Превратись. Первая книга

Александра Нюренберг

Если ты – акула, то вовсе не обязательно, что ты кусаешь всех подряд. Если ты при этом – женщина, к тому же вовсе недурна собой и хорошо воспитана, дело несколько осложняется. Хотя и все остальные не совсем те, кем кажутся. В тихом городке живёт «складчина» – они называют себя багажниками, ковчегами. Скрытая натура ничуть не мешает им… почти никогда.

Медведь

Увы, моя хроника страдает от того, что документы в моей памяти безбожно перепутались, как бумаги на столе Дьявола. Пожалуй, я продолжу с той верхней бумаги, которую тот примял своим локтем.

Визит мебельщика состоялся ровно месяц назад, а сегодня был день, когда зима встречается с весной. Веда натянула на свои не слишком длинные, но удивительно нежные и тонкие пальцы перчатки из коричневого эластичного бархата с пушистой опушкой из разлетающихся невесомых нитей. Пальцы, скрывшиеся под бархатом, имели некоторую едва приметную кривизну на среднем (палец Судьбы). То была жертва на алтарь профессии — в то лето, когда первый роман заставил её просиживать с кипой исписываемой бумаги на коленях, перст Сатэ-Сади под воздействием такого прозаического инструмента, как шариковая ручка, подался влево (или вправо, это с какой стороны смотреть) и собрат его на правой руке, что странно, повторил эту конфигурацию.

Надежда Наркиссовна (далее, как пишут в документальных произведениях — НН), глянув на палец и выслушав сетования Веды, хладнокровно напомнила дочери, что в 100—400 дни Возвращения Сатурна Судьба воздействует на доминирующую руку, помогая осваивать профессию. Так что жаловаться не на что…

Длинные полы красивого плаща из тонкой искусственной тускло-золотистой кожи расходились от самой талии, стянутой широким ремнём. Веда всегда застёгивала плащ наглухо, под узенький кожаный ремешок на металлической пряжке, приходившийся у самой шеи. Но шарфа никогда не брала с собой и шею не обматывала, предпочитая нитку белого или чёрного жемчуга.

Она поднялась по винтовой лестнице, крутизны которой не выдерживали приезжие. Показалось сверху море, вызвавшее аппетит у Веды. Оно лежало ровно, как в утренней чашке с молоком, ежли Вы пьёте по утрам молоко, но голубое, как платье натуральной блондинки. Ощущалась его толщина — в чёртову дюжину мужчин, поставленных один другому на плечи. Уютное в глубине, издалека и сверху оно было просто соблазнительным. Ах, как славно окунуться в упругие синие волны — всё равно, что читать того сочинителя из Годаньи, взаправду побывавшего в Чёрной Дыре! (И да, в Годанье тоже рождались не только великие живописцы и музыканты.)

Винтовая лестница четырежды поворачивала над нижними этажами посёлка, и столько же раз возникала новая картинка, фоном для которой служили по-зимнему зелёные склоны. Окошечко открывалось в просветах под лестницей и повисало в воздухе.

Наверху лестницы надвое расходилось городское шоссе. Вправо, чтобы превратиться в тщательно вымощенную асфальтом дорогу, ведущую в самое сердечко посёлка с престарелым памятником в блестящих зарослях самшита, лавками с грудами прекрасных конфект и чудным зданием поселкового совета, где по обе стороны висели флаг Сурьи и новый флаг отколовшейся её части. По левую руку шоссе вскоре теряло амбиции и опрощалось до ухабистой сельской тропы в рытвинах с остаточными следами пятидесятилетнего асфальта и столетней брусчатки.

Там, где обрывалась тропа, реяло в воздухе строение, называемое посельчанами Адским Домом. Это был гигантская в лесах многоэтажка, и прелесть её заключалась в том, что никто не помнил, когда её начали строить. Кто — тоже неизвестно. Один горожанин сказал, что подрядчиком (он-де видел доподлинно бумагу, только что распечатанную) назван кто-то из Дыры, или как её называли по новой моде — Ад. Но не все слушавшие поверили: больно несолидно для чиновников из Дыры, те норовят что-нибудь поосновательнее. Вот ежли кто из ихнего военного начальства, тогда да, тогда можно и поверить сомнительному слушку.

