Мой дед Алексей Пискарёв

Алексей Лазаревич Пискарев, 2023

Пронзительная, трагичная история о жизни, состоящей из головокружительных взлетов и падений на фоне стачек и революционных событий, НЭПа. Надежды, мечты, планы о светлом будущем вперемешку с отчаянием и суровыми пытками на Литейном, ссылкой. В книге используются записи от имени героя истории бережно сохраненные детьми и внуками.

Рязань. Мастерство. Первая любовь

Тут начинается история моей первой любви, когда мне было около 17 лет (1900 год).

На ловца и зверь бежит. Прохожу я по Гостиному Двору, вижу объявление в окне магазина братьев Щелкиных: «Требуется литейщик в отъезд. Узнать здесь». Обрадованный, что слагается все очень кстати, захожу в магазин. Спрашиваю: «Здесь требуется литейщик?» «Да, здесь, — говорят приказчики. — Только хозяина сейчас нет, зайдите вечером, он будет». Захожу вечером, выходит купчик в поддевке, точь-в-точь похожий на купца, как он в «Грозе» представлен. «Да, литейщик мне нужен в Рязанскую губернию. А ты шестеренки лить умеешь?» Я, усмехаясь, ответил, что я и не это умею. А шестеренки только мальчишки ученики обычно делают. «Еду я завтра, — говорит купец. — Ты можешь собраться, поедем вместе». Жалованье мне назначил 27 рублей в месяц, на всем готовом. Я, конечно, не торговался и согласился на условия сразу. — Лишь бы уехать, думалось. Прихожу к матери, у нее все к отъезду готово. На другой день прихожу, готовый к отъезду. Купец меня ждет. Обрадовался, что я пришел. Хозяина моего нового звали Алексей Лукич Доброватов. Узнав, что меня тоже звать Алексей, он проговорил: «А, это хорошо, значит, тезками будем. А водку пьешь?» Я ответил, что пью, — это тоже его удовлетворило. И мы поехали на вокзал. На вокзале он, первым делом, поспешил в буфет и меня пригласил.

Выпили мы с ним и сели в вагон. По пути он редкую станцию пропускал, чтобы не забежать в буфет и не выпить, и меня прихватывал. Так мы доехали до Рязанской губернии. На реке Мокше, впадающей в Оку, находился завод Доброватова. По берегам этой реки находятся залежи болотного железняка, и там понастроены заводы, плавящие руду болотного железняка. Один из заводов с небольшой домной и был заводом Доброватова.

Приехав на завод, я немедленно ознакомился с ним. Была там маленькая домна, и отливали исключительно посуду — чугуны, сковородки и т. п. Заливалось и небольшое количество чушкового чугуна. Для переплавки чушки Доброватов построил вагранку. Строили ее хозяйственным способом, без участия инженера, и, конечно, вагранка не удавалась, — чугун получался густой и для отливок негодный. Чая ее хода, Доброватов и привез меня.

В один из дней моего нахождения на заводе, от нечего делать, — работы мне никакой не давали, да для меня ее и не было, — я заинтересовался вагранкой, которую вагранщик Марко, как звали его, подготовлял к новой опытной плавке. Я заинтересовался, как Марко выкладывал вагранку. Обратил внимание на фурмы. Я не был теоретически знаком с устройством вагранок, но на глаз фурмы мне показались очень большими. Я сказал Марку, что, мне кажется, фурмы он выкладывает очень большими, что в Петербурге и на больших вагранках фурмы делаются меньше. Марко, не возражая мне, сказал: «Ну, мы и уменьшим» — и на полкирпича уменьшил фурмы. При пуске вагранки присутствовал и Доброватов. И вдруг, к их недоумению и радости хозяина, чугун пошел жидкий, что надо. Хозяин спросил у вагранщика: «В чем дело?» — «Да вон питерец научил уменьшить фурмы, я и сделал, и дело пошло». Меня на заводе уже прозвали «Питерец». Хозяин шагнул ко мне, обнял: «Ну, молодец ты» — и тут же объявил о повышении мне жалованья до 30 рублей в месяц и хозяйственно прибавил: «Надо сказать Машке, чтобы кормила хорошенько».

