Предания старины Смоленской

Алексей Владимирович Куйкин, 2021

Последние пять лет я занимаюсь историей своей семьи. Однако, в фондах Государственного архива Смоленской области мне попадается на глаза много интересного. Вот такими историями из жизни Смоленской губернии 19 века я и хочу поделиться с вами, уважаемые читатели. Надеюсь и вам будет это интересно. Содержит нецензурную брань.

Бешеный барин

Ближе к полудню субботы 20 августа 1859 года два охотника, выйдя из лесу, шагали по единственной улице деревни Толстяки Бельского уезда. Шагах в пяти перед ними бежал небольшой лохматый лопоухий пёс угольной масти, заливисто побрёхивая на купающихся в дорожной пыли крестьянских кур. Ягдташи охотников были полны пернатой дичи, на лицах читалось умиротворение, и удовольствие от приятно проведённого в лесу времени. Спокойно разговаривая, они прошли по деревне, направляясь к ожидавшей их на окраине коляске. Стройный небольшого роста черноволосый и черноглазый Михаил Алексеевич Рачинский, как-то даже терялся на фоне своего спутника, саженного роста полноватого Андрея Ивановича Акулова. На бледном лице Михаила Алексеевича чёрные тонкие усики казались нарисованными. Одет он был в синюю лёгкую венгерку, расшитую чёрными шнурами, поверх белоснежной шёлковой рубахи с отложным воротником. Немаркие чёрные плисовые шаровары были заправлены в невысокие мягкие гусарские ботики с кисточками. На плече на красном погонном ремне висело короткое охотничье ружьё. Акулов своё оружие нёс в руках. Тёмно-зелёный сюртук с оранжевыми выпушками по воротнику и обшлагам был положен ему по должности. Уже более пяти лет он исполнял должность станового пристава. На круглом румяном лице довольного жизнью человека Андрей Иванович носил пышные пшеничного цвета усы, переходящие в не менее пышные бакенбарды. Голову его от солнца защищала зелёная же фуражная шапка, с выпушками по тулье и околышу, как и на сюртуке.

Коляска стояла на обочине дороги, на окраине деревни. Тут же начинались распаханные крестьянские полосы, уходящие к опушке берёзовой рощи. По другую сторону дороги земля была барская, того самого Михаила Рачинского. У коляски в ожидании хозяина разговаривали трое крестьян. Плотный цыганистого вида кучер Ермолай, в яркой зелёной косоворотке с голубым шитьём по воротнику и планке, пыхтел короткой пенковой трубкой. Высокий дородный егорьевский сотский Тимофей Фёдоров, оглаживая окладистую бороду, слушал старосту Толстяков Игната Ефимова. Заросший до самых глаз бородой Игнат, держа в одной руке картуз, другой рукой яростно размахивал, что-то втолковывая собеседникам. В серой домотканине и кожаных чунях с обмотками он очень отличался и от ярко одетого кучера, и от сотского в новом плисовом коричневом сюртуке и скрипучих смазных сапогах. Опередивший хозяина пёс весело гавкнул и заскакал вокруг коляски. Кучер сразу запрыгнул на облучок, а Тимофей с Игнатом низко поклонились Михаилу Алексеевичу.

— О чём шумим, православные, — с улыбкой спросил у них Рачинский.

–Об озимых, Михаил Алексеевич, — ответил сотский, — об озимых. Да вот ещё Игнат жалиться, что мужики его плохо слушаются.

— Игнат-Игнат, сниму я тебя со старост, ох сниму. Как с посевом озимых у вас тут?

–Слава богу, барин, отсеялись, — комкая в руке картуз, ответил Игнат, — и ваши поля засеяли и мужицкие полосы.

— Хорошо, это очень хорошо. Поехали, Тимофей, — баре уже садились в коляску, когда Рачинский бросил взгляд на крестьянские полосы, — а это что такое?

