Истории без географии

Алексей Лельчук, 2005

После школы мне не сиделось на месте. Каждый следующий год я проводил в новом городе, а то и в новой стране. Новосибирск, Джезказган, Москва, Нью-Йорк, Бостон, Тель-Авив, Иерусалим, опять Москва, Подмосковье. Но истории, конечно, не о местах, а о людях и чувствах.

У озера

Широко трепещет туманная нива,

Вороны спускаются с гор…

Б. Гребенщиков

Мы разгоняем молочных щекотрясов ― так это называет Женька. В переводе на русский язык это означает, что, загрузившись грамм по сто «Столичной», мы бросаем наш костер и идем чуть вверх по бережку, где сидят и пробуют петь какие-то школьники. Они, видимо, устраивают себе культмассовое мероприятие, выезд на природу, но нам это не важно. Нам важно, что у них есть гитара, а у нас нет, и тратить вечер без гитары нам совсем не интересно ― не так уж надолго мы сюда приехали.

Поют пионеры плохо. Они пробуют копировать нынешнюю эстраду, но слуха ни у кого из них нет, и даже такое простое дело у них не получается. Женька скромно подсаживается на бревнышко и просит гитару ― оказывается гитар у них две. И еще оказывается, что они ни разу не слышали «Люди идут по свету».

— Дети! Для тех, кто сидит у костра и пытается что-то петь, «Люди» ― это песня номер один. Ее надо знать, как «Отче наш». Впрочем, «Отче наш», вы тоже не знаете, как и мы, разумеется. Мы сами «Людей» уже не поем ― надоело. Но для вас споем обязательно.

И Женька поет «Людей», а я, Дюша и Шурик ему подпеваем. Гитара у них дрековская, но кое-что у нас все же получается. Тут появляется еще одна бутылка ― это я говорю, чтоб не показалось, что я скрываю, что была водка. Водка была, но оказалась такой горькой, что я после первого раза пропускал, а ребятам она много не добавила ― они люди закаленные. Без нее все было бы точно так же, по крайней мере, для меня.

Потому что была ночь, и темно, и кроме нас на берегу никакого света (получается, что мы ― это свет; нет, свет ― это костер), и наш небольшой мир кончается на освещенных лицах сидящих напротив. Дальше, за ними, ничего нет. Там тьма, ничто, и пока мы здесь сидим, пьем и поем, там не живут люди, не ходят звери, не стоят горы, не действуют законы, нет природы и мира, и если я обернусь и посмотрю в темноту, я не увижу, я никак не постигну того, что там. Потому что все здесь, в освещенном круге костра.

За «Людьми» идет песня номер два ― «Виноградная косточка», они ее тоже не знают. Потом мы начинаем петь что попало и в конце концов сваливаемся на Гребенщикова, что и отмечено в эпиграфе к этому рассказу. Разгулявшись, мы начинаем орать, не щадя глоток, так что даже гитара становится почти не нужна. Незнакомые совсем друг другу люди, мы сходимся голосами на этих текстах, узнанных и выученных в разных местах и в разное время, ― каждый в них слышит что-то свое, но какое это имеет значение?

Щекотрясам, видно, надоедает слушать непонятные песни, и они начинают по одному расходиться ― вот почему Женька сказал, что мы их разгоняем. Наш мир становится еще меньше. Потом мы устаем драть горло и начинаем философствовать. Оказывается, Шурик тоже москвич, и он тоже здесь в первый раз, приехал отдохнуть от столичной суеты.

— Послушай, ― говорю я, ― объясни мне такую простую вещь ― почему на свете есть только две выделенные точки ― Москва и Телецкое озеро, где могут жить и встречаться такие люди, как мы с тобой. Вчера на теплоходе я весь день проговорил с незнакомым мужиком о смысле жизни, и он тоже оказался из Москвы. А? Есть, наверно, закон природы на эту тему?

Шурик ничего не находит мне ответить, и мы обсуждаем законы природы, мировые катаклизмы и цены на магнитофонные кассеты. Он выслушивает мою теорию Бога, первая заповедь которой ― «Ты есть Бог», а я решаю не спорить с его, в общем-то, сырой идеей, что человек ― это одна большая молекула (Шурик ― химик по специальности), и так далее. Не оставляем мы без внимания и вопрос влияния алкоголя на потенцию к философии, потом нас заносит на идеалистов-солипсистов, и мы соглашаемся, что, в сущности, есть только я (или он, тут мы не договорились), а все остальное ― плод моего (или его) воображения. После этого уже стало непонятно, разговариваем мы друг с другом или с собственными мыслями, но вспомнив, что это одно и то же, мы успокаиваемся и даем жару дарвинистам-эволюционистам, а заодно всем остальным материалистам, которых удается припомнить. Дальше речь заходит о восточной мудрости, и Шурик по секрету шепчет мне, что человек воплощается на земле пятнадцать раз, и в следующий раз я воплощусь в Рамакришну, с чем я не берусь спорить, потому что в будущем еще не был.