Харчевался я в артели с приказчиками. Стряпуха Машка давала мне лучшие куски за обедом, потому что хозяин приказал кормить меня лучше или потому что я ей понравился, — я уже ухаживать за ней начал.

Попробовал я, было, тоже формовать чугуны, но без привычки делались они и тихо, и плохо. Я бросил заниматься этим делом. Шлялся по заводу, ничего не делая. Вечером стал ходить в деревню, где девки хороводы водили и наперерыв меня в пары себе забирали.

Шляюсь я по заводу как-то и захожу на склад выпускаемых товаров. Смотрю, там стоит памятник в виде ангела, мраморный, надгробный, — хозяин на могилу умершей дочери из Москвы выписал. Стою я перед памятником, осматриваю его, — как раз подходит хозяин, хлопает меня по плечу, спрашивает, чего я смотрю. «Да вот на ангела гляжу, — и спроста говорю: — Свой завод, отлили бы чугунного, не хуже мраморного был бы». «А можно это?» — спрашивает хозяин. «Да отчего же? Модель есть, сформовать ничего не стоит», — отвечаю. «Так сделай, хозяйке радость будет», — говорит хозяин.

И я вынужден был принять на себя обязательство приняться за отливку ангела. Приготовил формовочную землю, изготовил опоку и принялся за работу. Недели две я канителился с формовкой и, наконец, тщательно приготовил опоку к заливке. Залили благополучно. На другой день вынули отливку, вычистили. Матово-сизый лик ангела выглядел умнее мраморной модели.

Хозяин был в восторге. Еще бы, на его заводе была изготовлена такая красивая вещь. Обрубили, отделали, натерли воском и сделали его сияющим. Выставили в контору. Пришла посмотреть и хозяйка Зоя Владимировна. Фигура понравилась ей необыкновенно. Хозяин отрекомендовал ей меня как мастера этого дела. И она, сняв мою фуражку, гладила мои кудри. Мне было и приятно, и как-то жутко это поглаживание моей головы.

Хозяйка Зоя Владимировна произвела на меня неотразимое впечатление. А была она, действительно, красавица. Выше среднего роста, правильные черты лица, пушистые соболиные брови, ласковый голос резали мне душу. Это была точь-в-точь Юдифь, собирающая колосья, с картины Серова. Я буквально онемел при ее виде, и если тут же не сошел с ума, то только потому, что хозяин стал угощать меня за удачное исполнение памятника. Меня повели на хозяйскую кухню. Хозяин принес вина, а хозяйка стала угощать меня, все время хваля меня, и опять гладила меня по голове. Пил и ел я мало, и глаз не сводил с хозяйки. Вышел я с кухни как чумовой, не отдавая себе отчета, что со мной происходило. С этого момента я ходил как в воду опущенный.

Скучно стало, не хотелось ходить на деревню к девушкам, противны стали их песни и хороводы. Стряпка Машка сразу заметила, как я изменился, похудел, стала меня кормить еще усерднее, но мне было не до еды. Хозяйке было, определял по различным соображениям, лет уже 30. У нее умерла дочка, на могилу которой и предполагалось поставить мой памятник. Днем и ночью хозяйка не сходила у меня из глаз. Я представлял ее и понял, наконец, что я влюбился. Влюбился крепко и безнадежно. Она замужем за хозяином, а я простой литейщик, — но тем не менее не мог отделаться от мысли о ней. Как лунатик я ходил по заводу с мыслью посмотреть на нее, увидеть, хотя бы в окошке хозяйской квартиры, и был несказанно счастлив, если это удавалось. Весь день тогда я был счастлив, а на другой день ловил себя на желании снова видеть ее, давал себе зароки не ходить больше к окнам ее квартиры, и все-таки опять шел. Такая мука продолжалась недели две.

