18

Алексей Марьясов, 2015

Начинающий журналист и писатель случайно становится свидетелем изнасилования. Или это ему показалось? Главный герой снова и снова погружается в пучину разврата, ненависти и наркотиков, надеясь вернуть… свою невинность. Он верит, что однажды его боль принесёт ему облегчение, и ради этого готов на всё.«Пожалуй, самая искренняя книга о прощании с юностью на рубеже "девяностых" и "нулевых"».Бахыт Килибаев – сценарист, режиссер, продюсер.Содержит нецензурную брань.

Глава 5

Мы готовим желе. Мы вообще любим готовить вместе. Я включаю музыку, чтобы не было скучно, и стряпня заменяет нам телевизор. Впрочем, знаете ли, тоже здорово — таращиться вдвоем на экран и думать об одном.

Лена греет на плите розовую жижу, а я рассказываю ей о том, что случилось этим утром у Борова.

— И ты не накуривался? — спрашивает она. Похоже, что история с обрезами ее мало интересует.

— Нет, — говорю я.

— Быть не может.

Я пожимаю плечами. Вряд ли я сумею чем-либо доказать свою невиновность. Она отворачивается к плите, и я смотрю на ее зад. Едва заметная складка легла на халате. На моей жене нет трусов. Она вообще редко носит их дома, — я пытался ее научить этому несколько лет, и вот, кажется, научил.

Передо мной стоит задача: сыграть этот вечер как можно в более мажорной тональности, чтобы позже в постели она сказала мне «да». Как там у Джойса. Он почувствовал мои груди и их аромат да и сердце у него колотилось безумно и да я сказала да я хочу Да. Я хочу ее, черт!

Но женщины никогда не трахаются просто так. Это мое горькое открытие. Никогда. Не верьте оторвам в желтых клеенчатых штанах и с пирсингом. Тем, кто прикуривает от вашей сигареты и насмешливо выпускает дым вам же в лицо. Даже они не трахаются за счастье. И когда засовываете свою ладонь им между ног и трогаете теплый, влажный пирожок через хлопчатобумажные трусы, не думайте о том, что это сойдет вам с рук. Самки животных никогда не испытывают оргазма. Вот ведь, в чем штука. И в женщинах, наверное, еще слишком сильна эта странная память о прошлом человечества. Обними меня, просят они. Говори со мной. Они научились кончать, но так и не научились по-настоящему хотеть. Так, как хотят друг друга два гомика, одурманенные тестостероном.

У женщин мало тестостерона. У них слишком уж трезвый взгляд и на жизнь, и на секс. Она не даст вам просто так, не верьте. Лучше сделайте предоплату, сложите к ее ногам свой учащенный пульс и медленные секунды, предложите ей свою смерть и свое семя. А когда будете трахать ее, с силой разводя судорожными пальцами мягкие ягодицы и дыша в слабую женскую шею, попробуйте подумать о том, как выглядите в ее глазах. Будьте уверены, даже когда женщина, запрокинув голову, закрывает глаза, когда по телу ее пробегает неотвратимая дрожь, она все равно не ваша и не с вами.

— И тогда он сказал, можете идти. Я купил молока, желе и пошел домой, — повторяю я конец своей истории.

— Мне все равно, — неожиданно говорит она.

— Мне тоже, можешь не верить, — отзываюсь я равнодушно. Но меня по-прежнему тревожит ее попа. Я вспоминаю, как утром смотрел на потные волоски, торчащие из-под трусов неизвестной мне Ларисы в юбочке-трапеции. Я встаю, подхожу к жене и заглядываю через ее плечо в кружащееся варево. Потом целую пушистый затылок.

— Стас, — говорит она раздраженно. Я отхожу и плюхаюсь в соломенное кресло. Я думаю о том, чтобы обидеться и заткнуться. Иногда приятно обижаться, знаете ли. Но не сегодня, если я хочу, чтобы ночью мы были вместе. И только ли ради этого, впрочем.

