Академка

Алексей Михайлович Романов

Болезнь накатила безжалостно. Неправильный диагноз с ненужной аппендэктомией обеспечили автору крайне неприятное существование в физкультурном диспансере и, затем, в сердечно-сосудистой больнице. Врачи боялись смерти в больнице и отправили «долечиваться» домой с предложениеминвалидности по неизлечимой болезни. Общение с достойными людьми помогло поверить в себя. Возвращение домой, самолечение и подготовка курсовых проектов под крылышком у родителей, и, снова – возвращение в институт.

Юдоли печальные

Тут подключились институтские и ШВСМовские деятели. Засунули меня в спортивный диспансер. Во время приема очень строгая дама задала мне кучу вопросов. Систему не уловил. Но подглядел записи. На вопрос:

— Пьете?

Осторожно отвечаю:

— На Новый год позволяю себе бокал шампанского.

Вру немножко, не без того. Но меня убила наповал ее запись в истории болезни: «пьет много и систематически». Соседи по палате ржали: это она всем так записывает. Там я пробыл одни сутки. Затем скрутило так, что на «скорой» увезли в дежурную хирургию железнодорожной больницы.

В коридоре куча страждущих, все ждут срочной операции. Стоны, ругань, вонь. Вставили мне в задницу термометр, сравнили с данными замеров подмышкой и объявили диагноз — острый аппендицит. Резать, и никаких сомнений. Даже пальпацию не делали. Вот это понимаю — экспресс-анализ. Завели в ванную комнату, вручили бритву, обязали подмыться и побриться. Одного оставили. Свои вещички на стул сложил. Привел себя в требуемый вид и даже в относительно белую простыню закутался. Поискал белые тапочки, но не нашел. Некомплект, однако.

Шлепаю босиком к каталке, вызвал медсестер и улегся на холодное ложе с колесиками. И повезли меня две сестрички в операционную, стебаются по ходу дела. Мои длинные волосы на шиньоны выпрашивают. Мол тебе они уже не понадобятся. Шиплю:

— Перетопчетесь. Пригодятся ишшо…

Засадили мне уколы местной анестезии и вывалили на операционный стол. Руки-ноги ремнями вяжут. У подбородка экранчик, чтобы от наблюдения за ходом операции в обморок не грохнулся. Идиоты: надо мной здоровенный винт с зеркальной головкой и все видно. Любопытно ведь.

Молодой парень, явно из интернатуры, чего-то режет, что-то из меня достает. На живот кладет. По ходу пытается меня отвлечь, убалтывает:

— Слышь, пацан, как ты собираешься после операции жить?

— А в чем дело?

— Так у тебя на животе ни грамма жира нет.

— Ты давай режь. Это мои проблемы.

Заткнулся, ковыряется дальше. Боль от резни уже отчетливей становится. Наверное, действие анестезии кончается. А этого гаврика с ножиком опять на хохмы пробило:

— Марь Иванна, подойдите пжалста.

Подходит здоровенная квадратная бабища. Рожа багрово-красная, как после парилки, или с перепоя.

— Что случилось?

— Посмотрите, я его правильно режу или нет?

— Да правильно, правильно. Режь дальше.

Поглядел интернатишка в мои глазенки. Понял, что перебор. Почувствовал, быть его харе битой, если меня ремни не удержат. Удержали. Понятливо заткнулся, гаденыш.

Мстил предсказуемо. Шов затягивал так свирепо, что даже анестезия не помогла.

Засадили морфий и повезли в палату. Уснул по дороге и даже не чувствовал, как меня на кровать вывалили.

Проснулся от того, что медсестра по щекам хлещет, будит. В палате остальные все спят. Шар ночной лампы плавает надо мной. Как во время жестокой пьянки. И все. Никакого сна до следующей ночи. Не было никакой иссушающей жажды, воду не просил. Еду тем более. Боль — это да, плюс побочные проблемы. Терплю.

