18

Алексей Марьясов, 2015

Начинающий журналист и писатель случайно становится свидетелем изнасилования. Или это ему показалось? Главный герой снова и снова погружается в пучину разврата, ненависти и наркотиков, надеясь вернуть… свою невинность. Он верит, что однажды его боль принесёт ему облегчение, и ради этого готов на всё.«Пожалуй, самая искренняя книга о прощании с юностью на рубеже "девяностых" и "нулевых"».Бахыт Килибаев – сценарист, режиссер, продюсер.Содержит нецензурную брань.

Глава 4

— Где они? — полушепотом, выпуская дым в потолок, спрашиваю я у Юли.

— Там, — так же тихо отвечает она, кивая за диван.

— Пусть там и лежат. А ты не знаешь, кстати, куда он мог пойти?

— Наверное, к Алику, — Юля пожимает плечами, — это хорошо, Алик его успокоит. Он всегда его успокаивает.

— Кто такой Алик? — чуть насмешливо спрашиваю я. — Бандит, что ли?

— Нет, не бандит.

Я не верю, но, вообще-то, мне все равно. Неужели этот жуткий бред, наконец, закончился?

— Вот он дурак, — заявляет Иван, — ой дурак!

Водки больше нет, да никто и не хочет пить. Вот накуриться сейчас бы не помешало.

— А где трава? — спрашиваю я Юлю, — ты знаешь?

— Щас, — она встает и принимается перебирать книги, стоящие в серванте. Мне становится интересно, что же читает Боров, и я подхожу к серванту вместе с ней. Все больше боевики, романы Шитова, всякий прочий shit. В одной из книжек внутри лезвием вырезана прямоугольная полость, в ней лежит пакет.

— Давай, — я забираю у нее пакет и торопливо разворачиваю его. Трава сильно пахнет — это хороший признак. Неожиданно, без стука, открывается дверь, и я, перепугавшись, сминаю пакет с остатками травы в руке, а папиросу бросаю на пол. Чувство такое, словно меня застали в ванной за онанизмом.

Баба, та, что постарше, с таинственным видом приближается к нам и прикладывает указательный палец к сморщившимся, как две гусеницы, жирно накрашенным губам.

— Чего это они? — простодушно спрашивает Юля, — чего они дрались?

— Ууу, — тянет баба. Она объясняет, что Боров кого-то обрюхатил или, во всяком случае, собирался это делать.

Мы снова остаемся втроем. Я реанимирую косяк, остальные наблюдают за моими действиями.

Я поднимаюсь и, не говоря ни слова, выхожу на балкон. Летний зной обнимает меня. В пустом небе тает инверсионный след от самолета.

— Идите сюда, — кричу я в комнату, — здесь покурим.

Иван и Юля выходят за мной. Она сосредоточенно тиха. Ее лоб вспотел и оттого кажется словно вымазанным подсолнечным маслом. Солнце вытопило из нее пот и заодно женское обаяние. Мне жаль ее, как ребенка.

— Не бери в голову, — говорю я ей.

— Что? — она делает вид, что не понимает моих слов.

— Эта сука врет, — поясняю я, — у нее мозги от водки сломались.

— Я не знаю, — шепчет она, и мне хочется остаться с ней наедине и шептать ей пустое и ласковое. Меня возбуждают несчастные женщины — они так любят говорить о любви, а я бы многое мог ей рассказать.

Я прикуриваю папиросу, затягиваюсь едким дымом дважды и передаю по часовой стрелке. Иван курит маленькими затяжками — его легкие слишком утомлены никотином.

— Давайте-ка я пущу вам по паровозу, — говорю я. Никто не против. Я беру папиросу горящим концом в рот и выдуваю дым в подставленные трубочкой губы. Со стороны это похоже, как если бы двое решили поцеловать друг друга, но никак не решаются преодолеть последние три сантиметра. Я люблю пускать паровозы женщинам, они так простодушно приближают ко мне свои губки. А Юле я бы с удовольствием пустил настоящий цыганский паровоз, когда-нибудь я расскажу вам, что это такое.

Втроем косяк курится быстро, и уже спустя пару минут мы возвращаемся в комнату. Очарование марихуаны начинает наполнять мой мозг, не верится, что совсем недавно я забирал обрез у обезумевшего Борова.

— Подождем Антоху? — говорю я.

— Подождем прихода, — отзывается Иван. Это звучит двусмысленно, но пока не кажется смешным. Первый приступ смеха возникает, обыкновенно, через десять минут. Это и есть приход.