— Ты не веришь мне, потому что я тебе безразличен. Да?

Это запрещенный прием, я пытаюсь вывернуть ситуацию наоборот, заставить ее почувствовать себя виноватой. «Пожалей меня», — вот что сквозит на деле в моих словах. Понимает ли она это? Вероятно, да. У нее в жилах течет гордая аланская кровь.

— Это я тебе безразлична. Я просила тебя утром остаться, а ты хлопнул дверью. Что было важнее меня?

— Ничего, — я отвечаю так лишь потому, что не могу придумать ничего лучше. Мне вдруг делается отвратительна вся моя ложь. У нас могли бы быть такие прекрасные отношения, как в чувственных, кристально аристократичных романах Франсуазы Саган.

Я снова делаю паузу и состраиваю драматическую мину, но она не замечает моей напускной обиды, и стрела летит мимо цели. Я включаю приемник, но не делаю звук слишком громким, опасаясь, что это может помешать нашему разговору. Чтобы примириться, мы должны дать волю словам. Так уже бывало прежде.

— Почему ты не остался? — она неожиданно перестает мешать желе, и, обернувшись через плечо, как-то зло вглядывается в мое лицо. Что я могу ответить? Усталость дает о себе знать, и исчезнувшее было пару минут назад раздражение возвращается.

— Почему ты не остался, Стас?

— Потому что я не могу поступать исключительно так, как меня попросят.

— Ты меня называешь во множественном числе?

— Что? — я понимаю ее вопрос с секундным опозданием, но она тут же чувствует это, и мрачная стена между нами, которую я намеревался разрушить этим вечером легкомысленной болтовней, становится еще выше.

Она отворачивается. Я начинаю бессмысленно переключать станции.

— Я же вернулся. И довольно быстро.

— Спасибо за одолжение.

— Это не одолжение.

— Наверное. Это хуже. Унижение. Почему ты не остался?

— Почему ты не можешь перестать меня об этом спрашивать?! — Я неожиданно срываюсь. Ошибка. Проигрываю эту партию.

— Потому что я нервничаю, Стас! Я всегда нервничаю, когда ты уходишь! Я не хочу оставаться одна, понял? Ты же такой умный, ч-черт! Ты же так хорошо понимаешь женщин, тех, кто не зависит от тебя и от твоей блажи. И главный женский страх — это одиночество! Почему я вообще должна тебе это говорить?

— Можешь не говорить.

Еще одна ошибка, более грубая. Мне нечего ответить, вот и все. Все, что я мог бы сказать сейчас, невыразимо посредством языка. Я мог бы обнять ее. Это все, на что я способен.

— Когда я выходила за тебя замуж, — говорит она с горечью, — то более всего я ценила в тебе одно качество.

— И какое же?

— Ты мне никогда не врал, Стас, вот какое!

Она переходит на крик, и взгляд ее становится мутным от набегающих слез. Страх и злоба борются во мне, я отворачиваюсь и гляжусь в запотевшее окно, за которым нервно и часто мигает желтое слово «ПОЧТА».

— Выключи газ, — тихо говорю я, — воздух слишком влажный.

Она молчит, и бешенство в ее глазах сменяется недоумением. Затем она поворачивает черную ручку, и кипение прекращается.

— Дело даже не в наркотиках, — произносит она после небольшой паузы. — Может быть, мне просто кажется, что ты стал другим…

— Я прежний, — быстро говорю я, сам ужасаясь такой возможности, но она не обращает на эти слова никакого внимания.

— Наверное, это просто моя внутренняя проблема… Мне трудно мириться с тем, что ты все время стремишься уйти. Я могу заменить жизнь с тобой на жизнь без тебя. Но я никогда не хотела этого. До тех пор, пока не стала уставать от одиночества. Понимаешь, Стас, я просто устаю. Укатали Сивку крутые горки.

