Область темная

Алексей Алейников

«Предаст же брат брата на смерть».Противостояние братьев-близнецов.Любовь к одной девушке.Выбор разных жизненных путей. Сотрудник НКВД – священник.Что важнее – жизнь брата или карьера?С кем будет та, которую полюбили оба?Какие испытания ждут братьев в век революций и войн?Что ждет их в конце пути?

Глава 4

Во взрослении и учёбе наступил неспокойный тысяча девятьсот пятый. Год, принёсший на землю российскую беду под названием «революция». Правда, первой русской революцией эти нестроения назвали гораздо позднее, в советских учебниках. Для живущих же в те времена это был апофеоз долгой и мучительной борьбы сил тьмы, как внутренних, так и внешних, желавших уничтожить державу российскую, и всего светлого и крепкого, что ещё сохраняло привычное течение жизни.

Первым камнем, приведшим к сходу революционной лавины, принято считать тот страшный день, 9 января 1905 года, когда мирная демонстрация рабочих, идущих с петицией к царю, была встречена выстрелами солдат. На самом деле уже много лет шла война внутри державы. Революционеры всех мастей, поощряемые силами извне, убивали выстрелами из револьверов, взрывали бомбами преданных царю и отечеству чиновников и военных ― тех, кто, не убоявшись угроз, продолжал служить России. Да что там! Самого царя-освободителя Александра II убили взрывом бомбы.

«Кровавое воскресенье», забастовки по всей стране, крестьянские бунты на Украине и в Поволжье — всё это знаки рвущегося наружу беса уничтожения. В стране, истекающей кровью в войне на Дальнем Востоке, ослабленной длящимся десятилетиями террором, ему удалось вырваться и натворить неисчислимых бед.

Переходя к воспоминаниям о тех днях, отец Пётр суровел ликом и начинал говорить глуше, точно до сих пор переживая беду Российской державы.

— Ранней весной, на Крестопоклонной неделе, года от Рождества Христова тысяча девятьсот пятого, отец инспектор классов, священник Димитрий Рысев, проходя мимо нашего дортуара, учуял подозрительную возню. Наверное, подумал, что «мерзавцы опять курят», и распахнул рывком резко скрипнувшую дверь. И сейчас помню удивлённого цербера, застывшего на пороге: семинаристы не дымили самокрутками, не лакали втихаря горькую и даже не резались в карты на щелобаны. Отложив грубые бурсацкие забавы, мы, прильнув к стёклам, напряжённо вглядывались в заоконную мглу. Там, в поместье графа Целиковского, в полутора вёрстах от семинарии, кромсали ночь алые сполохи и метались гигантские, до неба, тени. Тотчас ударили в набат.

— Наутро пришло известие, что ночью кто-то поджёг графу конюшню и сеновал. Лошадей, чистокровных ахалкетинцев, спасти не удалось.

Шептались о том, что лихие люди не только лошадей погубить хотели — едва не зарезали и хозяина, и всю его семью. Спас Целиковских поручик, ночевавший в поместье. Не убоявшись татей, выскочил он, в чём мать родила, во двор, уложил из револьвера двух налётчиков, третьего зарубил, да сам погиб в неравной схватке.

Хуже всего было то, что опознали грабителей: трое убитых — крестьяне из ближних сёл.

А тут ещё пришли вести о забастовках и волнениях в Петербурге. Неспокойно стало и в нашем городе, тревожно.

Отец Павел присоединялся к рассказу брата.

— Ученики старших классов сбегали в город. Крестьянские лошади косились на гогочущих семинаристов и пряли ушами. Хозяева каурых и саврасых, закованные в неподвижность зипунов крестьяне, ворчали и осуждающе водили из стороны в сторону густыми бородами. Но больше всех от наглых бурсаков доставалось симпатичным девушкам и городовым. Красоток мы заставляли густо пунцоветь и перебегать на другую сторону улицы, подальше от сыплющих скабрёзными шуточками семинаристов. Городовые при виде такого безобразия тянулись к висящим на боку шашкам. Но не тут-то было: ловок брат-бурсак и вертляв — разве догонишь?

В семинарии жизнь текла привычным чередом. Продолжались опостылевшие хуже горькой редьки занятия. В преподавательской, пахнущей старыми книгами и мышами, готовились к занятиям учителя.

— Что-то оно будет? Как полагаете, Иннокентий Евлампьевич? — преподаватель литургики отец Гермоген, тощий, как кот после линьки, обладал необыкновенно сильным басом. Когда на уроке он втолковывал ученикам выпускного класса тонкости применения Марковых глав Типикона, раскаты его баса доносились до самых отдалённых уголков семинарии.

