Времена года

Алексей Горшков, 2019

Действие книги происходит в современном Крыму, в неназванном городе. Повествование охватывает один день и имеет несколько сюжетных линий, дополняющих друг друга. Главный герой повести, спустя десять лет вернувшись по работе в город, в котором прошли его студенческие и молодые годы, попадает на похороны своего старого приятеля. Изначально он не планирует с кем-либо встречаться и хочет уехать, как можно быстрее завершив свои дела. Однако сами похороны и люди из его прошлого, которых он там видел, оказывают на него достаточно сильное впечатление… Каждый из героев знал и имел разные отношения с погибшим. Они переживают его смерть и невольно проводят черту под тем, что уже прожито и достигнуто. Герои оказываются втиснутыми в вакуум собственного одиночества и страха так и не реализовать себя. Смерть конкретного человека стала для каждого из них мощным эмоциональным толчком к переосмыслению себя и своих ценностей. Но к чему это приведет – открытый вопрос повести.Содержит нецензурную брань.

Файл — ворд. doc. Times New Roman, 12 шрифт, текст выравнен по ширине

Информация об авторе

Горшков Алексей Вячеславович

Контакты

Тел.: [phone]

Email: [e-mail]

Информация о рукописи

Жанр: повесть, реализм

Название: «Времена года»

Синопсис к повести «Времена года»

Действие книги происходит в современном Крыму, в одном неназванном городе. Повествование охватывает один день и имеет несколько сюжетных линий, дополняющих друг друга. Все герои — молодые люди в возрасте 30-35 лет. Каждый из них по тем или иным причинам находится в состоянии душевного кризиса.

Игорь, главной герой повести, спустя десять лет вернувшись по работе в город, в котором прошли его студенческие и молодые годы, попадает на похороны своего старого приятеля. Изначально он не планирует с кем-либо встречаться и хочет уехать, как можно быстрее завершив свои дела. Однако сами похороны и люди из его прошлого, которых он там видел, оказывают на него достаточно сильное впечатление, он испытывает чувства сродни ностальгии и решает позвонить своему товарищу Мише. Постепенно Игорь раскрывается как очень рефлексирующий человек, склонный к самоанализу.

Миша, преподаватель ВУЗа, спортсмен, очень увлеченная и противоречивая натура. Он встречается с Игорем в одном из заведений города. На протяжении всего вечера и вплоть до глубокой ночи они вдвоем пьют в нескольких барах, разговаривают о политике, жизни, о том, что многое не получилось и уже, может, никогда не получится. В их разговорах особую тему занимает смерть, с которой каждый из них столкнулся по-своему. Игорь, только попав в город, сразу же оказался на похоронах, а у Миши недавно умер от болезни товарищ. Миша и Игорь — своеобразные противоположности, но, тем не менее, у них много общих точек соприкосновения. Каждый из них переживает определенный кризис и одиночество, хотя и проявляется это достаточно по-разному.

Параллельными сюжетами проходит повествование о семье погибшего молодого человека, с похорон которого и начинается повесть. Его младший брат Андрей очень болезненно воспринимает потерю. Он уходит с поминок и отправляется в центр города. Ему очень хочется поговорить с Игорем. В нем он чувствует какую-то родственность или, даже скорее, авторитет. Но Игорь не отвечает на звонок и в течение всего вечера так и не перезванивает, хотя неоднократно напоминает себе, что это нужно обязательно сделать.

Старшая сестра Андрея и погибшего Димы Лиза возвращается с поминок домой вместе со своим мужем. Она умная и сильная девушка, но она устала от того, что ее жизнь складывается не так, как она бы того хотела. Гибель брата становится для нее сильным катализатором к тому, чтобы что-то радикально изменить в своей судьбе. Острое осознание смертности толкает ее на признание самой себе в том, что долгие годы она занималась самообманом и что все что у нее сейчас есть — это иллюзия собственного благополучия. Она чувствует, что не испытывает любви к мужу, который теперь кажется ей совсем чужим.

Вадик, муж Лизы, человек спокойный и добрый, но он слабохарактерен. Для него смерть брата жены запустила необратимые процессы. Он боится себе признаться в том, что чувствует: Лиза его не любит. Ему хочется убедить себя в том, что все его опасения ложны, но, чем больше он пытается быть честным с собой, тем яснее это видит.

В повести есть еще один персонаж — Костя. Человек, на первый взгляд, сильно отличающийся от остальных героев. Он кажется легким и несколько поверхностным. Но в ходе повествования он предстаёт как один из наиболее драматичных характеров, остро чувствующий свою несостоятельность и слабость.

Каждый из героев повести показан во временном разрезе одного дня. Каждый из них знал и имел разные отношения с погибшим Димой. Они переживают его смерть и невольно проводят черту под тем, что уже прожито и достигнуто. Герои оказываются втиснутыми в вакуум собственного одиночества и страха так и не реализовать себя. Смерть одного конкретного человека стала для каждого из них мощным эмоциональным толчком к переосмыслению себя и своих ценностей. Но к чему это приведет — открытый вопрос повести.

Времена года

За мною зажигали города,

Глупые чужие города,

Там меня любили, только это не я…

I

Когда гроб начали опускать в землю, он посмотрел вниз и стал ковырять носком ботинка кусок замерзшей грязи. Земля под ногами была твердой, чуть припорошенной мелким как раскрошенный пенопласт снежком. Еще совсем немного, и скоро все кончится. Могилу начали засыпать. Он стоял, чуть съежившись, держа руки в карманах, и думал о том, что ему холодно, и хочется уйти. На похоронах было всего человек пятнадцать. В этой камерной траурной обстановке он чувствовал себя неуместным и лишним. Все молчали. Никто вроде бы не плакал. В серой тишине кладбища отчетливо было слышно, как комья земли вперемешку с камнями глухо ударялись о гроб в засыпаемой могиле.

Не далеко от них, метрах в двадцати, двое, орудуя лопатами и ломами, копали яму. Мерзлая земля каждый сантиметр себя отдавала с боем. Работать было тяжело — яма упрямо не хотела становиться могилой, но копавшие ее, с красными от водки и ветра лицами, знали свое дело хорошо. Скоро и сюда люди в трауре привезут еще одного покойника, постоят над ним и уйдут, оставив его тут навсегда.

Покойнику на кладбище холоднее всех — он в тонком недорогом костюме, в лакированных туфлях и синтетических носках. На нем его лучшая рубашка и черный строгий галстук. Покойнику стыдно — его беспомощного мыли и одевали, потом несли в деревянном ящике крепкие здоровые мужчины. Покойнику страшно. Крышка над ним закрылась. Его опускают в ледяную могилу, где он обречен сгнить. Для него все закончилось. Ему, наверное, было бы лучше неопознанным трупом в морге, где для живых он рабочий материал, безымянное мертвое тело такого-то пола, такого-то возраста, с такими-то причинами смерти — тогда он не чувствует себя наряженным чучелом или выставленным на посмешище пугалом. Покойнику лучше быть мертвым.

От всех этих мыслей было очень неприятно. Они бесконтрольно лезли в голову, крутили в животе и горьковатым вкусом, как при больной печени, отдавали во рту. Ему хотелось избавиться от них, но никак не получалось. В голове сама по себе то и дело возникала картинка, где покойник — это он сам, с лицом и руками из застывшего воска, стеклянными глазами и холодным, уже готовым для поцелуев лбом… У него появилось легкое, чуть нарастающее чувство тошноты и сильное слюноотделение. Последние минуты тянулись особенно долго, время словно сковало морозом. Такое ощущение, что все вокруг замедляется против своей воли, еще немного и наступит полное оцепенение. Брезгливо поморщившись, он заставил себя глотнуть собравшуюся во рту слюну. Нужно было скорее идти, чтобы не остаться здесь навсегда среди могил и крестов. Часы на руке показывали почти двенадцать. Если уйти прямо сейчас, то можно успеть сегодня сделать все, что планировал — достаточно было просто больше не терять времени. Он окинул взглядом присутствующих, из которых знал только Андрея, его мать и сестру. Еще одного человека он, определенно, видел раньше, но имени его не помнил. Вера Петровна заметно постарела. Она казалась какой-то совсем щуплой, как маленький сжатый кулачок. Он старался сильно ее не разглядывать, особенно лицо, серо-землистого цвета, от которого ему делалось еще больше не по себе. Ее дочь стояла возле нее. Лиза почти не изменилась, может быть, поправилась совсем немного, хотя это ей даже шло. Она выглядела очень уставшей, но все-таки красивой. Уже заметное легкое увядание, усиленное горем и преломляющееся через призму образа в его памяти, придавало ей нежно-болезненный шарм необратимости прошлого.

