Варенье из падалицы

Алексей Алёхин, 2023

Алексей Алехин для ценителей современной поэзии личность легендарная: много лет был главным редактором журнала «Арион», в котором публиковались Максим Амелин, Сухбат Афлатуни, Вера Павлова, Ирина Ермакова, Мария Галина и многие-многие имена, уже ставшие классикой сегодняшнего дня. «Варенье из падалицы» – книга миниатюр, каждая из которых похожа на стихотворение, сделана из того же материала, что стихи, но крой – свободнее. Нет рифм и ритма, и от этого образы живут полнокровнее. Ювелирное внимание к деталям и мельчайшим оттенкам смысла – в этом тончайшем слое творческого живет гений Алехина. Почти каждую его миниатюру хочется рассматривать на ладони, как каплю росы, – в ней целый мир и множество миров сразу. Книга содержит нецензурную брань.

1973

Седой и рыженькая. Его старость простила за молодость ее совсем некрасивое лицо. И оба счастливы.

Терпеть не могу арфу. Булькает.

Откуда-то подул теплый ветер, и зима распустила слюни.

Вагон метро покачивался, свет перемещался, и казалось, что у сидящей напротив женщины бегает по колечку с бриллиантиками голубой и розовый огонек.

Она бросила на него взгляд, легкий, как облачко над вулканом.

Если говорить о необычных ракурсах, то в самом примечательном из них я увидал мир, когда мне было лет одиннадцать и, возясь с ребятами на перемене, я упал на спину и въехал в толпу одноклассниц.

Надо мной во все небо распустились их скрытые обычно от глаз беленькие нижние юбки, в таинственную темноту которых уходили ножки в кремовых чулках.

И мне не хотелось подыматься с пола.

Человек, жующий яблоко, всегда выглядит независимым и счастливым.

Машина с репродукторами прокашлялась и вдруг заорала на всю улицу о правилах перехода.

Металлические крики фазанов.

Сверхчеловеки вечно замахиваются на полмира, а кончают старухой-процентщицей.

С позывами на интеллигентность…

Такое костлявое лицо, что наводило на мысль о конструктивистской архитектуре.

Моральные долги можно отдавать деньгами.

Ветер свистит, как далекие реактивные самолеты.

Любовь к самолетам

Брат с приятелем садились на велосипеды и уезжали «смотреть самолеты» — в Быково, на аэродром. А я оставался на даче, ждать их и страшно завидовать. Меня не брали, потому что на моем детском велосипеде туда не доехать. У них же были «Орленки», подростковые. А потом они возвращались и рассказывали, как низко, в неправдоподобной близи, над ними пролетало грохочущее железо: вон как то дерево, даже нет — как крыша террасы.

Однажды наконец меня взяли: брат посадил на раму. Мы ехали по поселку, потом через железную дорогу, потом по шоссе, через заросшую полынью узкоколейку — и уже над головой пролетали самолеты так низко, как никогда в жизни. И вот уже грунтовая дорога вдоль ограды летного поля, и мы лежим в сухой траве у самой колючей проволоки, и велосипеды брошены рядом. А самолеты, идущие на посадку, проносятся на высоте десять метров, нет — четыре метра, даже ниже, и хочется сорваться и побежать, но ревущий металл уже промелькнул над головой.

Приседающие на хвост «Ли-2» с покатыми плечами крыльев, и тяжелые, устремленные вперед «Ил-12» и «Ил-14», и легкие «кукурузники», но эти совсем высоко — по-птичьи легко они спархивают на середину полосы далеко позади.

Мы всматриваемся в небо и замечаем черную точку над горизонтом. Она не движется, но начинает расти, уже становится не точкой, а черточкой, еще набухает — внезапно в тишине, озвученной шуршанием травы и птичьим цвиканьем, прорезывается слабый пока рокот моторов, и вот уже совсем близко, над пересекшим дальнюю окраину поля шоссе, над самим полем, летит прямо на нас, прямо в меня, огромный, грохочущий, сверкающий дюралем, и виден пилот в стеклянной кабине, и в страшном громе широко распластанные крылья заслоняют над нами небо, как смерч сдувая траву и пыль, — и исчезает за спиной… Огромные, плоские груди самолетов там, где крылья сливаются с корпусом. Такие широкие груди бывают у крупных собак, когда те рвутся с цепи, срываются и несутся на человека.

Это тогда, лежа в сухой траве у края летного поля, замирая от страха и восторга под проносящимися над головой махинами, я полюбил самолеты.

Я пишу эти записки о самолетах у открытой балконной двери, в которую видны огни Внукова на горизонте. Днем можно даже различить белые здания аэропорта за дымкой леса. А к вечеру, ближе к заходу солнца, там загораются ослепительные голубоватые прожекторы. Позже, в темноте, они окутывают сиянием ту сторону горизонта.

Днем я выхожу на балкон каждый раз, заслышав рокот или гул самолета, ищу его в небе и смотрю, как он разворачивается, уходя на запад или на восток, оставляя дымный след работающих на форсаже двигателей. Одно время мне больше нравились реактивные. Я и сейчас люблю их хищные формы и не упускаю случая полистать журнал с фотографиями истребителей или бомбардировщиков, когда попадется в руки. Но все-таки мне милее винтовые старики: тяжелые, крестообразные четырехмоторные «Ил-18», а особенно, их теперь совсем мало, величественно проплывающие «Ту-114» на могучих стреловидных крыльях.