— Ничего хорошего ждать не приходится, отец Гермоген! — отвечал магистр богословия Харитонов, знаток античной философии и древнегреческого языка. Семинаристы прозвали его Гомером. Иннокентий Евлампьевич был лобаст, выпуклоглаз. Правда, видел он, в отличие от великого пиита, так хорошо, что на его уроках шпаргалками не пользовались — бесполезно. Где бы ни затаивал хитрющий «философ» или «богослов» листочек с нацарапанными на нём аористами и правилами склонения греческих глаголов, Иннокентий Евлампьевич узревал, находил и непременно осрамлял неуча перед классом.

— Полагаю, что злые силы, коих так много в «народе-богоносце», готовы вырваться наружу, — Харитонов подошёл к бюстику Пушкина и постучал по бронзе длинным пальцем: — Будет бунт, как всегда бессмысленный и беспощадный. Помяните моё слово! Ну что, пойдём в классы?

— А потом и мы взбунтовались, — отец Павел совсем по-молодому подмигнул мне: — Уже вечером в семинарии, взбудораженной слухами и полной безумной энергией молодости, развернулся митинг. Заколыхался лес стриженых голов, ударило во все стороны эхо ломающихся тенорков и баритонов. Густые басы старшеклассников выделялись даже из общего гвалта.

Требовали разное:

— Хотим, чтобы нам разрешили чаще выходить в город!

— Пусть лучше кормят!

— Долой эконома — он крадёт!

— Нет записям в журнал за причёски!

Надо отметить, в те времена учащийся семинарии находился под неусыпным контролем инспектора учебных классов. Тот наблюдал, чтобы семинаристы строго следовали правилам, установленным в духовном учебном заведении. Всякое нарушение и отклонение от норм наказывалось. Конечно, розги, столь плотно знакомые героям господина Помяловского, уже канули в прошлое, но и оставление без обеда, постановка в угол на гречку, запрет на прогулки, карцер и, как апофеоз, отчисление были достаточно действенными и унизительными наказаниями. В ответ семинаристы часто устраивали акции неудовольствия — то на уроки всем классом не придут, то службу воскресную посещать откажутся.

В тот раз бурсаки не ограничились простым выражением недовольства. Всё пошло гораздо хуже.

— Побушевало стоглавое море бунтующих семинаристов да исторгло делегацию — нас, четверых самых злых и наглых. Широким коридором шли молча, решительно склонив головы и сжав кулаки. Я, студент четвёртого класса семинарии, нас звали «философы», — впереди. Я не кричал больше всех, не размахивал руками, но когда объявили, что отец ректор примет лишь четверых, толпа молча расступилась передо мной — признавали моё превосходство, доказанное в опасных затеях и нешуточных битвах. За мной едва поспевали преданные друзья: Матвей, Иван, Семён.

— Павел, можешь так не спешить? Не на свидание, чай! — высокий Матвей, несмотря на длину ног, почти бежал за мною.

— Догоняй, попович!

Рядом со мной держался, не отставая, Семён. Позади всех, пыхтя и отдуваясь, нёс на коротких ногах полное тело Иван.

Отец ректор нас принял, внимательно выслушал.

— Хорошо. Но нам необходимо время для принятия разумного решения.

И сейчас вижу, как ректорова густая, с проседью, борода колеблется в такт словам.

— Наше главное требование — сменить отца инспектора классов! — мы четверо стоим полукругом перед ректором, смотрим недобро.

— На это, уважаемые, я пойти не могу! — похожие на жирных червей пальцы отца Алипия раздражённо постукивают по столу.

Ну, мы, естественно, обиделись.

— Ах так! Пожалеете! — наступая друг другу на ноги, вывалились из кабинета ректора, напоследок так хлопнув дверью, что этажом ниже магистра богословия Харитонова обсыпало штукатуркой.

Я заголосил:

— Братчики! Надо бунтовать!

Дальше — как с горки покатилось: перебив стёкла в классной комнате, под моим руководством восемнадцатилетние бугаи, пыхтя и чертыхаясь, выволокли в коридор парты. Через минуту туда же вылетели и кровати из дортуаров. Сверху бросили тюфяки. Баррикада выросла едва не до потолка. Просидев за преградой до вечернего чая, больше на переговоры мы не пошли — орали из-за тюфячного завала, что не разберём баррикаду, пока инспектора не уволят.

Около восьми вечера в коридор вошёл высоченный урядник. Не говоря ни слова, он решительно подошёл к бурсацкой крепости. Штурм «философического» Измаила прошёл быстро и безжалостно: раскидав в мгновение ока тюфяки и парты, полицейский за шиворот вытащил двух самых горластых бурсаков и отволок в участок.

Расправа была коротка: «четверых зачинщиков выгнать, троих своекоштных оставить на второй год в четвёртом классе, не допустив к выпускным испытаниям». Но… отец ректор милосерден, пожалел мятежников — оставил учиться.

— А мы всё не могли угомониться: дух того времени был такой — бунтарский. Все чего-то требовали, чего-то вымогали.