Никто сейчас не смотрел в его сторону. Еще раз взглянув на часы, скорее уже без надобности, а просто машинально, он развернулся и быстрым шагом, не оборачиваясь, чтобы ни с кем не пересечься взглядами, направился к машине. В голове мелькнула мысль, что позже обязательно нужно будет позвонить Андрею и тогда еще раз выразить свои соболезнования.

Только почти дойдя до дороги, он испытал облегчение, как будто миновало и обошлось. То, что сидело сейчас внутри, вдруг вскрылось и стало очевидным — все это время, пока длились похороны, он боялся, что с ним заговорят, о чем-то спросят, позовут на поминки. Такое чувство, что вот-вот и к нему обратится кто-то из незнакомых и спросит кто он и откуда, или кем, собственно, приходится покойному. Тогда придется что-то говорить, будто оправдывая свое присутствие среди родственников и близких.

До машины оставалось уже метров пять. Меньше, чем через минуту он заведет мотор и уедет отсюда. Через полчаса будет в гостинице: примет душ, перекусит и выпьет кофе, (хорошо бы еще немного коньяка). Через несколько часов у него запланирована встреча, потом еще одна. Ближе к вечеру опять вернется в гостиницу, а, если получится, то немного поспит. После дороги и похорон он был уставшим и подавленным. Вообще, очень странно, только приехав в город, первым делом оказаться именно здесь. Но так уж получилось, почти случайно. Теперь этого уже не изменить. Он сел в машину, закрыл дверь и пристегнулся. Внутри у него как будто что-то тянуло, давило и посасывало: то ли чувство тревоги, то ли стыда и неловкости. Он знал, что не нужно об этом думать. Самое неприятное уже закончилось, он уезжает и оставляет кладбище за спиной.

II

Что-то внутри обрывалось, ускользало от него навсегда. Опускаемый в землю гроб, как тонущий корабль, тянул за собой плавающие на поверхности предметы. Внутри этого корабля был человек, заколоченный и неподвижный. Теперь про него говорят в прошедшем времени, в настоящем его больше не существует. Живут только фантомные боли. Андрей взял горстку земли и бросил ее в могилу. Ему мерещилось, что все вокруг немного покачивается, как будто плывет, и от того кажется нереальным. Могилу засыпали. Он стоял пустой и отупелый. К нему подошла сестра Лиза и что-то тихо сказала. Потом она пошла к маме. Та плакала. Кажется, что она не переставала плакать со дня смерти Димы. Лиза обняла ее и прижала к себе… Она видела, как уходил с кладбища Игорь — руки в карманах, съежившийся, торопливой походкой шел в сторону дороги, по которой в обоих направлениях, быстро и не очень, двигались автомобили с живыми в них людьми. Видела, как не далеко от них хоронят еще одного человека, почти могла различить лица и голоса пришедших его проводить. Она словно слышала тяжелое дыхание могильщиков и уже не отличала его от своего собственного. На открытых руках и лице все сильнее чувствовался режущий холод. Лиза обнимала маму, сейчас та казалась ей совсем маленькой, слабой и почти безжизненной. Прижимать ее к себе было намного легче, чем смотреть на нее, видеть, как за эти несколько дней она изменилась, как осунулось и постарело ее лицо. Это был единственный способ быть с ней сейчас и при этом не смотреть ей в глаза.

Андрей стоял немного в стороне лицом к могиле. Он не мог оторвать от нее глаз и заставить себя отвести взгляд в сторону. Все тело словно онемело, и ощущение зыбкого миража усиливалось, хотя внутри он осознавал, что это лишь ощущение — все происходило по-настоящему. Совершенно отчетливо он вдруг понял, что ему хочется только одного, чтобы кажущаяся нереальность происходящего была не мнимой, чтобы несуществующий сон, оказался все-таки сном, от которого можно проснуться, забыть его и уже через несколько минут вытеснить из своего сознания. Он не знал, который сейчас час, и как долго уже это длится — время шло где-то там, за пределами вакуума, в который превратилось кладбище. Здесь была полная остановка. Стоп-кадр. Андрей почувствовал, как начинает щипать в носу, и к горлу подходит ком.

Прощание с Димой подходило к концу. Пришедшие на похороны, стали робко организовываться в группу, чтобы вместе пойти к ожидающим у дороги машинам. Во всем чувствовалась какая-то жалкая растерянность, словно никто толком не знал, что происходит, и что теперь делать. Глядя на переминающихся с ноги на ногу людей, можно было подумать, они сомневаются, уместно ли уже идти, или следует подождать чего-то еще. Будто, им нужно разрешение или подтверждение того, что все завершено: усопшего предали земле… пора расходиться…

Когда ожидание, наконец, закончилось, и все теперь пошли, мама с Лизой оказались немного впереди, Андрей — последним. В его голове была только одна мысль — чтобы никто сейчас вдруг не обратился к нему — он знал, что просто не сможет сдержать слезы. Ему нужно было немного времени, чтобы вернулась способность говорить. Садясь в машину на заднее пассажирское сиденье, он в последний раз обернулся на кладбище. Совсем еще недавно оно существовало неопределенным безликим местом захоронения когда-то живших незнакомых людей. Теперь тут лежал его брат, придавая ему собой совсем другое значение. Кресты, могилы, оградки, холмики, венки и цветочки, люди в трауре и могильщики — уже больше не абстрактные символы мифической смерти. Это здесь и сейчас, внутри и вокруг него. Все происходит на самом деле. В земле вырыта яма, в яме гроб, в гробу покойник. Этот покойник — человек, которого он знал всегда, все свои почти тридцать лет, но, которого больше уже никогда не увидит. Андрей вдруг совершенно отчетливо, душой и каждым рецептором тела почувствовал это"никогда" — в нем была его беспомощность, жалкость, жалость и смертность. Ком подошел под самое горло, сдавил его, и все что сейчас можно было сделать — заплакать.

III

Казалось, что стоять под душем можно бесконечно долго. Вода снимала усталость, расслабляла и успокаивала. Она смывала с тела запах кладбища и его атмосферы, горячей струей текла вниз с головы по всему телу и уходила в сток душевой кабины, забирая с собой гнетущее впечатление от похорон. Нужно было сделать над собой усилие, чтобы прекратить этот процесс. Прошло еще, наверное, несколько минут прежде, чем Игорь, наконец, отключил воду и начал вытираться белым махровым полотенцем. Зеркало в ванной сильно запотело. Он провел по нему рукой и в открывшейся полосе отражения увидел свое раскрасневшееся лицо. Самочувствие теперь стало значительно лучше, разве что немного хотелось спать. Сейчас нужно было выпить крепкий кофе и перекусить. На секунду мелькнула мысль о сигарете, даже не мысль, а скорее соответствующий образ возник в голове. Игорь мысленно усмехнулся — некогда выработанные рефлексы давно оставленных привычек срабатывают до сих пор. Он быстро и не очень тщательно высушил голову феном, оделся и спустился в холл гостиницы. Зайдя в расположенный тут бар, занял столик в глубине зала. Когда подошла официантка, он заказал кофе, два бутерброда с рыбой и пятьдесят грамм коньяка. Время для спиртного, может, было и не самое подходящее, однако ему не хотелось себе в этом отказывать. Наверное, смешно, но еще в тот самый момент, когда он узнал о предстоящей сюда поездке, то уже отчетливо видел себя сидящего днем за столиком гостиничного кафе с бутербродом и пятьюдесятью граммами коньяка, причем обязательно армянского или грузинского (но лучше все-таки, армянского). Существовала масса вещей, которые можно было вообразить перед тем, как собираешься приехать на несколько дней в город, где ты жил довольно долго, и где тебя не было уже столько лет, но ему с неумолимой точностью, картинкой из довлатовского рассказа, представилось именно это. Игорь одним большим глотком выпил коньяк и укусил бутерброд. Алкоголь бодрящим, приятно обжигающим чувством пробежался по гортани и дальше вниз до самого желудка.

