На все случаи смерти

Александра Тонкс

Жизнь Василисы была самой непримечательной — пока однажды она не очнулась в новом мире, где люди делятся всего лишь на три типа: герои, жертвы и тираны; а ей предъявлено обвинение в настоящем убийстве. Теперь ей необходимо не только адаптироваться в новой вселенной, но и провести полноценное расследование. Кто в этом странном мире на её стороне? Почему она здесь оказалась? И самое главное: есть ли выход отсюда и кто убийца?..

Глава третья, оживлённая новым знакомством

Странно, но она уже начала привыкать к чудаковатой комнате. Уже не ждала очнуться рядом с ковром и старыми обоями родной спальни вместо лазурных стен. От былого полумрака здесь не осталось и следа. И обстановка перестала быть чуждой ― здесь вообще было вполне недурно и уютно, во многом благодаря бесчисленным книгам. Разве что тоску навевала малопонятная пустота.

Но что-то здесь определённо было не так, даже в сравнении с её предыдущими пробуждениями, когда незнакомое место пассивно запугивало её. Зажигалка давно не напоминала о себе щелчками.

Пока к ней возвращалось её имя, Василиса твёрдо настроилась «работать» и «стараться», как её побуждал Павлов. Её сильно отталкивала перспектива разочаровать того, кто пытается ей помочь, а сидящая на плечах загадка исхода жизни давила на шею. Любому здравомыслящему человеку очевидно, что лучшим решением будет сотрудничать со следствием, и она заранее пыталась «размять» память, как тело перед тяжёлой нагрузкой. Успех был секундными искрами, за которые не зацепишься. Но зацепки здесь не по её части.

И где-то в том уголке сознания, где жило недоверие даже к славному и доброму Степану, тихо обитала идея. Добраться до разгадки первой и самой решить, как с ней поступать. Это были одновременно предосторожность и желание оставить то, что лежит в сейфе, на том же месте.

Ведь никто и никогда не кладёт что-то в сейф без стоящей причины.

Вася приподнялась на кровати, обращаясь сразу в сторону кресла, но оно было пустым. Неужели исчез? Быть не может.

— Сожалею, я не хотела тебя смущать, ― высоким голосом ласково заметила комната.

Вася ненадолго «встала на паузу», оробев перед неизвестностью, и не сразу догадалась оглядеться вокруг. Вместо Степана Павлова неподалёку от двери скромно стояла необычайно высокая женщина, прижимавшая к себе чёрную папку. И как она сразу не почувствовала её присутствие? Оно было таким отчётливым, даже когда та молчала, это лишало всякого уединения.

— Я рассчитывала сразу застать тебя в сознании, вот я о чём. Стёпа сказал, ты отлично справляешься, поэтому… могу я присесть?

Обратно замкнувшаяся в себе Вася закивала головой вместо отчётливого ответа и принялась приводить кровать в порядок. Незнакомка же спокойно прошествовала к креслу и положила папку на стол. В кресле она разместилась почти так же, как детектив, ― спиной к столу и стене, лицом к кровати, на которую скованно присела Вася. Однако от детектива её разительно отличала элегантность позы и то, как плавно, не торопясь, двигалась эта женщина. Её окружал не воздух, а океан, и она была в нём русалкой.

— Ведь ты не против моего визита? Тебе не стоит оставаться одной, да и мы с тобой не потратим время зря…

И по сравнению с ней детектив был бесцеремонным. Но сейчас ей ― неожиданно, невероятно! ― очень хотелось оказаться поближе к его пальто вместо одиночества или компании «русалки». Простота и прямота Степана почему-то перестали казаться невежливыми. Как же быстро он приучил её к своему необычному обществу.

–… И выглядишь просто чудесно. Это хороший знак.

— Благодарю, ― Вася погладила ткань. ― Это не знак, просто рыжим идёт зелёный.

«Рыжим» звучало от неё почти ругательно.

— Мне правда жаль, что ты не принимаешь похвалу, которую ты заслужила.

— Я не… извините меня, а где Павлов, вы не знаете?

— Занят. Не беспокойся, он знает своё дело и никогда от него не отвлекается, даже если кажется, что наоборот. А притворяться оболтусом он любит. Может, ему так легче прятать свои мрачные догадки во время дела, кто знает?

— Но ведь он вернётся?

— Обязательно. Он ещё никого не оставлял… в Постскриптариуме точно.

— А мне нельзя посмотреть Постскриптариум?

Улыбка у «русалки» неожиданно оказалась очень тёплой. С такой уникальной добротой людям умела улыбаться только мама Васи, это все и всегда отмечали. Мама располагала к себе самых угрюмых людей, просто улыбнувшись им, но не могла никому передать секрет волшебной мимики.

— Стёпа сказал, что ты любознательная. Он сам тебе всё покажет в нужное время, и всё встанет на свои места, обещаю.

— И что ещё он успел рассказать? ― буркнула девушка, долго не думая.

— Тебе не нужно обижаться на него, Василиса, ― милостиво откликнулась гостья. ― Он не предавал тебя, общаясь со мной. Я обязана знать всё, я ведь буду помогать вам добиться справедливости. Он должен был предупредить, что я приду, но, наверное, не успел.

— Майя? ― ахнула Вася.

— Верно. Майя Маковецкая. Приятно наконец познакомиться.

Она не успела толком представить женщину, о которой говорил детектив, но что бы она себе ни представила, это никак бы не сочеталось с той, кого она встретила. Вообразить Майю такой, какой она была в действительности, просто не было вероятным.

Гладкие длинные волосы платинового оттенка выглядели нереалистично густыми, как парик, и определённо притягивали к себе женскую зависть. Худое лицо украшали острые скулы и большие глаза ― золотистые вопреки всем законам внешности человека. Они отвлекали внимание от нитевидных губ ровно до тех пор, пока те не растягивались в открытой улыбке. Отдельным пунктом в её описании просто необходимо подчеркнуть её рост, который ощущался даже тогда, когда она сидела. Фигуру Майя спрятала в роскошный белый костюм, в котором Вася побоялась бы не только выйти из дома, но даже пить кофе.

Словом, эта женщина была чертовски красивой, и в большей мере из-за того, что умела выделять свои достоинства нужным образом. То ли благодаря костюму, то ли ещё каким-то неведомым таинством красоты, она была словно источником света в этой комнате. И Вася просто не могла отделаться от вопроса, выглядела ли Майя так же ослепительно при жизни. И стало понятно, отчего Павлов назвал её Марго Хемингуэй: их сходства с моделью прослеживались больше всего в её взгляде.

— Мне тоже приятно. Моё имя вы уже знаете.

— Да, но важно знать, ты предпочитаешь Василиса или Лиса?

— Не надо! ― едва ли не вскрикнула Вася и смутилась. ― В том смысле… моё имя так не сокращают.

Всё равно что проглотить горькую пилюлю ― думать о том, как детектив обсуждал с Майей Маковецкой или кем-то ещё то, что прочитал в её комнате.

— Я учту. Всегда говори всё как есть, и нам всем будет проще. Договорились?

— Это тоже одно из правил Постскриптариума? «Обращаться ко всем на «ты», «беречь силы на расследование» и «обязательно говорить прямо всю правду»?

