Макс. Новая судьба

Александра Пугачевская

Макс мечтает стать акробатом и посвятить свою жизнь цирку. Однако отец рушит его планы, заставив бросить любимое дело. Жизнь Макса меняется коренным образом, но юноша не унывает. Он поступает в престижный вуз и находит настоящую любовь. Но идет роковой 1937-й, и донос забрасывает Макса в тюрьму. Ему грозят этап и лагеря. Сумеет ли Макс выпутаться из уз рока и выйти из ситуации победителем? Может ли человек переписать свою судьбу?

Цирк

После того страшного разговора с отцом я ещё делал вид, что раздумывал. Несколько дней я шатался по Киеву. Домой возвращался только поздно ночью, уходил спать в нашу с Изей комнату, а на рассвете снова удирал. Отца я избегал, а мать меня и не пыталась поймать. Я принял решение, как мне казалось, не сразу. На самом же деле я понял, что выбора у меня не было, ещё в тот самый момент, когда отец поставил мне ультиматум. Я не мог существовать без семьи. Без отца я бы ещё мог прожить, мы никогда не были особо близки, но не без матери и не без моих братьев. Изе было всего 13 лет, и он был моим любимчиком. Мысль о том, что я больше не смогу видеться с младшим братом, раздирала меня изнутри.

На третий день после разговора с отцом я объяснился с Олесей. Я направился к ней, полный решимости и твёрдости. Я был уверен, что смогу её убедить, что она поймёт и поверит мне, что моя любовь к ней не угаснет. Что уехать в Москву, бросить цирк и стать инженером — единственное правильное для меня решение. Что мы ещё потом как-нибудь встретимся, как только я закончу институт и получу диплом, и тогда у нас всё получится. Но как только я открыл рот, она посмотрела на меня и заплакала. И я понял, что между нами всё кончено. Она же осознала это первой.

— Я знала, я знала, — Олеся выплевывала из себя слова сквозь рыдания. — Меня ведь предупреждали не связываться с такими, как ты. Но я им верила.

«Какими такими?», — думал я уточнить, но решил промолчать.

Я попробовал её обнять и потянулся к ней, пытаясь приблизить такое знакомое и гибкое тело ещё совсем недавно любимой девушки. Но Олеся ловко отбила мои руки и залепила мне пощёчину. Я удивился: это показалось мне каким-то водевильным жестом. Олеся же была спокойной и разумной барышней, как я считал до этой сцены. Однако потом Олеся стала заламывать руки и ещё громче плакать, и я опять попытался извиниться, но она не давала мне больше говорить. Олеся словно пыталась выдавить из себя все те эмоции, которые она накопила с самого начала нашего знакомства. Мне было гадко и неудобно находиться рядом с ней, но я терпел. Она проплакала ещё около получаса, а потом, взглянув на часы, вытерла глаза, деловито бросилась к умывальнику и объявила, что ей надо собираться, что скоро представление, и выставила меня из гардеробной. На прощание, оглядев меня снизу вверх, она сжала губки и выдавила из себя:

— Не будет тебе без меня счастья.

С этими словами Олеся захлопнула за мной дверь. Олесины слова прозвучали зловеще. Я постарался стряхнуть с себя то грязное впечатление от нашей последней с ней встречи, и даже почувствовал облегчение после того, как с ней распрощался. Я пытался убедить себя, что принял правильное решение, послушав отца.

«Ведь она плохо себя повела», — думал я, ища оправдание своему обману и трусости. Олеся уже не казалась мне прекрасной, милой молодой девушкой. Она виделась мне жутковатой полуколдуньей, готовой мстить за полученную обиду. Копаясь в себе, я пытался найти и другие оправдания своему поведению. «А были ли её слёзы настоящими? Ведь она циркачка, а они ведь актрисы», — думал я и почти что преуспел в том, чтобы стереть из памяти Олесю.

