Бездомный

Алексей Горбатов, 2022

Свой среди чужих, чужой среди своих… Найти свое место в мире нелегко, тем более когда судьба тебя забрасывает на другое полушарие. Иной менталитет, традиции, обычаи – как влиться в другую культуру в цивилизации, в которой как таковой и культуры-то нет? Один большой такой melting pot (англ. плавильный котёл; модель этнического развития, пропагандируемая в Америке в XX в.), в котором приходится либо вариться, либо из одного котла в другой, как Ванюше в сказке «Конек- Горбунок», прыгать, чтобы «выйти сухим из воды», да еще и преобразиться с помощью того самого конька. Только вот волшебные коньки- горбунки не каждому на пути встречаются. Шанс, Судьба, Божий Промысл, Карма – что ведет человека по дороге жизни? Вроде бы ответ очевиден. Разные истории вплелись в одну судьбу, описанную в рассказах, представленных в книге Алексея Горбатова. Основано на реальных событиях. Для широкого круга читателей.

© Горбатов А. А., 2022, с изменениями

Розыгрыш

Рассказ

В предрождественскую ночь, 24 декабря 199… года, в Чикаго разыгралась жуткая пурга. Ветер играл над городом что-то долгое и тяжелое, как на огромной басовой гитаре, заброшенной в поднебесье. Снег струился длинными лентами с кромок запорошенных крыш, делая дома похожими на кубики рахат-лукума, побывавшего в густой сахарной пудре. Дина стояла у окна, пристально вглядываясь в снежную мглу.

— Жуть, как метет. И куда мы поедем теперь в такую пургу? Не то, что дороги, пальцев своих не увидишь!

Она все больше раздвигала планки шторы, как будто пыталась что-то рассмотреть в бескрайнем снежном море. Максим заваривал чай, посматривая на отражение девушки в стекле. Рыжая бестия! Такое определение, пожалуй, подходило ей более всего. Кареглазая, рыжеволосая, подвижная. Дина присела за стол и завертела головой, рассматривая холостяцкое убранство крохотной квартиры-студии.

— А у тебя тут славненько. Столик пластиковый, кресло солидное, компьютер на курьей ножке, кухонька полтора на полтора — полуторная, стало быть. И к романтической этой обстановке следует добавить…

— Предыстории главных героев, — продолжил Максим, наливая чай в большие цилиндрические чашки.

— Как? Разве предысторию я тебе еще не рассказала? Тогда слушай. Жили мы в Баку и неплохо, знаешь, жили по совковым понятиям. Имели книжный магазин. А когда все эти погромы в связи с отделением от “совка” у нас начались, то магазинчик наш погромщики сожгли. Тут мы все, что осталось от советской роскоши, продали и переехали в Сочи, где подали заявление на выезд в Америку как беженцы. Пять лет визы ждали, а потом, как говорится, вот моя деревня, вот мой дом родной. Ну, а ты как здесь очутился?

Максим отхлебнул чай из чашки с надписью: “Being forty means being twice as sexy as you were when you were twenty”.

— Сел в Москве на самолет, оттолкнулся от земли и… “Нью-Йорк, Нью-Йорк, Америка, Россия далеко…”

— Мы тоже в Чикаго через Нью-Йорк летели. Вышли в Нью-Йорке из аэропорта, где нас негры-носильщики облепили, все равно, что слепни. Все — с косичками и вплетенными в них розовыми бантиками. Мать как крикнет тогда на меня: “Вот и долеталась за океан! Вот тебе твоя Америка!” А у тебя мать в Нью-Йорке осталась?

— Да, в Нью-Йорке. Там пенсионное пособие больше, чем в Чикаго. Так что мы решили, пусть она поживет в Нью-Йорке, пока я не закреплюсь на программистском фронте… на просторах огромной страны.

Дина оживилась.

— А как ты нашел работу программиста?

— О, это типично американская история! Слушай. Однажды в Америке умные дяди изобрели компьютер. И так это изобретение им понравилось, что стали они эти компьютеры везде устанавливать и программ к ним понаписали видимо-невидимо. Было это давно, лет тридцать назад. Но вот незадача. На носу новое тысячелетие, а программы те были так составлены, что только в старом тысячелетии могли правильно работать. И пошел тут шорох на всю Америку! Программы надо срочно переделывать, а их тьма. Где программистов взять? И стали всех, кто мало-мальски на программиста похож, особенно из бывшего “совка”, в программисты заметать и оклады давать по тридцать пять штук в год. Помилуйте! Ну, какой же русский в Америке себя программистом не считает? Ну, а когда все перекодируют, запротоколируют и обмоют, то всем нам — философам-дворникам, инженерам-малярам и прочим поэтам новую работу придется искать.

