Мой дед Алексей Пискарёв

Алексей Лазаревич Пискарев, 2023

Пронзительная, трагичная история о жизни, состоящей из головокружительных взлетов и падений на фоне стачек и революционных событий, НЭПа. Надежды, мечты, планы о светлом будущем вперемешку с отчаянием и суровыми пытками на Литейном, ссылкой. В книге используются записи от имени героя истории бережно сохраненные детьми и внуками.

Деревня Беляево, имение Толстых. Алексей Степанович Пискарев. Сдача в рекруты, вероятная гибель в Севастополе

Первые страницы воспоминаний моего деда Алексея Константиновича Пискарева переносят нас в Россию начала XIX века, — Россию, которая нам так близка по классической русской литературе. Это время начала хорошо знакомой всем России — огромной страны с устоявшимися границами, с народом, который, развиваясь и распространяясь из своего ядра — Московского великого княжества, — впитал в себя и кровь, и обычаи населения огромных территорий, простиравшихся от Польши до Китая и от среднеазиатских степей до суровых берегов Северного Ледовитого океана. Ощущение бескрайних просторов и нескончаемой прочности русского государства пронизывало все слои русского народа: от императора, его высших чиновников и владетельного дворянства до простых, полностью бесправных крестьян.

Ушла в прошлое эпоха Пугачевского восстания. Дворянство, уже не отягощенное обязательной государственной службой, поверило в незыблемость своего привилегированного положения, а крестьяне в массе, казалось, свыклись с полурабским положением.

Важнейшая отличительная черта этого времени — формирование современного русского литературного языка. Пушкин — первый русский писатель, стихами и прозой которого мы наслаждаемся до сих пор, не испытывая затруднений в понимании написанных им слов и не задумываясь над их современным значением. Язык Пушкина объединил Россию в большей степени, чем существовавшие на протяжении всей ее истории мощные полицейские силы. Никто лучше Пушкина не смог сказать и о полной драматизма отличительной черте народа и государства — непреодолимом барьере, выросшем между высшим и низшими слоями российского общества.

Но мысль ужасная здесь душу омрачает:

Среди цветущих нив и гор

Друг человечества печально замечает

Везде невежества убийственный позор.

Не видя слез, не внемля стона,

На пагубу людей избранное судьбой,

Здесь барство дикое, без чувства, без закона,

Присвоило себе насильственной лозой

И труд, и собственность, и время земледельца.

Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,

Здесь рабство тощее влачится по браздам

Неумолимого владельца.

Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,

Надежд и склонностей в душе питать не смея,

Здесь девы юные цветут

Для прихоти бесчувственной злодея.

Опора милая стареющих отцов,

Младые сыновья, товарищи трудов,

Из хижины родной идут собой умножить

Дворовые толпы измученных рабов.

(А. С. Пушкин. «Деревня». 1819 год).

Эта драматическая ситуация и привела, в конце концов, к трагедии русского народа в XX веке.

Все, что написано о времени начала XIX века, написано людьми из высших сословий российского общества, людьми умными, достойными, образованными и глубоко чувствующими. Но все же на жизнь крестьян они смотрели со стороны. А. К. Пискарев — кровь от крови и плоть от плоти порабощенного и бесправного большинства русского населения. Конечно, сам он родился несколькими десятилетиями позже, в 1883 году, когда крепостное право уже стало историей. Но до семилетнего возраста он жил в той самой деревне Московской губернии, в которой жили его деды и прадеды, и повседневный быт семьи Пискаревых во времена его детства ненамного изменился с начала века. Он сохранил детские впечатления и воспоминания о местах и людях своей деревни. Уже в зрелые годы А. К. Пискарев неоднократно бывал на своей малой родине, слушая рассказы стариков о давно прошедших временах. Поэтому составленное им описание жизни и быта основателя нашей фамилии, дворового крестьянина Алексея Степановича Пискарева, вполне может считаться повествованием очевидца. И как же много ярких поэтических зарисовок, связанных с красотой природы и простыми человеческими радостями, выделяются на сером фоне рассказов о первобытной скудости и дикости крестьянской жизни того времени!

В письме, адресованном старшему сыну Константину и написанном уже в послевоенное время, А. К. Пискарев рассказывает о проведенном им исследовании происхождения фамилии Пискаревых.