— Ну-ну… — бормочу я. Мне вдруг хочется объяснить ей, что я по-прежнему люблю ее, и больше всего на свете я люблю смотреть с ней телевизор и готовить на кухне. И мои уходы вовсе не означают, что я потерял интерес к своей жене. Просто мне нужно иногда это чувство, когда мир замирает вокруг, и делается так уютно в своей скорлупе. Я открываю рот, молчу, снова закрываю его. Мне страшно, что если я заговорю об этом, наши отношения уже никогда не будут такими как прежде.

— Я писатель, — вымученно произношу ничего не оправдывающие слова. — Мне нужны впечатления и люди. Понимаешь, разные люди и судьбы. Иногда изломанные судьбы. Эти люди кажутся тебе говном. Мне и самому так кажется…

— Мне плевать, что тебе кажется! — она с силой бросает ложку в кастрюлю с желе, и розовая жидкость выплескивается через край. Мой взгляд замирает на медленных каплях.

— Мне плевать, что ты писатель, понял? Никто еще не стал писать лучше лишь потому, что решил опуститься на дно. Можешь считать меня посредственностью, но мне нужна нормальная жизнь. В самом обычном смысле. С тобой эта жизнь невозможна.

— Возможна, — шепчу я, опуская глаза. Страх, что сейчас произойдет что-то непоправимое, вдруг делается самым сильным чувством.

— Может ты и хороший человек, Стас. Сам по себе ты неплох. Но плохо мне и чем дальше, тем хуже. Знаешь, какие мысли в последнее время лезут мне в голову, когда мы занимаемся любовью?

— Какие? — говорю я, пытаясь, чтобы мой голос звучал спокойно.

— Такие! — передразнивает она мой тон. Затем, помолчав, — с кем ты был днем. До меня. Ты понимаешь?

— Да? Такие мысли? Это неправда.

А правду я не могу сказать, добавляю мысленно, прости меня.

— Откуда я знаю? В каждом твоем слове теперь ложь. Ты начинаешь врать, даже если в этом нет никакой нужды. По привычке. Ты не замечал?

— Нет, не замечал. — Я поднимаюсь и, стараясь не смотреть на Лену, подхожу к окну. Дышу на стекло и провожу одинокую линию, перечеркивающую тревожное слово «ПОЧТА». Я не могу продолжать этот разговор. Я приперт к стенке.

— Почему ты все время врешь, Стас, ты можешь это объяснить? Почему, когда я со слезами на глазах упрашиваю тебя побыть со мной, ты ведешь себя так, словно я пустое место? Почему ты вспоминаешь о том, что у тебя есть жена, лишь тогда, когда тебе хочется куда-нибудь засунуть свой член?! Потому, что ты не любишь меня или потому, что ты наркоман?

— Не важно, — неожиданно для себя самого отвечаю я.

— Что ты сказал?

— Я сказал не важно. Я вообще не должен что-либо отвечать.

— Так ты считаешь, что ты мне ничего не должен?

Лена щурит глаза и произносит эти слова каким-то сиплым изменившимся голосом. Я все еще не хочу ссоры, мне неприятно обижать людей, особенно близких. Но я устал. Трудный выдался денек, знаете ли. Хочется спать, а не говорить о важном.

— Я считаю, что я тебе ничего не должен, — отчетливо произнося каждое слово, говорю я.

— Повернись, Стас.

Я нехотя оборачиваюсь. Так глупо, но при всей серьезности ситуации у меня возникает лишь одна мысль, что этой ночью мы вряд ли будем заниматься сексом. Неужели она права, и мои потребности в жене ограничиваются лишь ее телом? А что еще есть, кроме тела?

Она смотрит мне прямо в глаза, и я не выдерживаю взгляда. Нервничаю и таращусь по сторонам, без надобности останавливаясь то на часах, вмонтированных в тарелку гжель, то на фальшивом блеске столового мельхиора.