Дина пила чай из чашки с надписью: “First Chicago Bank. Y2K. We can do it”.

— Но ведь ты потом можешь на какие-нибудь другие программы переучиться? — возразила она.

— “Есть тонкие властительные связи меж запахом и контуром цветка”, — задумчиво ответил Максим.

— Это Брюсов. “Юноша бледный с взором горящим”. Только пора нам, поэт, спать ложиться. Покоя тело просит. “Летят за днями дни, и каждый день уносит…”

— Листок календаря! — хлопнул Максим по столу пустой чашкой.

— Да, верно. Хотя в оригинале, кажется, по-другому было, что — то про бытие, — зевнула Дина.

…Утро следующего дня было тихим. Максим проснулся от приглушенного голоса. Дина говорила по телефону:

— Мама, это далеко. Правда, далеко… на севере Чикаго. Мы от Буффало Гров два часа добирались… Да, со мной все в порядке… Все помыто, причесано и свежее… И зубная щетка в сумочке. Нет, мне не холодно… Ну откуда я знаю, почему я не надела теплых штанов? Что наделось, в том и согрелась… Конечно, Максим меня повезет. Кто же еще? “По тундре, по широкой дороге, где мчит курьерский Воркута — Ленинград…” Ну, если в сугробах застрянем, то и будем в сугробах замерзать, как суслики…

Максим провалился в короткий сон, а когда проснулся, то из ванной послышался шум воды. Интересно, останется ли на полке перед зеркалом та самая зубная щетка? Стоит этому предмету гигиены объявиться в его холостяцкой ванной, то вслед за ней неизбежно появляются фен, заколки и трусики на змеевике…

Еще затемно снегоуборочные машины прошлись по улицам, оставляя за собой широкие ледяные полосы с валиками сугробов по краям. Дина и Максим шли по заснеженному дебаркадеру, который тянулся вдоль берега озера на добрый километр — от потерявшего свое назначение маяка до заснеженного пляжа с лодочной станцией. Нахохлившиеся чайки стояли в снегу, как вкопанные, не обращая внимания на странных в этот день и час одиноких путников.

Дина согласилась на утреннюю прогулку только, как она сказала, дыхнуть воздухом Рождества, а потом позавтракать в каком — нибудь теплом местечке. Они прошли почти весь дебаркадер, когда поодаль, у насыпи “Лейк Шор Драйв”, Максим заметил полицейскую машину, беззвучно мигающую сине-красными огнями. Два откормленных полицейских в бараньих куртках со зверскими розовыми лицами склонились над замерзшим в снегу человеком.

— Похоже, приятель принял вчера лишнего, — сказал один полицейский другому.

— Сделал себе рождественский подарок!

Труп в ледяном пальто походил на большой серый мешок с тряпьем, выброшенный на обочину дороги. Дина прижалась к Максиму.

— Неужели кто-то замерз темной ночью в белом поле? Некуда, значит, человечку было пойти.

Они вернулись к машине Максима, удачно припаркованной им вчера неподалеку от дома.

— Интересно, а каким ты меня представляла по тому объявлению знакомств в русской газете? — спросил Максим, садясь в машину.

— Все то же самое, что наяву, ни капли отступления, только без бороды… Она явно мешает мне оценить твой тонкий душевный профиль.

Спустя минуту она замурлыкала что-то знакомое. “Пора в путь-дорогу… первым делом, первым делом самолеты…”

— Ты заметил — ни кошек, ни собак на улицах. Съели они их, что ли?

— Один мой друг называет Америку тюрьмой с усиленным питанием, — буркнул Максим.

Он повел свой “додж” на север по улице Шеридан, затем по Бродвею, а потом по Южному бульвару. Отсюда начинался Эванстон, куда они ехали в кафе “Ле Пип”.

Каждый раз, заходя сюда, Максим обращал внимание на висящую на стене картинку с изображением двух десятков яиц, выложенных треугольником, как бильярдные шары перед разбивкой. Все бильярдные яйца были целыми, за исключением одного — в скорлупе от половинки яйца сидел желтый цыпленок.

— А как твои другие знакомства? Твое объявление в русской газете было таким запоминающимся, — поинтересовался он.