Интересно смотреть на Внуково ночью. Долго вглядываешься в неподвижные помигивающие огни. Потом что-то меняется в них: поначалу просто неясное перемещение света. Затем несколько огней стремительно отделяются от других и поднимаются вверх. И вдруг прожекторы самолета бьют в мою сторону, на миг ослепляя набирающим высоту неземным светом, — и он тут же гаснет, и остается только нервная, вспыхивающая рубином точка. Если подождать, она обогнет горизонт дугой, приблизится и распадется на две немигающие, зеленую и красную, и еще на тусклую цепочку желтых — и пророкочет в черном небе над головой.

Раз я летал на планере. Я уломал начальника летной базы, и планерист-чемпион усадил меня вторым в свой «бланик». «Само собой, ничего такого не случится, но, по инструкции, я должен тебя предупредить, — обернулся он ко мне, пока нас катили. — Ежели что, я скажу и откину “фонарь”. А ты отстегнешься, встанешь на ноги и просто дернешь кольцо — парашют тебя сам выдернет». Я подумал, что и ноги выдернет, пожалуй.

Это оказалось удивительным ощущением — летать беззвучно, только шипит обтекающий кабину воздух, а ты полулежишь на низком сиденье под узким прозрачным колпаком, чувствуешь тяжесть парашюта за спиной, и ремень его приятно обжимает ляжки. Мы летали, болтая о всякой всячине, внизу вертелась земля, и где-то у меня есть снимок, на котором можно различить мою голову в кабине парящего «бланика».

В тот же раз мне удалось полетать на спортивном «Як-12» с открытой, как у старинного автомобиля, кабиной, и тарахтел он не хуже трактора. Вокруг лежали вспаханные поля, и я впервые заметил сверху, что они точно сшиты из темно-коричневого вельвета в мелкий рубчик.

Самолеты прекрасны. Не потому только, что по скорости они единственный достойный человека способ передвижения.

Самолеты прекрасны сами по себе. Даже первые, из деревянных реек и перкаля, — может, самые прекрасные из всех.

Самолеты прекрасны своими формами, совершенней которых не найти в технической эстетике ХХ века. Формами, соединившими могучую силу зверя со стремительной легкостью птиц и рыб. Чем дальше, тем больше рыбьего: реактивный «Ту-104» похож на летучую рыбу, сверхзвуковой «Ту-144» — на ската…

Они прекрасны, потому что законы среды при таких скоростях почти не оставляют выбора и вплотную приближаются к всеобщему Закону — тому же, который диктует законы красоты. (Легенда о художнике, который не слышал ни про аэродинамику, ни про конструкторское дело и строил в 20-е годы в Москве «машину для полета», исходя из чисто эстетических принципов — из своего понимания полета и красоты. Бедняга умер от голода, не то от испанки, а друзья вытащили его деревянный шедевр из сарая, запустили — и тот полетел. Нищий гений построил планер.)

Ничего нет прекраснее самолетов.

…Потому особенно страшна их смерть. Мне часто снится один и тот же сон: взлетающий реактивный. Нос его отрывается от земли и задирается вверх — слишком круто, почти перпендикулярно, и мощи ревущих двигателей не хватает, он свечкой замирает на миг, и опрокидывается навзничь, и несется по бетону брюхом вверх, хвостом вперед, в дыму, рассыпаясь на части…

Америка пройдет, как Рим прошел…

Городское небо, нарезанное на осьмушки.

Замечали, что под мотоциклетными шлемами лица делаются жестче?

Сидя в библиотеке, радовал себя мыслью об улице с тихим снегопадом в столбах фонарного света.

Буква «Ф» — самая старомодная в алфавите. Она кажется родственницей резных боярских кресел.

Корона со слишком высокими зубцами смахивала на шутовской колпак.

За низеньким плетнем толпились гусиные головы — будто оттуда, гогоча, тянулись кукиши.

Когда в Кишинев приехал цирк-шапито и для трюков иллюзиониста Кио принялись рыть подземные ходы, из земли полетели кости: пустырь оказался заброшенным румынским кладбищем.

«Мои сомнения стоят больше, чем ваша вера».

Воздушные гимнасты со своими страховочными тросами делали цирк похожим на театр марионеток.

Сладко пахло разогретым асфальтом.

«Записки сумасшедшего охотника».

«Медный всадник без головы».

«Хождение по мукам за три моря».

У нас писатель Толстой един в трех лицах.

Такой ветрище. Выпорхнувшая из арки двора газета облепила брючину прохожего, и тот проволок ее несколько шагов за собой, точно вцепившуюся в икру грязно-серую собачонку.

Кто различает верх-низ на одеяле по вензелю, а кто — по дырке…

Мечтать всего лучше ночью, когда окна не зашторены и по стене ходят светлые уличные тени.

Страна орлиноносых красавцев.

О своем фаллосе он скромно говорил: «мой ломик»…

На безрыбье и рак свистнет.

Не все попу масленица.

— Знаешь, он, по-моему, очень интеллигентный человек. Гондоны зовет «презервативами».

Мой неутомимо пьяный приятель.

Золотая середина — это масло между хлебом и икрой…

Почему-то про длинную женскую шею говорят: «лебединая», а про мужскую: «как у жирафа»…

«Та, старая, “Московская” — она мя-яконькая была!..»

Если я умру, кто о вас напишет?