Тринадцатый двор

Алексей Дьяченко

Герои романа «Тринадцатый двор» – братья Грешновы. Вместе с Юрием, Василием и Иваном мы проживаем десять дней тысяча девятьсот девяносто седьмого года. Книга рекомендуется для чтения людям мыслящим, с чувством юмора.

Глава 5

Шпионка и чёрный козёл

В гараже Павла Терентьевича, кроме хозяина и Лёвы Ласкина, был ещё один гость — Петя Истуканов.

Пётр Виленович Истуканов был когда-то секретарём комсомольской организации конструкторского бюро на Московском радиотехническом заводе, а Лев Львович в то благодатное для них время — комсомольским секретарём всего завода. В «последние времена» недолго и тот и другой поработали учителями в школе. После чего Лев Львович перешёл в комиссионный магазин на приёмку товара, и очень скоро стал заведующим этого магазина. А Пётр Виленович подался в охранники автобусного парка. Затем Ласкину предложили должность генерального директора коммерческого банка. Он попросил время подумать. Ему предоставили такую возможность. Шесть месяцев провёл в Бутырской тюрьме, после чего он согласился с предложением. А Истуканов, уйдя из автобусного парка, прочно сел на шею своего младшего товарища по коммунистической партии Гаврилова. Помогал ему ремонтировать квартиры, тем, что сидел рядом на стуле, вёл агитацию и пропаганду. Справедливости ради заметим, что если нужно было что-то придержать, он придерживал. За что получал половину от тех денег, которые платили за ремонт. Ну и «харчевался» у Гаврилова, что было само собой разумеющимся, так как в это время за обедом и ужином просвещал неокрепший ум своего товарища в вопросах борьбы за мировое счастье.

До появления Василия Истуканов жаловался на Грешнова. Говорил, что «Васька» живёт, как собака на сене. Ни себе, ни людям. Обнадёживает молодую вдову, Начинкина на него надеется, строит планы будущей совместной жизни, а он обманывает её, с женой не разведётся и на ней не женится. Вследствие чего обманутая вдова не может принять его, Истуканова, искреннее предложение руки и сердца. Этими жалобами, как Петру Виленовичу казалось, он сумел снискать к себе симпатию у слушавших его. Но вошёл Василий и всё испортил.

Здороваясь со всеми за руку, Грешнов спросил:

— Терентьич, кофейком угостишь?

Воцарилось напряжённое молчание, которое разрядил хозяин.

— Ты же знаешь, у меня только чай, — сказал Огоньков.

— Тогда покрепче, — дал инструкцию вновь пришедший, бесцеремонно усаживаясь за стол.

— Невозможно радио слушать, — выключая приёмник, сказал Павел Терентьевич. — Словно член политбюро умер. С утра только и разговоров, что о принцессе Уэльской.

— Так англичане — теперь наше политбюро, — съязвил Истуканов. — Они и американцы. Поэтому и трубят.

Ожидая обещанный чай, Василий принялся было привычно жаловаться на тёщу, но Огоньков его перебил.

— Василёк, почему ты такси своё бросил? Тебе же нравилась эта работа.

Понимая, что это не праздный вопрос, чувствуя повышенное к себе внимание, Грешнов, как школьник у доски, принялся объясняться и оправдываться.

— Да, работа в такси мне нравилась. А как только мой друг и напарник Юрок Дереза, чью память отмечаем ныне, сгорел в машине заживо, — сразу разонравилась. Нервишки пошаливать стали. Во-первых, пересадили с «Волги» на ржавого «Москвича», а во-вторых и главных, случился со мной нервный срыв.

— Что за срыв такой? — поинтересовался Павел Терентьевич.

— На следующий день после похорон и поминок, вышел я на «линию». Проще говоря, на работу. Везу маму с дочкой. Ну, понятное дело, третье сентября девочка ещё с радостью в школу ходит, полна эмоций.

— Так это же хорошо, — стал поторапливать Огоньков.

— Конечно, хорошо. Слушай дальше. Ученица эта стала вслух читать рассказ Чехова «Страшная ночь». Во! С моей дырявой головой до сих пор название помню.

— И что в рассказе?

— В этом рассказе герой возвращается со спиритического сеанса и находит в своём доме гроб. Стоит домовина в комнате прямо по центру. Он бежит к другу, открывает дверь в его квартиру своим ключом. Друга нет, а в центре комнаты тоже стоит гроб. Он со всех ног мчится к родному брату, — и у того гроб.