Утром поневоле слушал больничный треп. Сплошная антисоветчина. Сосед такую хрень молол о том, каким образом план по металлу в стране выполняется, что я пожалел об отсутствии рядом парней из КГБ. Этот гад лежал ногами к моему лицу, омерзительно вонял, злобно вопил и у меня, как у собаки Павлова, образовался стойкий отрицательный рефлекс на всех, кто против Советской власти выступает. До сих пор действует.

На третий день приказали подниматься и прогуливаться. Злобная медсестра требует:

— Распрямись, что ты крючком корячишься?

— Как зашили, так и корячусь. Разогнусь — по шву поползет.

— Да кто ты такой, чтобы понимать в хирургии… Сопляк!

Хрен с тобой, пытаюсь разогнуться, тут кровушка и закапала. Я же и виноват оказался. И свищ образовался тоже по моей вине. Люмпф. Больше эта медсестра мне не попадалась.

Вскоре погнали меня в столовую на первую кормежку. Какое взбитое яйцо?! Мерзкая каша без соли и помои вместо чая. Ничего не могу проглотить. Нюх обострился настолько, что отвратительные запахи столовой чувствуются повсюду. Прихожу позже всех, с тоской смотрю на убогую еду, выпиваю полстакана компота. И шкандыбаю потихонечку из этой помойки. В коридоре и фойе ни кресел, ни стульев. Сил стоять нет. Только назад в вонючую палату.

На шестой день полегче стало. Уже сравнительно спокойно добирался до столовой. По-прежнему стараюсь прийти попозже, когда голодная братия уже сматывается по палатам. Кроме меня еще один брезгун там появлялся. Но у него более тяжелая болячка была. Щитовидку отпилили. Вот сидим мы за столом, друг на друга с тоской смотрим. Даже на разговор сил нет. Пьем компот, еда не лезет. Грустно раскланиваемся и разбредаемся по своим лежбищам.

Только накануне выписки впервые чувствую голодные позывы. Попросил у соседа половинку яблока. Лучше бы я этого не делал. Презрительнейший взгляд в мою сторону, как на побирушку. Стыдно, но яблоко я сжевал. Впервые столкнулся с таким, что в коллективе каждый свой хавчик жрет в одиночку и с соседями не делится.

Ну не повезло, бывает. Никто ко мне не приходил, передач не приносил. Просто не знали, где я и что со мной. К телефону меня не подпускали.

Через десять дней дают сопровождающую медсестричку и отправляют назад в физкультурный диспансер, пешком. И ни одной скамейки по дороге. Тяжеловато. Благо идти всего полкилометра.

Меня передали другому лечащему специалисту — ведущему терапевту диспансера. Она в растерянности показывает две различные выписки из хирургии. По одной — аппендикс флегмонозный и подлежал немедленному удалению. По другой — катаральный, который удаляется только по решению хирурга и далеко не всегда. Пришлось, как придурку, тупо повторять, что отрезанной кишкой перед моим носом никто не размахивал. Поэтому до сих пор не знаю — удален аппендикс или нет.

Между прочим, в обеих выписках было указано, что по данным гистологического анализа диагностировано редкое заболевание Шонляйн-Геноха (ломкость кровеносных сосудов). Врачиха не поверила и продолжала придерживаться идиотского диагноза, взятого предыдущей дурой с потолка; инфекционно-аллергический полиартрит.

В этот же день приехал папа. Через институт моментально меня нашел. Очень встревоженным был. И жутко рассвирепел, когда узнал, что никто меня в хирургии не навещал: тетка Рая на его звонки из Степногорска отвечала, что каждый день меня проведывает, носит передачи и все в полном порядке. Я только плечами пожал: от такой дамы вполне ожидано. Это еще он не узнал про яблоко в хирургии…

Вечером папа наблюдал, как мне скармливают первую порцию лекарств. Бодро глотаю таблетки одну за другой. Много. Начинает мутить. Остается сжевать еще одну здоровенную таблетку и запить ее соляной кислотой. Прошу ребят:

— Принесите тазик.