Сейчас за окном уже не так пасмурно, как двумя часами ранее на кладбище. Солнечные лучи не то, что бы пробивали серое небо, но как бы подсвечивали его с той стороны, делая день чуть более светлым. Игорь пил кофе и смотрел на улицу: перед ним была проезжая часть, сразу за дорогой начинался парк с расположенными в нем корпусами университета. Похоже, практически ничего не изменилось здесь за последние десять лет: все та же гостиница, в которой он остановился, проходящая через весь город река слева от нее, университетский парк, тот же бар"Пеликан"напротив парка… Можно закрыть глаза и легко увидеть все, что находится в радиусе нескольких километров: улицы, жилые дома, студенческие общежития, административные здания, магазины, несколько кафе, ночной клуб. Все было хорошо знакомым и уже одновременно чужим.

Игорь допил свой кофе, расплатился по счету и поднялся наверх в номер. Не позднее, чем через полчаса ему нужно было выезжать по делам. Он зашел в ванную, умылся, почистил зубы и начал одеваться. Чтобы окончательно избавиться от запаха спиртного, перед самым выходом он положил в рот два бутончика сушеной гвоздики, которую иногда носил с собой еще с поздних студенческих лет. Выйдя из гостиницы, он направился к парковке, где оставил машину. После отдыха, небольшого перекуса, кофе и коньяка чувствовался прилив сил, а на улице уже не казалось так холодно, но просто свежо и бодряще. Тяжелые утренние впечатления легли глубоко на дно, и, если не делать лишних сумбурных движений, то осадок можно не потревожить.

Игорь сел в машину. Он помнил, как доехать до центра, но на всякий случай решил включить навигатор. Сейчас движение на дорогах гораздо интенсивнее, чем тогда, десять лет назад, но это, пожалуй, везде так. Он вел довольно медленно. Ему было интересно смотреть и видеть, насколько изменился город, и, главное, как он это чувствует сам. Наверное, всегда немного смутно внутри, когда возвращаешься туда, где давно не был. Память, цепляясь за места и события, которые, уже ничего не значат, отдает легким тревожным чувством. Все кажется чуть более серым, чем воспринималось в прошлом. Мимо плыли дома и деревья, по тротуарам шли прохожие, а в машине негромким фальцетом пел печальный Том Йорк. Игорь проехал мимо первого роддома, выехал на перекресток и остановился на светофоре. Справа видна все та же бильярдная, где они довольно часто бывали и пили пиво из литровых кружек. Именно эти литровые кружки нравились ему здесь больше всего. Сам бильярд был необязательным приложением к общей атмосфере. Он приходил сюда с разными людьми и компаниями, в разном настроении и с разным количеством денег, пил много и не очень, утверждал и оспаривал одни и те же вещи, менял точки зрения и марки сигарет — неизменными были только большие литровые бокалы. Они стали символом этого места и конкретного периода времени — все остальное затерлось, сделавшись плохо различимым.

Загорелся зеленый свет. Повернув направо, Игорь проехал здание факультета иностранных языков, напротив него тихий, всегда полудремлющий сквер. Он изменился: теперь казался более ухоженным. Тут, как видно, установили памятник, которого раньше точно не было, но Игорь не успел разобрать кому. Он помнил, что внизу, в глубине сквера должны быть фонтаны и речка, а еще немного дальше — музыкальное училище и шахматный клуб. Это уже почти самый центр города.

На лобовое стекло начал падать мелкий снежок. Еще буквально пару минут, и он приедет. Прямо перед ним большое дорожное кольцо, справа от кольца — старый кинотеатр, который сто лет уже таковым не являлся, и непонятно, чем теперь служило его здание. Тем не менее, выглядело оно вполне достойно, и, определенно, переживало времена значительно хуже. Игорь повернул по кольцу налево и выехал на проспект. Раньше он казался ему широким, но после долгого пребывания в столице здешние масштабы сейчас выглядели несколько меньше. Метров через пятьдесят по левую руку от него пиццерия. Она совершенно не изменилась с тех пор. Тогда все говорили на нее"русская", хотя в действительности она так не называлась… может быть, когда-то совсем давно, но Игорь этого не застал. Он чуть усмехнулся. Пиццерия намного постояннее его самого: стояла здесь до его приезда, осталась стоять и после того, как он уехал. Люди могут меняться, появляться и исчезать, что не играет никакой роли, но хорошие дешевые заведения должны быть на своих местах как можно дольше.

Собственно, вот уже и приехал. Вся дорога заняла, наверное, не больше десяти минут. Теперь бы найти место, где припарковаться. Впрочем, это удалось сделать легче, чем он предполагал — здесь построили платную стоянку. Игорь вышел из машины. За сегодня-завтра, ну максимум еще и после, нужно объездить всех директоров и владельцев обувных магазинов, кто там в списке, по-быстрому решить с ними все, и до свидания. Если уж на то пошло, он и не думал, что ему придется когда-нибудь приезжать сюда — это же не его регион вообще-то. Но так получилось, что после некоторых перестановок в компании, в порядке исключения, ему все-таки пришлось. Игорь закрыл машину. По-прежнему падал снег и даже немного усилился. Здесь, если честно, за всю зиму снежных дней можно было пересчитать на пальцах, поэтому перед поездкой он внутренне готовился к тому, что приедет в дождь и слякоть поздней осени… тем удивительнее воспринимался снег сейчас.

Было приятно идти не спеша и смотреть по сторонам. Все как будто казалось несколько новее, чем он, наверное, ожидал, но, в общем-то, без особых изменений. Люди проходили мимо быстрым, чуть семенящим шагом. Перейдя на другую сторону улицы, уже через несколько метров Игорь оказался у довольно большого обувного магазина с совершенно советским названием"Каблучок". Ему даже стало смешно, что такие названия еще кто-то выбирает. Забавно будет посмотреть на этого человека. Он взялся за металлическую ручку и потянул на себя тяжелую входную дверь. Внутри было просторно, светло и приятно пахло, как в хорошем брендовом бутике. К нему почти сразу подошла девушка-консультант и предложила свою помощь. Игорь поздоровался, представился и сказал, что ему нужно поговорить с директором.

— Денис Львович сейчас подойдет. Присядьте пока, пожалуйста. — Девушка показала рукой на кожаный диванчик за его спиной. — Чай? Кофе?

— Нет, спасибо. Не беспокойтесь.

Игорь сел на диван и расстегнул куртку. Справа от него во всю свою ширину показывало улицу большое, как экран в кинотеатре, окно. На экране то же: мелькали фигуры людей, закутанных в теплые одежды, и падал медленный снег. На секунду подумалось, что этой движущейся картинке не хватает звукового сопровождения, и что сейчас обязательно должна играть спокойная музыка. Но здесь внутри было тихо. Ему вдруг захотелось закончить все дела как можно скорее и прогуляться по городу, раз уж выпала такая возможность — пройтись по центру, который он хорошо помнил, посмотреть, как и что тут изменилось. Зайти к другим клиентам он успеет и не сегодня. В конце концов, можно просто позвонить, что-нибудь соврать и перенести встречу на завтра. Торопиться ему особо некуда — у него еще уйма времени.

IV

Они решили не делать поминки в кафе — людей было не много, поэтому можно было разместиться и дома, к тому же, так значительно дешевле. На кухне уже почти все было готово. Посидят, помянут, выпьют, закусят и разойдутся. Андрею очень хотелось, что б никого и ничего здесь не было. Как такое вообще пришло им в голову? Совершенная дикость — будто кладбище перенесли в квартиру, поставили посередине стол с едой и усадили за него скорбящих. При мысли об этом ему сделалось жутко и брезгливо одновременно. Он чувствовал себя сейчас гораздо хуже, чем на самих похоронах — там он был как оглушенный и потерянный, испытывал боль и жалость — к себе, брату, маме, ко всем тем, кто уже умер, и кому еще предстоит. Здесь же появилось отвращение, словно воздух, в небольшой комнате пропитан трупным ядом, и теперь ни к чему нельзя прикасаться. Он смутно переживал, что ему будет страшно у могилы, но у гроба этого чувства не было — страшно стало только сейчас, когда совсем уже не ждал.

