Планета Навь

Александра Нюренберг

Они уже не могут считать себя нибирийцами. Они – аннунаки, подвешенные в небесах.В колонии номер семь, получившей имя Далёкий Дом, – у семейства Ану столько дел!Чада и домочадцы и так запутались в своих сложных взаимоотношениях, а тут ещё дедушка Ану, очаровательный деспот, шутя попросил создать существо, которое не будет читать конституцию и сможет работать на шахтах, где добывают золото. Пока дети выясняют, кто кого любит – на Эриду сменяются века.

IY ДЕРЕВО

1

— Но что ты испытываешь?

— Я бы не хотела говорить об этом. Если можно.

Нин не остановилась, продолжала вышагивать, поэтому ей пришлось сделать вид, что она не заметила — Энки изобразил столб.

Он мозолил свои каштаны (смотрел карими глазами, чутка выпученными от напряжения умственной мышцы), логически обоснованно потёр затылок, где у порядочных аннунаков хранятся задние мысли, потом лоб — это уж непонятно, к чему.

Коричневый лоб напрягся под пальцами от усилий распознать скрытый смысл происходящего.

— Как ты себя чувствуешь?

Нет, это бессмысленно. Отвязаться от Энки всё равно, что избавить Родину от тоталитаризма. Энки гораздо милее тоталитаризма, это следует признать ради справедливости, но степень безнадёжности обозначена верно. Нин без вздоха замерла и даже вернулась на несколько шагов.

Можно воспользоваться неизбежностью и попробовать перевоспитать Энки. Она, как видите, исповедовала постулат — всё лечится. Жалко, что Нин не осталась дома и не попробовала баллотироваться в парламент.

— Прекрасно. Как нужно, так и чувствую.

— Но ты готова?

— Ну, разумеется. Что за вопрос? К чему это сейчас — вопросы?

— Как? Ну, как…

— Забота вот эта. Это просто — дело. Конечно, я готова. Конечно, я испытываю то, что и ты.

— Ну, не совсем.

— Эксперимент это ведь не слова, не чувства, это — действие.

— Но твои девочки в Детской, что они думают?

— Утечка тебя интересует?

— К приезду родителей желательно без утечек.

— Согласна. Но это в идеале. Утечка будет.

— Мой дорогой брат Энлиль…

— Самое большее, что нам грозит — нахмуренные брови.

— Истерика, вот как я это называю. Когда мужчина хмурит брови — это истерика.

Изнутри шло тепло, влажное и свежее, оно подпирало сердце. Эта полнота жизни, как не иронизируй, заполняла нутро и уходила дыханием, светом глаз наружу. Где от домишки на сваях Энки-инкубатора пошел, как плесень, простите за непоэтизм, — сад вроде. Он захватывал землю деликатно стелющимися растениями и высокими играющими с почти космическими ветерками тополями и стлался и шагал и блуждал, делая овал любви, и туда попадали и дом сестры, и Новый Дом с Гостиной. На верхний балкон заглядывали верхушки тех самых гвардейцев, которые некогда следили за Сборкой Автомата во дворике нибирийской школы, но здесь и теперь они выглядели совсем иначе, а то и в самом деле переменились. И новое растение виноград обещало что-то.

И колодец… их вообще вырыли на заранее кем-то отмеченных местах. В смысле, так казалось.

Шёл сад, обещанный когда-то почти бездумно, хотя и по тайному от самого себя спрятанному расчёту, и добирался почти до главных шахт.

И тут, конечно, оп-па… Распри на шахтах дали тоже всход и вялыми струйками стекали к гальюну, как называл дедушка профсоюз, а Энки спрашивал, что это такое, — и не образовав достаточно напора, проблем не вызывали, хотя и радости тоже.

Да и кто бы стал бунтовать на Эриду в тот час, когда сам июнь превышал свои, куда более основательные права?