Месторасположение на карте описываемых мест: деревня Беляево, село Покровское, р. Моча (1); Лукошкино, Вороново, Калужское шоссе (2); Подольск (3) и Москва (4).

Деревня Беляево принадлежит к Покровскому приходу. Село Покровское находится всего в 1.5 километрах от Беляева — родины наших предков. На кладбище в Покровском хоронились наши предки. Я был на могиле моего деда — Василия Алексеева, она была в полном запустении. Из Ленинграда я послал чугунный крест моего изделия и просил поставить на могилу деда. Не знаю, как исполнили мою просьбу. От внуков слыхал, что крест поставили.

В селе Покровском на довольно высокой горке стоит каменная, хорошо сохранившаяся церковь с высокой колокольней, с которой открывается вид на множество близко друг от друга расположенных деревень. В подвале колокольни я видел две старинные пушки, как говорят, оставшиеся после войны 1812 г. от французов. Говорят также, что раньше поповские дети на праздник Пасхи стреляли из этих пушек. В церкви хорошо сохранилась надпись, высеченная выпуклыми буквами, потому легко читалась. Надпись на старинном славянском языке. Сопровождавший меня поп прочел мне ее. Я узнал, что церковь построена Евдокией Стрешневой — это была одна из жен царя Михаила Федоровича Романова — в 1600-х годах. На то, что строительница церкви принадлежала к царской фамилии, указывает еще и то обстоятельство, что на куполе церкви под крестом есть корона с сохранившейся позолотой.

Узнав мой интерес к моему роду, поп показал мне из достопримечательностей церкви синодик лиц, записанных на вечное поминовение. В синодике записан наш предок «раб Божий Алексей, за веру, царя и отечество живот свой положивший». Из приложенных к синодику записей я удостоверился, что это наш, то есть мой, прадед Алексей Степанов Пискарев, убитый в Севастополе в войну 1853 г. (мы увидим, что А.К.Пискарев в дальнейшем изменил свое мнение о времени и обстоятельствах гибели Алексея Степановича. — А. П.). Записан он в синодик по приказанию тогдашней барыни Толстой, владевшей и Покровским, и окрестными деревнями в эпоху крепостного права.

Далее от попа и других лиц, сопоставляя с имеющимися у меня сведениями, я узнал: вотчина села Покровского по дарственному акту перешла в род Толстых, очевидно, к предку Льва Николаевича Толстого, который при Петре I был начальником тайной канцелярии.^[1] По преданиям, он допрашивал сына Петра I царевича Алексея и будто бы собственноручно убил или задушил царевича Алексея. Это я узнал, читая Хронику Льва Николаевича Толстого в бытность мою в Красноярске. Там очень хорошая библиотека.

Храм Покрова Пресвятой Богородицы в селе Покровском. Фотография. 2011 г.

Указатель дороги от села Покровское на садоводство «Беляево». Фотография. 2011 г.

Из Хроники я узнал, что вотчина села Покровское впоследствии принадлежала сестре Льва Николаевича Толстого. Если память мне не изменяет, я послал тебе, Костя, и вырезку об этом, которую я, каюсь, хищнически вырезал из книжки. Поищи, чтобы удостоверить то, о чем я собрался от тоски и скуки написать для тебя. В Публичной Библиотеке можно достать эту Хронику о Л.Н. Толстом. Удостоверься сам.

В Покровском у сестры Лев Николаевич гостил часто и подолгу. Там же часто гостили и другие поэты и писатели. И, между прочим, и поэт Алексей Константинович Толстой.

Есть старинная песенка:

Во селе, селе Покровском

Там гуляли молодцы…

и т. д.

В деревне мне говорили: «Это о нас поется».

В дальнейшем, уже в последнее сравнительно время, Толстой распродавал большие владения разным купцам, в том числе и хорошие леса, из которых мой дед Василий воровал дубки и возил их в Москву продавать. Это было уже на моей памяти, хотя я и был всего семи лет. Помню, как он тронутые гнилью места дубков маскировал, подмазывая такие места дегтем. Я даже помогал ему в этом деле. Продав в Москве эти дубки, он обычно возвращался мертвецки пьяный. Я был любимцем деда, и он не забывал мне привозить гостинцы.

