Адреса памяти

Алексей Мельников, 2021

Книга очерков и рассказов, связанных между собой одной сквозной нитью – памяти. Той, что не уходит насовсем, а остаётся в жизни навсегда, отмечая главные реперные точки судьбы… Первые шаги по земле в далёкой Германии. Детство у балтийских берегов и в глухих тамбовских селениях. Школьные коридоры, по которым ещё ходил Циолковский. Нечаянная встреча с первым астронавтом, ступившим на Луну. Слезы на лекции в МИСиСе в день смерти Брежнева. Жаркие будни у дымящих литейных печей. Странствия с путейцами по дальним железнодорожным околоткам. Журналистская кухня с уроками публицистики у таких мастеров, как Отто Лацис и Игорь Бабичев… И – постоянное присутствие в адресной книги жизни множества литературных адресов. Подчас неожиданно становящихся адресами собственными. Как это, например, произошло у автора в историях встречи с творчеством Ивана Тургенева, Константина Паустовского, Николая Панченко, Ильи Сельвинского, Бориса Слуцкого, Владимира Кобликова, Сергея Сергеева-Ценского…

Нигде и никогда

— Как меня найти? — переспросил Михалыч. — Да проще простого. Дом престарелых, что на Маяковке, знаешь? Ну, так вот, заходишь в корпус и говоришь: «К Михалычу». И тебе всякий укажет. Я — кому телевизор починить, кому радиоприемник. Опять же плакат какой-нибудь для центра нарисовать — все ко мне идут…

Его последнее пристанище — четыре на три метра комнатенка с умывальником, но без туалета. Две панцирные койки — его и нынешней жены, шкаф, стол, два стула, ну, вот, пожалуй, и все. На столе — разложенный во всю ширь, но еще не законченный плакат про красноносых алкашей с соответствующей рифмой. Михалыч поясняет: начальство просило пропесочить как следует нарушителей режима, хотя от режима этого сам порядком натерпелся…

— Слушай, — как бы спохватывается и переходит на заговорщический тон. — Ну, никакого житья — все сумки обшаривают. Чуть бутылку где найдут — долой. Говорю им: мне на каштанах сказали настаивать — помогает. Я и к главврачу ходил. Вот же, показываю, у меня и каштаны приготовлены. Для настойки… А он взял и отнял. Ну, было один раз. Напился. Так я же заранее пошел к главврачу и предупредил: мне нужно напиться — для разрядки… И все. И больше ни разу. Ну да ладно. Это я так…

Михалыч — маленький жилистый старичок. На вид — далеко за семьдесят. Давно тоскующая по штопке тельняшка и одинаковые с ней по возрасту штаны — его обычный гардероб. Говорит, что подполковник. И даже — резидент. Ясное дело, в отставке. Подробности опускает — подписку, клянется, дал на 25 лет о неразглашении. Впрочем, не удержался и понес, понес… В ход тут же пошли короткоствольные автоматы, парашюты, стреляющие ядом авторучки и чертовски сложный венгерский язык. Дальше — Египет: раскаленные пески и книжица убористых стихов о неизлечимой русской тоске по хрустящему снегу.

— Я их прям залпом сочиняю, — клянется старик. — Сажусь — и всю ночь, не вставая, пишу. Жена-покойница за это сколько раз ругала. Зачем, говорит, зря свет прожигаешь…

Он долго ищет в своем рукописном сборнике «каирские» страницы, цепляет на нос очки и с чувством читает… О древних сфинксах, о сыпучих песках, о русской душе, о елке за окном. Голос Михалыча дрожит. На глаза наворачиваются слезы. Он резким движением сбрасывает на стол очки, трет сморщенной ладонью нос и, как бы извиняясь, говорит:

— Чувствительный я очень. Не могу…

Разговор сдвинулся в сторону Индии. Туда, как назло, в агенты не взяли. Вместо нее героя отрядили в Анголу. Или в Намибию. А может, в Албанию. Чувствуется, Михалыч и с георгафией не на «ты», и быстро ее сворачивает. Теперь вот, гордо выпячивает грудь в потертой тельняшке, — художественное ремесло. В шкафу пылятся трафареты «Не влезай — убьет!», «Играйте в Спортлото!» и т.д.