— Ты подлец, — говорит она с ненавистью, — понял?

— Да? — я криво усмехаюсь, — и в чем состоит моя подлость? В том, что я иногда вытираю твои сопли, когда тебе делается грустно? В том, что я избавил тебя от необходимости сожительствовать без любви?

Лена неожиданно делает шаг ко мне и, с силой размахнувшись, бьет меня по голове плотно, как стиснутые зубы, сжатым кулаком. Я совсем не готов к этому. Отступив, я упираюсь в подоконник. В ужаленном ухе нарастает тихий звон. Она размахивается снова, но я успеваю перехватить ее руку. Тогда она бьет меня коленом в живот. Ее нерусские глаза глядят на меня с ненавистью. Я отталкиваю ее слабое тело немного сильнее, чем следовало бы. Она падает, опрокидывая вслед за собой клетчатый стул. Тут же принимается шарить руками вокруг и, обнаружив обороненную ложку, швыряет ее мне в лицо. Я зажмуриваюсь и вытягиваю вперед растопыренные ладони.

— Ты мразь! — кричит она, — ты не смеешь бить меня, понял?!

А я и не бью. Я просто не хочу, чтобы нападали на меня. Еще минуту назад я хотел спать, а не драться с собственной женой. До чего же мы докатились, боже!

Лена поднимается на ноги и, кинувшись ко мне, принимается молотить, куда придется. Я уворачиваюсь, и большинство ее ударов не причиняют мне боли.

— Успокойся, перестань! — кричу я в ее заплаканное, раскрасневшееся лицо. — Отстань от меня, сука!

— Отстать? — спрашивает она. — Мне нужно бросить тебя, чтобы ты мог вести такую жизнь, какая тебе нужна?

Еще одна пощечина, и жаркое тепло заливает мое лицо. Я снова отталкиваю жену обеими руками. Мой подбородок начинает предательски дрожать. То, что происходит — это, наверное, несправедливо. Ни по отношению к ней, ни по отношению ко мне.

Она медленно снимает с плиты кастрюлю с горячим желе.

— Тебе нужны впечатления? — с нервным смешком спрашивает Лена. Я понимаю, что это очень серьезно.

— Остановись, — хриплю я, — остановись или будет хуже.

— Куда уже хуже! У нас плохие отношения, ты этого не понял?

Я никогда не думал об этом. Я хватаю кастрюлю, и какое-то мгновение между нами происходит неуклюжая борьба. Затем кастрюля с глухим стуком летит на пол. Розовые брызги обжигают мои голые ступни. Я вскрикиваю, и Лена с ненавистью плюет мне в лицо. Спустя долю секунды коротким ударом я бью ее в скулу.

Она закрывает лицо ладонями и сразу как-то съеживается. Позывные радиостанции невыносимо громко звучат во внезапно наступившей тишине. Я выключаю радиоприемник и отхожу в сторону.

— Ну вот, — бормочу я, — я не хотел этого, Лен. Чтобы так, нет…

Она садится на стул с вращающимся верхом и сильно тянет носом.

— Ну вот, — мрачно повторяет она, — сама этого хотела.

Я устало облокачиваюсь на подоконник и только сейчас замечаю в его самом дальнем углу у стены темно-зеленый женский кошелек. Даже с расстояния видно, что вещь хороша — не Китай и не Турция. Я никогда не дарил такого моей жене — вот в чем штука.

— Ты меня не любишь, — с напускным хладнокровием заявляет она, и этот театральный прием почему-то кажется совершенно естественным.

— Такой как сейчас — нет, — в тон ей отвечаю я.

Она трясет головой, и ее долгие прямые волосы делают взмах, словно тонкие черные крылья.

— Ты меня не любишь, — шепотом повторяет моя жена.

Лена неожиданно поднимается и выходит прочь. Я не иду за ней следом.

— Мы с тобой чужие друг другу, — кричит она из комнаты.