Мне казалось, что расстался я с Олесей так же легко, как и сошёлся. Только через много лет, имея возможность обдумать своё поведение и наши с Олесей отношения, я понял, что поступил неблагородно. Олеся была моей первой любовью, и, бросив Олесю так, как я сделал тогда, я совершил гадкий поступок. Но в тот день мне казалось, что я поступал правильно, что надо было вырезать Олесю из своей жизни навсегда, и сделать это как можно быстрее, иначе было бы слишком больно и ей, и мне. У меня было много дел: надо было собираться в Москву, организовывать мой переезд и поступать в институт. Я был движим словами отца, угрозой его проклятия, и в свои 18 был ещё слишком молод, чтобы понять всю силу своего решения. Олеся и цирк слились в моём уме и сердце в единое целое. Олеся была для меня олицетворением цирка, а цирк был для меня сказкой. И теперь я покидал тот сказочный мир, чтобы начать новую жизнь в Москве.

Цирк вошёл в мою жизнь сразу после переезда в Киев. Не помню, бывал ли я в цирке в Белой Церкви, хотя наверняка к нам приезжали циркачи и давали представления на Базарной площади. Однако то ли эти представления были слишком редкими, то ли меня не пускали на них смотреть, но я их совсем не помнил. Зато в Киеве мы поселились прямо напротив площади, на которой находился Киевский цирк. Это был просторный шатёр, окутанный тем специальным цирковым запахом — потрясающим запахом конюшни, пота, смешанным с запахом свежих стружек и грима. Вечерами, к этому запаху примешивался ещё и запах горелого сахара и каштанов, которые продавались зевакам перед представлениями. На меня эти запахи действовали магическим образом. Они зазывали меня внутрь и полностью поглощали всё моё внимание.

С первого же дня в Киеве я стал кружить около шапито. Денег на билеты у меня не было, и попасть в цирк я не мог, пока я не нашёл лазейку, подружившись с конюхом. Конюх, которого звали Пантелеймоном, любил отлучаться днём на пару часов, чтобы, как я потом узнал, посетить свою любовницу. Жена конюха была цирковой: многие цирковые посвящали себя делу полностью и создавали пары. Однако этот конюх умудрился найти себе пассию на стороне и улизывал к ней, пока его жена репетировала. Пантелеймон оставлял меня следить за лошадьми во время его отлучки, а взамен я получал возможность попадать на представления, на которые он проводил меня через конюшню и усаживал в тёмном углу, за оградой.

Попав на представление в первый раз, я влюбился в цирк без оглядки. Больше всего мне понравились гимнасты. Это были крепкие, бесстрашные, как мне тогда казалось, парни, с сильными мышцами. Они неслись на лошадях, вытворяли невероятные трюки, летали над головой, парили на канатах, вертелись и отжимались. Это были не просто люди, а настоящие герои. Будучи натренирован уже покойным на тот момент дедом Герше, я решил, что смогу стать таким же. Большую надежду в меня вселил самый молодой гимнаст. Это был, как я скоро выяснил, пятнадцатилетний юноша по имени Адамчик. Адамчик — не Адам, а именно Адамчик — был крепким блондином, который попал в Киев откуда-то из Польши. Многие цирковые прибились в киевский цирк после того, как разорился один из крупных польских цирков, и Адамчик был одним из них. Он стал моим кумиром. Я обожал разглядывать Адамчика перед представлениями. К тому времени Пантелеймон уже порвал со своей пассией и не нуждался в моих услугах, но я успел подружиться с некоторыми цирковыми мальчиками, и они приняли меня в свой круг. Теперь я мог ходить на репетиции и смотреть, как цирковые готовились к спектаклю. Оказалось, что репетировали цирковые почти что постоянно. К 10 утра все уже собирались на репетицию, а после представлений расходились только к полуночи. По утрам акробаты прохаживались по арене, разминаясь. Те, кто участвовал в трюках с животными, занимались ими, приводили себя в порядок. Клоуны же репетировали и отрабатывали фокусы. Тут надо сказать, что клоуны меня никогда не привлекали. Я относился к ним, да и сейчас тоже отношусь, без особой любви. И даже в детстве мне казалось, что есть в их поведении нечто непристойное. Будто это люди, которые идут на постоянный обман, на иллюзорность, в обмен на смех зрителей. Однако клоуны были, да и остаются, царями цирка. Для них всегда освобождалась лучшая часть арены, и если главный клоун был не в духе, то это отражалось на всей труппе.