Иногда шли дожди, двигаясь небрежно. Лужа у дома была такая, что можно было тренировать игрушечный флот, как предполагал когда-то какой-то бунтовщик.

Под сваями весело разговаривала речка. И лес, с мрачной надеждой захватить и оплести, был тут как тут, у самых ворот. Плотина не сдерживала натиска июньской души Эриду.

Мардук, которому было едва девять, а на вид круглых нибирийских двенадцать, тоже всходил, как деревце, обещающее в грядущем неожиданные всходы.

Его стройность и болтающиеся свитерки умиляли отца. Лана отпустила сына на классические каникулярные две недельки и это означает, что он проболтается тут на холмах, в речках и колодцах всё лето.

Энки сам был молод и свеж, как никогда — невинные глаза, нелюбовь к лезвию бритвы.

И только у глаз и носа, такого же дерзкого, как ласковы были глаза, обветренная кожа напряглась, затаив напряжение духа. На подбородке капля дождя держалась, пока он ждал, сунув кулаки в карманы, переступая и толкая коленом куст, тоже соревнующийся по части насыщенности дождём.

Здесь в сотне метров от чересчур материальных и откровенно готических заборов, возведённых вокруг цитадели Лабораторий, он встретился с Нин. Он хотел отобрать у неё и раскрыть над белой головой зонтик, но сестра вместо зонтика предпочла плащ, который мешком скрывал её стройную сущность.

Все знали, что Нин работает над чем-то удивительным. После краткой беседы они расстались на приподнятой чистой тропе, ведущей под пропитанными дождём клёнами, к её тайнам.

Но какое отношение к тайнам Нин имел Энки? Стало быть, не так он прост, этот Энки.

Не одна природа напоминала о своей душе благовещими переменами в климате. Всё готовилось к прилёту царя. Предполагалось, что он должен посетить их с супругой, матерью Командора. Это будет первый визит абсолютного монарха на территорию дикой колонии, на девственные земли и воды, находящиеся под юрисдикцией Родины. Уж даже в основном законе прописан пункт касательно того, что собой представляет номер седьмая.

Сам Ану, запротестовал против решения, продиктованного тонкими расчетами государственной данности.

Он явится со своими прекрасными женщинами. С обеими! Только так!..

— Я явлюсь, — не спеша, говорил он советнику по внутренним делам, двигая пальцем папку с бумагами, — со своими прекрасными женщинами, сделавшими Ану самым правильным мужчиной. Самая красивая блондинка и самая красивая рыженькая. И я между ними. Между ними — царь, — добавил он на случай, ежли советник всё-таки не понял, хотя этот нибириец понимал всё раньше, чем слово излетало.

Дед прищурился непустяково мощно — на блондинку, потом на рыженькую. Он им устроил конференцию в Мегамире. Эри в халатике, закинув одну стройную ногу на другую, читала книгу с белой птицей на обложке. Эри прицокнула от раздражения, и Ану хихикнул.

Самой Эри было всё равно — лететь с повелителем или одной. Одной, пожалуй, предпочтительней — от Антеи столько грохота.

Антея, по своей артистичной и, читай, эгоистичной и мелковатой натуре не прочь была бы оказаться единственной, всё же бессознательно желая уязвить подругу. Эри слишком уверена в себе — временами это невыносимо.

Но она знала, что детям это будет неприятно, и заявила, что эта демонстрация в семейных делах нелепа, и прочее. Они же не ложатся в постель втроём. (Хотя этот аргумент был нелогичен, но зато от чистого сердца.)

Пока возились с протоколами, Эри решила-таки лететь одна, соскучилась. И не только лишь по деткам — глаза бы мои вас… — но по всей холмистой, истоптанной и изрытой поселенцами колонии.

И в те минуты, как Нибиру всем телом и душой, в окружении лун, среди которых погасший и разбомбленный ржавый спутник — памятник несостоятельности мятежей, сам по себе, чёрный и пустой, — неуклонно двигалась к маленькой колонии, — Эри собирала подарки для детей и делала прививки.