— Бог с тобой, Максимушка, ну с кем тут можно познакомиться?! Был у меня водитель грузовика из Рязани. Этакий гиббон с торчком. Приехал сюда, чтобы бабки заколотить и обратно в “рашку”, где у него жена и трое детей. После шофера биолог был. Там с торчком было почти горизонтально, малый тот был кандидатом наук по части насекомых. Приехал сюда и думал, что под его статьи о пауках ему тут место в научной лаборатории дадут. Лавры энтомолога влекли ученого мужа за океан. Так он теперь вместо лаборатории в дурдоме санитаром работает. Ты, вроде, оказался тем, кем надо — при работе, при квартире и без жены в Рязани. Правда, присутствует ржавый “додж” и стихи какие-то несуразные. Так ведь не все коту масленица.

Войдя в кафе, они прошли за дальний столик у окна, из которого была видна еще не расчищенная от снега пустая парковка.

— Здесь в нашей рождественской комедии нужно сделать лирическое отступление о том, что влюбленные славно провели ночь на топчане, утро на дебаркадере, а за завтраком обсуждали дальнейшее развитие ее комедийного сюжета, — заметил Максим.

— Ах, что там за развитие? — отмахнулась Дина. — Тебе-то, может быть, и повезло здесь. В программистах побывал, деньги в руках подержал. А мне? Мне ведь тридцать шесть скоро. А что за жизнь у меня? Сын скоро школу заканчивает, а что я могу ему дать? Вчера он, разгильдяй этакий, опять пошел с дружками травку курить. И зачем я купила ему этот “форд-буревестник”? Теперь за мой “форд-эскорт” и за его “буревестник” нужно выплачивать четыреста баксов в месяц, да за квартиру пятьсот пятьдесят. А откуда деньги, если у матери иммигрантское пособие с продуктовыми талонами — “паек для узников совести”, а я зарабатываю восемь долларов в час? И после всех налоговых оттяпок имею я чистыми двести пятьдесят в неделю. Вот и подсчитай, что нам на еду остается. А еще тряпку какую-никакую купить нужно, обувь, туда-сюда… Так что замуж мне нужно выходить, дружок, пока у меня еще шкура упругая, за богатого американского старичка, а то потом и сторговать себя будет некому. А я еще свою судьбу за хвост хочу поймать — не жар-птицы, конечно, но какой-нибудь американской индейки — это точно. Тут мне один абориген с двухэтажным домиком в Оук Парк замуж уже предлагал. Гуляли мы с ним, гуляли по Оук Парк, по хемингуэевским местам променадничали, ну, я тому пенсионеру и резанула напрямик, что если меня в темном углу прижать, то я еще очень могу.

— Стало быть, меня после замужества побоку? — усмехнулся Максим.

Дина уставилась на него во всю широту своих карих глаз.

— Тебя никогда не побоку! Тебя — или сверху, или снизу, но только не побоку. Хотя, когда старичка найду, то, наверное, побоку. Ведь согласись, не могу же я непорядочно продаваться. А поможешь мне старичка найти ты!

— Как это? — удивился Максим.

— Как-как? По Интернету. Я эти сайты знакомств как-то у сына на компьютере просматривала. Знаю, что свой “профиль” туда нужно вставить, но вставить правильно, чтобы мое свиное рыло в калашном ряду смотрелось бы не хуже других калачей. Тут твоя профессия и твоя поэзия как раз и пригодятся. Будешь моим антрепренером — старичков отсеивать. А потом самых подходящих мы окучивать начнем.

— Необычный, однако, поворот… сюжета. Одного только я в нем не представляю — упругую шкуру рядом с недержащим мочу кряхтуном.

— Что ж, Максимушка, кому в жизни блага, а кому программирование. Но ведь будем любить блага, верно? К тому же, старички недолговечны. И они уходят в ту страну, откуда нет возврата, и остаются после них на земле… особняки в Эванстоне.

— Почему именно в Эванстоне?

— Больно Эванстон мне понравился. Особенно те усадьбы у пляжа, у которых мы проезжали. Трехэтажные. С башенками, с ряшенками, да прочими завитушками.