— Вспомнил! — засмеялся Пётр Виленович. — Весёленький рассказ.

— Вот и девочка всю дорогу смеялась. Читает маме вслух и хохочет. Стал я им говорить вежливо, по-человечески. У меня, говорю, напарник погиб. Только вчера похоронили. «Соболезнуем» и продолжается чтение вслух. Еле довёз, не знаю, как сдержался.

— Это же твоя работа.

— Только их высадил, тут же села старая карга, у которой из хозяйственной сумки торчал скелет человеческой руки. Стала хвастаться, внук в медицинском учится, и она по случаю купила ему недорогое пособие. Оно и заметно, что ненастоящая кость, но нервы-то пошаливают. Старуха заметила моё неудовольствие и, чтобы как-то загладить вину, стала рассказывать анекдот. Видимо, рассчитывала рассмешить. Старый анекдот, про то, как на сельском кладбище, не имеющем ограды, вырыли свежую могилу у самой дороги, а в неё провалился мужик. Темно, но чувствует, что в могиле он не один. Сначала обрадовался, — появилась надежда выбраться. Стал вопросы задавать, а ему не отвечают. Потрогал. На ощупь — шерсть и рога. Если бы в следующее мгновение блеяние не услышал, то возможно, там бы, в могиле и остался. Но перепугался до смерти. Оказывается, до него чёрный козёл в яму упал. Слышит мужик, по дороге люди идут, разговаривают. Позвал их, те подошли. Веревку могильщики прямо у ямы оставили, чтобы с собой не таскать. Кинули прохожие мужику конец той веревки, говорят: «Обвязывай себя, вытащим». Разумеется, сначала он привязал за рога козла. Вот только предупредить об этом не успел. Те тянут, он его снизу, как может, подсаживает. Козёл, как нарочно, помалкивает. Те как вытащили, как обнаружили того, кто с ними из могилы разговаривал, разразились воплями и в ужасе разбежались. Еле…

Грешнову не дали договорить. Сначала в голос, совершенно развязно, по-молодецки рассмеялся Павел Терентьевич, затем — Лев Львович и даже Пётр Виленович за компанию хохотнул.

— Как? Не слышали? Это старая история, — пытался Вася утихомирить смеющихся.

— Чем закончилось? Инфарктом? — поинтересовался хозяин гаража, вытирая обильные слёзы.

— Все убежали, пришлось мужику в могиле ночевать. Утром доярки шли на ферму коров доить, — достали.

— Не ты ли там сидел? — не унимался Огоньков.

— Да нет же. Это старый анекдот, — подтвердил Истуканов, чувствуя, что теряет поддержку товарищей и развенчанный было негодяй Грешнов снова приобретает в их глазах благосклонность.

— Я тоже не слышал, — признался Ласкин.

— А я слышал сто раз, — продолжал Василий, — и в сто первый с удовольствием бы послушал, но не в тот день. — Рассказываю дальше. На смену старухе сел старик «некрофил». Не шучу. он сам так отрекомендовался и объяснил. «Я», — говорит, — «любитель и знаток кладбищ». Пока его вёз, он меня изустно познакомил со всеми московскими погостами, с каждым захоронением на них.

— Так уж и с каждым, — усомнился Лев Львович.

— Сказал, какая знаменитость где покоится. Высадил «некрофила», сели ребята с Мосфильма. Ну, думаю, отдохну. Так и эти отличились. Принялись хвастаться. Открыли кожаную сумку, а в ней — резиновая голова. От настоящей не отличишь. И два пятилитровых пакета с заменителем крови. Сказали адрес, там у них съёмка, вези их на квартиру. Я им спокойно, без эмоций: «Дорогие мои, я устал. Выходите». Не поняли. «Шеф, два счётчика платим». Я возопил, как сорвавшийся в пропасть и полез под сиденье за монтировкой.

— Да, денёк у тебя выдался, — стал заворачивать рассказчика Терентьевич.

— Ещё не всё, — разошёлся Грешнов. — Прихожу домой, Олеся Наталье страшилку рассказывает про гроб на колёсиках. Вот тут я и психанул. Побежал, сел в машину, хотел уехать. Но выпил перед этим и в первый же столб. И дома, оказывается, что-то сломал и разбил. Когда вышел из запоя, жена обвинила в рукоприкладстве. Вот как я бросил такси. Теперь — всё.