Памятник мой установили. Однажды я в тоске пошел на кладбище провести горестное время и полюбоваться на произведение моих рук. Сел на скамейку, задумался. Нечаянно оглянулся, гляжу, к могилке идет хозяйка Зоя Владимировна. Моей первой мыслью было убежать, скрыться в кустах, но она была уже близко и крикнула, чтобы я не уходил.

Я остановился, она подошла, села на скамейку, приказала садиться и мне. Я, не чувствуя рук и ног, безмолвно сел. Она поднялась, потом стала на колени, скрестила руки на могилку и заплакала перед памятником.

Затем села со мной рядом, стала сначала хвалить памятник и расспрашивать, как я живу, есть ли у меня родители и прочее. Я отвечал «да» и «нет», не находя более слов отвечать ей. Потом стала спрашивать, слегка улыбаясь, гуляю ли я с девушками, нравятся ли они мне, не скучаю ли, и зачем пришел на кладбище? Что я ей отвечал, не помню, сидел как очарованный или околдованный. И вдруг спросила, целовал ли я девушек и умею ли с ними целоваться? Что и как я отвечал, повторяю, не помню, — сидя как пришибленный и как на иголках. Но, очевидно, мои ответы ее не удовлетворили, она потребовала показать, умею ли я целоваться, и решительно приказала поцеловать ее. Я не знал, что мне делать, и, главное, не знал, куда мне деть руки, они положительно мешали. Я бы с удовольствием в тот момент провалился. Не думал и о возможности когда-нибудь целовать ее, а тут приходилось это делать. Смущенный до нет спасения поцеловал ее. Она запротестовала: «Разве так целуют, надо крепче, крепче! Целуй в губы, да всасывай их крепче, а то только пачкаешь их слюнями!»

Униженный ее недовольством, я сидел, не зная, что делать и как поступать, думая лишь, как бы мне сбежать и скрыться. Наконец, оправившись, — я все-таки изрядно ее расстроил своими медвежьими объятиями, — как бы спохватившись, она сказала: «Ах, надо идти, пора уж». Склонилась к могилке, поцеловала, посмотрела на памятник, и, еще раз похвалив меня за отлитого ангела, погладила мои волосы и, подняв мою голову, крепко меня поцеловала; и пошла из кладбища, наказав мне завтра снова приходить сюда же. И ушла, помахав издали платочком.

Что со мной происходило, трудно рассказать. Я был и счастлив, видя ее, и сердце ныло как-то болезненно. На другой день, придя задолго, я уже ожидал ее, хотя и давал себе зарок не ходить.

Пришла она и объявила, что мужа нет, он уехал на ярмарку. А я уже знал это раньше. Она принесла с собой гребень и стала расчесывать мои кудри. Безмолвный, я позволял делать, что угодно, упиваясь блаженством от ее близости. Нечаянно уперев руку о ее колени, вспомнив, что это неприлично, быстро отдернул руку. Она это заметила и приказала положить руку на старое место. Я крепко положил руку на ее колено, и тут все мое существо вспыхнуло жарким огнем. Не помня себя, как сумасшедший, уткнувшись в ее грудь, я стал терзать ее. Она слабо сопротивлялась. «Что ты, что ты, тут нельзя, пойдем в кусты». Взяв ее в охапку, я понес ее в кусты. И там случилось то, что неизбежно должно было случиться.

На другой день повторилось вчерашнее. И продолжалось это почти ежедневно, пока хозяин был на ярмарке с товаром.

Припоминая все сейчас, я понимаю ее. Ей не мог не нравиться кудрявый, недурной собой мальчик, и она решила позабавить себя с ним. Больше двух месяцев, все лето, прошло со встречами с ней на пустынном кладбище, пока, наконец, не приехал ее муж.