…Три месяца Максим встречался с Диной по выходным, заезжая за ней в Буффало Гров. Главной темой их разговоров стало обсуждение знакомств его подруги со старичками, которых поставлял теперь неутомимый Интернет. “Профиль” Дины, помещенный на один из чикагских сайтов знакомств, к концу третьего месяца продолжал собирать неплохой урожай. Однако желаемого результата знакомства со старичками не приносили, и две встречи с одним и тем же претендентом на “звезду Востока, случайно оказавшуюся за океаном”, что звучало, несомненно, поэтичнее беженки от бакинских погромов, были, скорее, исключением, чем правилом. Дина изо всех сил пыталась убедить обладателей трехэтажных домиков в искренности своих чувств, но ее старания оставались тщетными. Лишь одно заочное знакомство, “инкогнито из Эванстона”, как она окрестила его, продолжалось с завидным постоянством. Кандидат вел с Диной регулярную переписку, однако, не присылал ей ни фотографии, и ни выказывал желания встретиться…

… Интерьер французского ресторана в Нортбруке настраивал посетителей на дорогое пищевое удовольствие — отделанные дубом стены, мягкие бархатные кресла, белоснежные скатерти, хрустальные бокалы и букетики живых роз на столиках. В конце обеденного зала мерцал гриль на древесных углях. Дина сидела за столиком и “разрабатывала” меню.

— На затравочку паштет из гусиной печенки. Это, я слышала, их первая национальная заморочка. Гусей так кормят, чтобы только одна печень у них росла. Потом жульен из трюфелей, сам Бог велел трюфелями побаловаться в парижском доме. Ну, а главным блюдом пойдут ножки лягушачьи.

Она скользила острым красным коготком по странице.

— Мне двойную порцию, пожалуйста, чего там одна ножка, — на три укуса похрустеть. А вино ты сам выберешь, между прочим, обожаю Шато Марго. Я пила его у одного из несостоявшихся в супруги старичков. Вино это, скажу тебе, — аромат моей мечты.

— И как твои успехи в деле присовокупления рыжеволосой звезды востока к трехэтажной Америке? — поинтересовался Максим.

— Что там за успехи? — отмахнулась Дина. — За неделю было два новых кандидата. Первый ростика небольшого, старичок — хоттабыч какой-то. Бородка белая, глазенки душевные, тросточка с набалдашником в виде собачьей головы. Пригласил меня сразу к себе домой, что совсем не по американским правилам. Собака при доме была, Герцогиней зовут, мордой точь-в-точь как тот набалдашник. Долго меня обо всем расспрашивал, будто хотел что-то тайное выведать, да в подсознание мне заглянуть. Ну да как же! Так я ему свое подсознание на диванчике том, на котором он меня потом разложил, и представила! Только не состыковалось у него что — то по мужской части, и заявил мне старичок через два часа сексуальных мучений, что нет между нами “chemistry”.

К их столику подошла официантка-негритянка с ногами баскетболистки, монументальными бедрами и косичками на голове, торчащими во все стороны, как иголки у дикобраза. На столе появилось затребованное вино, гусиный паштет и горячие хлебцы.

— А глаза-то твои карие на черномазую смотрят, — ревниво заметила Дина, когда официантка удалялась от их столика.

— Но душой я с тобой, подруга. С кем же еще здесь может быть родство душ, как не с душой из “совка”? Только “совки” в Америке друг к другу и прилепляются. Страсть-то черная, она, может быть, пожарче белой будет, да только джунгли там, в душе-то. Ведь они еще триста лет назад только и делали, что били в барабаны да совокуплялись. А наш Петр в те времена уже окно в Европу рубил, да головы стрельцов не жаловал.

— Ну, дорогой поэт, ты бы еще о Древнем Риме вспомнил! Вот там гладиаторы головы рубили друг другу что надо!

Осушив бокал, Дина перешла ко второму кандидату в супруги.

— Этот старикашка был деловит и немногословен. Этакий папа Карло без Буратино на американский манер — очки на кончике носа, клетчатая рубашка, ковбойская шляпа. Ездит на “Альфа-Ромео”, а когда у нас зашел разговор, где бы нам примоститься поговорить о достоинствах невесты, то потащил он меня в вонючий “Данкин Донате”. Я сразу поняла — скряга. Американский Иудушка Головлев. Заговорил о каком-то брачном контракте, все крутил-вертел вокруг да около, про супругу свою рассказывал, которая сбежала от него в Калифорнию, а ему на старости лет хочется продолжения семейных традиций. Я-то сразу смекнула, куда он удочки забросил, и сказала, что я женщина крепкая и здоровая, и семейные традиции продолжу, как надо, не хуже заезжих калифорнийских. Только папаша этот после моего откровения почему-то сник и твердого мужского решения не принял, а на следующий день позвонил и сказал, что будет обдумывать мои восточные превосходства. Вот уже пять дней, как обдумывает.

— Да, что-то не везет тебе с претендентами на крепкую руку и восточное сердце. А как поживает наш инкогнито из Эванстона?