Село Покровское в сравнительно недавнее перед революцией время заселили украинцы, очевидно купив землю у Толстых. В памяти стариков сохранилось хорошее отношение к барыне Толстой как к очень добродетельному человеку. Мне лично не удалось ничего видеть, что бы напоминало о ней.

Вот все то, что мне удалось узнать о прежних владельцах Покровского — Толстых.

Хроника семьи Пискаревых составлена по рассказам старика, жившего в деревне Ивлево — соседней с нашей родовой деревней Беляево Московской губернии Подольского уезда. Фамилию этого старика я позабыл. Ему было свыше 100 лет, но это был довольно бодрый еще старик и обладал отличной памятью.

Его сын был председателем Вороновского с/совета, в районном центре Вороново, расположенном в 4 километрах от Беляево; к этому с/совету деревня Беляево и принадлежит. Через этого старика я познакомился с сыном, чему способствовало еще то обстоятельство, что я сам был тогда членом Ленинградского совета. Он отнесся ко мне очень внимательно и предупредительно и разрешил заниматься в архиве Вороновского с/совета, где я и занимался дня 3–4, найдя там очень ценные для меня указания. Я выступил и на общем собрании всего района, созванном председателем Вороновского с/совета специально для меня. Расстались мы друзьями.

Пишу простым карандашом в надежде, что все будет переписано.

Перепечатано все было, к сожалению, намного позднее, и не обошлось без потерь.

Настоящую Хронику дарю любимому сыну Константину.

Перейду теперь к занятиям моим в Вороновской волости — ныне районном совете. Великолепные столетние дубы украшают Вороново в изобилии. Очевидно, это указание на то, что в прежнее время кто-то очень заботился о великолепии места. Архив там состоит из документов только после 1800-го года. Более ранние документы 1700-х годов изъяты из волости и находятся в Подольске. В Подольске мне побывать не удалось, да я и не думал, что встречу там уважение, подобное Вороновскому. Самыми интересными оказались так называемые «ревизские сказки», в которых довольно подробно описывают состояние каждого лица. Происхождение каждого члена семьи и различные пертурбации, как-то замужество, рождение ребенка, пометки о его возмужалости и т. п. Обычно фамилий не было нигде ни у кого. Писалось так: «Алексей сын Степанов от матери Пелагеи», в редких случаях указывалось, что Пелагея дочь такого-то, а чаще и это указание отсутствовало. Точны там только даты рождения, брака и смерти. Дела, касающегося одной семьи, не было. Хорошо было то, что народу было не так много, и поэтому можно было ориентироваться без труда, хотя я и работал довольно кропотливо. Помог мне председатель, оказавшийся очень умным и, главное, деловитым человеком. Первое указание на моего предка Алексея, сына Степана, я нашел около 1810 г. Потом нашел указание на его брак с Прасковьей. Жену Алексея Степановича, кажется, звали Прасковьей, я их путаю иногда с Матреной, первой женой деда Василия.

Об отце его Степане Васильевиче я сведений никаких найти не мог. В церкви, тогда ведавшей рождением и смертью, человека найти было нельзя, ибо все документы из церкви были изъяты. Знаю лишь точно, что он был дворовым человеком, так как он был в ревизских сказках именно дворовым. Он, очевидно, или умер, или сбежал в Новороссию, тогда только заселявшуюся, о чем говорили и старики.

На протяжении нескольких веков земли юга России (Новороссии) принимали беглецов, вольных по духу предприимчивых людей, не смирившихся с рабской зависимостью от господ.

Не ту же ли роль выполняют сейчас Америка и Западная Европа? И не является ли Степан Васильевич первым эмигрантом нашей семьи?

Дворовым человеком был и Алексей Степанович, и его обязанностью было ловить рыбу и доставлять ее к барскому столу. Вот что о нем рассказывает лично его помнивший старик из деревни Ивлево.

Мимо деревни Беляево протекает речка Моченка, обтекающая много деревень. Речка рыбная, особенно ж много в ней водится пескарей. Рыбка эта, величиною с корюшку и видом напоминающая ее, водится на песчаных местах реки, откуда и получила свое название пескарь. Река Моченка неглубокая, песчаная, способствующая пескарям, течет до самого Подольска, там впадает в реку Пахру.

Вид на берега р. Моча (Моченка). Фотография. 2011 г.