— В тебе чувствуется подопечная Стёпы, ― снисходительно заметила Маковецкая. К счастью, она больше не улыбалась, и потому слишком приторно это не звучало. ― Настоящие правила в Постскриптариуме более серьёзные, и я не та, кому следует тебе о них говорить. Но обитатели треугольника заводят для себя некоторые обычаи и явно не просто так. Если в обычае нет необходимости, он отмирает. Сейчас у нас действительно не принято обращаться на «вы», но я могу понять, что для тебя это очень непривычно. Беречь силы для главного ― что ж, это грамотный совет любого разумного следователя. А говорить правду ― некоторые считают, что это лучший способ справиться с треугольником.

— Почему с ним нужно справиться?

— Можно стать его заложником.

— И все это делают? Говорят всю правду в лоб, будто это так просто?

— Сразу не у всех получается. Мне тоже было не по себе. Кому-то очень сложно признавать, где болит. Кому-то сложнее признать, что уже не больно. Зато наш общий друг, вот его честность для остальных просто какая-то патология.

— Он не только меня смущал? ― хмыкнула Вася.

— Мы встретились впервые перед кабинетом общего некротерапевта. О Стёпе я тогда слышала странные вещи и боялась, что придётся однажды вместе работать. Он смотрел на меня так лукаво, что я забыла представиться. И сразу огорошил: «Хм-хм, не волнуйся, ты мне тоже сразу не понравилась».

— Ха! ― Вася даже прикрыла рот ладонью на секунду, чтобы не смеяться. ― Простите, это было очень похоже. Действительно патология… Но я была уверена, что вы друзья. Он вроде тепло отзывался о вас…

Однако, ненадолго задумавшись, она поняла, что Павлов ни разу не сказал, что они дружили.

— Я знаю, что он не думает обо мне плохо. Пусть как коллеги мы и не сразу нашли взаимопонимание, я рада с ним работать. И вижу, ты тоже осознаёшь, что тебе повезло со следователем.

— Да, только… не примите это за невежливость, и вы сами просите о прямоте… я хотела узнать, какая у вас задача. Вы же не присмотреть за мной пришли.

Чёрная папка вернулась в длинные пальцы Майи, откуда они достали первые несколько бланков.

— Тебе необходимо подтвердить свою регистрацию во втором углу Постскриптариума и согласие находиться здесь.

— В другой отсек меня не переведут?

— Мы со Стёпой пока считаем, что правильнее всего тебе остаться здесь. Обычно я больше общаюсь с подозреваемыми, чтобы сделать выводы, но мнению Степана я всецело доверяю, и отчёты его выглядят очень убедительно. Если наше решение несправедливо, когда это выяснится, тебя переведут. А пока ― пожалуйста, поставь подписи. Он тоже всё подписал.

Майя подала ей четыре плотно исписанных листа, Васе казалось, что, когда она взяла их в руки, те начали подрагивать. Она узнала своё имя во главе каждого документа ― как бы снова сама с собой познакомилась ― Снегирёва Василиса Марковна. Фамилия и отчество были совсем тусклыми, едва пропечатавшимися. Просто незначительными для Постскриптариума. В глаза бросилась дата рождения, разом напомнившая и о том, как в этот день она оставалась одна или праздновала его с кем-то, ― 1.09.2000. Неужели, не увидь она это на бумаге, она бы даже не воскресила это в своей голове?

— Ведь я правильно понимаю, вы ещё не выяснили причину случившегося?

— Н-нет, ― еле слышно отозвалась Вася.

— Тогда не сомневайся. Большинство неопределённых остаётся во втором углу до тех пор, пока не получат «диагноз».

— И как мне… подтвердить это?

— Как и в суетном мире. Подписью.

На всякий случай Вася осмотрелась, проверила взглядом стол: нигде не наблюдалось ручки или хоть чего-то, чем можно писать. Майя всплеснула руками, драгоценную папку едва не выронив, ― дала понять этим жестом, что сокрушается своей несообразительностью.

— Всё очень просто. Подписать нужно здесь, ― Майя неуловимо быстро указала на правый нижний угол листа. ― Положи указательный палец, сосредоточься и медленно проведи вправо. Не надо думать, просто делай.

Вася предприняла пару неуверенных попыток прочитать документ, но слова отказывали ей в том, чтобы нормально сложиться в предложения. Ей встречались её имя и детектива вопреки её ожиданиям в официальной бумаге видеть скорее фамилии. Она искала упоминание отсека, в котором находится, но вместо этого за её внимание зацепилось только «Отдел пострадавших». Внизу действительно стоял одобрительный знак Степана ― неразборчивый, странный, зато прямо над расшифрованным полным именем. Она легко нашла место для своей подписи: точно там, где говорила Маковецкая, одиноко лежала тонкая черта, выделявшая очевидный пробел. Он ждал её вмешательства на каждой странице.

— Простите меня, Майя, но я нахожусь в каком-то посмертном мире, а меня просят о росписи, и мысли возникают о купле-продаже души, ― вымученно пошутила Вася, с тревогой сжав пальцами мочку уха. ― Могу я хотя бы дождаться консультации со своим союзником?

— Если так тебе будет спокойнее. Правда, дело не продвинется дальше, пока у нас не будет твоих подписей. Но никто не будет на тебя давить. Предрассудки ― тоже интересная часть нас.

Вася неожиданно обратила внимание на пару последних страниц, они отличались маленьким количеством текста. Только сейчас она заметила, что всюду отсутствовала дата, как в доказательство её первой теории ― времени здесь не существовало.

— Это что-то вроде расписки, ― пояснила Майя, невпопад отвечая её мыслям. ― Здесь ты уже подтверждаешь то, что получила от меня всё, что тебе полагается: памятку и СОН.

Может, когда Степан предупреждал об усталости от того, чтобы быть мёртвой, он имел в виду то, как быстро устаёшь ничего не понимать?

— Единственное, что я знаю точно: я не получала от вас ничего, кроме этого, ― Вася отложила документы в сторону, тихо надеясь, что это не выглядело слишком пренебрежительно.

— Пожалуйста.

Из папки прекрасные пальцы Маковецкой достали громадный, но тощий красно-белый конверт ― запечатанный, весьма привлекательный и интригующий. «Русалка» положила его на кровать поверх тех листов, которые Вася отложила на потом.

— Твоя уникальная памятка. Если ты кому-то не доверяешь, показывать её не следует. Кроме того, никто не может её открыть, даже я или Стёпа. Исключительно ты и исключительно в нужный момент.

В Постскриптариуме её ладони ни к чему, кроме шёлка, до этого мгновения не тянуло. Сейчас они обрели свою неожиданную волю, которую влекло к бумаге. Вася касалась конверта осторожно, а тот, по всеобщему заговору, ничем ей не отвечал.

— Как определить, нужный ли момент?

— Элементарно. Ты сможешь её открыть.

В подаче «Марго Хемингуэй» посмертие было и впрямь проще, чем у строгого детектива.

— А что насчёт снов? Я думала, в треугольнике невозможно спать.

Картины душной очереди, студии «ЛуНы», блестящей улыбки Луизы на грани оскала и всюду следующей злющей камеры ― всё так быстро замелькало в воображении Васи, что она почти начала теряться в этом. Что, если эти странные видения были подарены ей кем-то вроде «русалки»?