Андрей посмотрел на Лизу. Она выглядела спокойной, только уставшей: чуть бледнее обычного, и под глазами появились небольшие припухлости. Глядя на нее, ему стало стыдно за свою внутреннюю истерику, за то, что в очередной раз он чувствовал себя слабее сестры. Муж Лизы, Вадик, тоже был здесь — сидел с как всегда немного растерянным выражением лица. После случившегося он им очень помог: взял на себя много хлопот и, кроме того, оплатил почти все расходы. Андрей не любил его, правда, скорее необоснованно — просто, потому что сразу так для себя решил и следовал своему чувству из какой-то внутренней упертости, хотя никогда явно и не показывал этого.

Все уже сидели за столом. Андрей разлил спиртное тем, кто был рядом с ним. Остальным налил дядя Витя, брат мамы. Он первым поднял рюмку, посмотрел на нее, чуть повертел в руке, а затем опустил взгляд то ли к себе в еще пустую тарелку, то ли куда-то мимо нее на скатерть, и сказал:"Земля ему пухом, нашему Димке."Он выпил водку, поставил пустую рюмку на стол и потянулся к салату. Все последовали его примеру. Никто не говорил. Тишину нарушал лишь поминальный звон ложек о тарелки."Почти церковный" — подумал Андрей и выпил. Он видел, что мама вот-вот снова заплачет, у нее начал дрожать подбородок. Она сидела как-то неестественно безвольно, словно была приспущенной резиновой куклой.

Постепенно люди за столом начали разговорить. После третьей Андрей почувствовал, что алкоголь ударил в голову. Ощущалось легкое кружение, и захотелось на свежий воздух. Он встал и вышел в прихожую. На вешалке среди чужих курток он нашел свою и достал из бокового кармана пачку сигарет. Затем через кухню прошел на балкон, закрыл за собой дверь, открыл окно и закурил. С восьмого этажа было хорошо видно весь двор: тесно припаркованные друг к другу машины вдоль подъездов, жалкие и замерзшие под тонкой коркой льда и снега лавочки. Все казалось маленьким и убогим в зимней серости дня. Он только сейчас заметил, что весь двор словно перекошен как на сюрреалистической картине. Пространство перед ним с помещенными в него предметами и людьми выглядело нелепым и чужим. Совершенно непостижимо, что раньше здесь было уютно и весело, хотя ведь все также перекошено, просто это не замечалось, являясь чем-то естественным, к чему не надо привыкать, как к собственному некрасивому телу. Память рисовала прошлое теплым, залитым солнечным светом днем. Память, конечно, лгала…

Теперь же он стоял здесь наверху, глубоко затягивался сигаретным дымом и странным образом открывал для себя все уродство и безобразие как будто насквозь простреленного мирка. Он уже давно не живет в этом доме, но бывает здесь, конечно, сравнительно часто. Одни и те же лица, хозяева своих квадратных метров, мелькают здесь на протяжении многих лет. Они осунулись и постарели, их дети уже не маленькие мальчики и девочки, но взрослые, устающие и раздражительные люди. В их жизни что-то меняется и вместе с тем не меняется ничего. Им страшно, (но об этом лучше не думать), что вся математика — отныне вычитание. Он еще помнит их другими, большими и очень высокими, полными какой-то безграничной власти всезнания и могущества… тогда в его детских глазах искрилась надежда, что когда-нибудь ему непременно суждено тоже стать одним из них…

На узком балконе Андрей чувствовал себя зажатым между пропастью этажей и квартирой, где из соседней комнаты доносились голоса. Что там можно было обсуждать? О чем вообще можно говорить, сидя за обеденным столом с белой скатертью, заставленным едой и напитками. Смешно, если вдуматься, что человек приходит в этот мир и уходит из него под чоканье рюмок. Хотя нет, когда провожают, не чокаются. Видимо, так разрывается круг… Свет разгоняет тьму, так же, как и тьма поглощает свет, под аккомпанемент застолья: холодную водку, вино, бутерброды, прочие закуски и горячие блюда, сменяющие друг друга, как горе и радость в бесконечной цепи сансарического существования.

Андрей щелкнул средним пальцем по тлеющему в руке окурку, и тот искрящейся дугой полетел вниз. В комнату возвращаться не хотелось. Все что угодно, только не это. Зайдя в прихожую, он снял с вешалки свою куртку, намотал на шею шарф, открыл входную дверь и вышел на лестничную площадку. Он напишет Лизе сообщение, чтоб не волновались — просто ему нужно побыть одному. Выйдя во двор и оглянувшись по сторонам, на мгновение показалось, что он на дне стеклянного сосуда с высоким горлышком, в который еще несколько минут назад с неприязнью заглядывал сверху. Стекло прозрачное, лишь самую малость мутное, как будто чуть запотело от его дыхания. Может возникнуть ощущение, что это даже не стекло, точнее — нет никакого стекла, и путь свободен в любом направлении. Достаточно сделать шаг, чтобы убедиться в собственной свободе. И вот ты его делаешь. Затем еще один. Затем еще… и движешься в определенную сторону, но вдруг случайно в один момент понимаешь, что все это ходьба на месте — стекло все-таки есть, и ты давно в него уперся. Обманутый его прозрачностью, находишься под ним. Куда бы ты ни шел, над тобой и вокруг тебя всегда будет стекло. Весь вопрос только в том, почувствуешь ты это или нет.

Курить не хотелось, но рука машинально потянулась в карман за сигаретой, как бывает всякий раз, когда выходишь из помещения на улицу. Нужно было пройтись куда-нибудь или точнее просто уйти отсюда, но он понятия не имел куда. Поколебавшись еще секунду, Андрей развернулся на месте и быстрым шагом пошел прочь в сторону от дома.

V

Минут через сорок Игорь вышел из"Каблучка"и повернул направо вниз по Екатерининской улице. Он видел, что что-то здесь изменилось, но никак не мог понять, что конкретно. Как будто чего-то не хватало, и при этом все было на своих местах. Новые магазины, бары и кафе не в счет — они не меняют общей картины. Значит, дело в чем-то другом. Он смутно чувствовал, что ответ очевиден и лежит на поверхности, но никак не мог сообразить. Снег больше не шел. К этому времени его нападало уже достаточно много, и под ногами хрустело. Тут, в центре города, ветра почти не было, и легкий морозец казался приятным. Игорь шел довольно быстро. Он пытался сознательно замедлить шаг, но всякий раз невольно ускорял его снова. Ему стало любопытно, и очень захотелось ухватиться за тот момент, когда в нем появится чувство ностальгии или, может быть, что-то похожее на него. Но пока этого не было — только умеренный интерес к внешним изменениям и своей внутренней реакции. Он дошел до перекрестка Екатерининской и Пушкинской улиц. Это место называли"крестом". В теплое время года здесь собиралась молодежь, звучала из баров музыка, играли на гитарах: много людей в чуть приподнятом алкоголем настроении. Точно так же как и в любом другом городе, наверное. Но сейчас в холодный будний день вокруг было, конечно, не так. Игорь оглянулся по сторонам: все абсолютно узнаваемо, нет никаких глобальных перемен. Ничто не превратилось ни в трущобы, ни в за́мки. В небольших городах время течет довольно медленно, охотнее меняя внешний вид их жителей, нежели самих городов.