От этой рыбки Алексей Степанович получил кличку Пескарь, и так его всюду и звали, и, завидя его, говорили: «Вон, Пескарь идет!» — что его ничуть не обижало, как любителя и охотника на пескарей. Матерщинник и ругатель был страшный. Идет, бывало, по деревне, ругает мужиков, презирая их труд землепашцев. Мужики и его бранят, но снисходительно, ибо тут доставалось и бурмистру, и господам. «У него брани хватало на всех» — так рассказывает о нем ивлевский старик, имя которого я забыл.

Соберет, бывало, всех ребятишек с деревни и идет с толпою их к реке или прудам. Сам ложится отдыхать под кустик, а ребятам всем работу найдет и приказывает: «Вон там, под ивняком, налимов пошарьте, под камнями поглядите, хорошенько шарьте, сукины дети. Пойду, сам посмотрю. По пескарям с корзиной пройдите, вон их сколько полощется — бери не хочу». Задав всем работу, сам засыпает и просыпается, когда ребятишки все обшарят и принесут ему добычу.

Начинается дележка. Всех ребят оделит, сопровождая дележку неизменной бранью. Ребятишки бегут домой с рыбой, а он раздевается сам и лезет в воду проверять работу ребят. Свой рабочий день оканчивал осмотром Антонова пруда — самого глубокого водоема на речке, куда ребятам он заходить не позволял, боясь, что они утонут. Затем рассортировывал пойманную рыбу: крупную нанизывал на жерлицу, приготовляя ее, чтобы отнести вечером в кабак, а помельче нес на господский двор. Вечером, забрав крупную рыбу, нес ее в кабак в Вороново, а то и в Лукошкино. Станция Лукошки-но расположена на так называемом Варшавском тракте в 12 верстах от Беляева. Ночью возвращался пьяный домой, по дороге громко распевая песни. Голос он имел громкий и звонкий; и петь любил. «Ну, Пескаря завтра опять пороть будут», — говорили мужики, заслышав его пение. Порот он на конюшне бывал часто, но был неисправим и по-прежнему продолжал свои калькуляции с рыбой, снабжая ею соседние кабаки.

Передо мной лежит помятая и потертая тетрадь. Открываю: на первой странице надпись — «Воспоминания в тетради и стихотворения в ней принадлежат А. Пискареву» и дата — 19/X 1950 г. Пониже зачеркнутый заголовок: «Как ржавело железо».

Очевидно, дед хотел так озаглавить весь последующий текст воспоминаний, но затем передумал. Воспоминания начинаются описанием жизни нашего прародителя Алексея Степановича, приведенным уже выше, но изложенным более картинно, дополненным воображением и собственными впечатлениями раннего детства, прошедшего в тех же местах.

…Поздний час утра, с поля возвращались косари, вышедшие на работу до зари и косившие, пока была роса. Идут домой, поют песню, будто бы посвященную селу Покровскому:

Как в селе, селе Покровском

Там гуляли молодцы…

Говорят, что песня была сложена гостями владелицы села Покровского, гражданки Толстой.

Из усадьбы, почесывая спину, выходит рыболов усадьбы Алексей Степанович. Накануне он провинился, и сегодня утром был наказан розгами. Вчера крупную пойманную рыбу он отнес в кабак, в село Лукошкино. Возвращался ночью, веселый, и по обыкновению распевал песни. Пел он хорошо. Окрестные крестьяне, заслышав пение, говорили: «Ну, завтра Пескаря, — такое прозвище поющего, — пороть будут». Так и случилось. Утром, по приказанию бурмистра, его отпороли розгами на конюшне, отчего спина болела и ныла.

Бурмистр, как и все окрестные крестьяне, слыша пение своего рыболова, понимал причину его пения: рыбу в кабак носил и напился. И решил, уже не в первый раз, наказать его розгами. И сделал это пораньше утром, пока спала барыня, не любившая частого наказания своего рыболова. Жалела не столько его, а его семейство.

Почесывая ноющую от розог спину, подошел он к Покровской церкви, с укрепленной на вершине короной, знаменующей реликвию царской власти. Как гласит надпись, красующаяся над ней, церковь построена одной из жен первого царя Романова в 1620 г.