— Снов многим из нас не хватает. Это даже больной вопрос. Для меня особенно, я скучаю по простому регулярному отдыху в темноте. Но я вижу, ты хочешь спросить меня о том, что я тебе должна отдать, ― папка вернулась на стол, теперь Майя занималась своей маленькой сумочкой, проглотившей её руку по кисть. ― Система одностороннего наблюдения.

Из сумки она вытянула что-то, напоминавшее плеер, бегло и придирчиво осмотрела его и положила к конверту. Василиса не спешила его трогать, но заметила, что никакого экрана у него нет, только несколько кнопочек.

— Предыдущим его названием, говорят, была «ПУЛя», ― продолжала Майя. ― И это даже нравилось кому-то. Поиск улик и льгот. ПУЛя. И всё же ассоциации с оружием слишком негативны, так что нынешнее название подходит куда больше.

— Система одностороннего наблюдения… СОН!

— Верно. Хотя Стёпу и это название возмущает. «Хм-хм, как глупо, это ж не наблюдение за тем, что происходит, а просмотр того, что уже произошло» ― скрипучий голос получался у неё плохо, но интонация была довольно похожей.

— И что делать с этим всем?

— Справляться, Василиса. Треугольник скупится на вещи, но без этого подготовиться к суду почти невозможно, когда ничего не помнишь. Памятки у всех разные, так что я не подскажу, каким должно быть содержимое твоей. А СОН поможет просмотреть то, что тебе понадобится.

Обилие нового и невообразимого кружило голову, но стремление разобраться держало в тонусе. Вася настороженно взяла неведомое устройство ― будучи вдвое меньше обычного смартфона, оно свободно помещалось на ладони. Ничего, кроме размера и кнопок, не объединяло его с плеером. Скорее, это был миниатюрный пульт.

— Подскажете, как этим пользоваться? ― она вернула его Майе.

— Разумеется. Хотя, если у нас возникли трудности с подписью, СОН может оказаться ещё труднее.

— Вы ведь обещали не давить, ― уязвлённо вздохнула Вася.

— Не обижайся, Василиса, я говорю только буквально о сложности самой задачи, ― спокойно заверила её Майя, нажимая на первую кнопку. ― Это требует концентрации и уверенности. В чём? В том, что ты теперь по ту сторону и можешь всё, что нужно здесь делать. На другой стороне люди не могут «включить» воспоминания.

Пустая стена озарилась вспышкой, как включившийся телевизор, а затем вдоль неё побежали пёстрые полосы. Олицетворение своеобразных помех. Вася обернулась в поисках проектора, который пользовался белой стеной как интерактивной доской, но не обнаружила ничего подобного. И пока она крутила головой, пульт уже вернулся в её ладонь.

— Попробуй. Не надо заставлять голову смотреть во тьму, где тебе ничего не видно. Сосредоточься и смотри на светлые пятна памяти. А если… точнее, когда увидишь ― нажимай на ту круглую кнопку посередине.

На ум с неподходящим упорством лезли картинки странных видений с края фантазий, аплодисменты на «ЛуНе» и грязные стенки чашек от кофе. То, что это не считалось за воспоминания, было лишь половиной беды. Вася очень не хотела, чтобы «Марго Хемингуэй» рассматривала её мысли.

Торопя события, большой палец требовательно надавил на кнопку. Васины глаза гипнотизировали стену, пытаясь превратиться в тот самый проектор, и трижды ей успело почудиться, что всё получилось. Хаотичные полоски почти сложились в какое-то изображение, но лишь потому, что она додумывала его сама.

— Ничего. Ни у кого сразу не получается, ― заметила Майя, даже не глядя на стену. ― Не стоит себя мучить.

— А я хочу себя «мучить». Это хоть какая-то связь с реальностью, вы же наверняка понимаете.

— Хорошо, хорошо. Тогда сосредоточься.

— Почему все это вечно повторяют, но при этом молчат, как именно это сделать? Как в идиотском фэнтези: «иди сто миль на север, а потом двадцать на запад», и без всяких объяснений, где там север, как считать мили.

Майя склонила голову набок, и Вася решила, что сейчас её начнут пичкать речами сочувствия и успокоения. Для верности вцепилась в пульт, хотя никто его не отбирал.

— Найди то, что ты более-менее явственно помнишь из суетного мира, и думай только об этом. Думай про свою «связь с реальностью». Почувствуй, что ты была там и эти моменты принадлежат тебе. Ты ― плёнка, на которую они записаны. Не заставляй себя их восстанавливать, это сделает СОН. Думай об одной конкретной мелочи, которую помнишь.

Раздражение погасло ― сдули его, как тлеющую свечку. Не могла Вася признаться, что связь у неё только с какими-то очередями на прослушивание, где она читает…

И вдруг её осенило: мелочи! Перед камерой она читала «Реквием», одно из любимых стихотворений старого сборника, который остался у неё от отца. Она отлично помнит эту книгу ― стало быть, можно думать о ней. Чтобы стало легче, Вася зажмурилась: вот она, ветхая, бархатная, несколько страниц выдаются вперёд, а она всё пытается затолкать их обратно. И нащупывает крошечные следы, почти как от иголок, по краям книги…

— Открой глаза, ― тихо попросила Маковецкая. ― И держи СОН крепче.

— Что?

— Из руки пульт не выпускай.

Она не могла поверить в то, что увидела: на стене различились полосатые кошачьи лапы, а потом и мордочка с чересчур длинными усами. Кот медленно подкрадывался по мохнатому ковру, почти касаясь его носом, а потом, набравшись смелости, самозабвенно бросился на книжку и принялся грызть уголок.

— Поверить не могу, ― застыла Вася с широко раскрытыми глазами. ― Это же Мусик…

— Наш друг был прав насчёт тебя, ― одобрила её успех Майя. ― Какое прелестное создание, его зовут…

― Муслим, ты опять за старое! ― рыкнул голос Василисы, только не из этой комнаты.

На экране показалась её точная копия: сердитая, взъерошенная ― половина волос из косы выбилась ― и вместо изумрудного платья выцветшая пижама. Ей не хотелось, чтобы на это зрелище кто-то смотрел: глупая пижама, давно надо было выбросить её, и ноги открыты вниманию. Кот резко оглянулся, но книгу из лапок не выпускал до тех пор, пока та Вася, что в пижаме, не отобрала её и не села с ней на кровать.

― Она же на столе лежала, а тебе вообще-то нельзя за стол, ― ворчала та, на экране. ― Муслим, у тебя нет совести, это же стихи. Ну кто, кто так относится к поэзии?

Гонимый стыдом или любопытством, кот поторопился прыгнуть к ней на кровать и сел перед ней, делая вид, что слушает её внимательно.

― Сам посмотри. Здесь был Маяковский, а ты от его лица даже половины не оставил. Ну не Маяковский теперь, а призрак оперы.

— Мусик, ― отчаянно позвала нынешняя Вася, но никто на экране не повернулся к ней. Кот примирительно бодал её руку ― где-то там, в затуманенном прошлом, пока она искала страницы Цветаевой, чтобы почитать ему, убедить в том, как неуместен его вандализм в Серебряном веке.