— Пока не раскрывается, но пишет регулярно, — оживилась Дина. — И как! Даже я со своим куцым английским поэтический стиль его писем почувствовала, а некоторые его фразы… — вот, например, послушай: “Your eyes are like black roses in my last spring”. Звучит? Или вот еще: “I will treat you like the Queen in my royal garden”. Или вот это: “I will be the loyal dog at your toes”.

Дина взмахивала ножом, как дирижерской палочкой.

— Поэт! Как выпить дать поэт! И все в нем вроде на месте, и пенсионный возраст, и детей нет — претендентов, то есть, на наследство. А ты как думаешь, к чему это?

— Трудно сказать, — нехотя ответил Максим. — Но не кажется ли тебе, что пахнет все это какой-то… химией?

— Да уж какая тут химия, если он мне сам свой эванстонский адрес на днях прислал? В гости, правда, пока, не приглашал, но ведь дорого яичко с Христову дню.

— Но все равно, подруга, будь осторожна. Не дай Бог, еще изнасилуют тебя в королевском-то саду за каменным эванстонским забором, — прищурился Максим.

— Изнасилуют? Ха-ха! Да я сама, кого хочешь, изнасилую! А в королевском саду — так по полной программе, — подскочила Дина в кресле.

Вечером они пили чай на крыше максимового дома — огороженной металлической сеткой открытой веранде с дощатым полом. Максим расхаживал по крыше со своей “сексуальной” чашкой.

— А вообще-то, подруга, хоть и не идут у тебя дела со старичками, но как сказал один поэт: “Нам выпало малое счастье нерусского бытия”.

— Ах, Максимушка, не малым счастьем жив человек, но мечтой, продирающейся сквозь тернии к созвездию золотого тельца! — жарко выпалила Дина.

— Ну, что же, пастушка золотых тельцов, выпьем тогда чаю за твой успех.

— За наш, Максимушка, за наш успех!

…Через неделю Дина позвонила Максиму и сообщила, что ее звездная мечта неожиданно стала обрастать заветной эванстонской плотью. Максим в удивлении попытался выведать подробности, но Дина ничего толком не рассказывала и после разговора как сквозь землю провалилась. Спустя несколько дней он разговаривал по телефону с ее матерью, но та только сказала, что дочь неожиданно покинула и дом, и сына, чтобы устроить свою “единоличную американскую судьбу”, и что других подробностей у нее нет…

… Утром пасхального воскресенья Максим шел по дебаркадеру, где три месяца назад он дышал рождественским воздухом с Диной на второй день их знакомства. Серая, освободившаяся ото льда вода мелко плескалась о выщербленный бетон. Крупная рыбина, быстро подплыв к поверхности, хватала ненасытным ртом воздух и быстро уходила на глубину. Максим шел по дебаркадеру и думал о том, что его назначение в Первом Чикагском Банке подходило к концу. Одному из его коллег уже было предложено новое задание в Милуоках, в ста милях на север от Чикаго. Эта “перестройка”, вероятно, была началом сокращения штата программистов в компании. Дальнейшие предположения Максима о его передвижении по просторам великой страны Макдоналдсов, хайвэев и компьютеров, были туманны.

В пятницу, вернувшись с ленча на свое рабочее место, он прослушивал записи на автоответчике. Одно из сообщений было от менеджера “Компьюсофта” — консалтинговой компании, от которой он работал по контракту в Первом Чикагском банке. Менеджер приглашал Максима к себе для обсуждения уникальных возможностей, открывающихся в карьере обещающего программиста. Мгновенное подозрение Максима о том, что под “уникальными возможностями” подразумевалось не что иное, как окончание его работы над проектом “2000-й год”, подтвердилось сразу после того, как он вошел в офис менеджера.

Тесный кабинет был похож на больничную смотровую. Белые стены, в углу этажерка с файловыми ящиками, серый стол, на окнах жалюзи. Впечатление смягчали вездесущие фоторамки с улыбающимися детьми. Максим задержал взгляд на кресле. Оно оказалось двойником его любимого домашнего кожаного чудища, правда, выглядело свежее.

Лицо менеджера было выбрито так гладко, что вместе со щетиной, казалось, с него были удалены все признаки эмоций. Плешь, туго завязанный узлом галстук, суетливые руки.

— Мы получили от руководства банка весьма ободряющие характеристики вашей работы, — были его первые слова.

— Я всегда серьезно относился к планам банка, нацеленным в следующее тысячелетие, — ответил Максим.

— И это заслуживает похвалы, поэтому я и пригласил вас для обсуждения новых горизонтов вашей работы в нашей компании. К сожалению, Первый Чикагский банк не располагает финансовыми возможностями, чтобы держать в штате всех программистов, работавших над проектом “2000-й год”.