Постояв на перекрестке несколько секунд, он, свернул на Пушкинскую. Навстречу ему и обгоняя его, мимо шли по своим делам прохожие. Совершенно обычные, смотрящие себе под ноги, торопящиеся и думающие каждый о своем. Игорь поймал себя на том, что заглядывает или, по крайней мере, старается заглянуть некоторым из них в лица, рассчитывая увидеть кого-то знакомого. Это происходило безотчетно, само по себе. И он только сейчас, кажется, догадался, что совсем не случайно — он и прогуляться решил по центру города, чтобы вот так"неожиданно"наткнуться на какого-нибудь старого приятеля, однокурсника, бывшего соседа или коллегу — неважно кого. Очень захотелось вдруг кого-то узнать на улице, посреди рабочего дня, как будто сейчас это десять или сколько-то там лет назад. Игорь слегка улыбнулся — это небольшое наблюдение показалось ему забавным.

Он пошел дальше. Совсем скоро справа от него, сразу за перекрестком будет драматический театр, а, если перед ним повернуть налево и пройти немного дальше к площади Ленина — цирк и блинная (во всяком случае, когда-то она там была). Но он уже знал, что перед театром, не переходя дорогу, свернет направо. Здесь располагался небольшой фирменный винный подвальчик — магазин и дегустационный зал. Одно время они собирались тут по четвергам, и он каждый раз пил белый портвейн. Почему-то у него была абсолютная уверенность в том, что ничего с этим подвальчиком не случилось, он по-прежнему есть и работает.

Так и оказалось — все было на своих местах: и сам подвальчик, и низкий арочный вход в него, и лестница, ведущая вниз.

Очутившись внутри, он обнаружил, что и здесь, в общем-то, также особых перемен не произошло. Поменялся разве что мужчина за прилавком, впрочем, полностью сохранив на лице недовольный вид своего тогдашнего предшественника. Игорь подошел к стойке, взял себе двести грамм Белого Сурожа, минеральную воду и прошел за столик во второй зал. Людей еще мало, но время пока раннее. После шести вечера уже, скорее всего, не останется свободных мест. Во всяком случае, раньше так было всегда. Тогда Игорю нравилось сюда приходить. Тут собирался какой-то особый контингент, довольно разный по составу, но органично вписывающийся в контекст. В основном, культурные выпивающие люди среднего возраста, выпускники факультетов естественных наук и филологи, не спешащие домой сотрудники близлежащих офисов и учреждений, а также просто любители вина и невысоких цен. Захаживали сюда и робкие пожилые джентльмены со своими дамами, большинство из которых имели слегка смущенный вид чистоплотной бедности. Как бы там ни было, люди в винных подвалах совершенно точно отличаются от тех же людей в пиво-водочных заведениях, хотя, безусловно, и среди них есть много универсалов, искусно меняющих векторы своего алкогольного опьянения.

Игорь сделал глоток. Вино имело приятный терпкий, чуть пробковый вкус. Он вспомнил, что в последний раз пил портвейн несколько лет назад. Оказывается, так давно. Время летит все-таки очень быстро, и часто это замечаешь только по каким-то с виду незначительным ориентирам, полумоментам, из которых состоят дни, недели и годы. Еще один глоток. Вино согревало внутри и, как всегда, давало ощущение комфорта. Он почувствовал, что очень близок к состоянию легкой, контролируемой грусти. Нужно было лишь немного отпустить мысли, и в нем начнет появляться уже утраченная иллюзия сопричастности с местом, где он находится, всем городом и, в первую очередь, самим собой, некогда бывшим его жителем. Это как смотреть на свою старую фотографию, запечатлевшую тебя, каким ты уже никогда не будешь, и на которой ты всегда счастливее, чем есть сейчас.

Стрелки на часах показывали уже почти пятнадцать минут шестого. Самое начало вечера. Игорь не был уставшим или сонным, поэтому и возвращаться в гостиницу смысла не видел, да и не хотелось совсем. Машинально достав из кармана телефон, он начал просматривать контакты. На самом деле, ему и так было прекрасно известно, кому можно позвонить, и делал он это скорее из неуверенности, стоит ли: изначально ведь не планировал с кем-либо встречаться — хотел просто приехать в город по своим делам и через день-два благополучно уехать. Но так уже не вышло — он оказался на похоронах старого товарища, видел Андрея и его сестру. Это не выбило из колеи, конечно, но на время как бы немного оглушило, перепутало все ощущения. Теперь уже, наверное, не получится сделать вид, будто ничего его тут совсем не касается.

Он сидел за небольшим круглым столиком в теплом уютном подвальчике и пил крепкое вино. Прошло ведь совсем немного времени с момента его приезда, а кажется, что кладбище и то, что было утром, осталось уже далеко позади. И вот только сейчас вспомнив об этом, Игорь ощутил, как выпитое за сегодня начало перемешиваться в голове с сегодня прожитым: темно-серый асфальт дороги, похороны, люди в черном трауре, холод, гостиница, коньяк и бутерброды, обувной магазин, знакомые улицы, белый портвейн, все так и не так как прежде. Мысли шли стройным порядком, в них не было сумбура. Каждое чувство и даже его мельчайший оттенок казались понятными. Всему так легко подобрать точный эпитет, четкое и емкое определение. Конкретно в эту минуту не хватало, пожалуй, только одного — возможности озвучивать свои мысли — им необходим был адресат. Он еще раз посмотрел в телефон, несколько секунд повертел его в руке, и уже не сомневаясь, набрал нужный ему номер.

VI

Две остановки Андрей прошел пешком и только на третьей решил подождать какой-нибудь транспорт. От быстрой ходьбы ему было даже немного жарко, и он расстегнул ворот куртки. Рядом стояли несколько молодых людей. Андрей посмотрел на них — подростки, лет по шестнадцать-семнадцать, наверное. Они о чем-то разговаривали, смеялись и курили. Он видел и слышал их как будто через мембрану — в приглушенном свете, совсем неотчетливо, и ему естественным образом казалось, что они воспринимают его так же, находясь по другую сторону замутненной пленки. Можно было смотреть на них бесконечно долго, совершенно не разбирая того, о чем они говорят, не понимая их жестов и мимику, будучи абсолютно уверенным, что для всех ты такой же нечитаемый, неразборчивый и плохо различимый предмет неопределенной субстанции. Все живые и неживые существа стали непересекающимися параллельными линиями, пребывающими каждая в своей недосягаемости.

Андрей вздрогнул. Над самым ухом у него раздался скрип и пронзительный скрежет. Быстрым и грубым движением его выдернуло из состояния отрешенности. Понадобилось, наверное, несколько мгновений, чтобы понять, что происходит: к остановке подъехал похожий на катафалк автобус желтого цвета. Водителю пришлось резко тормозить — прямо перед ним, на совсем маленьком расстоянии, пронесся и практически влетел на тротуар молодой мужчина лет тридцать пяти, коротко стриженый, в очках и не по погоде легкой куртке, но при этом в шапке. В его внешнем виде, несмотря на взрослость, было что-то забавно подростковое. Он на бегу взглянул на Андрея, приветственно махнул ему рукой и проворно заскочил в транспорт, который его только что чуть не сбил. Андрей даже не успел никак отреагировать — так и стоял руки в карманах. Он не понял, кто это — все произошло в один момент. Очевидно, знакомый, но сейчас не вспомнить и не разобрать кто. Да, собственно, и неважно ведь. Подростки, стоявшие рядом с ним, затянулись по последнему разу, поспешно выкинули окурки на землю и тоже стали заходить. Двери за ними закрылись, и автобус уехал. Андрей остался на остановке один. Он почувствовал себя сконфуженно и неловко, как в общественном месте нечаянно уснувший и вдруг проснувшийся человек. Начинало уже вечереть. Достав из пачки сигарету, он прикурил и пошел дальше пешком. Ходьба должна его успокоить, постепенно вытянуть из вязкой болотистой прострации. Зря он вообще останавливался. Нужно идти. Сейчас, это, кажется, был единственный способ вернуться к контролируемому восприятию всего, что происходит вокруг. Просто передвигаешь ноги, шаг за шагом, по возможности, не быстро, и пусть звуки живой, шумящей дороги проникают в голову, вытесняя из нее глухую вибрирующую тишину.

VII

Лиза слышала, как открылась и закрылась входная дверь. Она поняла, что ушел Андрей.

— Кто-то пришел? — спросила мама? Лиза даже немного вздрогнула от неожиданности. Это, наверное, было первое, что мама вообще сказала за последние пару часов.