Неподалёку от площади с памятников на маленькой площадочке, где по осени торговали мёдом и обувью, белая кошечка подкрадывалась к чёрной таксе в бархатной на вид шкурке. Такса лежала на согретой Орсом брусчатке. Кошка заговорщицки посмотрела на Веду, её взгляд говорил: «Это существо, наверное, приятно на ощупь».

Собака изредка, приподняв длинную морду, краем глаза взглядывала на кошечку, посмотрела и на проходившую мимо женщину. Веда увидела великолепный кинотеатр, обновлённый, с огромнейшим кондиционером, плакавшим крупными слезами в дни премьер комедий.

Боковая, маленькая, в железных уголках дверь кинотеатра раскрылась, и вышел огромный дог и за ним массивный в плечах невысокий человек. То был Кирилл Эммануилович, директор этого самого кинотеатра. Он с большим удовольствием заговорил с Ведой.

Кирилл Эммануилович был до безумия влюблён в НН и потому, чуть ли не с отеческой лаской относился к Веде Львовне.

Дог напротив её не жаловал, ибо вообще был суров и замкнут.

Кирилл Эммануилович пожалел, как всегда, сходу:

— До чего же обидно, что в нашем поселке нету для вас пары, Веда Львовна.

Он пошёл рядом, и дог чуть в стороне — оба тигриной танцующей походкой, хозяин — потому что был тигром, пёс — так как невольно подражал хозяину, несмотря на свою независимость. Внизу лежало море и, уловив взгляды прищуренных от сияния Орса бледно-зелёных глаз Веды, Кирилл Эммануилович ласково спросил, уж не изволит ли она плавать? Он так и спросил:

— Изволите плавать, Веда Львовна?

Церемонный человек, КЭ. Был он военный в отставке, и, когда ему предложили на выбор заведование столовой или кинотеатром, КЭ немедленно выбрал, и заведение отставного подполковника сделалось наилучшим на всём побережье.

Они ещё погуляли над морем, и, передав нижайшие поклоны Надежде Наркиссовне, тигр раскланялся, но вдруг припомнил и задержался.

— А как стеллажи для книг вашего папеньки, Царствие ему небесное? — Спросил он любезно.

Веда Львовна не удивилась, ибо в посёлке любая информация становилась достоянием общества почти мгновение спустя, и сие, несмотря на действующий в Сурье мораторий: «чтение мыслей, как пережиток… и т. д.»

— Сегодня привезут. Николай Яковлевич обещали…

КЭ покачал круглой большой головой и ничего не ответил.

Он, не допущенный к дому НН, слегка ревновал, хотя считал мебельщика не важнее, нежели тот актёр на театре, которому доверено громко говорить «Кушать подано» или же угрюмо стонать за сценой, в то время, как на сцене клянут это глупое привидение. (Разумеется, не важнее в смысле романтическом, ибо КЭ чужд предрассудков относительно лавочников и художников. Все равны были в городке, и владелец кинотеатра не стоял по социальной лестнице выше владельца магазинчика.)

Они распростились, но она снова посмотрела на море, раззадоренная словами директора кинотеатра.

— Вы гуляете, конечно? — Охотно останавливаясь, спросил подполковник, причём дог позволил себе вольность чуть раздражённо натянуть поводок.

Она объяснила, что вышла по делам, но день совершенно, ну… дивный, Орс так светит, что…

— Понятно. Вы по-прежнему в Парке трудитесь, Веда Львовна?

— Нет, я подала заявление. Надоело, знаете ли, немножко.

Он кивнул. Его подбородок, широкий и выпуклый, приподнялся на фоне синей чаши моря и грозных таинственных горных отрогов, уходящих под волны на Юго-Востоке, и опустился. Линия высоких и чёрных кипарисов вела вдоль обрыва. Издали эта линия внушительна, как зубцы крепости, но здесь видно, что это всего лишь деревья — позеленевшие от приближения весны, в гроздьях пока нежных шишечек, безумно любимых белками.

— Дело должно нравиться. — Охотно поддерживая беседу, вымолвил толстоватый, как чуть распустившийся атлет, директор кинотеатра. Сам он истово был привязан к своей профессии, он относился к ней, как белка к свежим кипарисовым шишкам или даже к октябрьскому инжиру на бесчисленных активно плодоносящих смоковницах посёлка.