Но для меня главными были акробаты. Я с нетерпением ждал их появления на арене. А потом следил за каждым их движением, пытаясь запомнить последовательность и в уме разучить каждый трюк. Идея повторить всё дома возникла сама собой. Увидев, как ловко всё делает Адамчик, я подумал, что тоже так смогу, и стал пытаться проделать те же трюки самостоятельно во дворе. Но во дворе выполнять цирковые движения было неудобно и больно — падать в грязь было куда менее приятно, чем на мягкую стружку цирковой арены. Однако я сумел отработать ходьбу на руках и специальный кувырок, заканчивающийся стойкой на руках. Я научился отжиматься, стоя на руках, и пружинисто прыгать с ветки одного из деревьев. Упражнялся я на глазах у матери, но она не обращала на меня особого внимания. Мать была постоянно занята, ведь она руководила домом.

Отца же дома не было почти что никогда. Сразу после переезда в Киев он устроился работать на леденцовой фабрике, на отличную работу, которая обеспечивала нам вполне сытное существование, что в те голодные годы было спасением. Работал отец много и время семье уделял мало. Но так как учился я всегда хорошо, то был предоставлен сам себе и ошибочно считал, что моя судьба отца мало интересовала.

В 1924 году я поступил в техникум. По бумагам, подделанным, как я уже упоминал, мне было 13, но на самом деле едва исполнилось 12.

Миша в тот год женился. Свадьбу устроили еврейскую, с хупой, с раввином, но сделано было всё втихую, чтобы не пронюхали антисемиты-соседи. Мать и отец старались не афишировать свою приверженность к религиозным традициям. Михаил женился на еврейской девушке из благополучной киевской семьи. Их сосватали — Михаил был красивым и умным, да ещё и из рода Коэнов, так что выбор у него был богатый. Мать шушукалась с соседками, наводила справки и остановилась на Саре Плессерман. Мне кажется, что матери нравилась не сама невеста, а будущая тёща Михаила. Они с матерью Сары стали неразлучны и часто сидели в саду и вместе вязали.

Невеста брата мне совсем не понравилась. Меня раздражали её выпученные коровьи глаза. Она казалась недостойной Михаила, моего умного старшего брата, которого я любил и которым восхищался. Я не понимал, как эта чужая девушка вдруг станет важнее для Михаила, чем я или родители. «Ведь она нам никто!» — думал я, разглядывая Сару. Она же не обращала на меня никакого внимания, а влюблённо держалась за Михаила и таинственно молчала. После свадьбы Михаила мать как-то притихла и успокоилась. Мне казалось, что она очень сильно переживала за своего старшего сына. Устроив же его судьбу, она перестала постоянно крутиться с местными женщинами, общаться с соседками. Как-то она подозвала меня к себе.

— Мордко!

Мать называла меня так в исключительно редких случаях. И я застыл в ожидании.

— Теперь Михаил уже живёт отдельно. Петя работает на фабрике, и ты у нас остался за старшего, — объявила мне мать.

Я кивнул, хотя для меня это известие было неожиданным. Я совсем не собирался стать старшим братом в семье и считал, что так и останусь в середине, раз кроме меня есть ещё и Пётр. Но Петя пошёл в деда Герше, он был весельчаком и кутилой, и мать никак не могла на него положиться.

— Так что вот, Мордко, мой милый мальчик, — мать погладила меня по голове и улыбнулась, — ты уж, пожалуйста, следи за Изенькой. И за Илюшенькой. Они ведь ещё маленькие совсем.

Илье было уже 9 лет, и во мне он совсем не нуждался, как я считал. Люся много учился, а в свободное время исчезал где-то в лесу. Изе же было 7 лет, и он тоже не казался мне особо маленьким. Но спорить с матерью я не хотел.

— Ты, Максик, — мать переключилась на моё общепринятое имя, и я понял, что разговор подходит к концу, — ты бери Изеньку с собой, как будешь гулять или ходить куда с ребятами. Чтобы Изя не попал в беду.