Однажды она пришла на кладбище, где я по обыкновению ждал ее. «Знаешь что, Леша, тебе надо уехать». Я знал уже, что хозяин приехал, и сам пришел к необходимости уехать. «А у тебя есть деньги?» — спросила она меня. Я ответил, что есть. В последний раз, горячо простившись, мы расстались, и я стал готовиться к отъезду. Хозяин, было, не отпускал меня, но я решительно сказал, что мне надо уехать.

И я действительно быстро собрался и уехал. Я решил, что дело мое с патокой кончилось (прошло уже больше полугода), и спокойно уехал, увозя с собой память — мою первую пылкую любовь, о которой я, уже 68-летний, не могу вспоминать, не испытывая волнения.

* * *

В начале 20-х годов, возвращаясь из Киева от Сивея (о чем будет рассказ впереди. — А. П.), я рассказал эту свою историю брату Василию. В Москве он взял машину, и мы поехали в Рязанскую губернию на Мокшу. Завод оказался разрушенным. От соседей узнали, что хозяин Доброватов помер, а жена с дочерью уехала в Москву.

* * *

Мне было уже под 50 лет, когда нечаянный случай судил мне вновь увидеть Зою Владимировну Доброватову с дочерью, и, почем знать, может, с дочерью и моею, судя по ее виду, годам и наружности. Случилось это так.

Мы ставили памятник на могилы отца и брата Василия. Я пошел на Тамбовскую улицу к монументщику, чтобы договориться об установке памятника. Его не было дома, и жена его сказала, что он скоро придет, и чтобы я обождал его. Он был в домкомбеде. Сижу, дожидаюсь. К хозяйке пришли жилички дома и завели разговор о людях, назначенных к выселению из дома. И вдруг, слышу, упоминается фамилия Доброватовы. Я прислушался, и оказалось, что речь идет о Зое Владимировне с дочерью, проживавшими в доме. Пришел монументщик. Рассказав о деле, за которым пришел, я стал расспрашивать его о Доброватовых. Оказывается, что их, как бывших заводчиц, выселяют из дома. Он же рассказал, что она с дочерью служат на Варшавской железной дороге и что они обе очень симпатичные женщины, их жалко, а выселять придется.

Монументщик был председатель домкомбеда. Я сказал, что я их знаю, что работал на их заводе, что завод был маленький кустарный, что хозяин и хозяйка относились к рабочим хорошо, были к рабочим очень добры. Был я тогда членом Ленинградского Совета и предложил дать им свою рекомендацию. Упрашивать монументщика не приходилось, он обещал все устроить, чтобы их не беспокоили. На всякий случай я написал свою рекомендацию, и монументщик дал слово, что он все устроит. Позже я узнал, что он действительно все устроил, и Доброватовы в доме остались проживать.

Мне хотелось их видеть, и монументщик сказал, что они скоро придут с работы, и предложил обождать их у ворот дома. Вскоре явились и они. Я бы узнал их, даже если бы мне их и не показали. Она выглядела уже старухой, со следами прежней красоты на лице, и была сильно похудевшей, что в то голодное время не являлось редкостью. А дочь ее — брюнетка, с роскошной растительностью на голове, смуглым лицом, лоб и черты лица напоминали меня. На блондинку мать она нисколько похожа не была, так же как и на русоволосого отца. Мне пришла в голову невнятная мысль: «не моя ли это дочь?» Прошедшее время подтверждало эту мысль.

Я удержался от желания подойти к Зое Владимировне, признаться и напомнить ей о давнем прошедшем, и, может, хорошо сделал, что не всколыхнул в ней воспоминаний. Хотя сейчас жалею, что пропустил представившийся случай, но я имел большую свою семью, и только это удержало меня. Где-то они теперь? Зоя Владимировна, наверное, умерла, — она была ведь при нашей встрече вдвое старше меня, — а дочь, наверное, вышла замуж, и не к чему ей знать о своем происхождении.