— Нет, ма. Это Андрей вышел. Он скоро будет. Думаю, пошел за сигаретами.

Ей на секунду стало почти жалко, что она не на его месте. Очень удобно встать и выйти на неопределенное время, зная, что для всех такое абсолютно естественно — человек просто вышел на перекур, вернется позже. И вроде нет здесь ничего необычного, или, как что-то ей сейчас внутри нашептывает, предательского. Но ей почему-то кажется, что в этом вся его суть. Он по-другому ни на какие трудности реагировать и не может. Никогда никакой ответственности. Ни в чем. Что бы ни происходило, в самый ответственный и важный момент он просто выйдет покурить.

Лиза почувствовала, что начинает раздражаться. В ней против ее воли появился какой-то побудительный импульс, желание самой уйти, спрятаться от всего к чертовой матери, взять в руки сигарету и глубоко затянуться… сколько лет уже такого не было, по крайней мере, настолько отчетливо. Лиза посмотрела на мужа, который разговаривал с дядей Витей. Оба уже, по всей видимости, достаточно опьянели, и разговор шел на совершенно отвлеченную тему, как будто бы встретились старые приятели, решили выпить и порассуждать. Все-таки прав был, конечно, Андрей, что не надо ничего такого устраивать, еще и дома. Почему она его не послушала? Люди за столом продолжали есть и пить.

— В принципе, говорил дядя Витя, — ничего ведь не поменялось по большому счету с тех пор, как все это произошло. Хуже не стало, особо лучше — тоже. Все как было, так и осталось. У тех, кого не было денег, так их до сих пор и нет, а кто хорошо устроился при Украине, при России себя тоже нормально чувствует. Запомни, для таких, как мы с тобой, никогда ничего не меняется.

Вадик смотрел на него и молча кивал. Его вдруг кольнула мысль, что говорящий с полным ртом человек напротив, бесконечно прав — ничто не меняется в самом широком смысле, как бы странно это ни звучало. Этот же дядя Витя пару месяцев назад на дне рождении своей сестры, мамы Лизы, говорил почти слово в слово то же самое, что и сейчас на поминках своего племянника, и то, что он говорит — неизбежно. При всей текучести жизни, на самом деле, ничего не меняется, и меняться никогда не будет. Несколько часов назад они были на кладбище, теперь сидят здесь, пьют, едят, разговаривают. Примерно та же последовательность событий происходит одновременно в каждом уголке земного шара с миллионами людей и, так или иначе, произойдет с каждым. Разница временна, и она лишь в том, поминаешь ты или уже тебя.

— В общем, Влад, — продолжал дядя Витя

— Вадим…

— В общем, Вадим, на эту тему можно долго говорить, но толку от этого никакого. Посмотри вокруг: всем тяжело. Многие надеялись, что теперь жизнь круто и быстро изменится, но не изменилась… Хотя, справедливости ради надо заметить, что понемногу все-таки меняется. А вот спроси почти любого, рад ли он в Россию вернуться. И он тебе ответит, что рад, счастлив и назад не хочет. А что ему с этого? Да ничего! Он просто всегда считал себя русским, а теперь он еще и россиянин. И горд этим. Это ведь и величие, и нелепость какая-то необъяснимая — неважно как, главное где. Точнее"как"важно, но, получается, что не первоочередно. Людям нужна общность, единение по какому-то признаку. А национальный и религиозный признаки для них — святое.

— Так это ж нормально абсолютно…

— Нормально, конечно, если под"нормальностью"ты понимаешь"данность". Так есть, и, следовательно, это правильно — такая логика получается.

— Ну, это и есть, патриотизм…Как же вы хотели? Национальная и религиозная идентичность. Все связано. В противном случае что? Отсутствие религий? Космополитизм…?

— Ну, для начала, я бы не противопоставлял друг другу эти понятия. Кстати, насчет космополитизма… очень долго относился к нему с какой-то брезгливостью, хотя сам себе никогда не мог толком внятно объяснить почему…, наверное, считал его каким-то межнациональным конформизмом, если так можно выразиться.… А теперь вот думаю по-другому. Что если, это какое-то врожденное или, там, приобретенное, не знаю, свойство человека смотреть шире определенного диапазона? Слушай, сравнение, может быть, неправильное, но это как атеизм или религия без бога. То есть, я это вижу, как способность, пусть только и кажущуюся, выйти за рамки своей, как ты говоришь, идентичности и сказать, что бога либо нет совсем, либо бог — это абсолют, что в принципе одно и тоже. Другими словами, я хочу сказать, что, если бога нет, то его нет для всех народов одинаково, и для всех также одинаково нет спасения. Или есть, но опять-таки для всех, а не только для тех, кто верит или не верит в определенного бога. Тогда и сами национальности становятся лишь условностями, завернутыми в свои религиозные верования.

— Получается такой духовный глобализм.

— Духовный глобализм сейчас — iPhone, не знаю какая там у него последняя модель, — нравится нам это или нет. А я о другом. Я говорю, о том, что человечество поделено на сегменты и касты, в каждой из которых есть свои правила, табу и ценности, а главное — стремление действовать в интересах своей касты…

У Вадика мелькнуло в голове, что их тихий разговор, еще немного и начнет перерастать в дискуссию. Он как бы увидел это мимолетно со стороны и откуда-то сверху, будто через движущуюся операторскую камеру под определенным углом. Ему показалось, что он уже чувствует на себе взгляд Лизы, к которому совсем скоро присоединятся взгляды и всех остальных. Вадик посмотрел по сторонам: нет — каждый, похоже, занят чем-то своим, едой или разговором. Но все равно надо не ввязываться в полемику — потом будет очень стыдно, что вел себя так, словно на обычном застолье. Дядя Витя налил еще водки и предложил выпить. Вадик выпил половину и поставил свою рюмку на стол. Его собеседник продолжал.

— Любая религия с единым богом предлагает спасительный путь строго на своих условиях. И все мы должны считать эти условия единственно верными. Но мне кажется, что сам факт существования разных религий с богами, претендующими на мировое господство, уже говорит о том, что скорее они все ошибаются, чем кто-то из них прав. С делением на нации все, возможно, примерно так же. Ошибочная, изначально не запланированная фрагментация.

— Но, — вставил Вадик. — Он чувствовал, что алкоголь взвинчивает его изнутри, раскручивая в голове какой-то механизм, и пытаясь контролировать себя, максимально понизил голос. — Согласитесь, трудно ведь представить другой сценарий для человечества. Невозможно иметь универсальную картину мира для всех миллиардов, живущих на Земле: люди и общества — не параллельные линии. Их интересы и убеждения конфликтуют друг с другом. Тем не менее, есть же и общечеловеческие ценности, которые объединяют нас всех. Кроме того, вот это деление на нации, государства, религии, или как вы говорите"ошибочная фрагментация", именно оно привело нас к тому, где мы сейчас есть. Это же все следствие естественного отбора, а в группе выжить легче, чем одному. И группа должна себя защищать — в этом ее развитие и эволюция. В противном случае мы бы до сих пор сидели бы на пальмах, простите, с голым задом.