Явно что-то говорила Майя ― предположительно, пыталась объяснить, что в «трансляции» её никто не услышит. Или что там ещё полагается внушать в классике этого жанра. Спазм схватил Васю за горло и крепко держал, не давая больше фокусироваться ни на чём, а она на сей раз оказалась не готова упустить равновесие. По одну сторону от неё была женщина в костюме. Красавица, которой она мечтала быть, с чёткой, вежливой речью и извечным пониманием в глазах невозможного цвета. По другую сторону ― её изношенное прошлое, тусклое и необъяснимое, без шика и лоска. И она сорвалась на эту сторону от тоски, она начала чувствовать запахи старой квартиры, слышать кошачье урчание и то, как шелестит покусанная книга. Она потерялась.

* * *

Рядом была музыка.

В обычный день такую даже не слышишь: заезженная, надоедливая, превратившаяся в несуразный фон, где смешные слова уже не удивляют, как и то, что исполнитель был когда-то пародистом. Даже неизвестно, для чего она и вовсе нужна, зато при этом она постоянно где-то играет.

Но сейчас различать её где-то рядом для Васи было восторгом. Она слышала музыку! Дикую, безобразную, сама бы ни за что её не включила. Она бы и представить не могла ещё недавно, что так может обрадоваться этим звукам.

Только знакомый плед всё ещё было рядом. В этот раз её даже накрыли заботливо под самый подбородок. Ни холода, ни его мягких ворсинок почувствовать было нельзя, а её всё равно укутывали. Симуляция комфорта. Вася теперь не лежала, а полусидела ― голова и плечо привалились к спинке кровати, подушки потерялись где-то рядом с её поясницей. Уколотая надеждой, она сразу обернулась к двери и укололась опять ― об разочарование: наглухо закрыто.

СОН по-прежнему работал, и музыка с издёвкой заявляла о себе оттуда. Теперь изображение сильно отличалось от того, которое воспроизвела Вася, как если бы канал переключили и значительно повысили качество. И воспоминание было каким-то фальшивым ― ничего родного, привычного или хотя бы знакомого, что заставило бы ещё раз провалиться в скорбь.

Почти пустой бар: симпатичный для жизни, но для экрана малоинтересный, в кино такой не покажут. Пара человек за столиками, которые видно, и одна девушка за стойкой меланхолично следит за тем, как капля стекает вниз по бокалу ― будто у этого сюжета есть перспектива. Единственное, что удивляет, так это отсутствие бармена и обилие дневного света. Поразительно: эти заведения существуют не только в вечерне-ночное время.

― Спасибо, что посторожила, ― из ниоткуда появляется молодой человек с бутылкой вина.

― Не стоит благодарности, у меня свой корыстный интерес, ― смешливо отзывается девушка, но всё же подставляет щёку для его мимолётного поцелуя.

На мгновение Васе показалось, что нечто знакомое всё-таки промелькнуло во СНЕ, но уловить ей не удалось. Такого бармена она бы явно запомнила, если бы встретила: его разноцветные татуировки на руках едва не сливались со смуглой кожей, а причёска сводилась к короткому хвосту. Девушку было рассмотреть сложнее, но её длинные морковные волосы сразу бросались во внимание.

― Неужели? ― его вскинутая бровь намекает на флирт. ― И какой же?

― Мне нравится, когда именно ты у меня в долгу.

Создаётся такое впечатление, что её меланхолию может развеять только он. Её лицо проявляет улыбку тогда, когда она ловит его взгляд. Они явно знакомы не первый день и даже не первый месяц, меж ними есть что-то долгое и постоянное, но их волнует присутствие друг друга. Особенно её. Она теперь даже сидит по-другому и зачем-то закидывает ногу на ногу, хотя ему этого и не видно.

― Ничего не получится, ― с притворной грустью он ставит перед ней принесённую бутылку вина. ― Я расплачусь этим и в долгу не останусь, крошка.

Ей не нравится такой поворот: он подыгрывает, но не играет по её правилам. И сейчас она что-то скажет об этом. По какой-то причине всё замирает…

Двадцать секунд спустя Василиса устала ждать, когда что-то произойдёт.

— Что это?

— Я не знала, что ты снова со мной, ― откликнулась Майя, едва скрывая удивление. ― Я воспользовалась твоей системой, надеюсь, ты не против?

— Я ничего подобного не помню, ― нахмурилась Вася, откидывая плед и садясь в неудобную прямую позу.

— Конечно. Это твой проигрыватель, но он может воспроизвести воспоминания любого, кто им воспользуется.

— Это ваше воспоминание? Но где же тогда?..

Вспышка озарения: стало понятно, что именно показалось ей таким знакомым. Это был её голос и её внешность, только узнать в девушке Майю Маковецкую было не слишком просто. Та девушка была ощутимо моложе, при этом не так роскошна, она не светилась, а вместо золотистых глаз на бармена смотрели вполне обычные серые.

— Да, ― улыбнулась Майя, не поворачиваясь к собеседнице. ― Какое-то время нас с тобой почти объединял цвет волос.

— И вы правильно сделали, что сменили его, ― машинально ответила Вася. ― Ой! Вам, конечно, идёт и так, и блондинкой, не подумайте, пожалуйста, ничего плохого. Я к тому… в общем, мне не нравятся мои волосы. По-моему, нет никого, кому бы этот цвет подошёл. Но у вас другой оттенок, и…

— Всё в порядке, не нужно извиняться.

Прикосновение к чужой истории разбудило в Васе неведомый трепет. Так ей представлялись ощущения онемевшей конечности, впервые за долгое время начавшей понемногу чувствовать тепло. СОН ― догадалась она ― не просто проекция изображения и звуков, это проекция и эмоций.

— Можно попросить вас включить ещё?

Поспешно и услужливо собиралась Майя вернуть пульт его хозяйке, но Вася запротестовала, жестикулируя обеими руками:

— Нет, я не про себя, я хотела… Здесь нормально относятся к просьбам показать чужие воспоминания или это невежливо?

— Всё индивидуально, ― не смутилась Маковецкая. ― В третьем углу память показывают очень неохотно, к примеру. Конечно, я могу показать, но какое-нибудь другое воспоминание.

— Почему не это?

Экранная «морковная» девушка застыла на полуслове, вот-вот скажет что-то поворотное для сюжета, но её беспардонно поместили в плен паузы. И это даже самую каплю беспокоило Васю.

— Не люблю ворошить то, что произошло дальше. До этой секунды день был идеальный.

Не следя за тем, как пультом распоряжаются пальцы, Майя сменила кадр с баром на другой. Возник приятный полумрак, разгоняемый только слабым янтарным светом. Но успеть что-то рассмотреть было невозможно, картинка растворилась на белой стене, как чернила, способные становиться невидимыми.

— Не повезло, ― вздохнула Майя. ― Опять реклама. Вот бы покороче.

Не будь Васе до изнеможения любопытно, она бы осыпала свою собеседницу недоумением. Так и застыла с приоткрытым ртом, не задав глупого, но вполне естественного вопроса.

В кадр буквально вошёл ― как бы спрыгнув с соседней стены ― улыбчивый лохматый мужчина, он выглядел так явственно и чётко, что не было бы чудом, шагни он прямо к ним. Больше всего поражала его странная одежда: старый замусоленный свитер с торчащими нитями. Неужели кто-то может держаться перед зрителями в таком виде уверенно?.. Что ж, ему это удавалось.