— Просто даже неудобно, теперь, когда у нас, наконец, купили книжку, держаться за эту работу. Хорошее рабочее место. Кому-то оно, как воздух, нужно, а я буду его занимать. — Робко и вместе с тем твёрдо толковала Веда, разглядывая косоватыми глазами горизонт, и уголки их приподнимались от убежденности. Приподнимались и мочки кругленьких ушек, и КЭ умилённо это отметил — быть может, потому что, вопреки всем законам Двойного Отражения, эти незамечаемые самою Ведой движения свидетельствовали: законы наследственности никто не отменял. Так двигаются уши крупных кошачьих в минуты опасности и повышенного внимания…

Кирилл Эммануилович согласился, что это очень верно. Они расстались, он поклонился, улыбаясь неулыбчивым ртом с твёрдыми яркими губами. Вслед Веде он не посмотрел — его любовь к НН носила не ностальгический, вопреки солидному возрасту, а, как и подобает сему чувству, — неистовый характер. Он ушёл вглубь посёлка по своим киноделам шагом уверенным и весомым.

И всё же она тотчас после беседы с директором кинотеатра направилась скорым шагом, хотя каблуки к такой скорости не располагали, именно в Парк — за своим забытым в конторе зеркальцем.

Ведь зеркальце — вещица важная. Никто из учёных ещё не объяснил, почему это происходит… но ведь происходит же! Нате вам — обычная гладкая поверхность, никакой мистики и магнитных волн, но стоит заглянуть в неё — и происходит волнующая и необъяснимая вещь.

Это было куплено третьего дня, и в него Веда ещё ни разу не заглянула. Даже не распечатала.

Она пользовалась служебным входом. Раньше, когда она заходила в контору, то непременно тотчас включит свет в крохотном предбаннике, где почему-то всегда пахло кошачьим любовным одеколоном, и запрёт и эту внутреннюю дверь, памятуя правила безопасности «Хранение документов, гарантирующих Основную Память».

На трёхногом столике разложены всегда папки с бумагами о приёме и выдаче книг и рукописей, копии инвентаризаций за пять лет, информация о перераспределении изданий между школами и культурными учреждениями побережья, копия пользовательских формуляров и иные Документы. Стоял электрический чайник, несколько портретов. Картину с белой лошадью, нарисованную девочкой из местной школы, Веда не замечала, но всегда помнила, что она должна находиться слева и выше. Если бы картина пропала, Веда сразу заметила бы это. Засим заглядывала в ожившую обещалку, издающую звуки оголодавшего кота, и день вступал в свои права окончательно.

Ключи отдаст она сегодня вечером, на калитке, под роспись. Тяжёлая связка их мешала порядку в маленькой сумке Веды. Это было одной из причин — если честно, самой главной — желания уволиться из Парка. И разве это сумасбродство?

…Вот и дверь, тяжёлая арочная, с многочисленными надписями мелом и невнятными рисунками, сделанными с помощью баллончика с краской.

Но, не дойдя нескольких шагов до своего рабочего места, возле куста зеркального лавра, которому искусная рука придала форму дракона-младенца, Веда отвлеклась.

В сарайчике сбоку, где раньше хранили часть совсем уж архаического архива, дверца не была прикрыта.

Она не успела возмутиться такой халатностью, потому что заметила в кустах движение. Навстречу ей вприскочку направлялось какое-то большое бурое существо.

…медведь!

Кажется, этот вид называют Урсус Хоррибилис. Но Ужасный Медведь выглядел до чёртиков импозантно и предпочитал, по крайней мере, в настоящий момент прямохождение. Шкура блестела, и под нею двигались мышцы.

Он её не видит. Похоже, погружён в собственные мысли.

Веда остановилась, подёргивая по скверной привычке кончики бархатных перчаток. Ожидая, когда он посторонится, она невольно искала его взгляда, чтобы поздороваться или обменяться ничего не значащими мимическими движениями незнакомых цивилизованных существ.

К тому же, никогда прежде она не видала в Парке этого медведя (очень представительного), а повадка у него явно хозяйская — курортники не расхаживают в укромных служебных уголках. Тень и дикость Северо-Запада не вдохновляют их, предпочитающих светлые скверы в районе речки и тополиные аллеи на пути к набережной, где протяжный прибой испытывает неискушённое воображение.

Когда гризли её заметил, в его маленьких глазках зажглась неистовая ярость. Он словно увидел своего врага, которого искал по всему свету. Короткая и жёсткая щётка шерсти встопорщилась у него на хребте. Он запнулся и бросился к ней, забыв об эволюционном преимуществе и упав на все четыре.