Ожидавшей с трепетом колонии, крутившейся вокруг гостеприимной и заметно подобревшей Звезды, вся эта армада представлялась пока не более, чем выводком светлячков.

Но дети, они-то трепетали?

Они привыкли к родительской любви. Иногда она принимала со стороны Ану слегка каннибальские формы. Но Эри и Антея были ни в чём не виноваты — и почему бы не нырнуть под душистое материнское крыло? Даже заветрившимся мужикам это ужасно приятно.

Энки уже воображал, как он будет вешать Эри лапшу на крохотные ушки, водить её почти повсюду и хвастаться, хвастаться без меры. Благо было чем, вообще-то.

Нин вернулась, задыхаясь и сбрасывая капли с волос.

Она помахала сопротивляющимся зонтиком:

— Энлиль! Сел на грунтовку, в десяти кэмэшках отсюда. У него что-то с Мегамиром приключилось, он едва передал сообщение в дежурку. Просит прислать таратайку доехать. Я — туда.

Энки побежал раньше, чем подумал, и без усилий догнав ту, которую догнать нелегко, спросил:

— Он, тово?.. Шею, что ли, сломал?

Нин, не замедляя шага, плюнула:

— Тьфу. Язык без костей.

Энки на бегу увидел вблизи её яростные глаза и рассмеялся.

— Жив командор.

Нин задохнулась, он опередил ее, и она смотрела, как он перемещается в затирающих пространство струйках. Он обернулся.

— Не мотайся, ты же устанешь.

Заработали его ноги и, расплющивая лужицы, он без передышки взбежал на пригорок, вбок по тропе и парой секунд позже показал рыжий клок между деревьев.

Энлиль выпрыгнул из грузовика, того самого, в котором его когда-то везли, арестованного, на взлётное поле, и поблагодарил инженера:

— Думузи, ты уж прости…

Водитель вылез из-за дверцы, чуть не вывалившись, придерживаясь носком ботинка за чёрти что и показывая бледное худое лицо в неярком и приятном блеске глаз, сказал озабоченно:

— Штуковину починить.

— Починим.

Раздался истошный крик и, крутнувшись, Энлиль увидел мчащегося к нему на всех парах братца. Начальничек чесал неслабо, — честно? залюбуешься, — высоко поднимая ноги, так что несчастные штаны из чёртовой кожи вынуждены были демонстрировать мускулатуру бёдер со всей возможной достоверностью.

Бежал и орал. Энлиль обменялся взглядом с Думузи. Тот рассмеялся с удовольствием, как всякий, кто почти постоянно обременён печальными мыслями, но печали не привержен. Сунулся в кабину, повыло нутро машины, и грузовик уехал с вытянутой в окно рукой инженера, которой тот помахал.

Энлиль выглядел не лучшим образом, хотя шея была на месте. Как выяснилось из быстрого обмена репликами с прибежавшим и вставшим по-носорожьи Энки, командора потрепало на коротком пути с орбиты, причём неполадки начались в тот момент, когда точка невозврата на станцию была позади.

Оба замолчали, когда среди деревьев поплыл к ним силуэт дриады, к ветке припуталась светлая прядь. Дриада тишком ругнулась и заметив их, подпрыгнула и замахала.

Было удобно пойти к ней домой, если свернуть от речки, чьё сильное русло теперь было уложено в гранит и мрамор, к маленькому скверику, в котором будут репетировать Персиковый Пир, и пройти минуты три по небольшому пустырю позади коморки, где Энки свил себе диспетчерскую.

Там — резко на запад, к другому изгибу реки, и — готово. Беленький домик беленькой сестры.

Остались под навесом-козырьком, в комнаты не сунулись, чтоб не следить по полу.

Братья попросили воды. Энки пил из кружки так жадно, что вода стекала у него с губ. Он пил, не останавливаясь, запрокидывая голову, смуглая кожа натянулась на кадыке. Энлиль тоже очень хотел пить, он дважды перевёл дыхание, не отнимая край кружки от губ.