Я кивнул. Из разговора я понял, что мать устала от нас и хотела, чтобы я присматривал за Изей. И я стал брать Изю с собой в цирк. Изя был от цирка в восторге. Он и так постоянно за мной бегал, а теперь, получив официальное разрешение матери находиться рядом со мной, был счастлив. Если бы не Изя, я бы никогда не решился подойти к акробатам и попробовать свои силы. Но Изя ничего не боялся и первым подбежал к ним.

— А мой брат тоже почти что акробат, — объявил он.

Мы были на репетиции, и я хотел постоять в стороне, как обычно делал, но Изя подбежал прямо к паре в трико, которая репетировала какой-то очень заковыристый трюк.

Кто-то вздохнул. Один из репетировавших хрюкнул, а его напарник спрыгнул на землю и рассмеялся. Это был не кто иной, как мой кумир, Адамчик. Адамчик, которого я видел впервые в жизни так близко, оказался совсем невысокого роста. Я был чуть ниже его, хотя и младше на несколько лет, как потом выяснил. Однако он был широк в плечах и гораздо более мускулист. Он двинулся ко мне, и я чуть посторонился, ожидая подвоха. Однако Адамчик протянул мне руку и объявил:

— Адам Воскобойник, очень приятно.

Я кивнул. Адамчик вопросительно на меня смотрел, и я, едва обретя дар речи, пожал его руку и назвался:

— Макс.

Фамилию свою я проглотил.

— Ты что, правда хочешь быть акробатом? — спросил меня Адамчик.

Я кивнул, но без энтузиазма. Мечтая стать акробатом все эти годы, теперь я жутко стеснялся этого, считая свою мечту простой фантазией.

— Он не просто хочет, он постоянно тренируется. Он всё умеет делать, всё, и даже на руках стоять, и мортале делать, и всё на свете! — вдруг затараторил Изя. — Вы бы его видели, он и на дереве крутится, и шпагат может сделать, и все трюки выучил.

Я покраснел, не ожидая от младшего брата такой прыти. Адамчик, казалось, не обратил внимание на Изины слова и на моё смущение, а повернулся к Изе и вкрадчиво спросил:

— А ты? Ты тоже хочешь быть акробатом?

Изя, излучая полную уверенность в себе, кивнул и объявил:

— Ну а как же иначе?!

— А вот скажи мне, хлопчик, твой брат может показать, что именно он научился делать? — спросил Адамчик у Изи.

Изя ничуть не смутился, будто это он командовал, а не я, и я обязан был ему подчиниться, и приказал мне:

— Макс, давай, покажи им!

Теперь все смотрели на меня. Адамчик, Изя, несколько акробатов постарше и даже старый конферансье, имя которого гремело по всей Европе тридцать лет ранее. Теперь же этот человек был негласным художественным руководителем цирка и пользовался полным авторитетом и уважением всех циркачей. Именно он решал очерёдность представлений, кого выпускать на сцену, а кого подержать, готов ли акт, будет ли клоун пользоваться успехом, кому работать в паре, а кому — солировать. Игнат Клементьевич, так его звали, был усатым мужчиной, казавшимся мне глубоким стариком. Думаю, ему было уже за 70, но это был ещё крепкий мужчина, и усы он свои смолил, а голову аккуратно брил и косил таким образом под казацкого атамана. Не знаю, делал ли он это нарочно или же просто так сложилось, но про себя я его называл как раз атаманом. Циркачи же звали его уважительно, исключительно по имени и отчеству. Носил он чёрный жилет, в кармане которого уютно блестели золотые часы.