У ограды церкви собралась гурьба мальчишек, ожидавших своего руководителя рыболова. Они радостно встретили своего дядю Алексея с вопросами: пойдут ли сегодня ловить рыбу? Узнав, что идут на речку, пошли толпою за ним вслед. Речка Моченка, снабжавшая их рыбой, недалеко. Придя к ней, Алексей Степанович распределил ребят, отдав им приказания, кому что делать. «Ты пойди кусты обшарь, а вы под камнями все обыщите», и т. д. Дав каждому задание, Алексей Степанович снял белье, помочив в воде, развесил его на кусты, лег отдыхать и заснул, пригретый солнцем.

Спал он, пока ребята не выполнили заданий и принесли наловленную рыбу. Алексей Степанович сполоснул водой лицо, отобрал крупную рыбу, а мелочь распределил между ребятишками. «Ну, несите домой», — скомандовал он, а сам пошел на Антонов пруд, глубокое место в реке, куда он мальчишкам ходить не позволял из опасения, что они утонут, и принялся обследовать пруд сам. Там он обычно находил самую крупную рыбу. Пополнив там свой запас, он разобрал его. Самую крупную отложил, чтобы вечером снести ее в кабак, а остальную понес жене и барыне на кухню. Его трудовой день закончился, и можно было отправиться в кабак, где узнавал все новости и, конечно, напивался вновь. Возвращался так же с пением, любитель которого он был, — голос у него был чистый, звонкий, — и снова рисковал быть выпоротым розгами.

Так протекала жизнь Алексея Степановича, любимого крестьянами за новости, слышанные им в кабаке, но считавшими его пустым, никчемным человеком. Его уважали за насмешки над бурмистром и всяким начальством, но и сожалели, что он, множество раз поротый, все-таки продолжает свою беспутную жизнь.

В другой, ранее написанной, тетради воспоминаний первые страницы которой не сохранились, А. К. Пискарев пишет:

Такая жизнь его продолжалась до большого рекрутского набора накануне Севастопольской войны. Бурмистр решил воспользоваться случаем и отделаться от ненавистного ему рыболова. И, вопреки воле барыни, жалевшей семью рыболова, троих его детей, сдал Алексея Степановича в солдаты. Время для того было удобное, и он сделал это. Жалобы и слезы его жены Прасковьи не помогли, он был забрит. Как дворовый человек фамилии он не имел, а при отдаче в солдаты это было необходимо, и его записали под прозвищем, которое имел. Из Пескаря, что было названием обильно водившейся в реке небольшой рыбки пескаря, он сделался Алексеем Степановичем Пискаревым. Отсюда и пошла наша фамилия, ранее в ревизских сказках не значившаяся. Пескарь сделался Пискаревым, и затем это передалось подраставшим его детям. Родоначальником Пискаревых является Алексей Степанов по прозвищу Пескарь, что характеризовало его профессию рыболова.

Жена Алексея Степановича Прасковья от обильно проливаемых ею слез, от постигшего семью горя, ослепла. Для дворни она более не годилась, и ее и трех сыновей — Василия, Владимира и кого-то третьего, имя которого забыл, — посадили на землю, то есть сделали из дворовых людей крестьянами деревни Беляево. Крестьяне построили им хату, отвели землю и пустую усадьбу и оставили на свободе переживать свое горе.

Старики, очевидцы, вспоминали, как десятилетний дед Василий начинал пахать. «Едешь, бывало, мимо, видишь, как тащится за сохой едва видимый мальчишка. Сойдешь, сменив его обессиленного от сохи, и пашешь, сколько сможешь». Так, с помощью сердобольных крестьян они и существовали, пока подрастали дети.

Продолжалось это до объявления воли. Два младших сына, получив возможность, ушли в Москву на фабрику, а старший Василий остался со слепой матерью крестьянствовать. Прасковья, слепая, дожила до старости на иждивении сыновей.

О судьбе Алексея Степановича известно, что он в солдатах попал под Севастополь и там нашел себе смерть. Это известно из синодика в Покровской церкви, где сердобольной барыней села Покровского он оказался записанным на вечное поминовение как воин, «за веру, царя и отечество живот свой положивший». Более сведений о родоначальнике нашей фамилии нет.

Но вот, спустя всего два-три года после написания приведенных выше воспоминаний, появляется совершенно другая и, как кажется, более соответствующая временным рамкам и документам версия последних лет жизни и возможной кончины родоначальника нашей фамилии Алексея Степановича Пискарева. В письме сыну А. К. Пискарев пишет:

Милый Костя!