— Вступление в Эгиду ― лучшая возможность потратить своё заключение в Постскриптариуме с толком, ― объявил его звучный баритон. ― И поверь, я знаю, о чём говорю. Тебе наверняка довелось оказаться здесь, потому что ты считаешь, что твоё время в суетном мире прошло напрасно, но теперь ты можешь это исправить. Пополни ряды Эгиды, и ты принесёшь так много пользы другим заблудившимся душам, что у тебя больше не будет повода для сожалений…

— Это Дьяконов, ― перекрыла Майя его слова. Едва уловимое раздражение прозвенело в том, как она выводила его имя. ― Один из лидеров союза защитников тех, кто покинул суетный мир по своей воле. Они называют себя Эгидой. Это они предоставляют тебе следователя.

— Разве это плохо? ― осторожно поинтересовалась Вася, пытаясь услышать то, что он продолжает говорить.

— Что ты, без них в треугольнике было бы очень сложно и запутанно… ― однако тон её смутно напоминал неприязнь. ― Мы многим обязаны им.

— А почему они предлагают мне присоединиться к ним? Разве у меня есть такая возможность?

— Они предлагают всем, это же реклама. Тем, у кого в Постскриптариуме нет другого выбора после приговора, особенно. А как, ты думала, у тебя появился следователь? По приговору Стёпа оказался здесь. Вот он и не тратит свой срок и силы впустую.

— Степан не может покинуть треугольник из-за приговора?

— Ох, милая, мы не должны обсуждать его участь без него.

— И это то, что, возможно, ждёт меня? Я так и останусь в треугольнике, если суд сочтёт меня виноватой?..

Взгляд Майи выражал сочувствие, от которого могло бы стать легче, будь у Васи больше надежды.

— Мы пока не знаем ничего про твой срок. Не нужно негативных предположений.

Плечи сами поникли и разрушили осанку, которую она пыталась копировать у «русалки» ― идеального примера для подражания. Эта комната может стать её большим синим заключением в плену. И поскольку времени здесь не существует, у заключения может не быть конца.

«И, делая выбор, помни: каждая душа, спасённая от несправедливого наказания, это заслуга Эгиды», ― авторитетно подвёл итог Дьяконов. Ещё немного его изображение оставалось с ними, не спеша исчезать. Он старался проследить за тем, чтобы слова его закрепились в слушателях. И теперь, когда в последнее мгновение он наконец перестал улыбаться, это произвело куда большее впечатление, чем весь рекламный ролик с улыбкой.

— Ты всё ещё хочешь взглянуть на прежнюю меня? ― нерешительно осведомилась Маковецкая.

— Конечно! Что за вопрос? ― встряхнулась Вася, пристально следя за тем, как та нажимает заветную большую кнопку. И вернувшийся к их экрану полумрак поглотил вопросы в её рассудке.

Янтарный свет излучает маленькое цветочное бра: одна из немногих вещей в зале, находящаяся на своём месте. Когда глаза привыкают к пятнистой темноте, легко рассмотреть беспорядок помещения «незаконченного», но уже пригодного к жизни. Бра светит там, где, по очевидному замыслу, должен располагаться диван или кресло, но на этом месте пока царствует матрас, а перед ним прямо на полу молча стоит телевизор.

― Пусти, мне надо помыть посуду и позвонить папе.

По левую сторону от матраса ― дуэт испачканных тарелок в сопровождении вилок. А на самом матрасе ― влюблённая пара, мало обеспокоенная всей неразберихой, посреди которой они оказались. Поцелуи заботят их куда больше, будто с каждым прикосновением губ они получают то, чего ждали всю жизнь.

― Успеется завтра, ― отнекивается парень.

В таком свете различия меж цветами их кожи неуловимы, но в них узнаются более юные бармен и девушка. Татуировок на нём меньше, и длины волос для полноценного хвоста недостаёт. Сейчас он так заразительно счастлив и томится в соусе завидного блаженства. Но у Майи, которая обнимает его, есть силы сопротивляться:

― Я же обещала!

― Посуде? Она простит тебя, крошка.

― Камиль, я серьёзно, ― её руки упираются в его грудь. ― Не хочу, чтобы отец опять расстроился и сказал, что я о нём не забочусь.

― Всё как раз наоборот. Ты всегда слишком о нём заботишься, и он к этому привык.

Кольцо его рук размыкается, купол эйфории рушится, и хочется срочно помочь ему восстановиться. Майя огорчена, но чем ― своей строгостью или его уступчивостью? Бармен отодвигается на свою половину матраса, ни в чём ей не препятствуя, и лицо убедительно пародирует отчуждённость, в которую ей страшно верить. Она нежно берёт его лицо в ладони, вынуждает смотреть на неё и пытается вернуть любимую улыбку. Сейчас в этой безграничной близости она ведёт себя с ним увереннее, чем спустя время в баре, где они будут флиртовать. Сейчас нет никаких сомнений в том, как он жаден до неё.

― Всего десять минут. И чем раньше они начнутся, тем скорее мы будем вместе снова.

― Неужели он не разберётся сам? Он уже большой мальчик. И в своих новых отношениях самому пора участвовать, без твоей опеки.

Майя целует его, чтобы набраться упоения полные лёгкие ― ровно на те самые пресловутые десять минут «разлуки».

― А ты, большой мальчик, долго можешь без меня прожить?

Ноги неохотно поднимают её, провожаемую чёрными глазами Камиля.

― Утешает и восхищает то, что и обо мне ты будешь заботиться так же, крошка.

Остановившийся СОН резко напомнил Васе о том, что это не её квартира и не её тоска по мужчине. Она очнулась, когда Камиль пропал из кадра, а потом изображение и вовсе застыло по велению владелицы воспоминаний. Маковецкая смотрела прямо на неё, а не на экран: её, безусловно, интересовали впечатления Василисы.

Разница между двумя Майями была такой колоссальной, что оба образа с трудом складывались в одного человека. Но признаться в этом означало сказать о том, что при жизни Майя выглядела менее эффектно, ниже и без золота в глазах. А это не очень-то вежливо по отношению к тому, кто любезно согласился поделиться воспоминаниями. Особенно пока сама ты не славишься ни эффектностью, ни высоким ростом, ни хотя бы умением использовать СОН так же.

— Я будто бы чувствовала всё то же, что и вы, ― с небольшим беспокойством уронила Вася. ― Внутри такое… с тех пор, как я в Постскриптариуме, у меня плохо получается чувствовать, но когда я смотрю, я снова живу в суетном мире.

— Так устроена система наблюдения, ― понимающий кивок Майи немного успокоил её. ― Ты не просто что-то наблюдаешь, ты впитываешь контекст, даже если тебя там не было.

— Это невероятно. Выходит, у вас была безумная любовь, ― опробовав свои слова, Вася тут же захотела исправиться. ― То есть влюблённость…

— Может, именно здесь это всё ещё была влюблённость. Но это и впрямь воспиталось в безумную любовь. Такую я смогла обрести лишь раз, и я всегда точно знала, что это больше не повторится. И не сожалела об этом, ― казалось, что Майя улыбается сквозь подступающие слёзы. ― Ты хочешь увидеть ещё?