Максим был готов к такому повороту.

— Однако, мне это странно, учитывая удовлетворенность банка моей работой.

Кадровик грустно посмотрел ему в глаза.

— Нам всем это странно. Поэтому я и пригласил вас для того, чтобы обсудить одну неожиданную возможность. Контракт, который предлагают “Компьюсофту”, бесподобный. Пункт назначения — Сиэтл. Это слово вам ни о чем не говорит?

В голове у Максима закрутились слова, связанные с этим городом западного побережья.

— Конечно, говорит. Боинг и сеть кофеен “Лучшее Кофе Сиэтла”.

— А если ближе к вашей профессии?

— Вероятно, “Майкрософт”.

— Вы попали в точку, совершенно в точку! — подскочил менеджер в кресле.

— И весьма неожиданно. Неужели у такой компании, как “Майкрософт”, нет своих программистов?

Кадровик далеко отъехал в кресле от стола.

— Конечно, есть. Но программирование сейчас — это горячий рынок! Компании с дальним прицелом это прекрасно понимают и всячески привлекают талантливых программистов на работу, в том числе и по контрактам.

— Чего не скажешь о Первом Чикагском банке.

— О, Максимус, забудьте Вы об этих нерадивых финансистах! Вы же отлично понимаете, что такое проект “2000-й год”. Это же просто… — тут менеджер запнулся, явно подбирая нужное слово, — просто… мыльный пузырь.

Максим засомневался.

— Но почему Вы уверены, что контракт с “Майкрософтом” не закончится через полгода, как это было с Первым Чикагским банком?

Кадровик уверенно положил руки на стол.

— Потому что контракт уже подписан на три года, и мы предлагаем это задание пяти лучшим программистам нашей компании. Так что подумайте, стоит ли в этой уникальной возможности оставаться… “L'Etranger”?

Максим был наслышан о том, что кадровик был любителем французской литературы. Наступила пауза.

— Думаю, что во время горячей программистской страды важнее всего не остаться… хм… “Les Miserables”. Но в том и другом случае мне нужно взвесить все “за” и “против”, — нашелся он с ответом.

— О, разумеется! — закивал головой кадровик. — Я уже переговорил с вашим менеджером из банка. Сегодня Вы можете не возвращаться на работу.

…Начало мая в Чикаго было жарким и влажным. Вечерами, когда жара спадала, Максим наслаждался застывшим в воздухе теплом заходящего солнца на крыше-веранде своего дома, покуривая сигару в пластиковом шезлонге. Иногда он вспоминал так неожиданно оборвавшуюся его любовь к Дине — решетчатый железный стол и стул, на котором она сидела, разбросав огненные волосы по чугунной мозаике стола. Эти железные плетения, казалось, до сих пор хранили в его душе прикосновения ее горячего, крепкого тела. Через каждые десять минут низколетящие Боинги, шедшие на посадку в аэропорт О'Харе разрезали чернеющее небо мерным ревом турбин, и как будто отдавали свой голос в медленно сгущавшуюся темноту, размазывали рев по всему небу.

“Компьюсофт” посадил Максима “на скамейку” — “on the bench” — термин, означающий, что компания держит работника про запас, не давая ему задания, но выплачивая регулярную зарплату.

Обычно через месяц программисты “на скамейке” получали либо новые задания, либо письма об увольнении. Для Максима же его присутствие “на скамейке” скорее было формальностью. Вещи для переезда в Сиэтл были уже уложены. Оставалось только назначить день отъезда. Максим решил ехать поездом. Надежда на то, что Дина объявится перед отъездом, с каждым днем уменьшалась. Неожиданно Максим получил от нее сообщение на автоответчик. Из него ничего нельзя было разобрать, голос был с помехами и скрипами, как будто со старой граммофонной пластинки. Казалось, что Дина звонила откуда-то с другой планеты. Максим понял лишь одну фразу, “хоть дедок и тряс костями на матрасе, но был вполне в сексуальном соку, и хотя этого сока последние капли оставались, но ведь мал золотник, да дорог”. Заканчивалось сообщение словами: “Жди меня, и я вернусь, только очень жди… сегодня же у Бабушкиного дома в шесть часов вечера после войны. В том смысле, что после свадьбы по тебе заскучала”.

Этот Бабушкин дом Максим знал — он стоял на углу улиц Девон и Бродвей в пятнадцати минутах ходьбы от его дома — название дому было дано русскими пенсионерами, в большинстве проживающими в нем. Напротив дома была закусочная “Checkers”, парковка возле которой обычно пустовала — удобное место для стоянки на десять минут.