Мой звёздный час настал, и случилось это так неожиданно, что я даже не понял, что произошло. Неуверенной походкой двинулся на арену. Я так давно мечтал об этом моменте, и теперь, когда он настал, у меня было ощущение передвинутой реальности. Будто мой мир перевернулся, и я уже видел себя со стороны. Вот идёт фигура, я вижу себя с высоты, мне 12 лет, я одет в обыкновенную одежду, но знаю, что она не помешает мне прыгать и упражняться, показывать трюки. Вижу маленькую фигурку Изи, который семенит рядом, а потом отстаёт, и даёт мне пройти вперёд. И Адамчик, который стоит, упершись руками в бока, и остальные акробаты, которые тоже смотрят на меня. И Игнат Клементьевич, сидящий с краю, но так, что ему всё отлично видно. Я смотрю на себя сверху и начинаю парить и прыгать так, как ещё никогда этого не делал. Я летаю, стою на руках, выполняю невообразимые трюки и ощущаю, что моё тело необыкновенно лёгкое и крепкое. Послушное и гуттаперчевое. Все молчат. Мне кажется, что надо продолжить, и я продолжаю, перекручиваюсь ещё раз и ещё, а потом останавливаюсь. Мир замедляется, и я возвращаюсь в своё тело. Я уже не парю над ареной. Теперь я — снова я. На арене, окружённый акробатами. Адамчик смотрит на меня одобрительно, а Изя молчит, но в его взгляде читается восхищение.

Первым заговорил Атаман.

— Ну что, хлопчик, потолкуем? — обратился он ко мне и глазами указал вглубь, за арену, где находились подсобки и гримёрные. — И ты тоже давай, — кивнул Атаман в сторону Адамчика.

Мы проследовали за Игнатом Клементьевичем — первым шёл Адамчик, затем Изя и заключал процессию я. Мысли путались у меня в голове. Я двигался в сторону этого таинственного помещения, где решалась судьба цирка. Мы шли путаными коридорами, и я удивлялся, что никогда не подозревал о существовании этих комнат, когда работал в конюшне. Меня потряс размер цирка, но я быстро потерял ориентир и следовал за Атаманом и Адамчиком. Присутствие Изи меня успокаивало, но у меня создалось ощущение, что мы снова перешли в другое измерение. Запахи чувствовались по-другому, более резко. Кругом царила полутьма, сказочная и дремотная. Мне казалось, что, если Атаман вдруг решит нас тут бросить, мы уже никогда отсюда не выберемся и останемся в этом длинном, запутанном коридоре навсегда. Но внезапно открылась дверь, и мы попали в аккуратную комнату. Окон в ней не было, но внутри горели яркие лампы, и по стенам стояли три сундука с наклейками, какие даются при пересечении границы. Сундуки были древние, видавшие виды, но добротные. Игнат Клементьевич показал нам на один из них, и мы с Изей сели на него рядом. Игнат Клементьевич поместился в кресло, а Адамчик остался стоять у дверей, будто охраняя помещение. Атаман крякнул:

— Беспризорники?

Я молчал. Игнат Клементьевич посмотрел на меня вопросительно, чуть наклонив голову, и тогда я отрицательно покрутил головой. Он хмыкнул:

— Да, понятно, на беспризорников не похожи.

Изя, не привыкший сдерживаться, заёрзал на сундуке, и я остановил его жестом. Изя послушался и затих. Игнат Клементьевич ещё раз вздохнул, и тут Адамчик объявил:

— Его Максом звать. Я его давно уже подметил, он тут крутится постоянно. Хороший парень, крепкий.

— Макс? Немец, что ли? — уточнил Атаман.

— Нет, просто имя такое, не немец, — ответил я.

Я сознательно умолчал о своём еврейском происхождении, надеясь, что мои голубые глаза и правильные черты лица помогут мне сойти за поляка. Или того же немца. Мать часто давала понять, что афишировать еврейское происхождение не нужно, что «антисемиты кругом, им только волю дай», а «свой свояка видит издалека». Это означало, что евреи меня найдут и вычислят сами, а остальным же знать, кто я на самом деле, не нужно. Благодаря моему имени и вполне европейской внешности за еврея меня принимали, только если узнавали моё отчество или же если я сам в этом признавался.

— Значит, не беспризорник, и звать тебя Максом. Понятно. — Атаман снова вздохнул. Я кивнул. — Ну что, задатки у тебя есть. Я бы даже сказал, что хорошие задатки. Только вот что, тебе сколько годков-то?

— 12! — выпалил я. Потом вспомнил, что надо было соврать и прибавить себе год, согласно документам, но увидел, что Атаману мой возраст понравился.

— 12 — это хорошо. Это в самый раз, — одобрительно крякнул он. — Это очень, очень хорошо. Дай-ка я на тебя гляну поближе.