Ну, я не уверен, если честно, что это было бы хуже, чем то, что происходит сейчас. К тому же, тебе не кажется, что сам по себе естественный отбор как-то противоречит общечеловеческим представлениям о справедливости и морали? Мы же, вроде как, несколько отличаемся от животных. Вот посуди сам: при, как мне видится, правильном мироустройстве, когда сильный не жрет слабого в рамках закона пищевой цепи и, безусловно, при наличии того, кто это все сотворил, между интересами обществ не должно быть таких конфликтов, чтобы они были неразрешимыми и гибельными. Но, по твоим словам, выходит, что именно они и двигают нас вперед. И, получается, нам только и остается, что говорить о каких-то общечеловеческих ценностях. Но где они? Я тебе скажу: в теории, словах политиков и религиозных деятелей, благословляющих пушечное мясо на угодные им войны… А на практике же существуют только определённые выгоды обособленных групп и временные союзы на их основе. Вот нам и говорят, что армия — гордость, защита и опора государства, однако, если посмотреть на этот вопрос глобально и широко, то любая армия какой угодно страны — стыд и позор всего человечества, додумавшегося уничтожать себя изнутри. Не хотелось бы приводить такой пример, но все-таки приведу, только, потому что это рядом и наглядно: возьми сейчас среднестатистического киевлянина, да или любого украинца, и спроси, кто его враг. Понятно, что он назовет Россию — для него это самоочевидная вещь, данность, не требующая рассуждений. Гражданская война ведь — не существующее для них понятие. Но ладно… А вот потом возьми и спроси, кто его друг. И он тебе ответит: Америка. А то, что она применила ядерное оружие против мирного населения, напала на Вьетнам, вторглась в Ирак, Ливию и Сирию, бомбила Белград, и почти вся прогрессивная Европа на это молча смотрела и смотрит, сейчас не важно, потому что речь идет только о его конкретно взятой стране. То есть выходит, что любой назовет другом убийцу, если этот убийца режет не его семью, а другую. И мне жалко любого человека, погибшего или искалеченного на любой из войн, но не жаль общества как единицу. Потому что весь общественный патриотизм и самосознание — это шкурный интерес и трусость. Вот тебе и твой принцип выживания группы. Чтобы колокол не звонил по тебе, твоя хата должна быть с краю. Еще раз прошу прощения, что привел такой пример, я никого не хочу обидеть, мало ли… да и мы тут не Украину, конечно, обсуждаем. Этот принцип вообще применим ко всем — он и есть пресловутая общечеловеческая ценность.

В эту минуту подумалось, что они на самом деле и не философствовать пришли сюда. Честное слово, бред какой-то. Ему, видите ли, жалко любого абстрактного человека, а, свою родную сестру, похоже, не очень — сидит тут и устраивает демагогию. А я же, взрослый, вроде, человек, еще и ведусь на него. Однако сейчас мысль эта прошла вскользь, по касательной. Она вновь вызвала неприятное, но уже, правда, угасающее чувство стыда.

— Хорошо, допустим. Но вы уходите в сторону. И, с другой стороны, в том, что вы говорите про разрозненность тоже нет ничего нового, и это не более, чем ветхозаветный сюжет. Все в Библии есть, все там объясняется.

— Ты про Вавилон?

— Да хотя бы.

— И что? Вавилон — это все лишь миф о том, как произошло разделение на народы и языки…

— Я думаю, это гораздо больше. И ваши, и мои тоже умозаключения, вполне возможно, не более чем результат непонимания и незнания Христианства. Я не могу сказать, что я религиозен, но я верю в то, что Бог справедлив, и это — данность, на которую ваше к ней отношение никак не влияет.

— Ну, равно, как не влияет и твое, если это все-таки не так. Мне кажется, Вадим, мы все можем проиграть или уступить в любой дискуссии, если только она не касается нашего бога. В этом случае разговор всегда заканчивается софизмами или поножовщиной.

— Смотря, что понимать под софизмами. Кстати, где вы у меня их увидели? Ладно, как говорится: Бог всех рассудит.

— Если, конечно, есть, кому судить…

— А вы думаете, что нет? — Вадик бросил взгляд на Веру Петровну. Ему очень не хотелось, чтобы она их слышала.

— Я не знаю! И ты не знаешь, и никто не знает на самом деле.

— Но вы отрицаете?

Он понял, что не удержался, что уже окончательно, и, по сути, так легко соскользнул в этот треп, какой-то совершенно бессмысленный, пошлый и неуместный. Не здесь бы и не сейчас. Чья-то невидимая мягкая, но очень сильная рука тянула его все глубже, погружая во что-то вязкое и серое, где пространство вокруг, то сужается и давит, то теряет свои очертания. Оно плывет и растворяется в рассеянном свете глобальных идей.

— Нет, Вадик! Я всего лишь не утверждаю. И для меня это принципиально. Потому что неутверждение оставляет и мне, и тебе, и кому угодно другому право на свободу убеждений, а религия мне такого права не дает.

— На самом деле дает. Это лишь ваша интерпретация.

— Но свобода чреватая наказанием — не свобода, в общем-то… Разве не так?

— Я не знаю, что вам ответить. — Он с интересом и одновременно с какой-то легкой неприязнью смотрел на дядю Витю. — Каждый вправе думать, как он хочет…

— Знаешь, все это жутко интересно, но надо сказать, совершенно бесцельно… Очень жаль, что у нас сегодня такой повод для встречи.

Вадим почувствовал, что его обманули — это должна была быть его фраза. Не он затеял разговор и прыгает с темы на тему. Нужно было самому прекращать его раньше. Ему хотелось что-то возразить, исправить ситуацию, чтобы не казаться сейчас себе таким глупым, но дядя Витя продолжил.

— Был, кстати, такой писатель Марсель Пруст, от имени которого частенько любит говорить один небезызвестный Владимир Владимирович… убежденный атеист, между прочим.

— Простите, я вас перебью: вам он, нравится?

— Кто, Пруст или Владимир Владимирович?

— Владимир Владимирович.

— Да, нравится.

— Потому что атеист?

— Нет, это не критерий для меня, да и вообще совсем ни при чем.

— Тогда почему? Потому что он умный?

— Ну, а где ты видел глупых евреев? Еврея-дурака может определить только другой еврей. Для остальных национальностей все евреи умны без исключения. Мне он нравится тем, что корректен, честен, не ханжа и не трус

— Ладно, я понял. Так что конкретно он говорит от имени Пруста?

— Он спрашивает своих гостей, что бы они сказали богу, если бы вдруг предстали перед ним.

— Да-да, знаю. А что бы вы, например, сказали ему?

— Я бы сам ему задал вопрос.

— Какой?

— Господи, зачем это все?

— И как вы думаете, что бы он вам ответил?

— Ничего… Я боюсь, его просто не существует.

— Ну, ведь и вы б тогда ничего у него не спросили

— Так, а я тебе о чем

Дядя Витя развел руками, как бы показывая, что больше тут добавить нечего. Он взял бутылку водки, налил себе и Вадику, поставил бутылку обратно на стол и приподнял рюмку.

— Не чокаясь, — сказал он. И не дожидаясь какой-либо реакции от своего собеседника, быстро выпил.

Вадик последовал его примеру. Он чувствовал, как алкоголь обволакивает его мысли или как будто погружает их в легкий туман, в котором растворяется нервное напряжение последних дней. Кажется, что все в нем может утонуть, стереться, потерять свое значение, и тогда останутся только абстрактные вещи высшего порядка, тонкие материи духовного поиска. Он повернулся к жене и попросил ее передать салат с курицей.