— Да, — история, — с уважением глядя на Василия, сказал Огоньков.

— Ну, а мою историю слушать будете? — загораясь завистью к успеху Грешнова, спросил Истуканов.

— Давай-давай. Он про бабу хотел рассказать, — пояснил Василию хозяин гаража.

— Про бабу всегда готов слушать, — смирился Грешнов, принимая кружку с чаем из рук Терентьевича.

— На ней был летний плащ. Легкий, без подкладки, цвета топлёного молока, — вкрадчивым голосом радиосказочника стал повествовать Пётр Виленович, — платье красное, шёлковое.

— Погоди, не торопись. Откуда она взялась? — проявил неожиданный интерес Лев Львович.

— Я в Академии наук работал, в спецуправлении, — стал обстоятельно докладывать Истуканов. — Это работа с секретными документами.

— Постой, как ты попал в Академию наук? — усомнился Василий.

— Дядька меня устроил в спецуправление. Он же в КГБ работал. По своим каналам он меня и пристроил.

— А где это спецуправление территориально находится? — засомневался и Лев Львович.

— На территории Академии наук, Ленинский проспект, четырнадцать. Там особняк — дворец Демидова. При особняке — флигеля. В одном из них я и работал. В этом демидовском дворце заседали президент Академии наук и вице-президенты. И пока эту огромную «дуру» не построили, я имею в виду новое здание, все общие собрания проходили там. Если стоять лицом к дворцу, то мой флигель располагался справа. Корпус два.

— И тебе сразу доверили? — допытывался Василий.

— Не сразу. Через какое-то время я стал возить секретные письма. Женщина от нас ушла, сделали меня курьером. Сначала она болела, я её подменял, допуск у меня уже был. С этим допуском я возил письма в ЦК КПСС, КГБ и МИД. Письма, разумеется, секретные, читать я их не мог. Мог только с грифом «совершенно секретно», так как у меня была вторая форма допуска.

— Секретные читать не мог, а совсекретные мог? Ты что-то зарапортовался, — с легкой иронией в голосе произнёс Василий. — Так какие же ты не мог читать?

— Не мог читать те письма, что были выше грифа «совершенно секретно». Это были письма «особой важности».

— Особой важности?