Подходя к Бабушкиному дому, Максим еще издали обратил внимание на черный “Кадиллак”. Окно в машине было опущено, и, присмотревшись, он увидел в нем Дину. В изумлении он подошел к ней, разглядывая ее транспортное средство, никак не вяжущееся со статусом “узников совести” с иммигрантским пособием и продуктовым пайком. Дина выпрыгнула из машины.

— Видишь, Максимушка, не забыла тебя!

— Сколько лет, сколько зим, — в недоумении развел он руками от перемены, произошедшей за столь короткий срок.

Лицо Дины стало каким-то резким, отточенным во взгляде, казалось, что ее вечная смешливость и игра страстей ушла с него и запряталась за какую-то подспудную печаль, о которой, тем не менее, нужно было забыть как можно скорее.

— Ну, сколько лет… столько же и зим, — ответила она, обнимая его и прижимаясь к нему так, будто и не было этих двух месяцев разлуки.

Максим решил ничего не расспрашивать, и плыть по течению, когда тайное само станет явным.

— А теперь едем в Эванстон, в родные пенаты. “Кодю” ты поведешь, — подтолкнула его Дина.

Удивление Максима все больше росло, но он решил сохранять невозмутимость.

— Родные пенаты… “Кодя”… Эванстон. Таинственно исчезаешь, таинственно появляешься. Кадиллаки-реки-раки…

Дина сосредоточилась на чем-то тяжелом для себя.

— Поезжай к эванстонскому пляжу, по Шеридан, а там два квартала.

Через пять минут они выехали к озеру с грядой каменных валунов, огораживающих узкую полоску песчаного берега, и свернули к одному из трехэтажных домов, утопающих в зелени старых вязов. Максим, конечно же, сразу узнал этот дом с номером на стене, видимый за сто ярдов. Архитектурой он напоминал стиль Франка Ллойда Райта — широкое патио, галерея, крыша, далеко выдающаяся за вертикали стен. Автоматические ворота открылись, и он въехал по дорожке из мелкого гравия в тенистый двор. “Что ж, теперь, вероятно, мне предстоит встреча с. инкогнито”, — подумал Максим и вошел за Диной внутрь.

Гостиная с могучими кожаными креслами и широким паласом с толстым ворсом была небольшой, но ее интерьер казалось, вводил тебя в какое-то средневековье — черненые деревянные панно, массивные книжные полки с книгами, от пола до потолка закрывающие одну из стен, витая деревянная лестница с широкими перилами наверх, в спальни.

Дина прыгнула в кресло и уселась в нем, как дюймовочка в огромной кожаной лилии.

— Садись рядом!

— “И паж к ботинкам дамы, как фокстерьер прилег…”, — хмыкнул Максим и сел на палас. — И все-таки, что все это значит?

Дина была возбуждена.

— А то, недогадливый мой поэт, а то все это значит, что моя американская мечта, наконец, обрела желанную эванстонскую плоть. Помнишь о том старичке, который мне письма писал, но все не раскрывался? Так вот, он, в конце концов, раскрылся. Оказалось, что Сэмом его звали.

— Дядя Сэм? Старичок? Шалишь! — в изумлении воскликнул Максим.

Он вскочил, как будто его подбросило вверх помимо его воли.

— А вот и не шалю, отшалила уже! — вспыхнула Дина, — И теперь… “не жалею, не зову, и не плачу”.

Максим, однако, быстро нашелся.

— О чем же, если не секрет?

— О чем? О чем? Известно о чем. О черных розах его последней весны!

— Что? Розы? А разве розы, они того… существовали? — совсем опешил он.

Дина недоуменно посмотрела на него.

— А что же, ты, поэт, о розах забыл? “Как хороши, как свежи будут розы…” А куда же им деться, розам-то? Вон, в саду, обратил внимание, сколько роз? Правда, когда я, как тот Магомет, который идет к горе, у дома Сэма появилась, то он поначалу на меня смотрел, как на чудо какое-то заморское. Но плакала-то я взаправду, изображая обманутую невесту, и деваться ему было некуда, так что он меня в дом впустил и долго успокаивал, свои же письма, мной на компьютере предварительно распечатанные, читая. А потом как понес какую-то чепуху, что фасад его дома вовсе не из красного кирпича, а из бордового, и розы у него в саду не черные, а фиолетовые, и что в таком безобразном стиле, которому учат английскому по грамматикам для зарубежья, он вообще никогда не писал. Но я — то смекнула, что цену он себе набивает. Ну, и дальше, сам понимаешь, слово за слово, и что мне потом оставалось делать, как не поклясться ему в вечной любви до гроба? С розгами, то есть розами, в придачу. Он, конечно, растерялся по полной, даже коленками затрясся. Все-таки не двадцать лет мужичку, чтобы от женщины в сексуальном соку бегать. Ну и показала я ему потом на этом самом кресле на что способны настоящие звезды Востока.