Веда не видала, ежли честно, доселе медведей и потому не знала, каковы их привычки. У неё возникло подозрение, что ей вряд ли захочется пополнить своё образование.

Вдобавок она углядела обрывок цепи. Медведь бежал к ней ужасной развальцей.

Как раз наступил полдень и неяркое солнце, выплыв из облака, стёрло тени. Медведь поднялся на задние лапы и раздвоился, вернее, из-за медвежьей громады выскочил человек.

Со страху ей показалось, что это ещё одно чудовище, но в следующее мгновение она поняла, что ошиблась. Просто он был очень высокий и двигался с необыкновенной скоростью. В кожаной куртке, в чёрных джинсах, черноволосый — это обилие теней сбило её с толку. Нет, он — обыкновенный человек (привратник, складчина, багажник — как только не именовали себя подчинённые законам двойного отражения, будто им мало было официальной энциклопедической версии).

Он схватился за свисающий обрывок цепи, упираясь спортивным ботинком в кочку одомашненного болотца. В расстёгнутом вороте рубашки блеснул знак Орса. (Многие из багажников носят такие. Иные, чтобы подчеркнуть свою приверженность одному из двух Прибежищ Единого, другие просто в качестве украшения.)

Неизвестный притянул медведя к себе и тут же оттолкнул плечом. Звуки рычания или плача, которые издавал медведь, безумно взволновали Веду.

Она уже осознала свою ошибку, но всё равно трудно верилось, что такой представительный зверь может существовать сам по себе, без спрятанного в нём человека.

Лицо спасителя Веды мелькало за медведем, как за холмом. Рукав куртки у плеча лопнул по живому, точно кожу полоснули лезвием.

Веда сообразила, что подыскивает слова для портрета. Это такая привычка, от которой трудно избавиться. Тем паче, лицо стоило того, чтобы остаться запечатлённым в памяти.

Молчаливый незнакомец как раз любезно подставил для обозрения свой профиль. Лоб чуть скошен, но высок, свирепый птичий нос и сжатый от напряжения рот над выдвинутым подбородком. Веда удовлетворённо кивнула сама себе, хотя вздрагивала от сильных ощущений. Всё, она запомнила.

Этот попавший на кончик пера скрежетнул зубами, ремень врезался ему в запястье. Медведь тоскливо заревел. Он и мужчина были достойные соперники. Схватка среди пронизанных светом молодых листьев могла привлечь внимание любителя ставок, но что-то произошло.

Веда увидела, что человек потащил за собою медведя, обмякшего, как пустая шкура.

Они скрылись среди кустов лавра, за соснами. Потом снова показалась кожаная куртка, обтягивающая широкие плечи. Человек пятился. Веда увидела очень длинные ноги мужчины, совершающие полубалетные, полуфутбольные па. Он обернулся через плечо. Мелькнувшие среди листвы дальние горы подчеркнули брутальность его профиля. Это была картинка из превосходной детской книжки, где художник-иллюстратор не связан требованиями косного реализма.

Медведь снова воспрял, рванул вправо, его противник накрутил на запястье цепь. Теперь они смотрели друг другу в глаза.

Медведь показал зубы, а человек оскалился в улыбке.

Веда полностью отдалась впечатлениям и даже слегка расстроилась, когда человеку удалось втащить медведя в сарай для инвентаря с табличкою «ХОЗ». Веда могла бы теперь уйти, но осталась.

Рёв медведя сменился тишиной. Человек вышел. Она так напряжённо ждала, что, увидев его, вздрогнула. Увидев её, он кивнул и, подняв руку в разорванном рукаве, приложил к сердцу. Очевидно, он разом извинился за то, в чём считал себя виновным, и умолял не уходить. Она повиновалась, глядя, как он (довольно небрежно) запирает дверь.

— Я не предполагала… — Вырвалось у неё, когда он приблизился к ней по тропинке, заталкивая ключ в карман джинсов.

Он немного запыхался, чёрные, как хлопья сажи, волосы растрепались, на запястье она заметила кровоточащую ссадину.

–…Что медведь может быть сам по себе. — Подхватил он, заканчивая её брошенную на произвол Судьбы фразу.

Она рассматривала его. То же самое делал и он.

— Ошибка. — Наконец, произнёс он и медленно улыбнулся. — Вы часто совершаете ошибки?