— Зачем?

— Блевать буду.

Никто не поверил, но таз принесли. Такого ужаса еще никто не видел. После него все таблетки отменили. Назначили другие. Не помогло — назначили третьи и так далее.

Папа понял, что ничем помочь не может. Но ведь я жив и не корчусь от «невыносимых» страданий. В общем удалось уговорить его ехать домой, доказывая, что у меня все в порядке. Иду на поправку. Хотя было уже понятно, что операция сделана крайне некачественно. По ряду признаков, в том числе и очень вонючих, у меня шло внутреннее кровотечение. Оно прекратилось самостоятельно через пару месяцев. Благодарности к хирургу я не испытал.

Через неделю направили меня в амбулаторное отделение снимать швы. Работает молодая женщина врач. Что называется небесной красоты. Цокает каблучками изящных туфелек, ножки — совершенство. Чистейший до голубизны, отглаженный и накрахмаленный халатик подчеркивает великолепие тоненькой фигурки. Высокая, стройная. А лицо… да с таких иконы пишут. Чуть-чуть добавила тени у глаз и невозможно взгляд от нее отвести. Мечта любого мужчины.

Как мне стыдно за свой убогий вид. К тому же с моих ступней на чистый пол осыпается какая-то дрянь типа перхоти. Ищу веник прибрать безобразие. Женщина отказывает, и так мягко, спокойно. Утешает, что у нее точно также было после операции. Очень по-доброму утешает. Врет, наверняка. Но мне становится легче. Без боли вытащила нитки из шва и спокойно, не комментируя, занялась свищем. Никакого сюсюканья. И я начинаю себя чувствовать человеком, а не угребищем из помойки. Такие женщины вытаскивают болящих из любых, самых безнадежных ситуаций. Вот и стал карабкаться.

Больше я ее никогда не встречал. Не жалею, но благодарен.

Наладилась поддержка от нашей группы. И стипендия исправно капала. Ходил проведывать злейший друг — сосед по комнате Саша Малютин. Какие только пакости мы не устраивали друг-другу в первый год общежитской жизни на радость остальным соседям. А тут он каждую неделю меня навещал. И это при плотном графике учебы. Приносил конспекты и учебники. Я попросил его не носить еду. Нечего студентов обирать. Когда совсем зверел от больничной кормежки, то просил Сашу принести мне одежку, и мы смывались в пельменную. Много съесть не мог. Но все равно приятно. Действительно, друга узнаешь в беде.

Наверное, тут сказалось доброе отношение к нему моих родственников из Камышлова. Съездили как-то мы с Малютиным туда в гости. Он видел, что родичи, хоть и сами жили бедновато, но относились к нам одинаково радушно. Закармливали голодных студентов домашней вкуснятиной. Обалдеешь, особенно после студенческих столовок. А дядя Федя возил нас на рыбалку. Ну, как возил — его покалеченной на войне рукой веслами шибко не помашешь, а тут два молодых балбеса… Не растерялся — в самые дальние свои рыбные места нас загонял. Не много мы ловили, но не огорчались, попусту не бурчали. Просто спокойно отдыхали. Дяде это нравилось. Нам тоже.

По вечерам мы вдвоем заходили к бабушке Ольге — в ее комнату. Как она нам радовалась — соскучилась по внуку, а тут сразу двое подвалили. Сашок, умничка, рассказывал о студенческой жизни. И про свою родину — Украину. Бабушке было очень приятно вспомнить эти места — все же целое лето у нас гостила, когда мы там жили. Также как и я слушал он ее рассказы о довоенной жизни. Похоже чувствовал, что находится у своих, оттаивал после общаги.

Вот нам и было приятно встречаться даже в таких не особо привлекательных условиях.