Наконец, костер догорает, Женька с Андрюхой уходят в палатку, Шурик погружается в размышления, а я иду погулять по пляжу. Мир становится совсем маленьким и моим. Тишина вокруг мертвая ― возню у палатки я слышу, но она никоим образом не запечатляется у меня в голове. Я не вижу почти ничего, ничего особенного не чувствую под ногами ― там ровный мокрый песок ― и могу совершенно спокойно считать себя единственным человеком на земле.

Я долго гуляю по берегу в таком блаженном состоянии, потом забираюсь наверх, нахожу палатку и укладываюсь в нее, прикрывшись чьим-то спальником. Все уже здесь и уже спят. И я посплю.

Митька проснулся свежий, как огурчик ― что называется, ни в одном глазу. Он приподнялся на локте и поглядел по сторонам. Ага, значит, вчерашняя система сработала ― не ложиться спать, не дойдя до состояния твердой походки. Вот здорово-то! Мелочь, а приятно.

Прошло, кстати, не так уж много времени ― часа четыре, не больше. Вчера, когда он залезал в палатку, он заметил, что уже светает. Впрочем, какое же это «вчера», если это было всего четыре часа назад?

Спать совсем не хотелось. Митька вылез из-под спальника, перевалился к выходу и выставил голову наружу. Видимо, успел пройти дождь. Влажный воздух будто холодной салфеткой прикоснулся ко лбу, глазам, щекам, и потянул Митьку наружу. Он сложился пополам и вслед за головой высунул из палатки ноги. Бр-р-р. Теплые еще.

Из палатки был виден спуск на пляж, куст какой-то зелени, потом кусок травы, протока метров сто шириной и то, что за ней, километрах в трех ― залив с косами, противоположная сторона озера и другой берег. Без отвращения натянув кроссовки, Митька выкарабкался из палатки, выпрямился во весь рост. Махнул руками, хрустнул позвонками, размял ноги, вытащил из-под навеса ватник и, накинув его на плечи, пошел к воде.

Костер потух ― прогорел, и дождь прибил и унес оставшуюся золу. Вчера тут была навалена куча дров высотой в человеческий рост ― всё спалили, не осталось ни палочки, ни веточки. Костра тоже не осталось, теперь на его месте мокрый песок с оспинами от капель дождя, такими же, как везде на берегу. Так бывает, если дрова прогорят до конца ― не до угольев, а до золы. Митька ковырнул ногой песок ― верхняя мокрая корка разломилась, открыв нижний слой сухого светлого песка. Волоча ноги, Митька пробороздил сухую дорожку от костра метра на полтора в сторону воды, потом ему это надоело, и он спрыгнул вниз на пляжик.

Он прошел десять шагов по ровному мокрому песку до воды, коснулся носками кроссовок кромки, нагнулся и, не спеша, присел. Попробовал ладонями воду ― холодная. Потом раздвинув колени, просунул между ними локти и так, удобно устроившись, остался сидеть.

Красиво. Красиво и тихо. Зеленая, с почти отвесными километровыми стенами берегов, коробка гор; налитая на самом донышке стальная гладь воды; серо-голубое, с клочьями высоких далеких облаков небо ― такая картинка. За митькиной спиной серая вата утреннего тумана поспешает перевалиться за соседнюю гряду. Вата стыдливо подбирает клочковатый подол; недавний дождь ― ее работа. Внизу движения почти нет; ни птицы, ни человека ― все еще спит. На воде штиль, ветра нет, лес стоит недвижно. Только бесшумно втягивается за гору тучка, заговорщицки подмигивая Митьке: «Мы одни тут с тобой. Ты уж будь добр, не выдавай меня, не говори, что это я вам воды в кружки налила». «Ладно, не выдам, видали мы таких» ― отвечает ей Митька.

Они есть ― эти горы, эта вода, это небо. Они всегда есть, они громадны, и маленький Митька сидит между ними на бережку и может только смотреть, только смотреть на них ― и восхищаться. И когда он уйдет обратно по озеру, они останутся у него за спиной, останутся нетронутые, такие же, какими были, нимало не изменившиеся оттого, что под ними посидел и пофилософствовал Дмитрий-свет Алексеевич.

И там, где кончается одна гора, начинается другая, а где кончается та, начинается вода. Или небо, или что-то еще. А потом идет берег, и песок, и черное пятно на границе синего и желтого ― это сидит у воды, засунув руки в ноги, человек в черном бушлате ― на плотной мокрой поверхности, на которой остаются неглубокие четкие следы.

Все вплотную, все рядом и за все держится. Мир. Цельный кусок. Где тут место для чего-то еще? Где тут место для Рамакришны, где тут место для единого духа, для наших мозгов и слов? Как туда протиснуться, как его понять, этот мир; понять так, как мы понимаем наши собственные мысли; как стать им? Можно только ходить по нему, смотреть на него и жечь его. Смотреть на него или жечь его.

Конец ознакомительного фрагмента.