Мы сосредоточенно ждем, когда же нас, наконец, попрет, но, кроме алкогольной расторможенности, я пока не ощущаю ничего.

— Не бутор? — спрашиваю я Юлю, — ты уже курила эту траву?

— Хорошая, — говорит она, и я готов поверить, что она действительно хорошая. Юля мрачнеет на глазах, и я понимаю, что она начинает грузиться. Я перевожу взгляд на Ивана — в его глазах проступили красноватые прожилки. Все в порядке.

— А когда же все-таки придет Антон? — снова спрашиваю я, обдумывая каждое слово. Внезапно мысль останавливается, и я уже не жду ответа на свой вопрос, да мне никто и не думает отвечать. Иван поднимает черепаху-пепельницу и очень внимательно рассматривает ее брюшко. Затем он поворачивает ее боком, и серебристый пепел сыпется на стол.

— Положи сигареты, — строго говорит Юля.

— Сигареты? — переспрашивает Иван, — Это же черепаха.

— Череп Аха, — произношу я торжественно.

Иван вставляет сигарету в рот не тем концом и пытается таким образом ее прикурить.

— Осторожно! — кричит ему Юля, и тот, уронив голову на ладони, внезапно заходится визгливым смехом. Против своей воли я тоже расплываюсь в улыбке.

— [h’]ля, вы чего? — также улыбаясь спрашивает Юля.

Иван не отвечает, он по-прежнему смеется, его голова беззвучно сотрясается, и грязные пальцы все глубже входят в нечесанную шевелюру. Внезапно он представляется мне во всей своей мерзости, и я снова воображаю себе, каким бы он виделся мне, окажись я вдруг женщиной. Я поднимаюсь, чтобы выйти на балкон и там покурить в уютном одиночестве.

— Хорошая трава, — говорю я смеющемуся Ивану.

Я встаю в дверном проеме и чувствую кожей, как горят мои изящные контуры, подсвеченные солнцем. Я становлюсь чуть иначе, опершись полусогнутой рукой о дверной косяк и прищурив один глаз. Моя щетина как раз сексуальной длины. Я гляжу сквозь марево чуть смеженных ресниц, и на затылке от захлестнувшего меня удовольствия принимаются шевелиться волосы. Я вижу свое отражение в тусклой полировке серванта — оно отдаляется от меня, но мой взгляд автоматически фокусируется, компенсируя разницу расстояний. Я перестаю дышать и затаиваюсь внутри невидимой скорлупы. Пугающая дрожь пробегает по моему телу. Я открываю рот и провожу языком по обнажившимся зубам. Мне кажется, что я прекрасен сейчас. Я улыбаюсь Юле, думая, что она понимает меня без слов. Я вижу, как она прельщается мной, а я ее трусами, проявляющимися под черной юбкой незамысловатым контуром. Кофейное зерно, спрятанное у нее между ног, ласкает мое воображение, но какой-то импульс в голове прерывается, и я угасаю. Я прихожу в себя на некоторое время и приближаюсь к своему креслу, глубокому, как дно. Бескрайний мир вокруг движется томными кадрами, неохотно перемещаясь за моими глазными яблоками. Я вытираю слезу, влажно устроившуюся на моей щеке. Я плачу от безумного счастья.

Я смотрю на Юлю и Ивана, очнувшись от охватившего меня оцепенения. Она, шатко установив согнутую в колене ногу на вытянутые пальчики, быстро трясет ею, отбивая сто двадцать восьмые доли играющей музыки. Иван курит, но я почему-то не помню, чтобы он брал в руки сигарету последние несколько минут. Голова наливается горячим, а глаза готовы лопнуть от страшной силы, распирающей их изнутри. Это скоро пройдет.

— Е…, — шепотом произносит Иван.

Юля поднимается с места и пританцовывающей походкой идет по комнате, пересекая ее по диагонали. Она улыбается, вероятно, думая о себе, о том, как движется ее тело в плотном воздухе комнатной духоты. Новая волна эйфории уносит меня прочь, назад от замаячившего рационального берега. Нехорошие мысли по поводу Борова и его обрезов носятся как мусор в водовороте, грозя вот-вот затонуть.

Внезапно в коридоре сильно хлопает дверь. Мы глядим друг на друга, и мрачное предчувствие мгновенно портит мне настроение.

— Это Антон, — счастливо произносит Юля и кидается к двери.

В коридоре звучат громкие голоса, но я почему-то не могу разобрать слов. Их смысл доходит до меня лишь тогда, когда я снова слышу знакомые чавкающие звуки мордобоя.