О том, как угодил в богадельню, рассказывает скупо. Что-то вроде Льва Толстого — плюнул и ушел. «Дед, дай сто рублей, мне деньги нужны!» — последнее, что помнит Михалыч из разговора с внучкой.

Перед окнами Михалыча — чисто выметенный двор, белые халаты, обшарпанные корпуса. Кругом большая и убогая опрятность. От кухни тянет домашним борщом. По дорожкам в инвалидных колясках мерно шествует недвижный контингент. Условно подвижные, напротив, больше лепятся на скамейках и с лицами, отмеченными печатями невыразимой обреченности, толкуют о чем-то своем, несбыточном. Или играют в карты. В воздухе пахнет тоской. Хочется убежать…

— Я вообще-то себя называю чудаком, — признается Михалыч., — и, как его, забыл это слово…

Он гулко стучит с досады пальцами по лбу…

— Ну, что ты будешь делать, память какая стала… А, вспомнил: эксцентриком — вот как я себя называю… Разведчик — он ведь всегда актер. А я люблю играть, разыгрывать. Это даже не дурашливость, хотя внешне, может быть, так и есть. Скорее, ерничество… Так легче. Так легче, когда совсем тяжело…

В подтверждение тут разыгрывает пьяного: с помутневшим взглядом, с заплетающимся языком — не отличишь. Но опять-таки клянется: в жизни — ни-ни. «Нам же, разведчикам, таблетки особые полагались, — переходит на шепот дед. — Проглотишь одну — и трезвый. Хоть за баранку после банкета садись. Точно говорю».

Пошла новая повесть. Не менее правдивая. Как самого «первого» в Детчино возил Высоцкого слушать. «В ту пору занедужил обкомовский шофер, — опять пошел нести свое неугомонный старик. — И прознала партия, что есть-де в Калуге опытный контрразведчик Михалыч, и пришла ко мне партия и сказала: «Давай, Михалыч, выручай. Надевай свои пистолеты и садись за баранку. Ответственные гости намечаются. Не подкачай. Так и есть: является в область собственной персоной сам Михайло Андреич Суслов. Одарить своего закадычного друга Андрея Андреича Кандренкова грандиозным подарком — знаменитым бунтарем-песенником. Тот, ясно дело, был не разлей вода с главным зажимщиком вольнодумцев Сусловым. И вот в детчинской резиденции Высоцкий и дал им всем жару про «порвали парус», про «охоту на волков». Здорово прохрипел. На славу. Ясно дело, выпили. Чувствую — повело. Э, нет, думаю, так дело не пойдет. Проглотил специальную таблетку — вроде отошло. Но все равно часок-другой полежал. А как же? Чай не дрова везу. Такая ответственность…»

Михалыч смотрит на часы. Надо спешить. Жена в больнице — переживает, как она там. Да и молодожен ведь он — именно здесь, в приюте, на закате лет обрел-таки семейное счастье. Правда, с четвертой попытки. Размеренный и тягостный ритм дома престарелых, кажется, ничуть не сказался на старом неугомонном болтуне.

У Михалыча вечный цейтнот — ни минуты свободного времени. Того самого проклятого времени, к которому в этом несчастном заведении ты приговариваешься навсегда. К его абсолютной ненужности. Гнетущей избыточности. К его пожизненному плену. И некуда из этого плена бежать. Разве что в прошлое. В далекое-далекое прошлое. Такое далекое, что и не вспомнишь: а было ли оно вообще? А если и было, то неужели с тобой? И явь это или сон? Быль или небыль? Нет ответа…

Эх, подняться бы куда-нибудь высоко-высоко в небо. Чтоб захватило дух. Чтоб было точь-в-точь, как в детстве. Когда, набегавшись по двору, счастливый и уставший, ты приходишь домой, валишься на кровать, опускаешь голову на душистую с накрахмаленной наволочкой подушку, закрываешь глаза и под затихающий нежный мамин шепот летишь куда-то далеко. Летишь… И все-то у тебя еще впереди. Все-все. Целая прекрасная, долгая жизнь. Узнать бы ее только. Не упустить…