Я знаю, что ты очень интересовался историей нашего рода, и я тебе писал раньше об этом. Но писал я раньше — по рассказам стариков и основываясь на том, что слышал от них, от стариков. И на основании слышанного мною только предполагал, то есть сочинительствовал, о прошлом нашего прадеда Алексея Степановича Пискарева. Но я недавно читал книгу Сергеева-Ценского «Севастопольская страда». Там он рассказывает про матроса Черноморского Флота Пискарева — участника и предводителя Севастопольского «Бабьего бунта». Зная отчасти замашки и характер нашего прадеда, я сразу же почувствовал, — это он, наш прадед А. С. Пискарев, природный бунтовщик, много раз поротый розгами на конюшне, озлобленный, отданный не в очередь в солдаты по распоряжению своего врага бурмистра, вопреки желанию барыни — графини Толстой. Я лишь крепко задумался над вопросом: не является ли Пискарев, о котором рассказывается в «Севастопольской страде», однофамильцем нашего прадеда. То, что он служил в Севастополе, я великолепно знал по рассказам многих стариков, его помнивших и хорошо знавших, и утверждавших, что он погиб в Севастополе.

Это известие о смерти именно в Севастополе было всем известным фактом, потому что жена прадеда — мать детей его — так была опечалена и так плакала, что от слез ослепла. И второе свидетельство его смерти в Севастополе это то, что барыня велела записать его на вечное поминовение в Синодик Покровской церкви, как «за веру, царя и отечество живот свой положившего на поле брани».

Но, по-видимому, известие о смерти прадеда пришло в нашу деревню с большим запозданием, и впоследствии приспособили все его смерть к огромному количеству смертей в Севастополе. Может, приспособили и потому, что надо было замолчать, скрыть от внимания восстание в Севастополе. Это было выгодно и нужно правительству царя Николая I. Тем более, что это восстание, где участвовал наш прадед, было вскоре после восстания декабристов в Петрограде, и тогда было особенно нужно замалчивать о восстаниях вообще, и характеризовали его просто как «бабий бунт», и всячески замалчивали его, и, в конце концов, свалили все в общую груду Севастопольской обороны.

Все такие соображения заставили меня крепко задуматься о прошлом нашего прадеда. И вот к каким соображениям я пришел.

Мой отец Константин Васильевич отделился от своего отца — моего дедушки Василия Алексеева — и уехал в Петербург. Вскоре к нему в Петербург уехала из деревни и мать. Я остался в деревне у отца матери, дедушки Семена. Я был любимец дедушки Василия, и его я очень любил. И, несмотря на то, что был 6–7-лет-ним ребенком, часто бывал в гостях у дедушки Василия. Это мое детство и моего дедушку я хорошо помню. Потом меня 7-летнего вместе с сестрой Татьяной взяли в Петербург. Хорошо помню, меня немедленно по приезде в Петербург отдали в школу. Мы жили очень бедно. У меня не было сапог, чтобы идти записываться в школу, и одна наша знакомая, тетя Варя, дала обуть мне белые большие полусапожки на высоких каблуках, очень неудобные, но необходимые, чтобы идти записываться в школу. Этот момент особенно врезался мне в память. Мне было 7 лет.

Вскоре после моего поступления в школу в 1890 г. мы получили известие из деревни о смерти моего деда Василия Алексеевича. Он умер, простудившись, пьяный, после поездки в Москву, где продавал дубовые бревнышки тамошним токарям. Все это я помню, ибо очень любил моего дедушку Василия. И лет через 6 или 7, когда я уже работал в литейной, я отлил ему чугунный крест, который и послали в деревню. И крест стоял долго, и теперь стоит, может быть, на могиле моего дедушки. Дедушке моему было в 1890 г., я это знаю, помню, 66–67 лет. Как утверждают в деревне, после отдачи отца в солдаты (надо отметить, что сдача прадеда А. С. Пискарева была незаконна по причине, что у него была семья из трех человек вместе с женой), семью перевели из дворни в землепашцы. Дедушку Василия, старшего в семье, девятилетнего, помнят старики, как он пахал, едва видимый за сохой. «И мы, — вспоминают старики, — жалея мальчика за непосильной работой, помогали ему пахать. Тем более, что мать была слепая».