Веда продолжала смотреть на него, но взгляд её сделался холоднее.

Его лицо, с высокими плоскими скулами, удлинённое, не пострадало после схватки. Веточка застряла за ухом, это считается?

— Я не люблю, когда разговаривают вот этак. — Ответила она.

Он сделал ладонью жест, говорящий — понимаю. Наклонив лицо, он объяснил, что чувствует себя виноватым, отсюда и некоторая фамильярность — он надеется, что она его извинит.

Затем их беседа развивалась с паузами и внимательными, исподтишка изучающими взглядами, ещё несколько минут. Веда была благодарна за спасение и вообще мужество всегда слегка опьяняет.

Пока пружина флирта раскручивалась (или закручивалась) с похвальной неторопливостью, Веда убедилась, что новый знакомый хорошо воспитан и умеет выбирать слова.

Чего-то в нём не хватает, сказала она себе, но объяснить не захотела. Он посмотрел на неё проникновенно и в то же время сдержанно, продолжая рассказывать о том, как хлопоты по организации циркового турне завели его…

–…в этот забавный городок. Знаете ли, в столице много пишут о вашей прекрасной погоде.

Она кивнула. Посёлок находился на границе между Сурьей и временно отделившейся территорией, и потому волновал столичных комментаторов. В Годанье его упоминали, как «форпост возможностей демократии в Опасном Лесу». Разговор о погоде вполне сойдёт.

Она смотрела на губы его, которые улыбались, и поднимала взгляд, чтобы удостовериться: а глаза-то серьёзны. Цвет лица у него был красноватый — знак принадлежности к древней расе то ли захватчиков, то ли коренных жителей.

Тысячу лет назад территорию нынешней Сурьи оккупировали эти непонятные с красноватым цветом кожи, широкими и высокими скулами и тёмными раскосыми глазами. Сурья долго томилась в рабстве и освободилась, дав оккупантам отчаянное сражение.

Те, кто не любил Сурийцев, любили злословить, что победили захватчиков Сурийцы с узкими глазами над подозрительно высокими и широкими скулами. И всё же Сурья освободилась. И вот эти старые знаки на лицах незнакомца и Веды свидетельствовали о древнем союзе любви и крови. Это давала о себе знать хромосома Вторжения, сплавившаяся с разномастной генной цепочкой Сурьи.

Таким образом, Веда и Владимир, хоть и принадлежали к одному роду, и были молоды, являлись носителями реликтовых знаков Общности и Отчуждения. Если бы между ними состоялся роман, это только придало бы остроты их чувствам. Они это знали, со всей силой двух сознающих свою привлекательность животных

— Меня зовут Владимир.

Он как будто угадал её мысли, но вида не показывал. Веда с любопытством следила то за ним, то за сарайчиком, из которого изредка доносился тихий исступлённый рык.

«Я не должна больше его видеть».

…Она увидела его ещё семь раз в течение семи дней. Медведь неизменно рычал и бесновался возле сосны, а Владимир успешно изображал полную противоположность. Вот и сегодня в четверг они разговаривали в парке под медвежий шум, то ли мычание, то ли отдалённый гром. Океан за оградой тоже рокотал, хотя куда деликатней и многозначительнее.

Они говорили о погоде, о весне, о новой люстре в церкви, о том, правда ли, что в посёлке инкогнито живёт великий злодей, о политических переменах в связи со странным отпадением Юго-Западного побережья от основной территории Сурьи, о красоте сосен в парке, похожих на преображённые облака. Это звучало так:

— Тепло, да?

— Весна очень необычное время.

— Д-да… Один человек назвал её насильницей.

— Правда?

— Ну, да… а это правда, что у нас здесь живёт один ужасный… он злодей и всё такое… Да?

— О ком вы говорите?

Веда назвала.

Владимир спросил:

— А вы сами верите, что он здесь? Говорят, зло можно почувствовать на расстоянии, когда расстояние уменьшается.

— Не знаю.

— Я тоже. Но дела здесь творятся такие, что я бы не удивился…

— А, вы про это… но ведь в этой стране всегда что-то такое происходило. Наверное, и до Метеорита разные города то и дело объявляли о своей независимости.

— Возможно. Удивительно изящные сосны растут в вашем парке.

(Медведь в эту минуту как раз трудился над тем, чтобы вывинтить одну из них из земли, сплошь устланной дёрном.)