Я встал с сундука и подошёл чуть ближе, а он, увидев моё смущение, сказал:

— Да подойди сюда, не съем я тебя.

Я подошёл, и он покрутил меня, поворачивая влево и вправо, щупая мышцы, а потом приказал сесть на шпагат. Шпагат я делать умел, но мало уделял ему внимания.

— Так, надо будет поработать над этим, но растяжка имеется, — будто про себя отметил Атаман. Вид у него был как у человека, покупающего лошадь на базаре.

Мне вдруг перестало нравиться это место и стало неуютно в этой комнате.

— Так что же, не беспризорник, значит. А то тут ошиваются разные. Все в акробаты хотят поступить.

Это было правдой. Около цирка действительно вились целые толпы грязных, вшивых беспризорников. Отлавливать их приходили бригады комсомольцев, а потом отводили в приюты. Ребята эти были моего примерно возраста, но грязные, оборванные и вечно голодные. Мы с Изей их побаивались, но научились обходить стороной и вести себя уверенно и достойно, так, чтобы беспризорники нас не трогали. Беспризорники мечтали поступить в цирк и ездить с цирком «на гастроли», что в их представлении означало колесить по всей стране и получать хлеб за то, чтобы «пару раз покувыркаться на арене».

— Так ты что же, хочешь стать акробатом?

— Да. Очень хочу.

— И жильё тебе не нужно?

— Нет, не нужно. Я тут рядом живу.

— Понятно. — Атаман задумался. Затем снова спросил: — А что же, ты, может, и в школу ходишь?

— Конечно, хожу, — ответил я.

— Так чему же вас там учат? В школе вашей? — спросил Атаман.

Вопрос мне показался странным, но я решил, что будет невежливо на него не ответить.

— Разному учат, я в техникуме учусь, там у нас математика и основы физики, и ещё разное.

— Понятно, понятно, значит, обучают всё же, а я-то думал, советская власть всю науку отменила. Это отрадно, — заметил Игнат Клементьевич. — Ну вот что, Макс, я думаю так. Раз ты учишься в техникуме, в акробаты тебе поступать не надо. Потому что жизнь у цирковых такая, что альтернативы нет. Цирк — это навсегда. Понимаешь?

Я кивнул, хотя не понимал его слов. Только почувствовал, что ещё вот-вот, и он мне откажет, и от этой мысли мне стало горько и обидно.

— Так вот что я тебе скажу, Макс. Ты можешь приходить к нам и заниматься, у тебя явно природный талант, такое бывает исключительно редко. Я это вижу, ценю, но раз у тебя есть родители и ты обучаешься наукам, то забрать тебя в цирк я не смогу. Это раньше такое бывало, убегали от родителей и уезжали с цирком на гастроли. А мы-то здесь надолго. Найдут ведь тебя рано или поздно, и меня накажут. Бывало уже. Так что ты смотри, учёбу свою не бросай. Техникум этот. Но захаживай. И если хочешь, можешь даже с Адамчиком репетировать. В паре. Я думаю, у вас хорошо получится.

Атаман замолчал и пожевал губами. Затем подкрутил усы и покачал головой.

— Спасибо вам! Я обязательно буду, зайду, — сказал я.

— До встречи, Макс, — ответил Атаман. — Захаживай. — Затем, повернувшись к Адамчику, он процедил: — Ты проводи их, Адамчик, и возвращайся.

Мы с Изей вышли из гримёрной и последовали за Адамчиком. Обратный путь показался мне гораздо короче, и уже через несколько минут мы были на жаркой площади перед цирком.

— Ну что, Макс, давай тогда встретимся на днях? — Адамчик протянул мне руку.

— Да, конечно. — Я пожал его руку, а потом спросил: — Так я не понял, я что, могу с тобой тренироваться? Могу акробатом стать?

— Конечно, это он тебя так проверяет.

— Проверяет?

— Ну да, хочет удостовериться, что ты серьёзно к вопросу подошёл. Ты ему понравился.

— Так значит, он меня в цирк принял?

— Ну, не совсем. Пока что только в стажёры.