— Это не так, — громко отвечаю я, и принимаюсь рассматривать кошелек, взяв его в руки. Он действительно новый и пахнет кожей. Застежка открывается туго — внутри пусто.

Из комнаты доносятся какие-то звуки, шуршит целлофан, два раза хлопает дверца шифоньера.

— Лена! — зову я жену, но мне никто не отвечает. Да и что тут ответишь. Я ставлю на ноги стул, водружаю на плиту пустую кастрюлю. Взяв со стола тряпку, пытаюсь вытереть горячую ароматную лужу, но, промакнув пару раз, понимаю, что тряпка слишком мала. Снова хлопает шифоньер. Лена появляется в дверях — на ней черные джинсы и желтая майка. Лифчика, похоже, нет, — то есть так, как я не люблю. Она бросает на пол туго набитый на вид пакет и принимается нервно застегивать босоножки.

— Ты куда? — спрашиваю я. Она не отвечает сразу. Лишь окончательно обувшись, поднимает на меня раскрасневшееся лицо:

— Отсюда!

— К матери?

— Да.

— Или к отцу?

— Какое тебе дело? — она поднимает пакет и действительно готовится уйти. Родители моей жены разведены уже пятнадцать лет. У отца появилась вторая семья, а мать так и осталась одинокой.

— Откуда у тебя это? — спрашиваю я, показывая кошелек.

— От верблюда! — зло обрывает она.

Я шагаю ей навстречу, задевая валяющуюся на полу ложку, которая мелодично отлетает под стол.

— Лена!

— Что?

— Не уходи.

— Что, стало страшно? — она щурит глаза.

— Что страшно?

— Что некого теперь будет трахать? Что придется искать кого-то другого?!

— Причем здесь это?

— Притом. При том, что ты ко мне так и относишься.

— Это неправда, — в который раз за сегодняшний вечер повторяю я.

— Мне плевать, правда это или нет. Я тебя бросаю, неужели не понял?

Неожиданно у меня слабеют ноги. Не потому, что я испугался остаться один. Просто я много раз читал о подобных ситуациях, а теперь это происходит со мной. И мне странно оттого, что это происходит именно так, как происходит, и нельзя переставить местами слова или вернуться к сохраненному тексту.

— Я люблю тебя, — говорю я жене.

Она на секунду задумывается и морщит лоб.

— Мне плохо от твоей любви. Не люби меня больше. Никогда.

Лена принимается крутить ручку замка и у нее почему-то не получается открыть дверь с первого раза. Я барабаню ногтями о стену.

— Позвони мне, — бросаю я вслед, когда она, наконец, выходит за порог. — Позвони, когда у тебя все будет хорошо. Когда ты успокоишься. Психопатка чертова!

Я часто моргаю, и блестящая, искрящаяся резь наполняет мои глаза.

— Психопатка чертова, — повторяю я срывающимся шепотом. Где-то принимается гудеть невидимый лифт. Еще несколько минут, словно оставив на время свое истерзанное ссорой тело, я продолжаю видеть ее, спускающуюся вниз, выходящую из подъезда и спешащую на остановку. Я слежу за своей женой, покуда не слепнет мое сердце.

Я вхожу в комнату. Непогашенная лампа тревожно отражается в тусклой полировке шифоньера. На диване распластался Ленин халат, будто выбросившийся из окна человек. У меня совсем пересохло во рту и невыносимо хочется курить. Я достаю сигареты, спрятанные между книг Джона Фаулза, и, взяв сразу две, выхожу на тесную, заставленную всяким хламом лоджию. «Не бойся, — говорит мне ночь, — все будет хорошо». Я курю с наслаждением, не сбрасывая пепла с сереющего кончика сигареты. Лена ушла. Со мною больше нет ее тела.

— А что еще есть, кроме тела? — беззвучно спрашиваю я у яркой планеты над головой. Это Юпитер. И свет его вдруг начинает странно искриться от неотвратимо набегающих слез.