Подобный разговор происходил между ними уже в седьмой раз, причём, предварительные варианты мало различались. (Третьего дня им повстречался пробиравшийся среди дёрна, как сквозь лес, помощник мэра, и какое-то время они исследовали на прочность и эту тему.)

Владимир вспомнил про бедняжку и собирался сказать что-нибудь незлобивое о власти и её природе, но заметил удивлённое лицо Веды. Она прислушивалась, потом обернулась к пинии. Медведь мирно спал, осенённый зелёным облаком.

Бражник прилетел. К его встрече приготовили сретенские нарциссы — прелестные неяркие цветки табака, испускавшие столь сильный и нежный аромат, что он мигом наполнил всю квартиру.

— Откуда цветочки? — Спросила НН.

(Веда не ответила.)

Апрельские белые звёзды почти не пахли. Бражник отнёсся к ним сдержанно, и пришлось угостить его чаем.

— Так откуда цветочки? — Повторила упорная НН и получила ответ — улыбку. Взглянув на знаменитые дочерние зубы, она хмыкнула, как делал это Пусик, когда пища не устраивала его.

Когда снова встретились, медведь полез Веде навстречу, гукая, как гигантский волосатый младенец. Было пасмурно, по холмам гулял туман, ибо пришло время тумана. В парке таинственно дрожал воздух, между деревьями мелькали белые ускользающие фигуры.

Внимание Веды было утрачено Владимиром в значительной степени, медведь занимал все её мысли. Владимир предложил ей выйти через Южную калитку к набережной и посмотреть, зажёг ли иллюминацию военный корабль, стоявший в бухте с новогодних каникул. Корабль пришёл под флагом одной из стран Годаньи с миротворческими целями в качестве гаранта от агрессии Сурийских вооружённых сил. Так было напечатано в «Юго-Западной газете».

— Огни в тумане… хотите?

Но Веда отказалась. Она следила за тем, как зверь, похожий на сбежавший из чашки великана кофе, возится на лужайке, пытаясь вобрать в себя крепкий дух зелёной травы.

Восьмое свидание прошло без медведя. И на другой день Владимир не привёл его, и в сарайчике затаилась тревожная тишь, хранившая медвежью форму. Владимир не отвечал на расспросы Веды, где он потерял их постоянного свидетеля. Он даже не уцепился за провокационный вопрос, чтобы переспросить, свидетелем чего могло быть его второе воплощение.

Веда рассердилась и брякнула, что он ревнует бедное животное к ней.

— Он проникся ко мне симпатией.

— Это верно.

— Где он?

— Не беспокойтесь о нём.

— Я просто хочу его увидеть.

Владимир улыбался. Не стирая этой глуповатой улыбки, он пообещал, что когда-нибудь покажет ей медведя.

Если она действительно хочет.

Она заверила, что хочет.

— Сейчас.

Он помотал головой, совсем как медведь.

Беседа расстроилась. Веда отвечала холодно и скоро стала прощаться.

Тогда он вздохнул, отступил к сосне, исчез, вместо него в тени появился гризли.

Веда никогда не забудет этого: тёплый дрожащий воздух, низкий потолок парка, привидения среди ещё неодетых кустов, жёлтые бороды форзиции возле сухого фонтана, и медведь, похожий на валун.

— Ну и ну.

Так она сказала. С места она не сдвинулась. Она заметила, что медведь, хотя и вполне разумен теперь с виду, но преодолеть себя она не может. Он заворчал, и, преображаясь во Владимира-человека, сердито уличил:

— Ага.

Что он имел в виду, Владимир не объяснил. Веда миролюбиво подошла к нему и, взяв под руку, предложила пойти и посмотреть на огни в тумане.

Огни были хороши, что и говорить. Уже прощаясь, Владимир, заметивший, что расстановка сил не изменилась, легкомысленно подзадорил её — сказал, указывая на туман, блуждающий над бухтой, что он не прочь…

–…поплавать с вами.

Она обернулась, не тратя слов… Он скалился в своей обычной манере, которая ничего не выражала, и взгляд его невольно остановился на её губах, розовых и не очень ярких, открывающих в ответной улыбке крупные зубы. Клыки были самую чуточку длинноваты.

Рядом собирали в мешок книги с прилавка — рабочий день кончался.

— Погадаем по книге? — Веда взяла с прилавка потрёпанный томик. —

Вы позволите?