VIII

Лиза посмотрела на Вадика. Ей было неприятно, что он уже заметно опьянел. Так происходило, каждый раз, когда он сидел за столом рядом с дядей Витей. Какой бы повод ни был, постоянно одна и та же история, и хмелеет всегда почему-то только Вадик. Дядя Витя, понятно, тоже, но выглядит при этом нормально. По нему трудно сказать, пьяный он или нет — можно только предполагать. Он, вообще, как правило, много говорит. Ему нравится быть в центре внимания и что-то рассказывать. Такое иногда утомляет и раздражает, особенно тех, кто плохо его знает, но Дима в нем это любил. Он всегда ждал с ним встречи, и она знает, даже готовил для себя какие-то вопросы, чтобы с ним обсудить. Ей в данный момент самой сильнее, чем когда-либо прежде хочется только одного — что бы он говорил и говорил, даже не думая прекращать. В его немного сумбурном потоке речи есть какая-то незыблемость, неизменность жизни. Если сейчас наблюдать за ним, то кажется, что все, как и прежде, продолжается и повторяется: он сидит за столом, как всегда чуть более громкий, чем нужно, ест, пьет, разговаривает. Он выглядит бессмертным и вечным, вовлеченным во все проблемы человечества и одновременно свободным от каких бы то ни было. Он словно причастен ко всему, и при этом его ничего не касается. Он снаружи и внутри одновременно. Буквально на секунду Лиза ощутила, даже не поняла, а вот именно ощутила плавную текучесть всего. Не хватает только одного человека… но и это ведь когда-то сгладится в постоянном движении жизни. Она смотрела на дядю Витю и уже переставала его слышать. Ей как будто становилось не важно, о чем именно он рассуждает: на дне рождении мамы это была достоевщина — великий русский народ и его единение, православие, духовные скрепы и жертвенность. Сегодня это уже что-то другое, завтра и послезавтра все может полностью поменяться. При этом каждый раз он есть и будет абсолютно искренен. Его поток сознания, часто увлекательный, определяется множеством различных факторов: погодой, настроением, количеством выпитого, книгой, которую он сейчас читает, и так далее. Иногда он делается почти джойсовским, путаным, не рассчитанным на собеседника, точнее полностью не зависящим от него, а направленным скорее вовнутрь, на самого себя. Одна бесконечная автоаллюзия, странствие между полярными полюсами идей и мировоззрений, как блуждающая точка в системе координат человеческих ценностей. Этот непрекращающийся поиск — его единственный способ жить и осознавать себя как маленькую часть чего-то несоизмеримо большего. По-другому, он, наверное, не умеет. Кроме того, конечно, его увлекает и сам процесс публичной демагогии — такое безобидное потакание своему «я», немного детское самолюбование совершенно непрактичного человека. Всей практической стороной его жизни всегда управлял кто-то другой: вначале мама, потом первая жена, потом вторая. В перерывах между женами, возможно, это снова была мама. Так или иначе, у него все время был и есть надежный менеджер, человек готовый к управленческой работе на альтруистических началах. Его же участие ограничивается выполнением хозяйственных поручений (в них он безотказен и исполнителен), а также в том, чтобы исправно приносить домой свою маленькую зарплату, превратившуюся теперь уже в пенсию. Он кажется всегда беззаботным, точнее неомраченным заботами, словно ему ничего не надо, чтобы чувствовать себя счастливым. Наверное, поэтому и выглядит лет на десять моложе своего настоящего возраста.

Сколько Лиза себя помнила, дядя Витя всегда им помогал, когда было нужно. Но при этом ее не покидало смутное ощущение, что он делал это только, потому что его об этом просили, говорили или ставили перед фактом. Ей казалось, что сам он мог бы одинаково помочь и не помочь, при этом не почувствовав внутри себя никакой разницы. Она однажды поделилась этой мыслью с мамой, но та обиделась, сказала, что она совсем не права и не может делать такие заключения. Только позже Лиза поняла, что действительно ошибалась — никогда у них не было и не будет человека роднее, и то, что она иногда принимала в нем за безразличие, на самом деле мудрость и любовь к жизни. Он был единственным человеком из всех, кого она знает, кто, если отбросить всю демагогию, никогда никого не судил.

— Дорогая, — Лиза чуть вздрогнула от неожиданности — передай, пожалуйста, вон тот салат с курицей.

Вадик смотрел на нее уже чуть расслабленным, но еще не плавающим взглядом немного выпившего человека. Когда только сели за стол, было видно, что он напряжен — ничего не ел, смотрел как-то рассеянно по сторонам и, как будто даже не знал, куда деть руки. Теперь это все почти прошло — на поминках ее брата он был полностью вовлечен в абстрактный бессмысленный разговор, как посторонний человек, как Юрьевна из второго подъезда, готовая в любой ситуации и сейчас поделиться новыми рецептами своих пирожков и соленых помидор. Лиза молча передала ему салатницу и повернулась к маме.

IX

Миша подошел к двери винного подвала, потянул за ручку и зашел вовнутрь. Он снял с себя шапку и оттряхнул ее, хотя снега на ней не было. Затем спустившись вниз по лестнице, оказался в первом зале. Обведя взглядом столики, расположенные с правой стороны, он не увидел Игоря, и тогда прошел во второй. Людей здесь сидело намного больше, поэтому сразу трудно сориентироваться, куда смотреть.

Игорь первым заметил Мишу, но пока еще не поднял руки, чтобы его позвать. Вместо этого он несколько секунд с интересом разглядывал его и чуть улыбался. На небольшом расстоянии казалось, что Миша совсем не изменился: такой же худощавый, немного сутулый несмотря на то, что много лет занимался спортом, коротко стриженный, в очках и с усами. На нем была довольно легкая, явно не зимняя куртка, чуть потертые синие джинсы и черные ботинки с острым носком — все самое обычное, но при этом, странно не сочетающееся, ни друг с другом, ни с тем, как одеваются вокруг. В нем чувствовалась какая-то несовременность типажа, даже скорее его несвоевременность, которая никуда бы не делась, где бы и когда он ни жил.

Когда Миша, наконец, заметил Игоря, тот приветственно махнул ему и начал вставать со стула, сразу протягивая руку.

— Здорово, дружище! Очень рад тебя видеть.

— И я тебя, Миша. Давно не виделись.

— Давно. Уже черт знает, сколько времени. А ты, блин, не меняешься — все такой же.

Игорь успел заметить, что ему приятно это слышать и почувствовал легкое, но не уверен, что вполне искреннее, смущение.

— Да ладно тебе. Еще как меняюсь. Садись. Портвейн будешь?

— С удовольствием! Сто лет его не пил, кстати. Помнишь, как там у Высоцкого:"проводник в преддверье пьянки извертелся на пупе…"

Миша широко улыбнулся и стал потирать руки, словно показывая свое предвкушение. В нем явно чувствовалось веселое, чуть суетливое нетерпение начать все сразу, от чего в его голове творился небольшой сумбур. Было не вооруженным глазом видно, как он не притворно радовался встрече, и Игорю показалось, что в том, как у него не получается держать это в себе, есть что-то смешное и детское.

Он улыбнулся ему в ответ и попросил Мишу подождать пару минут, а сам пока пошел к барной стойке.

— Ну, что рассказывай, — начал сразу тот, когда Игорь вернулся. — Как ты вообще?

— Нормально. Хорошо вроде все. Давай выпьем за встречу. Правда, очень рад тебя видеть.

— Я тебя тоже, дружище. Давай.

Они чокнулись и выпили. Игорь поставил бокал, а Миша повертел свой в руке и сделал еще один глоток. Потом вытер пальцами уголки рта и зачем-то поправил очки.

— Ты, когда вообще приехал? И чего заранее не предупредил-то?

— Я приехал только сегодня утром. По правде говоря, все получилось довольно быстро, и я до последнего не знал, буду ли вообще здесь. Поэтому не стал морочить голову раньше, и позвонил уже отсюда.

— Ясно! Ну, правильно сделал, что позвонил. Хоть увидеться получилось, а то даже голоса твоего уже давно не слышал…

Игорь чуть опустил глаза. Ему стало приятно от того, что Миша рад его видеть, да и он сам был тоже, если честно. Теперь ему казалось даже немного странным, что он изначально не собирался никому звонить и сообщать о своем приезде.

— В общем, еще раз говорю: молодец, что позвонил.

— Да ну, брось, Миша. Как бы я мог приехать и не сказать тебе об этом?

— Ну, давай еще раз тогда за встречу. Портвейн отличный, по-моему.

По-моему, тоже.

Игорь успел отметить про себя, что разговор начался легко и, видимо, так пойдет и дальше. Очень хорошо, что не нужно будет думать над тем, как его поддержать и что бы такое спросить. Никакого стеснения или ощущения неудобства, как часто бывает, когда встречаешься с человеком, которого очень долго не видел, и чего, он, собственно говоря, боялся.

— Ты, вообще, как добрался, поездом или самолетом? — спросил Миша.

— Ни тем, ни другим. Я ж по работе, поэтому на машине. Я ее, кстати, оставил тут на платной парковке, но сегодня уже, видимо, не получится забрать.

Миша хихикнул. Он не знал, чем сейчас занимается Игорь, но почему-то постеснялся спросить или, может, просто решил сделать это позже.

— Да, забрать сегодня — это уже вряд ли. Главное, что б и завтра ее еще там не оставить, а то я наши с тобой встречи знаю.

— Та ладно тебе. Это раньше так у нас бывало. Теперь мы уже старые и благоразумные

Конец ознакомительного фрагмента.