Игнат поглядел туда, куда указывал палец хозяина. На одной из полос небольшая пегая лошадка тянула плуг.

— А это Никанорка Антипов, Михаил Алексеевич. Хворый он, совсем хворый, ничего не успевает.

–Не успевает, говоришь, — оскалился Рачинский, — а ну давай его сюда.

Игнат потрусил в сторону пахаря. Михаил Алексеевич, соскочив с подножки, ходил взад-вперёд по дороге.

— Ты понимаешь, Андрей Иванович, хворый, не успевает. А в уезд съездить успел. Меня третьего дня предводитель как мальчишку отчитывал из-за их жалобы. Хворый, так его.

Вскоре староста привёл тщедушного босоногого мужичонку лет сорока.

— Иди-ка сюда, друг мой Никанор, — зло проговорил Рачинский. И тут же ухватил подошедшего мужика за клочковатую пегую бороду.

— Что ж ты, Никанор, работать не хочешь? Тунеядствуешь? Все уже отсеялись, а ты что же?

— Дык ведь болею я, барин. Совсем плохой стал, всё из рук валиться, ничего не успеваю, — проблеял в ответ испуганный мужик.

— Не успеваешь? — завопил Рачинский, — а вот в Белый съездить успел, скотина!!! Пожаловался!!!

— Дык ведь от общества приговор был, люди отправили.

Рачинский резко двинул правой рукой, ударив крестьянина в живот стволом ружья. Тот со стоном рухнул на колени. Отбросив оружие, Михаил Алексеевич принялся молотить кулаком по лицу и голове мужика, крепко держа его за бороду.

— Я тебя научу работать, научу, сволота, — Рачинский оттолкнул мужика под ноги к старосте, — ну-ка разложите мне его. Игнат, Тимофей, быстро! Ермошка, плеть.

Кучер, соскочив с облучка, вынул из-за пояса нагайку и протянул её хозяину.

— Михаил Алексеевич, не надо, — из коляски подал голос Акулов.

— Господин становой пристав, я в своём праве. Наказываю нерадивого и ленивого мужика, — зарычал в ответ Рачинский.

Никанора положили на землю, задрав рубаху на голову. Сотский держал его за ноги, на голову уселся староста Толстяков. Свистнула плеть и на обнажённой спине вспух багровый рубец. После десятка ударов истязуемый заорал в голос и попытался вывернуться. Но мужики держали крепко. Крики Никанора взбесили Рачинского. Удары посыпались на мужика с ещё большим ожесточением. Кожа на спине мужика лопнула, по спине побежали алые ручейки. Михаил Алексеевич опустил плётку.

— Всё, уезжаем, — барин подобрал ружьё и запрыгнул в коляску. За ним пыхтя, поспевал егорьевский сотский, — Ермошка, погоняй. В Кузнецово.

Кучер щелкнул вожжами, засвистел по-разбойничьи громко и коляска, поднимая клубы пыли, умчалась по дороге. На краю поля сидел Никанор с задранной рубашкой и, ругаясь, размазывал по лицу злые слёзы. Игнат куском тряпки вытирал ему кровь со спины и увещевал:

–Прими наказание и не ругайся. Смирись, доля наша крестьянская таковая.

–Доля наша такая, да? — заорал избитый мужик, — я завтра в Белый поеду, к дворянскому предводителю с жалобой.

— Не вздумай. Иди вон домой, отлежись.

–Отлежись, отлежись. А пахать, кто будет, — Никифор тяжело поднялся и поковылял к своей лошадке. Игнат грустно смотрел ему вслед. Перекрестился, пробормотал себе под нос «Бешеный, бешеный барин», и ушёл в Толстяки.