Продавец, могучий седобородый старец, позволил кивком, даже не

взглянув на них.

Вышло:

— Старые карты, красивые девки.

— Хорошо, что не наоборот. — Согласилась Веда. — Это мы на кого гадали?

— На меня. — Решил Владимир. — А можно, я прочту всё целиком?

— Это позволительно?

Владимир пробежал быстрыми глазами текст:

— Всё прилично.

— Ну, валяйте.

— «Старые карты, красивые девки, выпей на посошок. С собой прихвачу только книжки, винишко в дырявый дорожный мешок».

Веда глянула краем глаза.

— Там ещё строчка.

— «Камень и тот, придорожный, знает, твой поцелуй — ожог».

Веде понравилось, и потому она принялась язвить:

— Какой любезный камень. Откуда бы ему знать?

Владимир подумал и кончиками пальцев дотронулся до орсова знака, который неизменно выныривал из ворота его рубашки.

— Может, она камень на шее носит?

— Да, или у неё каменное сердце.

Медведь прекратил развивать тему и спросил, сколько стоит книжка, но продавец хрипло ответил:

— Нечего из вежливости расход делать.

— Мы вас задержали.

— Не гоморрец я, чаю.

Сгрёб потрёпанные сокровища и ушёл со своим мешком.

Медведь проводил его взглядом, откровенно жалея, что не купил всё же книгу. Он собирался что-то сказать.

— Я подыскал себе кое-какую работёнку. Довольно далеко.

— Так уж далеко?

— Ну, изрядно. Есть такое местечко. Про него обычно не говорят.

— В аду?

— Хуже.

Медведь видел, что Веда не верит. Она припомнила ответ продавца и улыбнулась:

— В Гоморре, что ли?

Медведь рассмеялся. Они распрощались, причём медведь отчётливо произнёс напоследок несколько слов.

Когда Веда возвращалась домой, размышляя над ними, она мысленно прикидывала, какими могут быть возражения Надежды Наркиссовны против Владимира. Не то, чтобы Веда решила резко поменять свой образ жизни и ввести в неё этот новый, надо сказать, прельстительный элемент. Она часто оценивала людей и события с точки зрения изумрудно-жёлтых глаз сервала. Это было полезно, так как НН обладала удивительно рациональным взглядом на происходящее.

Конечно, законно возникает вопрос, а что собственно может вообще происходить в этом посёлке, где все и каждый вечно, с чашечкой кофе в доминантной руке и с облупленным яичком в другой, лежат на подоконнике конторы либо сбоку на прилавке лавочки. Чиновники в предбанниках, сидельцы в лавках, учителя в учительской, садовники в Парке — ну, все…

Веда, не отвечая себе, вытащила из крошечной сумочки зеркало в собственную ладонь величиною — оно и помещалось в ладони. Распаковала: подцепила ногтем верхнюю целлофановую обёртку, затем ноготком стерла закраску с шифра. Поверхность принялась таять и светлеть. Казалось бы, зачем удивляться очевидному — Орс всходит из океана, Бриджентис ярче ночью, чем днём, а зеркала… они…

Так и есть. Проступил в зеркале её портрет — пока плывущий, мелькающий, но всё более ясный и отчётливый.

Она досадливо подумала, что не купила в запас ещё пару зеркал. Ненужное она мимоходом, покидая Парк, бросила в прорезь прозрачного, согласно правилу, чана у Восточной Калитки, где оно и растворилось.

Острое стёклышко вмонтировалось в молочную густую массу и принялось таять комком порошкового крема. Амальгама, хранящая память о последнем лице, показывала портрет, созданный второпях.

Смотреть на это не рекомендовалось, (но и не запрещалось). Вот Веда и смотрела. Под её взглядом лицо теряло живые краски, становясь призрачным, как лёгкие лики парковых обитателей. Будто кто вытирал запотевшее стекло. Глянули на неё из чана собственные глаза, да так напряжённо и вопросительно, что Веде сделалось даже слегка не по себе.

Растворение происходило медленнее обычного — чан был переполнен, а ускорителя давно не добавляли, нарушая норму. Лёгкий запах миндаля поднимался над подрагивающей и дымящей массой.

Веда решила ничего не говорить дома про Владимира.

Встретившись с ним через три дня, она пожелала отправляющемуся в дальнюю дорогу наилучшего сочетания обстоятельств. Разговор на этом закончился. В первый день весны медведь покинул город.