— Орел говоришь? — орет кто-то незнакомый и невидимый мне. — Орел?! Орел?! ОРЕЛ?!!

И опять удары, очень часто, словно одного бьют сразу же несколько человек. Я почему-то пугаюсь, что бьют опять-таки Борова, лучше бы он не возвращался.

— ОРЕЛ?! — снова орет кто-то. Истошный женский вопль вторит этой злобной истерике. Юля выходит в коридор, но тут же делает несколько поспешных шагов назад.

— О-ой! — она несколько раз хихикает, и это напоминает мне детские всхлипы. Неадекватная реакция. Нарко-психика.

В комнату вбегает Боров. Он возбужден и бормочет что-то матерное. Новых кровоподтеков на его лице нет, и вообще, похоже, что на этот раз били не его, а Васю. Вслед за Боровом появляется какой-то крепыш в интеллигентных брючках с наглаженными стрелками и белой рубашке. Под мышками и на спине влажно сереют крупные пятна.

— С-сука! — говорит Боров, — вот сссука!

— Кто его бил, а? — с южным акцентом спрашивает тот, что в брючках. Мы молча поднимаемся навстречу. — Кто его бил, суки, порву!

Наверное, это Алик. На всякий случай я отодвигаюсь от него в сторону и выглядываю в дверной проем. Еще двое (из тех, что привел с собой Боров) держат Васю, все норовящего выскользнуть у них из рук и тюленем распластаться на засранном линолеуме. Вместо Васиного лица я вижу что-то распухшее и багровеющее, как секс с незрелой малолеткой. Наверное, подросткам бывает больно трахаться с настойчивыми педофилами, желающими осквернить юность своим гнилым семенем. «Лолиту» я читал со смешанным чувством эрекции и гадливости, а имя Гумбольдт Гумбольдт напоминало мне о таежном гнусе.

— Э-эх! — еще раз кричит Алик и снова звонко чавкает кулаком о собственную ладонь. Васю ставят на ноги. Наверное, его уже не будут бить. Боров возвращается к нам и останавливается напротив своего агрессора.

— В-вот так, — говорит он удовлетворенно, — т-теперь п-пойдем разберемся с о-остальными.

Это к нам с Юлей и Иваном не относится. С нами уже разобрались. Я унижен и испуган, мне кажется, что мой наркотический кайф заметен всем, и сейчас Боров ко всему прочему еще спросит меня о том, кто, вашу мать, разрешал курить его траву.

Васю тащат в коридор. Юля осторожно идет за ними. Я никак не могу понять, сколько всего людей в квартире, наверное, уже не меньше дюжины. Я не против, чтобы нас здесь стало на одного меньше. На меня, то есть. Прочь отсюда, и эйфория вернется. Я буду спускаться по лестнице пешком, давясь шибающим в затылок смехом.

Юля возвращается, на ее лице прежнее удивление.

— Менты пришли, — тихо говорит она. Мне вдруг становится все равно. Я ни при чем, слышите? Наверное, вызвали соседи, слыша весь этот тарарам. Да, собственно, неважно, кто вызвал.

Вслед за Юлей в комнату стремительно входит второй мужик из тех, что привел «на подмогу» Боров, наверное, подельник Алика.

— Где стволы? — со свистом шепчет он всем нам, — Где стволы? Давайте же, быстро!

— Один там, — Юля тыкает пальцем в сторону дивана, затем кидается сама и принимается шарить рукой в пыли.

— Там два, — говорю я мужику.

Из коридора доносятся голоса новых персонажей. Алик что-то зло объясняет ментам, а они досадливо гундят в ответ.

— Быстро, быстро, — шепчет подельник, — сумку давайте или пакет.

Кто-то извлекает откуда-то обыкновенный полиэтиленовый пакет, желто-черный, как оса. Обрезы опускаются в пакет как тапочки. Мужик тащит это дело на лоджию и по его движениям, заретушированным грязным тюлем, я понимаю, что он кидает их вниз. Звука от удара я не слышу. Зато почему-то слышу, как в подъезде работает лифт. Мне кажется, что именно сейчас он преодолевает наш этаж.

— Вам нужно поговорить с хозяевами квартиры, — деловито говорит появившимся угрюмым милиционерам Алик, — они объяснят, что здесь произошло. А я могу быть свидетелем. Эти, — он показывает на нашу троицу, — вообще случайные люди. Они здесь не живут.

Мент медлит. На какой-то момент мне кажется, что нас сейчас действительно отпустят. Затем он возвращается в коридор. Должно быть, говорить с Боровом. Едва он исчезает, подельник кидается к Ивану.