Максим раскрыл рот шире некуда и так и опустился возле Дины на палас. Она хотела еще что-то добавить, но встала, обняла и притянула его к себе. Наконец, он собрался с мыслями, думая о том, как в этой жуткой фантасмагории зацепить одно происшествие за другое. Наконец он собрался.

— Но ведь ты вроде говорила… что как только старичка найдешь… меня. как бы. того. побоку. Что нельзя непорядочно продаваться. А кстати, где твой супруг?

Дина подошла к зеркалу и закрыла лицо руками.

— Нет его больше. Умер он… во исполнение своей последней любви, — сказала она с неподдельными слезами на глазах…

Ночью, в постели, Максим долго слушал ее рассказ о коротком романе с сумасшедшим миллионером, держателем фиолетовых роз в эванстонском саду за каменным забором, и, наконец, вставил слово:

— А знаешь… Сэм-то тебя не обманул.

— Ой, а в чем он должен был меня обмануть-то, Максимушка? — лукаво уставилась на него Дина.

— В том, что письма писал не он.

Дина опешила.

— А кто же тогда? Уж не ты ли их за него писал, за романтика моего старчески ненаглядного? Нет, дружок. Он это был, он. И в последние минуты, когда сердечный приступ с ним случился, я от него ни на шаг не отходила. Нотариуса вызывали, и священника вызывали. Так он тому священнику перед смертью как на духу исповедался, что так у нас все и было — и письма, и розы, и любовь. Так что и делу конец, а кто слушал… голубец.

— Неужели голубец? — воскликнул Максим. — В оригинале-то по-другому было!

Дина страстно обняла его.

— Да не все ли равно, как там, в оригинале было? Главное ведь, что теперь будет у нас.

… Утром Максим пообещал Дине вернуться к обеду. Подъехав к своему дому на Шеридан, он припарковал машину на неожиданно освободившемся пятачке у тротуара, но не стал подниматься в свою студию, а пошел к озеру.

Солнце всходило над водой кипящей белой кляксой. Одинокая чайка то почти вертикально взмывала вверх, то, замерев, долго парила над водой в солнечных блестках. Максим посмотрел вниз, в солнечную воду, и увидел там свое отражение, трепещущее под легким ветром. Он начал вспоминать стихи, написанные им давно, но вспоминал их с трудом, как надежно потерянное прошлое:

Меня Бог обрекает на поиски хлеба

На размеченной, скованной небом планете.

Я смотрю на себя в это чистое небо,

Уходящее вниз в перевернутом свете.

Поднявшись в студию, он сел за компьютер и удалил письма, которые писал Дине, выдавая себя за старичка-инкогнито из Эванстона.

Звонок в Компьюсофт — ближайший поезд увозил его в Сиэтл.

2002, 2007. Бостон — Москва

Примечания

1. “Being forty means being twice as sexy as you were when you were twenty” — Быть сорокалетним означает быть вдвое сексуальней, чем когда тебе было двадцать.

2. “First Chicago Bank. Y2K. We can do it” — Первый Чикагский Банк. 2000 год. Мы можем это сделать.

3. Буффало Гров (Buffalo Grove) — северо-западный пригород Чикаго.

4. Лейк Шор Драйв (Lake shore drive) — “Проезд по берегу озера” — шоссе, идущее на север от центра Чикаго.

5. Эванстон (Evanston) — ближайший северный пригород Чикаго.

6. Оук Парк (Oak Park) — западный пригород Чикаго. Место рождения Э. Хемингуэя.

7. chemistry — доел. “химия”.

8. “Your eyes are like black roses in my last spring” — Твои глаза подобны черным розам в мою последнюю весну.

9. “I will treat you like the Queen in my royal garden” — Я буду обходиться с тобой как с королевой в моем королевском саду”.

10. “I will be the loyal dog at your toes” — доел. “Я буду преданной собакой у пальцев твоих ног”.

11. “L'Etranger” (Посторонний) — новелла А. Камю.

12. “Les Miserables” (Отверженные) — роман В. Гюго.