Высадив сотского Тимофея в большом селе Егорье, Михаил Алексеевич привёз Акулова в свой дом в сельце Кузнецово. Длинный одноэтажный барский дом был деревянным, оштукатуренным и покрашенным в белый цвет. Вокруг него построены амбары, службы и пара домиков для дворовых. На нижней ступеньке высокого крыльца хозяина с гостем ожидали приземистый широкоплечий седой старик и совсем молоденькая синеглазая девушка с большим кувшином и полотенцем в руках. Левая рука старика висела плетью. Белая льняная рубаха с красной вышивкой и синие нанковые штаны, заправленные в шерстяные носки, составляли его гардероб. На ногах мягкие кожаные тапки без задников. Пока Михаил Алексеевич умывался с дороги, пристав с улыбкой обратился к старику:

— Что, Матвей Агафоныч, ноги мёрзнут?

— Мёрзнут, ваше благородие, господин порутчик Андрей Иванович, мёрзнут. Уж, слава богу, скоро шестой десяток унтер разменяет.

Пока умывался Акулов, с наслаждением, громко фыркая и отплёвываясь, Рачинский давал указания старому дворецкому:

— Дичь на ледник, и Андрея Ивановича добычу тоже. В столовой обед накрывайте. Да наливок из погреба достать надо.

— Стол накрыт, Михаил Алексеевич. Закуски да настоечки. Сейчас прикажу горячее нести, — поклонился Матвей, — Сенька, иди сюда, — громко крикнул он в сторону конюшни. Дав указания подбежавшему чернявому мальчишке, Агафоныч повел хозяина с гостем через пару проходных комнат в большую гостиную, игравшую также роль столовой. Большая светлая комната в два окна по стенам была обита травянистого цвета кретоном. Тяжёлые бархатные фиолетовые гардины слегка колыхались от ветерка из открытых фрамуг. Слева от двери стоял огромный вычурный диван. У дальней стены громко тикали большие напольные часы. Слева от них стояло приземистое пузатое бюро орехового дерева. По указанию дворецкого, двое молодых дворовых придвинули к большому обеденному столу небольшое канапе, обитое кремовым с золотыми арабесками бараканом. Девятипудовую тушу Акулова не всякий стул мог выдержать. Гость с хохотом расположился на диванчике, Михаил Алексеевич уселся рядом на венском стуле с гнутыми резными ножками.

— Вот за что тебя люблю, Миша, так это за гостеприимство, — потирая руки, произнёс Акулов, — и за настойки твои замечательные, и за закусок обилие.

–Маменька в своё время занималась. Отец не очень любил, да и скончался рано. А вот дядя Вася, отчим мой разлюбезный, тот мог каждый день причащаться. Да не по разу. Так и стали готовить настойки в этом доме, даже маленький перегонный куб соорудили. Давай, Андрей Иванович, твоей любимой, вишнёвой на косточках настоянной.

Рачинский разлил по стеклянным рюмкам благоухающую вишней алую влагу. Однако Акулов задумчиво крутил ножку рюмки между пальцами, не спеша пить.

— Зря ты, Миша, сорвался. Зря наказал того мужичка.

— Андрюша, ну как ты не поймёшь? Быдло должно знать своё место, поле пахать, а не по городам с жалобами бегать. Дай им волю, они вообще работать не будут, только на печи пузо греть.

— Да я не о том, — пристав раздосадовано махнул рукой, — сам ведь говоришь, предводитель тобою недоволен. А если ещё одна жалоба? Да ещё дело Егоссы твоей тянется. Я делаю что могу, защищаю, кум ты мой любимый, но ведь много уже всего на тебя в земском суде. Ох много, Миша.

–Да ладно, одним разбирательством больше, одним меньше, — Михаил Алексеевич отставил рюмку в сторону, — а с Егозой, всё и так понятно. Дура баба, хоть и красивая. Дура.

— Дура не дура, а когда я её сюда в Кузнецово вызвал для следствия, сообразила, не приехала. Да ещё исправнику прошение направила, чтобы меня от дела отстранить. Александр Дмитриевич тот, конечно, у бабы на поводу не пошёл, но всё же, всё же. Да и наделал шуму в обществе эта твоя выходка. Выгнал в ноябре из дому девицу. Зачем, почему? Ведь лет семь же жили вместе. И что бы тебе не жениться на ней, как обещал?