Нин, выдав воды, ушла в дом за старой книжкой о работе мозга, которая, как она считала, поможет в починке взбунтовавшегося Мегамира. Энлиля это заинтриговало.

Навес был крохотный, с летним душем и тесно выросшими кустами бульденежа. Его белые шары свадебным шатром нависали над узеньким коридорчиком. Влагоёмкая почва, любовно принесённая Энки в подоле строительного фартука, обрадовала скромную калину, и взращённая до первого листка в банке с водой, веточка с так называемой пяточкой, восхитилась душой и раньше срока выпустила сразу в кулак Энки невесомый сквозной шар. Снег невинности так шёл непритязательному дому сестры, что всем, кто видел, немедленно начинало хотеться бульденежа. На край навеса Энки прилежно складывал бедных мышей, пойманных некоторыми из питомцев Нин. Хвостики свешивались, и Энки их подсчитывал.

За покачивающейся занавеской зрела тёплая вода в баке душа. Фрейлина Нин частенько пользовалась вёдрышком-другим, когда приносила некоторую работу на дом боссу.

Энки первым услышал за калиткой поступь сапог (явно не фрейлина), и глыба плеча с беззвёздным погоном его не удивила. Он указал кружкой, пытаясь отдышаться после принятия влаги в неистовом темпе.

— Здесь что, съезд кровников?

Хатор впихнул под перекладину огромную лапу с длинными пальцами и вскрыл задвижку. Он уже улыбался им. Энлиль, пристраивая кружку на край летнего окошка без рам, спешно оправился, вытянулся и шагнул навстречу. Внутри слышался кукольный топоток Нин и перестук книг на полках.

— Вот как встречают медвежатников. — Посетовал Энки.

Сир Хатор приветливо, даже слишком, поздоровался с их высочествами, сказал:

— Я здесь, потому что… Командор, вот удача, вы здесь, а не… А я слышал из бешено проехавшего грузовика…

Оба брата отметили, что все фразы так непринуждённо оборваны, что только дурак стал бы переспрашивать. Энлиль ни в коем разе значения уклончивости не придал. Маршал вправе иметь манеру разговора какую заблагорассудится.

— Он цел и невредим. Космос вернул нам его таким, как взял. Вы где были? Я не понял.

— Я не сказал?

Энки подбросил кружку.

— Вы ничего не сказали. Как какой-нибудь заговорщик с клинком у горла. Молодец.

— Посмотреть новое оборудование.

— Какое новое оборудование? — Спросил Энки, глядя на командора.

— Никакое. — Ответил тот. — Не понимаю, о чём толкует сир Хатор.

Хатор и сам уже не понимал. Совершенно спокойно, с достоинством он отбился:

— Словом, шёл мимо. А предлог придумать не просто для военной головы. Это вы, штатские, — глядя на Энки, — врёте, не задумываясь.

Энки согласился.

— Среда виновата. Окружающая. Стекающие капли и всё такое.

Показал на белые шары, на брата.

— Цветочки.… А я иду, кручу своё кино, а он навстречу.

Энлиль во имя братской любви и вонючей щетины Энки не поморщился. Хатор это приметил и примирительно прогудел:

— Куратор, командор не любит, когда так разговаривают.

Энки взъерепенился.

— Как так? Он народные… — повернулся телом в развёрстой куртке, дыша всей грудью — …народные поговорки не любит?

Энлиль стиснул губы, и вот этак, почти губ не разжимая, объяснил:

— Да говори ты как хочешь. Только сдвинься чутка и не дыши супом.

Нин, появившись в проёме двери, тоненько засмеялась. Чудо как хороша, сказал себе Хатор — и бульденеж, умница, посадила.