— Если мне это позволено. Я бы с радостью познакомилась с этой историей… или любой её частью.

Похоже, Маковецкую не просто устроил, но и обрадовал её ответ. Взгляд её сразу же заблудился где-то в думах, и тишина забрала себе несколько минут её размышлений. Вася следила за ней, затаив дыхание, пока та всё-таки не пошевелилась, и тёмная картинка на стене не сменилась.

Тот же самый зал теперь гораздо светлее: он обзавёлся высоким торшером, помогающим тусклому бра. Однако здесь по-прежнему слишком не хватает люстры, и не только её. Бедняга телевизор стоит на коробках вместо положенной ему тумбы, нет столика, который пригодился бы газетам и бумагам. Из бледно-коричневой палитры выбивается диван, замещающий матрас. Старый, поцарапанный и неведомого тёмного цвета, он явно не сможет прижиться в таком месте.

Ветер бесцеремонно врывается через окно, чтобы беспокоить тюль и швырять бумаги, как ему вздумается. И Майя ― всё такая же оранжевая ― встаёт с дивана и закрывает окно.

― Будет дождь, ― оповещает она, робея перед хмурым небом. ― Или целая буря. А обещали хорошую погоду. Как же не вовремя!

― Ты ведь никуда не пойдёшь теперь? ― звенит голос Камиля.

Маленькая кухня издевается над ним эхом. Майе так не нравится, когда он кричит с кухни в этой маленькой квартире, и кажется, что весь дом с первого этажа до последнего слышит изнанку их быта. Зато пристающий запах попкорна убеждает её не раздражаться.

― Дождь не отменяет ничьи проблемы, ― произносит она окну по секрету и отворачивается от него.

Но Камиль слышит её: оказывается, он уже стоит рядом, встречает своё огорчение лицом.

― Без меня они наделают глупостей. Пожалуйста, не надо расстраиваться, мы ведь вчера договорились с тобой, ― она складывает руки в молитве. Ей легче пережить его злость, чем его разочарование.

Он отставляет тарелку только что сделанного попкорна, как будто необходимость в нём резко отпала. Падает на диван демонстративно безвольно.

― Твои подруги ведь наверняка знают, что у тебя синдром Амели?

― Амели? Нет такого синдрома.

― Ещё как есть. И они этим пользуются, ― вздыхает Камиль, делая вид, что его интересуют поиски пульта от телевизора. ― Амели Пулен⁴ ― девушка, чей смысл жизни вмешиваться в чужие жизни. Заботиться об их благополучии. Игнорировать собственное.

― Ты сам это придумал?

― Нет у меня такого воображения. Между прочим, Амели тоже работала официанткой, вот ведь совпадение.

― Я давно никакая не официантка, ― Майя садится рядом с любимым и кладёт перед ним то, что он так «увлечённо» искал. ― Расскажешь, что с ней дальше случилось?

― В отличие от тебя, Амели жила в сказке и ей ничего не грозило.

― Так вот почему мы не знакомы!

Он приподнимается на руках и, к её неожиданности, целует её крепко, как на прощание. Она даже не успевает закрыть глаза.

― И только по ночам ты берёшь отпуск от роли Амели, потому что ночью даёшь себе право выключить телефон. Не могу отрицать, есть в этом синдроме шарм. Он делает тебя ещё прекраснее. У тебя два сердца: одно для себя, и второе для того, чтобы стучать за тех, чьи сердца не справляются. От тебя исходит солнечное тепло, и к тебе тянутся все замёрзшие. Глупо сопротивляться твоему очарованию. Но чего тебе это стоит?

― И ты… полюбил меня только из-за синдрома Амели?

― Может, я влюбился из-за него. А полюбил вопреки ему.

При виде чужих проявлений любви Васе всегда становилось неловко, но образы, которые проигрывал СОН, не были чужими. Она проживала их и за Маковецкую, и вместе с ней. Она припала к источнику, утолявшему её жажду обычных хороших эмоций и не могла оторваться.

— Вот здесь я осознала, что это действительно «тот самый человек», к мечтам о котором сводятся все женские мелодрамы, ― поделилась Майя.

— В голове не укладывается… я даже чувствовала запах попкорна, ― Вася вдруг заметила, что касается пальцами нижней губы, словно это её только что целовал Камиль.

— Со временем у тебя тоже получится проигрывать их так чётко и достоверно. Наверняка ты увидишь, что твоя дорога в суетном мире была куда ярче, чем ты привыкла думать о ней.

Но Васе абсолютно не хотелось думать о своей дороге, её тянуло к неизведанным отрывкам чужой как никогда. Если бы она задумалась об этом, точно заподозрила бы неладное и не позволила быть себе такой любопытной.

— Вы правда были официанткой?

— Совсем недолго, в качестве временной подработки. Камилю это запомнилось, потому что именно так мы и познакомились. Когда-то кафе «Капулетти» процветало, а по ночам работал его подвальный клуб, и однажды туда взяли нового бармена. Я даже не смотрела на него, хотя все девочки только о нём и шептались первые две недели. Он был мил со всеми, но без откровенного флирта. По какой-то причине он выбрал меня.

— Потом вы ушли из кафе, а он остался барменом?

— Я всегда считала, что ему нужно было поступить так же. «Капулетти» медленно выдыхалось. Они даже закрыли подвал и перенесли бар на первый этаж ― ты видела это в первом воспоминании. Тогда туда приходили только те, кто уже просто был привязан к кафе, как мы. Но Камиль упорно не желал покидать тонущее судно. Он говорил, что не хочет стоять за стойкой в другом месте.

— Он видел себя только барменом?

— Он всеми силами пытался задержать молодость. Даже остановить её. Вечная музыка. Вечное любимое кафе. Вечная съёмная квартира.

— Должно быть, вам хотелось другого…

По теням на её лице Вася поняла, что невольно задела нужную струну. И золото в глазах Майи стало тусклее, она ненадолго погасла, но не стала от этого менее эффектной.

— У нас были разные цели и желания, но после двенадцати лет вместе я никого другого не могла бы увидеть на его месте. Ты сама уже знаешь, мне не был нужен кто-то другой. Я не утягивала его в ЗАГС. Я просто хотела, чтобы у меня ― у нас был ребёнок. А он боялся.

— Боялся стать отцом? Потому что это не вписывается в вечную молодость?

— Из-за меня. Он боялся того, что я стану матерью.

— Я знаю, что это не моё дело, но я не понимаю… ― возмущение поднималось в Васе, как волна цунами. ― Он ведь знал вас, он сам сказал: в вас бьётся два сердца. При вашей способности заботиться вы не могли бы стать матерью, заслуживающей упрёки.

— Спасибо тебе за доброту, ― смягчилась Майя и согрела её грустной улыбкой. ― Но он боялся не за ребёнка, а за себя.

Ни одна из тех фраз, что приходили в голову Васе, не могла бы передать вежливо то, что хотелось ей сказать. И, вероятно, в присутствии Степана это могло вырваться из неё, ведь она знала, что её не осудят. А Майя ― полюс противоположный, сама корректность. Не поэтому ли ей не импонирует Эгида, к которой она отчего-то не присоединилась?