— Да. Это первая форма допуска. Читать я их не мог, но доставлять по назначению приходилось. И вот дали мне одно такое письмо, «особой важности», чтобы отвёз я его в ЦК КПСС, во второй подъезд, в экспедицию. Адрес — Старая Площадь, дом четыре. Обыкновенно был такой маршрут: МИД, ЦК КПСС, КГБ. а еще заезжали на Вавилова, дом сорок четыре. Но это не каждый день. А МИД, ЦК КПСС, КГБ — каждый день. А тут начальница даёт письмо и говорит: «Отвезёшь в экспедицию ЦК КПСС письмо „особой важности“». И, как назло, наша машина сломалась. Вызвали машину с Автобазы академии наук. Самая обычная «Волга» с рядовым водителем. Парень не в курсе был, что у меня за документы. Но он должен был хорошо знать Москву. Но оказалось, тот, что за мной приехал, Москву не знал. Говорю ему: «Вези в ЦК КПСС, Старая площадь, дом четыре». А он повёз не со стороны метро Дзержинская, а по набережной реки Москвы. И у него прокололось колесо. Посмотрели запаску, запаски нет. А я напоминаю слушателям, что вёз я письмо «особой важности» в ЦК КПСС. Оно лежало в кожаном жёлтом портфеле, запертом за замок, а ручка портфеля была пристёгнута наручниками к моему запястью. Такие существуют правила для спецкурьеров, не мною придуманные. Так вот. Рядом с нашей «Волгой» остановилась иностранная машина. И женщина, управлявшая ею, попросила подсказать, как доехать до станции метро «Площадь Ногина». Мой шофёр, он же не знал, что я везу, говорит женщине: «Вы подбросьте товарища, ему как раз по пути. А он вам покажет дорогу». Та и рада стараться. Подвезла прямо к церковке, что в народе называлась «У чёрта на куличиках» и говорит: «Хочу в чебуречечную „Сакля“ зайти, купить стаканчик сметаны. Но боюсь, мужчины прохода не дадут. Проводите меня, пожалуйста, это займёт пять минут». Вошли в чебуречечную, она взяла меня под руку и — в туалет. Знала, где он находится. Как я уже говорил, на ней был летний, легкий плащ цвета топлёного молока, платье красное, шёлковое. Чулки дорогие, со швом сзади, белые туфли «лодочки» на каблучках, белая дамская сумочка. Сама светленькая, волосы видимо, крашеные, в желтизну отдавали. Я про себя её «канарейкой» назвал. Губы розовой помадой накрасила, носик маленький, остренький. Зубы белые, ровные. Губы тонкие. Всё время улыбалась. У иностранцев так положено. Духи — «Шинель номер пять» или даже «шесть». Приятный такой запах, ничего не скажу. Водка лимонная была, самая первая, пока не начали баловать. Вот, примерно такой запах. Плащ я с неё снял, на алюминиевую вешалку повесил. Туалет там просторный, с окном. У окна стёкла белой краской закрашены, через открытую форточку слышно, как воробьи чирикают. Тут же, рядом с унитазом, раковина. Над раковиной — старое, с обсыпавшейся серебрянкой, зеркало. Она в зеркало смотрится, губы подкрашивает, а задом трется об меня. Я её по спине погладил, помалкивает. Расстегнул молнию, снял с неё красное платье. Под ним оказалось второе, такое же. Красное, но более тонкое, называется «комбинация». «Комбинацию» снимать не стал, я её просто задрал, А чтобы не спадала, когда баба нагнулась, положил ей на спину портфель с письмом «особой важности». «Канарейка» хихикать стала, говорит: «Портфель тяжёлый, снимите, мы заперты изнутри, никто его не украдет». «Шалишь, — думаю, — в портфеле одно письмо, а ей тяжело. Потерпишь. А я как-нибудь и так управлюсь». Прошёлся разок. Отдохнул. Стал по второму заходу «работать» и отвлёкся. А как сосредоточился, смотрю, — она старается маленьким ключиком замок на портфеле открыть. Как дал я ей кулаком по горбу, ключик отнял и в унитаз его бросил. Говорю ей: «Стой спокойно, а то убью». Закончил «дело», заправился и спрашиваю эдак строго, как это делают компетентные органы: «Разрешите взглянуть на ваши документы». Достала она из сумочки паспорт, подаёт. Раскрываю, смотрю и глазам не верю. В нём написано: «Джеймс Бонд».

Лев Львович пулей вылетел из гаража и его стошнило. Истуканов посмотрел ему вслед, подумал и исправился:

— «Джейн Фонда», а не «Джеймс Бонд», я всегда их путаю.

— Впечатление испорчено, — сказал Ласкин, отплевываясь. — Перед глазами возник образ бородатого Шона Коннери в шотландской юбке.

Ничего не понимая, Павел Терентьевич заметил:

— Известное дело, шпионки под своим именем не работают. Чем кончилось-то? Письмо доставил по назначению?

— Да. Застегнул штаны и — бегом во второй подъезд, в экспедицию ЦК КПСС. Всё успел и даже, как выяснилось, не заразился.

— Это ты молодец, — насмешливо прокомментировал услышанное Василий и вышел из гаража.

Подойдя к курившему Льву Львовичу, Грешнов бесцеремонно потребовал зарплату за август. Что рассердило Ласкина больше, чем путанный финал рассказа Истуканова.

— Получаешь за троих, чтобы трое и работали. Зайду, проверю наличие дежурных и журнал дежурств.

— А как же. Обижаешь, — сказал Василий, пряча деньги в карман.

— И всегда в подвале должен кто-то находиться.

— Мог бы и не повторять. Ребята интересуются, когда ломбард будет? Говорят, что же, всю жизнь в сторожах ходить? Сморкачёв и Уздечкин мне всю плешь проели: «Если не ломбард, то пусть Лев Львович разрешит нам магазин какой-никакой открыть».

Ласкин многозначительно промолчал.

— Ах да, — вспомнил Василий о просьбе Начинкиной. — Сегодня у Юрка година. Нинка будет рада, если ты заглянешь. Годовщина смерти требует поминовения, потому что в этот день бессмертная душа рождается вновь для жизни вечной.

— Если дела позволят, приду, — отводя глаза в сторону, сказал Лев Львович.

— Так и передам, — пообещал Грешнов.