— О мой командор.…Энки, — кончиком пальца тронула на братней куртке обломанный язык молнии, запутавшийся в растительности столь же богатой, как сад Энки, — благодарю, что заставил его так говорить. Это так…

Пока учёный мозг Нин искал слово, Хатор услужил:

— Волнующе?

— Верно. — Попробовала слово на вкус.

Энки заторопился.

— Как если бы он меня в губы поцеловал.

Энлиля приметно передернуло. Хатор еле слышно и музыкально мычал в вечно улыбающиеся зубы. Энки ткнул в сторону брата испачканным в траве большим пальцем.

— Оп-па. Его колбасит! Зашибись, Энлиль представил.

Выпучил мерзкие глаза, полез сбоку к тонкому профилю командора:

— Он — представил!

Толстяк хохотал со сдержанным наслаждением.

— Вот. — Нин протянула книгу, которую держала в тонких пальцах у бедра.

Энки навис, изогнув стан, и притронулся широким нечистым когтем к названию.

— Про то, что бывает, когда головой об песочницу ударился. Когда пирожки делал.

— Руки.

— Не, не, не думай, я такое уважаю. Для мальчиков очень полезное. Из чего только у нас сделаны мальчики?

— Главное, знаешь, что?

— Чтобы я не пел. Грубиянка. Я вот шпиону расскажу, что ты читаешь, как у него голова устроена.

— Не понимаю, о ком ты.

— Тот грудастый в таких с едва заметными полосочками двубортных костюмах.

— Сам с собой разговаривает.

— Брильянтин и загар, бильярд и фруктовый салат — он же прелесть, Нин. Ты бы прикинула…

— Отвяжись.

— А на подбородок можешь ему мелочь класть, пока в телефоне-автомате.

— Маршал, вы можете приказать ему лечь на капот машины?

— Красивый парень, надежный, хотя и шпион… хотя… Как бы его дедушка не повесил. — Обеспокоился Энки. — Кстати, он теперь почти первое лицо в госбезопасности. У дедушки-то.

— Не могу, леди Нин. Без особого приказа не могу, извините.

— Жаль.

И, Нин, подумав, не удержалась:

— Дивлюсь, ведь это он упустил того занимательного пирата.

— Шпион, вишь ты, раскрыл дедушке заговор среди высших чиновников, и прямо к какой-то дате. Потому, наверное, дедушка его простил и полюбил.

— Сир, — прервал семейное развлечение Энлиль, — вы шли мимо, ведь так? Боюсь, мы задержали вас суетной болтовнёй.

— Ухожу. — Молвил Хатор, улыбнувшись. — Пойду погуляю. Небо, холмы, колониальные чудеса.

Нин сказала, что ей нужно переодеться. Она уйдёт в комнату и не разрешает обсуждать её цвет лица. Энлиль рассмеялся и пообещал — дело в том, что в их общем детстве у Антеи и Эри доминирующей темой было то, что Нин «такая бледненькая».

Энки шумно прошептал:

— Переодевайся. Я, кстати, бачок, починил.

Нин некоторое время смотрела, потом подчёркнуто вежливо сказала:

— Спасибо.

Энлиль ещё говорил что-то насчёт того, что мужчину украшает такт, Нин уже хлопнула дверью, а Энки крикнул вслед:

— Можешь спасибо оставить в бачке. Он выдержит.

Он всё ещё улыбался рассеянно и озабоченно. Энлиль счёл, что пришло время.

— Они навязывают нам атомную станцию.

Энки стряхнул улыбку и произнёс несколько слов. Энлиль кивнул.

— Вот именно.

— Извини, что я выругался, конечно. Но они, что?..

Энки повторил тему с вариациями. Энлиль показал ладонь:

— Я всё понял. Я тоже так думаю.

— Ты вот такими словами? — Поразился Энки.

— В общих чертах. — Уклонился командор.

— Но это же старьё и опасное… только разве для курятника, в качестве моральной поддержки петуху.

— Но зато она дешёвая.

— Разве синергия не бесплатная штучка?