–А зачем мне она, бесплодная? Да и имение у неё в Балтах так себе, маленькое, — Рачинский поставил локти на стол, подперев ладонями голову, — я ведь сам её тогда к бабке послал, на болота. Вот и вытравили приплод. А выгнал я её тогда, спьяну. Да со злобы. Я к Кулешам свататься ездил, а они мне от дома отказали, из-за Егоссы. Вот так вот, Андрюша. Давай лучше по настойкам. А там и горячее, да под «Ерофеича».

— Под «Ерофеича», да горячее? Это мы завсегда, как мои солдатики говорили, — улыбнулся Акулов. За вишнёвой в рюмки полилась сливовая, а затем и мятная с лимонной подоспели. И забылись всё невзгоды и обиды. А от вкусной рюмочки, да под хорошую закуску, так и на сердце радость. А закуски были замечательные. И маленькие, на один укус, пышные расстегайчики с рыбой и с грибами, ароматная ветчина с тонкими прослойками белоснежного сала, хрустящие солёные огурчики, с мизинец длиной, не больше. А уж грибов в бельских лесах видимо-невидимо. Вот они на столе, и соленые рыжики и грузди, и тушёные в сметане подосиновики. А тут уж и горячее принесли. Разварные речные окуни с кореньями, тельное из телятины в сливках, да запеченная баранья нога с гречневой кашей. А к баранине ещё и три разных соуса в больших фарфоровых соусниках, брусничный, мятный да сметанный с хреном.

Рачинский отдал предпочтение рыбе, тогда как Акулов, отхватив здоровенный кус баранины, принялся поливать его мятным соусом. Попробовал, закатил глаза и, мыча от удовольствия, добавил к мясу ещё и брусничный.

— Ну, и где же наш «Ерофеич»? — обводя взглядом богатый стол, вопросил Андрей Иванович. Михаил Алексеевич взял в руки высокую гранёную бутылку зеленого стекла. Густая пахучая светло-коричневая настойка полилась в рюмки. Акулов, поднеся бокал к носу, с удовольствием понюхал.

— Ах, Миша, аромат-то каков? Нектар и амброзия. Хвала матушке твоей, царствие ей небесное.

— При маменьке совсем другой «Ерофеич» получался. Это Агафоныч что-то с травами колдует, — Рачинский улыбаясь смотрел на довольного кума.

«Ерофеича» много не выпьешь, и в ход снова пошли вишнёвка да сливянка. И потянулась причудливыми зигзагами нить долгого застольного разговора. Друзья вспоминали свою службу в армии, оба ведь отставные порутчики, обсуждали новости уезда да губернии, смаковали перипетии недавней удачной охоты. Акулов по своей должности был в курсе всех происшествий в Бельской округе. За разговорами время пролетело незаметно. Так что когда пристав достал свой серебряный брегет, стрелки показывали без четверти восемь вечера.

— Поеду я, Миша, домой, пора мне, — вздохнул Акулов.

— Что, на ночь не останешься? Спальню я тебе выделю, Глашку, Машку или Парашку под бочок, а, Андрюша? А то и всех трёх сразу, — расхохотался гостеприимный хозяин.

— Всех трёх было бы заманчиво, — улыбнулся в ответ Андрей Иванович, — ну да не в этот раз. Надо мне дома появиться, разлюбезной моей женушке показаться. А то ведь в понедельник поутру раненько ехать на доклад к исправнику. Агафоныч, — прокричал он в сторону закрытой двери, — вели моему кучеру запрягать.

— На посошок, Андрюша, на посошок, — Рачинский разлил в рюмки остатки вишнёвой настойки, — с богом.

Конец ознакомительного фрагмента.