Значит, выходит достоверно, по годам и прочему, что Алексей Степанович Пискарев был взят в солдаты до 1833 г. Ранее я не мог установить этого года, так как не видел ничего, удостоверяющего время, да и не искал этого, будучи уверенным в рассказах стариков, а потом убежденным и записью в церковном синодике о его смерти, о том, что он погиб в Севастополе. А коли так, то казалось ясным, что раз в Севастополе, то, конечно, там — на Севастопольских бастионах. Иначе не думалось, и думать иначе не мог. А оказывается, по точным расчетам (вы их можете проверить по рассказам сестры Татьяны), А. С. Пискарев, мой прадед и ваш прапрадед, расстрелян как предводитель восстания, прошедшего, может быть, как отклик восстания декабристов, о чем очень неясно говорится и в книге «Севастопольская страда». Расчет мой, кажется, очень точный. Проверьте меня и убедитесь.

Еще есть одно соображение, и, кажется, вполне правильное. Алексей Степанович как очень толковый и для того времени, несомненно, развитой человек, как матрос Черноморского флота, за его расторопность и несомненную смекалку был произведен в унтер-офицеры флота.

Простим моему деду явное заблуждение относительно влияния восстания декабристов на последующую жизнь в отдаленном гарнизонном городе России. Подобное рассуждение Сергеева-Ценского, скорее всего, было вызвано желанием лишний раз угодить цензуре и прочим надсматривающим органам, любившим создавать иллюзию преемственности революционного движения в России. А вот описание Сергеевым-Ценским причин и начала восстания, обстоятельств возможного участия в нем нашего пращура Алексея Степановича я процитирую:

«…Ото всех приходится слышать, что русские генералы очень плохи, но солдаты хороши. Особенно ревностно сражаются на бастионах, как артиллеристы, матросы; но ведь они — родные братья тех матросов и рабочих из флотских экипажей, которые в мае-июне 1830 года подняли восстание. Но восстание это если и было кому известно в остальной России, то только под стереотипным названием „холерного бабьего бунта“».

«Прежде всего, возникает вопрос: была ли действительно чума в Севастополе в 1829–1830 годах? Старики единогласно утверждают, что не было, и называют эту „эпидемию“ довольно метко „карманной чумой“, то есть просто способом для чиновников набивать себе карманы на предохранительных от заноса чумы карантинных мерах.

Казалось бы, как можно набить себе карман на чуме? Но для русского чиновника, заматерелого взяточника и казнокрада, всякий повод есть повод к наживе, и ни один не плох. Чума так чума, и при чуме, дескать, живы будем.

При императоре Павле, рассказывают, был один чиновник, который все добивался получить место во дворце: „Ах, хотя бы за канареечкой его величества присмотр мне предоставили! Потому что около птички этой желтенькой и я, и моя супруга, и детишки мои — все мы преотлично прокормимся!“

А чума — это уж не птичка-канарейка; на борьбу с чумой, появившейся будто бы в войсках, воевавших с Турцией, а потом перекочевавшей в южные русские порты, ассигнованы были правительством порядочные суммы, и вот за тем именно, чтобы суммы эти уловить в свои карманы, чиновники готовы были любой прыщ на теле матроса или матроски, рабочего или поденщицы признать чумою, а население Севастополя засадить в карантин на всю свою жизнь: так, чтоб и женам бы хватило на кринолины, и детишек бы вывести в люди, и на преклонные годы кое-какой капиталец бы скопить…»

«Вот этот-то бесконечный карантин, — „канарейка“ чиновников, — и ожесточил беднейшее рабочее население слободок: Корабельной; Артиллерийской и некоего „Хребта беззакония“ (меткое название!), которого ныне уже нет и в помине. Дело было в том, что главное население этих слободок, — семейства матросов действительной службы и отставных, — жило летними работами в окружающих Севастополь хуторах, карантин же отрезывал им доступ на эти работы, обрекая их тем самым на голод зимой. Кроме того, замечено было, что через линию карантина отлично пробирались жители собственно Севастополя, главным образом офицерство: для них, значит, существовали особые правила; они, значит, передать чуму дальше, на север, никак не могли. Карантинные же и полицейские чиновники получали по борьбе с чумой особые суточные деньги — порядочную прибавку к их жалованью. Кроме того, на их обязанности лежало снабжать продовольствием жителей „зачумленных“ районов, а чуть дело дошло до „снабжения“, тут уж чиновники не давали маху. Они добывали где-то для этой цели такую прогорклую, залежалую муку, что ее не ели и свиньи. Кроме карантинных и полицейских чиновников, хорошо „питались чумой“ и чиновники медицинского ведомства, которые, конечно, и должны были писать в бумагах по начальству, что чума не только не прекращается, но свирепствует все больше и больше, несмотря на принимаемые ими меры.