— Они говорят о средствах на установку и обеспечение бесперебойности. Это и правда, немало.

— Но она бесконечный источник, разве нет? Я, правда, не так хорошо разбираюсь, как некоторые с двумя высшими образованиями.

— Да… но оборудование, оно очень дорогое.

— Хо. А они думали, мы в пионерских галстуках будем плавать в океане. Вместо плавок.

— Наверное, они так думали. Но дома, знаешь, дела муть. Дед говорит, у него революция на носу.

— Где, где она у него?

— На носу.

— Стало быть, кроме ареста развратников и домогателей, у него и другие пометки в ежегоднике.

Энки подмигнул — вероятно, ободряюще. Энлиль замолчал. Энки начал беспокоиться, не обидел ли братка, тот ведь утончённая натура и потом, его в оковах держали, хотя офицерчиков Энки принципиально не жалел — зачем на военного выучились? Энлиль, оказывается, думал.

— В общем, придётся принять к сведению. — Утешил он. — Для начала хоть скажем.…Нет, Энки, мы не будем им говорить, что они своим решением взяли нас… таким манером.

— Но ты же сказал?

— Но им мы не будем говорить такие грустные вещи, брат. Ты понял? Ты ведь умный.

— Я умный. Затянем переговоры?

— Нет, ты не умный.

— Верно, оплошал. С монархом, у которого революционеры практически на раскладушках в гостиной, ухо держи востро.

Вздохнул и сразу отвлёкся, посвежел.

— Ну, их. После обсудим.

Он постучал костяшкой в подоконник, рявкнул:

— Нин!

Из дома донёсся протестующий придушенный вопль кого-то застрявшего в платье.

Вышли по коридорчику под белыми веночками.

— Забавно. Она никогда так много времени тряпкам не уделяла раньше. — Тепло улыбаясь, сказал Энлиль. Погладил взглядом домик.

Энки скосился на него с неопределенным выражением.

Энлиль был рад намерению Энки отложить сосущий душу разговор, но при этом тотчас, как решение было озвучено, мысленно начал говорить — один, два, три… Когда он дошел до леану номер семь, Энки воскликнул:

— Нет, атомная станция нам не нужна!

— Нам урежут содержание.

— Тоже нашли содержанок. — Возмутился Энки. — Это мы их содержим. Пусть они помалкивают.

Энлиль сказал:

— «Они»… Энки, мы уже не герои, а головная боль.

— А если я как местная шишка обращусь к, понимаешь, общественному мнению на Родине?

— К кому, к кому ты обратишься?

Энки захватил губу клыком.

— А чё, так на Родине худо?

Энлиль вздохнул.

— Энки, если ты начнёшь меня уверять, что ты ещё мальчик, извини, я не поверю. Хотя ты хорошо сохранился.

Энки думал, морща лоб.

— А тот канал связи? Закрытый? Который мы с тобой, ну? — Он приложил руку к губам и почему-то дыхнул. — Я никому, честное слово. Даже… никому.

Энлиль прямо посмотрел.

— Нет канала связи закрытого.

— Как это?

— Когда я находился под следствием, они не только разобрали мой чемоданчик. Блокировали мой Мегамир и обнаружили этот канал. Ты полюбопытствуй у себя. Пусть тебе Нин покажет, которой ты не говорил. Теперь всё равно. Увидишь там кое-что в качестве заставки.

— А если мы приостановим добычу?

— Тогда там всё представят как забастовку. — Сказал Энлиль. — А забастовки запрещены.

— Это ты говоришь? А тебя хоть попытали немножко? Ты не рассказывал. Мне жутко интересно.

— Или ещё хуже — объявят нас шантажистами.

— С рыданием в голосе?

— Непременно.

Энки хотел что-то ещё сказать, но Энлиль смотрел на него с такой терпеливой грустью, не то, что Нин, которая иногда прямо даёт понять, что он, Энки — дурак. Энлиль, отдадим должное, такого себе не позволяет. И, по-моему, не злится. А Нин злится. Но она гений, ей можно.