— Знаешь, я молчу точно не из-за того, что всё поняла, ― объяснила она, не заметив, как спрыгнула с дистанции «вы».

— Знаю. Не уверена, что я и сейчас до конца понимаю.

* * *

Если у неба бывает истерика, выглядит она именно так. Дождь с ветром уже который час в конфликте, и капли барабанят по стеклу закодированные сигналы тревоги.

Но если бы светило солнце, было бы ещё тяжелее. Хорошая погода в тот момент, когда твой мир рушится, это пощёчина ― намёк на то, что в остальных уголках вселенной и без тебя мир и покой.

― Что же будет теперь?

В выплаканном хрипе гордую Майю Маковецкую не узнать. Кажется, она вот-вот потеряет равновесие, и держит её только спинка дивана, за которую она держится. Наконец-то у неё длинные белые волосы, достойные восхищения, но это не утешает. У неё болит голова: с ней это часто бывает во время дождя, только теперь она считает виновным не его.

Диван тоже не узнаваем, он сменил цвет на коричневый и теперь органичен. Стены обросли рамками с фотографиями, вокруг окна величественно разместились шторы. И по-прежнему не хватает люстры: так и чувствуется, что пустой потолок уже завидует стенам. За одну из них теперь цепляется телевизор. Хотя бы есть причина не покупать несчастную тумбу.

― Я не могу в этом участвовать, ― выдаёт Камиль приговор.

Майя закрывает глаза. Как могла, она оттягивала приход этой минуты. Вся радость, что она знала в последнее время, осыпается с неё старой засохшей краской.

Больше всех изменился Камиль: ему очень идут дреды, так красиво подчёркивающие и без того экзотичную внешность. И борода ― надо думать, дико модная ― даже скрывает то, что он поправился. Как сложно представить его будущим отцом.

― Я так и знала.

Он отрывается от выписок, на которые невидящим взглядом смотрел битый час. Поворачивается к ней, и ярость маской закрывает его привычное милое лицо. Лучше бы она и дальше держала глаза закрытыми и не видела этого.

― Вижу, к чему ты клонишь, Майя, но нельзя сводить всё к тому, что это я инфантильный и беспечный. В твоём решении так поступить инфантильности не меньше, чем во мне.

― Что?!

Сперва он хочет найти какой-то конкретный документ из тех, что в его руках, но быстро путается и просто бросает их все ― непосильный груз, чтобы держать. Он от него отказывается, несмотря на то, что тем самым отказывается от неё. Анализы, снимки УЗИ и выписные эпикризы, всё стелется на пол, пока небо «моргает» молнией и на секунду гаснет торшер.

― Инфантильно ― подумать только о своём желании и не учесть ничего и никого больше. Я не намерен спокойно наблюдать за тем, как ты убиваешь себя, ― режет Камиль по живому, холодно и методично. ― Я. В этом. Не участвую.

― Ты же сам повторяешь всё время, что я думаю о других, а не о своём желании. Ты же всё время вспоминаешь этот синдром, который придумал.

Ожесточённые черты в нём превращаются в жалость, когда он смахивает с её щеки новорождённую слезу. Не разрешает ей плакать при нём. Хочет, чтобы она отложила это до той минуты, когда за ним дверь закроется. Это произойдёт очень скоро.

― И я был прав. Ты не хочешь думать о том, чего тебе будет стоить синдром Амели, крошка.

― Ты в порядке? Ты ещё со мной? ― «новая» Майя, совсем не разбитая, держала её за плечи, но встряхивать не решалась.

С позабытой тяжестью в груди Вася часто глотала воздух, даже не думая, что в этом нет потребности, моргала, проверяя лишний раз, есть ли слёзы. Она искала рядом с собой неугомонную грозу, разбросанные документы, которые требовалось срочно собрать, и смуглую руку Камиля, в которую нужно было вцепиться.

— Я не потерялась, ― с большим сомнением отозвалась она, и её отпустили. ― Я с тобой. То есть с вами…

— Ну же, милая, после такой дозы откровений странно быть на «вы».

— И он ушёл навсегда?

Майя присела на кровать рядом с ней в знак того, что, пока у той такое смятение, она не может оставить её. И её присутствие и близость даже без тактильного контакта были похожи на согревающий камин.

— Мы не переставали видеться, но расстались. Он ушёл даже из «Капулетти» наконец-то. Хотя я бы и не подумала там его преследовать.

— Но как он вообще посмел назвать это убийством?

Взгляд золотых глаз, только что таких внимательных к ней, вдруг скрылся от Васи. Маковецкая смотрела на стену безо всякого смысла: СОН был отключен и ничего не показывал.

— У меня был диабет. Я себя без него в суетном мире и не помню. До сих пор иногда тянет уколоть палец, чтобы проверить, как я, ― она любовалась своими пальцами ― безупречными, никаких следов от уколов. ― Прямо Спящая красавица, так и страдающая по своему веретену.

— Ребёнка заводить было нельзя?

— Все врачи настаивали на отказе. Просили меня спасать свою жизнь. Пересмотреть приоритеты.

— Но женщина с синдромом Амели всегда будет спасать другую жизнь… ― зачарованно заключила Вася. ―… Прерываясь разве что на ночной отдых.

— Не все врачи давали жуткие прогнозы, но все просили подумать. Я хотела верить тем, которые допускали положительный исход.

— И?..

К Майе вернулась фирменная улыбка, благодаря которой она снова начала светиться.

— Я назвала малышку Алёной. Что бы сейчас с ней ни происходило, через что бы она ни прошла, я знаю ― она прекрасна.

Выдох Василисы подарил ей недолгое облечение. Она поглощала эту историю с таким напряжением, оно почти превосходило состояние, когда Степан пичкал её вопросами. Она бежала информационный марафон и боялась не успеть к нужной отметке, даже если ничего не значила для людей, о которых шла речь.

— Но ты здесь, а не с ней…

— Я застала полгода её жизни, ― убеждённо утешала их обеих Майя. ― Я наслаждалась каждым днём, потому что уже знала, что врачи не ошибались. Точнее, не ошибался Камиль. Все силы я отдала Алёне, у меня не осталось на борьбу с болезнью ничего.

— Но если это был диабет, почему ты здесь, в треугольнике?

Маковецкая поднялась и отошла к столу. Вася успела испугаться, что она уйдёт от ответа, а ей было так важно его получить.

— Потому что к моей гибели привело моё собственное решение. И суд ждал меня так же, как и любого в Постскриптариуме. Расследование во многом меня оправдало, и наказание было минимальным. Я вольна покинуть треугольник, если захочу. Да, ты спросишь, почему я всё ещё здесь: потому что и здесь я хочу помогать. Пойти дальше я успею всегда.

— Наверное, здесь все восхищаются вами, как я. То есть тобой.

— Многие здесь заслуживают восхищения, ― спокойно отметила Майя, и в её интонациях звучал опыт.

Из ниоткуда выглянула маленькая надежда и попыталась привлечь к себе внимание. Если сюда попадают даже с такой благородной участью, как у Майи, и получают свои оправдания, не такие уж и плохие шансы у Васи… возможно.

— А твоя дочь ― что с ней произошло потом?