Какие же меры принимались этими лекарями?…И для того жестокого времени меры эти кажутся невероятными.

Подозреваемых по чуме (так как больных чумой не было) отправляли на Павловский мысок, и на это место, по рассказам всех, кто его видел, смотрели, как на готовую могилу. Чума — болезнь весьма скоротечная, но там умудрялись держать „подозрительных“ даже и по два месяца, а был и такой случай, когда держали целых пять месяцев!

Большинство умирало там, так как не все же были такие исключительные здоровяки, чтобы выдерживать режим мыска месяцами. А так как туда отправлялись не только подозрительные по чуме, но и их семейства полностью, до грудных детей и глубоких старцев, то часто вымирали там целые семьи».

«Народ терпел все издевательства над собою больше года; наконец терпение его лопнуло. Народ восстал… Восстание разразилось в начале июня 1830 года…

…Один из вожаков восстания — Кузьмин — обучал пешему строю матросов на узеньких уличках Корабельной слободки…

Было всего три отряда восставших: первый — под командой квартирмейстера Тимофея Иванова, которого можно считать самым авторитетным лицом среди вождей восстания; второй — под командой яличника Шкуропелова, отставного квартирмейстера, и третий — под командой Пискарева (выделено здесь и далее мной. — А. П.), унтер-офицера одного из флотских экипажей.

Восставшими были убиты генерал-губернатор Севастополя Столыпин, один из карантинных чиновников Степанов, который особенно обирал жителей слободки и, не выдавая им сена на лошадей, скупал тех, отощавших, за полнейший бесценок, и еще несколько чиновников.

От коменданта города, генерал-лейтенанта Турчанинова, восставшие взяли расписку, что в Севастополе чумы не только нет, но и не было. Такая же расписка была дана в соборе и протопопом Софронием…

Вооруженные восставшие представляли собою довольно внушительную силу, но на них вели пять батальонов солдат, которые стояли раньше в оцеплении у Корабельной слободки.

Однако, когда полковник Воробьев, который их привел, приказал им стрелять по восставшим, несколько человек выстрелило вверх — и только.

Тогда матросы кинулись на фронт солдат, вырывали у них ружья и кричали:

— Показывайте, где у вас офицеры-звери: мы их сейчас убьем!

Полковник Воробьев был выдан солдатами и убит, а одного из своих офицеров, штабс-капитана Перекрестова, солдаты даже расхвалили, будто он был для них очень хорош.

Вожаки восстания ухватились было за этого штабс-капитана, не примет ли он над ними главного командования, но Перекрестов отказался. Это очень ясно показывает, что ни Кузьмин, ни Иванов, ни Пискарев, ни Шкуропелов не представляли, что им делать дальше, после того как они захватили власть в Севастополе…

Коротко говоря, восстание было скоро подавлено, и началась царская расправа…

Семь человек были приговорены к расстрелу; среди них Иванов, Пискарев, Шкуропелов».^[2]

Яркая картина жизни и обычаев нашей страны, тех процессов, последствия которых мы видим, ощущаем и почти двести лет спустя! И роль Пискарева очень похожа на роль, сыгранную моим дедом в его собственной жизни.

Полученные мною совсем недавно из Севастополя архивные документы со всей очевидностью свидетельствуют, что расстрелянного в 1830 году Пискарева звали Федор и кровным предком Алексея Константиновича он никак не является. Остается только родство по духу и, во многом, по судьбе.

Так что, скорее всего, Алексей Степанович закончил свою жизнь все же на бастионах во время Крымской войны, будучи к тому времени уже весьма немолодым человеком.

Примечания

1

Петр Андреевич Толстой (1645–1729).

2

Сергеев-Ценский С. Н. Севастопольская страда. Т. 1. М.: Советский писатель, 1950.