Собрались мы, четверо друзей, как-то в кабаке. Вокруг вонь, гам, а нам того и надо — чтобы меньше нас видели. Заказали водочки. Я-то сам всегда мало пил, как будто предвидел монашеское будущее, а друзья мои сильны были в этом деле. Особенно Иван — он из крестьянских детей вышел, из тех немногих, кто чудом пробился по духовной линии. Ему, крепышу, и бутылки водки бывало маловато, ещё чарку-другую докупали.

Матвей — из поповичей, правда, из бедных. Отец его, простой сельский батюшка, так хотел, чтобы сыночек вышел в епископы или хотя бы в архимандриты! А чадо попово, хоть и было смышлёно и расторопно, больше любило с девками непотребными забавляться, нежели латынь зубрить. Дон Кихот прозвище у него было. Весьма походил он на рыцаря ламанчского и ростом немалым, и вечным поиском справедливости.

Семён, третий из моих друзей, был внешне неказист и неприметен. Сейчас, годы спустя, и не припомню, как он выглядел. Вижу только тёмные волосы да карие глаза. Велика была в нём страсть к проказам и забавам. На Масляной девятьсот пятого именно Семён придумал прокатиться на извозчике через весь город. Взяв пустые чемоданы, мы наняли тройку с бубенцами и пронеслись по центральным улицам под завистливые взгляды ровесников и восхищённые ― девушек. А как пришёл момент расчёта, вышли из саней якобы за деньгами, оставив ненужные чемоданы в залог. Напрасно стоял «ванька» битый час, ожидая, пока ему вынесут плату. Мы уже давно тискали девок у мадам Орешко да тешили лужёные глотки медовухой.

Приходил потом извозчик жаловаться к отцу ректору. «Так мол и так, объегорили меня, Ваше Высокопреподобие, шалопаи-бурсаки, а у меня — трое по лавкам». Протоиерей Алипий от греха подальше заплатил горемычному из своего кармана. На том дело и замялось.

Здесь отец Пётр вздыхал в сокрушении сердца, молчал недолго и продолжал.

— Где-то неделю спустя после мятежа мы, четверо друзей, перешёптывались в тёмном углу.

— Тише! Инспектор рядом!

Послышались крадущиеся шаги. Инспектор прошёл мимо.

— Пошли! — тенями скользнули к забору, окружавшему семинарию. Здесь, сбросив ненавистные подрясники, накинули припрятанные заранее пиджаки. Модно постриженные головы украсили залихватскими картузами. Никем не замеченные, перевалили через забор и направились в город.

Полчаса всего прошло, а уже в неверном свете чадящих керосинок, половой, сбиваясь с ног, таскал казёнку и закуску к дальнему столу. Там, в тёмном углу, пировали мы, четверо заговорщиков.

— Э-эх! Маловато водочки-то! — долговязый и худой Матвей, шумно отрыгнув, протягивает пальцы-клещи за квашеной капустой. Белёсые нити закуски повисают на каштановой бородке седыми прядями.

— Довольно будет, Дон Кихот! — Иван, вспотев от обильной еды и питья, широкопалой ладонью растирает и без того багровый затылок. Секунда — и стакан водки исчезает в разверстой пасти.

— Иван, хватит жрать! — поправив непослушную прядь смоляных волос (всё на глаза сползала), я откладываю в сторону брошюрку. Иван, подхватив книжицу, читает вслух название:

— «Тезисы о Фейербахе». Карл Маркс. Никак, Павлуша, социалистом стал?

— Не твоего ума дело! Давайте обсудим задачи. Первая — ректор озверел. Надо бы его проучить!

— Может подлить ему свиного бульону в суп на Страстной? — предложил Семён.

— Мелко. Надо мыслить масштабнее! — я наклоняюсь к столу и шепчу. — Предлагаю его зарубить.

— Что ты, Павел! Белены объелся? — Иван отшатывается от меня так резко, будто чёрта узрел. — Как можно — грех ведь!

— Слаба-а-ак! — отхлёбываю водки из гранёного стакана. — По мне, так в самый раз! Подкараулить и раскроить черепушку, — ребро ладони бьёт по столешнице. — Будет знать, как в карцер сажать на хлеб да воду!

— Окстись, брат! Непременно сыск учинят. А это, Павле, каторгой пахнет! — Семён отодвигается от меня подальше, в густую тень.

— А-а-а! Трусы. Что с вами разговаривать! — зеваю и тянусь за книжечкой. — «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его». Именно так! Перестроить всё, что окружает нас, добиться лучшего, справедливого устройства общества!

— Всё-таки социалист! — Матвей ощеривается в улыбке. — Вот если ректор узнает, веселья будет!

— А откуда он узнает, Дон Кихот? Уж, не от тебя ли? — колю дружка взглядом, желваки взбугривают скулы.

— Что ты! — отшатывается сосед — Увидит, кто или услышит, выгонят с треском!

— Бог не выдаст, свинья не съест! — хлопнув соседа по острому плечу, встаю. — Пошли к девкам завалимся, философы!