— Я никак не могла это узнать. У меня было только обещание моего отца заботиться о ней.

— Разве ты не можешь увидеть, как она живёт?

— СОН включает только наши воспоминания, Василиса. Он не шпионит за суетным миром. Последствия мы можем увидеть только благодаря положенным нам свиданиям, но Алёна была слишком маленькой для того, чтобы навестить меня в Постскриптариуме. Я даже… ― голос её почти сорвался. ― Я не знаю даже, как она выглядит. Вот что стало моим настоящим наказанием.

— А Камиль?

— Не пришёл на наше свидание здесь. Либо он избавился даже от скорби и сжёг все мосты. Либо с ним случилось что-то, что я боюсь даже представить. Иначе мы бы встретились. Он просто не пришёл.

— Прости, что я спрашиваю тебя об этом. Мне очень жаль, что всё сложилось так. Ты точно не заслуживаешь этого.

Майя махнула рукой в качестве успокаивающего «ничего», но говорить не торопилась, как будто боролась с подступающими слезами. Её нынешнюю не представить плачущей, скорее синие стены действительно начнут двигаться навстречу друг другу. И Вася не ждала от неё ничего подобного, но вина изнутри глодала её за то, что она в угоду своему любопытству заставила эту добрую и славную женщину-русалку пережить всё заново.

— Правда, Майя, прости.

— Не беспокойся, всё в полном порядке, ― искренне заверила Маковецкая. ― Я просто теперь всё чаще забываю, как это ощущается.

— Не надо мне было пытать тебя. Я сама не знаю, почему так вцепилась, но это всё не давало мне покоя, ― Вася нервно теребила прядь волос. ― Что я могу для тебя сделать?

Майя покачала головой, не спеша давать определённый ответ. Подойти к ней и обнять её? Вася всегда испытывала от таких жестов больше дискомфорта, чем удовольствия, но её новая знакомая такая тёплая, да и тактильные ощущения в Постскриптариуме оставили её…

И почему в школе никто не учит нас грамотно утешать людей? На всей Земле нет никого, кому бы эта наука не пригодилась!

Ёрзая на кровати, Вася оглядывалась в поисках намёков на подсказки, когда наткнулась на конверт. Уникальная памятка, которая должна помогать ей справляться, ― может, там есть что-то, что выручило бы её? Но открыть её можно только в подходящий момент и лучше всего без посторонних…

— Придумала! ― она отбросила прядь за плечи. ― Это точно утешит тебя. Давай я подпишу… всё, что я там должна. Тем более, ты сказала, Степан уже тоже всё подписал, а я только задерживаю дело.

— А как же недоверие? ― усмехнулась Майя. ― Я, конечно, ещё раз могу тебя попробовать убедить, что это не договор купли-продажи души, но поможет ли?

— Ты доверила мне свою жизнь. Пожалуй, я могу доверить тебе пару подписей и не пострадать от этого. Детектив, которого мы дожидаемся, ничего подобного не делал для меня.

— Если ты сама этого хочешь… ― она подхватила все четыре листа, которые так и лежали там, куда их определила Вася, и положила перед ней. ― Нижний угол. Указательный палец. Сосредоточиться и не сомневаться.

Надпись «Отдел пострадавших» осуждающе корила её за то, как долго она с этим тянула. Пробел над чертой давно заждался, пока она возьмёт себя в руки, а Василиса без оглядки путешествовала по маршруту чужих трагедий, даже не вспоминая о нём. Она положила на него палец, сделала глубокий вдох, мимолётно зажмурилась ― в прошлый раз этот ритуал ей помог. И вывела пальцем подпись.

Ничего не произошло.

— Нет, милая, не надо буквально писать пальцем имя. Просто веди палец по прямой и не думай ни о чём постороннем.

— Может, мне пока не дано?

— Ерунда. СОН ты почти одолела, с этим справишься и подавно.

Надавив посильнее, она чуть не смяла листы и испугалась, что её осудят. Но Майя только продолжала подбадривать. Слишком добрая, чтобы потерять в неё веру или ругаться на неё.

Василиса подумала о том, как ей хочется снова запустить СОН. Как важно, чтобы Эгида спасла её от того, что она могла с собой сделать. Как притягивает её к себе конверт с секретами. Как необходимо, чтобы суд оправдал её. Она потянула палец слева направо, и вдруг ей показалось, что подушечку пальца оцарапали. «Я же испачкаю всё в крови» ― едва не вскрикнула она, когда увидела: вместо пятна на бумаге проявилась её подпись. Красивая, непохожая на ту, что была в её паспорте, но определённо ей подходящая. И о царапине больше ничего не напоминало, рука, как и прежде, была онемевшей.

— Смотри, получилось! ― Вася передала первый лист Майе, искрясь от гордости.

— И впрямь получилось, ― подтвердила Майя, щуря глаза. ― Молодчина!

На волне радости повторить то же самое трижды не составило ей труда. Последней подписью Вася любовалась особенно долго: хотела запомнить её получше, сравнивала со странным росчерком Степана. Когда она отдала бумаги Майе, те быстро спрятались в её драгоценной чёрной папке.

— Ты ведь в самом деле их не дьяволу отнесёшь? ― не удержалась Вася от шутки.

— Даже будь у меня злобный замысел, не вышло бы. Многие надеются встретить в треугольнике дьявола, но его здесь точно нет. Если он где и обитает, то либо среди пороков суетного мира, либо там, дальше, где я ещё не была. Я склоняюсь к первому варианту.

— А ты знаешь, что «там, дальше»?

Майя не смотрела на неё, её заботили предметы в комнате: всё ли она оставила, что обязалась ей принести, ничего ли не забыла здесь сама. Она явно собиралась исчезнуть за дверью вместо нового откровенного разговора.

— Ох, я забыла, что во втором углу у вас нет зеркал, ― внезапно пожаловалась она, поправляя костюм свободной рукой. ― Нет, милая, не знаю. Стёпа наверняка скоро вернётся, вы сможете с ним это обсудить, если ты хочешь. А мне лучше идти. Тебе должны ещё назначить свидания и некротерапевта, сама понимаешь, дел невпроворот.

— Если честно, мне приятно, ― скрывая разочарование, ответила Вася, ― что такой человек, как ты, Майя, будет меня спасать вместе с нашим детективом. Я тобой правда восхищаюсь.

Она поднялась, чтобы проводить гостью, хотя этого точно не требовалось, и тут же наткнулась на её непонимание.

— Как это? Нет, Василиса, о спасении не было речи. Стёпа, конечно, станет искать аргументы именно в твою пользу, а моя задача в другом.

Призраки шума из-за двери напомнили о себе, как всегда, не вовремя. «Ты думала, никто не узнает, что ты натворила?»

— Но… ты же…

— Возникло недопонимание, ― промурлыкала Майя. ― Я говорила, что я обязательно буду добиваться справедливости в твоём деле. Как и всегда. Если ты не заслуживаешь спасения, я не могу тебе помочь.

Зря Вася вставала: догадка сбила её с ног и вернула обратно на кровать.

— Это ты. Ты сторона обвинения в моём деле.

Примечания

4

Камиль ссылается на французскую романтическую комедию «Амели» режиссёра Жан-Пьера Жёне. В психологии синдрома Амели не существует.