— Сейчас ты выйдешь, — звонко шепчет он в желтоватое от ушной серы отверстие, — возьмешь этот пакет, что внизу, и отнесешь за школу. Понял? Там бросишь под вагончик. Тут метров сто тебе идти, не больше. Ну, давай, давай. На выход.

Он подталкивает Ивана к двери комнаты, но оттуда снова появляется мент. Другой. Старше в звании и по возрасту.

— Никуда ты не пойдешь, — зло говорит он, — сидите в комнате и ждите.

Мягкий спазм охватывает мой пищевод. Я тихо срыгиваю и с ужасом наблюдаю, как из моих разомкнутых губ появляется белесый дымок. Запах конопли проникает в нос. Дым, истаивая, медленно плывет по комнате. Я внимательно слежу за ним, пока не понимаю, что принимаю за дым слоящиеся тени и блики на крышке серванта. Вернее, я не успел заметить того момента, когда принял одно за другое. Потом ловлю на себе взгляд Юли и отчего-то смущаюсь.

В коридоре раздается будто бы топот множества ног. Я продолжаю как ни в чем не бывало сидеть в кресле, таясь в своей скорлупе. Наверное, пришли еще менты, так сказать, подмога.

— Выводите их на площадку! — орет кто-то. Капитан милиции входит к нам. Баба с лицом старой шлюхи семенит за ним.

— Ребят-то отпустите, — говорит она, — пусть ребятки идут.

— Да тут целый притон, — говорит капитан. Я понимаю, что он шутит, но мне не нравятся его слова. Совсем. — А ну-ка.

Он неопределенно машет рукой в сторону двери, и мы с Иваном бредем на выход. У дверей стоят еще два мента, в руках одного резиновая дубинка. Я напускаю на себя важный и независимый вид.

На площадке нас выстраивают вдоль стены. Я упираюсь руками и раздвигаю ноги. Напротив моего лица крутится электрический счетчик. Чьи-то руки ищут на мне оружие. Зря. Оружие давно уж валяется под домом. Возможно, что два случайных пацана сейчас внимательно изучают его.

— Все, пошли, — командует кто-то. Меня разворачивают, и я спускаюсь по лестнице вслед за Боровом и остальными. Руки приказано держать за спиной, но я делаю вид, что не расслышал с первого раза. А второго просто не последовало.

Опорный пункт милиции находится в ста метрах от дома. Там нас всех загоняют в металлическую клетку и запирают. Боров стоит рядом со мной, и от него воняет водкой и потом. На лице засохла кровь, на рубашке уцелело всего две пуговицы.

— Надо валить отсюда, — говорит он мне.

— Они нас отпустят, — говорю я. — Пьяный дебош, это же ерунда. Тебя оштрафуют и все.

Я умалчиваю о том, что менты, возможно, отобьют ему селезенку, и он уже не сможет пить. Он, строго говоря, вообще ничего не сможет в жизни.

— Я не о том, — Боров машет рукой и сильно икает, — валить вообще н-надо!

— Вообще?

В ответ Боров как-то непонятно хрюкает и трет глаза кулаками. Я понимаю вдруг, что он пытается не заплакать. Я думаю об этом желании непременно попасть в столицу и лишь там выбиться в люди. Думаю, и отчего-то сам становлюсь сентиментальнее. Ведь мой барыга, заикающийся Боров, не хуже других понимает, что где-то есть жизнь лучшая, достойная жизнь. Люди не свиньи, и если воняет говном, то они всегда знают, что это просто говно и ничего больше. Человек никогда не привыкнет к той мерзости, в которой ему по несчастью или по заслугам случилось оказаться. Я, во всяком случае, не верю в это. Особенно если человек молод.

Дверь клетки лязгает, и дежурный опорного пункта внимательно всматривается в наши не очень дружелюбные лица.

— Вы как, трезвые? — наконец спрашивает он нас с Иваном.

— Да, — неуверенно говорю я.

— Вы можете идти, — говорит мент. Вот так. Все так просто.

Подельник Алика ловит Ивана за руку и сильно сдавливает ему костяшки.

— Понял? — спрашивает он. — Можешь идти.

Я выхожу вслед за Иваном. Обернувшись на мгновенье, успеваю заметить, что у Борова глаза совсем на мокром месте.

Уже через минуту, оказавшись на улице, я стараюсь не думать ни о Борове, ни о его северной мечте. Я возвращаюсь домой. Туда, где живет моя женщина.