Командор кивнул.

— Поговорим после, у нас такая радость. — Откровенно закрывая тему, сказал он.

Энки, отменив важную реплику, подхватил:

— Предки ввалятся, как куча драгоценного помёта тех редких попугаев.

— Да, это событие ждёт нас и предков.

— Дед, натурально, выбирает охрану. Сплошь, наверное, выпускники балетных школ.

— Не северонибирийские ведь партизаны. Полагаю.

— Не они.

Энлиль начал талдычить, что «они» разрабатывают уйму процедурных вопросов, но Энки вдруг так сильно изменился в лице, что Энлиль замолчал.

— Если они обрежут монету… это коснётся того, что делает Нин?

Командор с холодным любопытством посмотрел и подтвердил:

— Ага.

— И ты вот так спокойно… но это же…

— Меня именно вот это мало пугает и, пожалуй, даже радует.

— Но это жизнь, это её жизнь… эти эксперименты…

— О чём вы? — Окликнула Нин из комнаты. — Слышу своё имя.

— Ни о чём. Об обрезании.

— Говори громче!

— Энлиль сильно интересуется, — заглядывая своими бесчувственными глазами в добрые непрозрачные глаза командора, изо всех сил проговорил Энки, — обрезкой калины. Хочет шариков себе, м-да, вот этаких.

И Энки, не глядя, сунул руку за спину.

Нин удивлённо выглянула в полувдетом платье и сразу надула губы — развлекается, дрянь такая, и врёт при этом. Врут оба. Она исчезла, не дослушав грубую ахинею Энки насчёт того, как командор обзаведётся шариками. И как будет радоваться.

— Ты сам ей скажешь.

— Что? Что?

— Ты глухой, что ли? И прямо сейчас.

— Я не хочу её волновать. Ей нельзя… она ставит эксперимент и…

Да он сам волнуется, сказал себе наблюдательный, как синичка, командор. Ишь, большие пальцы за ремень пытается засунуть. С чего бы такая деликатность?

— С чего бы такая деликатность?

Энки опять хотел заорать «Что?», но сдержался.

— О чём вы говорили?

Она вынырнула под венками, бульденеж приветствовал хозяйку.

Энлиль под взглядом Энки сжалился.

— О безобразной погоде.

Нин попыталась было заморозить их взглядом, — уж коли о погоде, но передумала.

— Выйдем на свободу, братва. Пройдёмся, я должна Иштар сказать кое-что по поводу мебели и музыки для Персикового Пира.

Энлиль любовался. Вдруг спросил:

— Это какое платье по счёту?

Нин непонимающе посмотрела.

— Обычно, — пояснил брат, — ты натягиваешь первое попавшееся с закрытыми глазами за сорок эридианских секунд. Ты сама говорила.

— Какое ж это платье? Это — джемпер и штанцы. — (Энки).

— А ты, — гнул Энлиль, посмотрел, сдвинув рукав, на большие командорские, — отсутствовала, так… пять минут?

— По-каковски?

Энлиль откровенно наслаждался обществом сестры, не замечая её растерянности. Она быстро посмотрела на Энки.

— Ты книгу забыл, бухгалтер. — Сказал Энки. — Про психов.

Энлиль прищёлкнул пальцами, извинившись и сказав, «спасибо, Нин», исчез в белой кипящей пене.

Нин смотрела на Энки. Тот медленно повёл башкой.

Иногда выдавался мутный прохладный денёк, как сегодня, сумрачный с утра, такая зима по весне. Как утончённо объяснял Энки, «уже ж когда холодно не обидно, лето уже ж».

Нин тоже против таких дней ничего не имела. Они отвечали её внутреннему состоянию — во время дождя не видно, что делается на сердце. Этого она вслух не говорила.

— Утро как вечер, что это такое. — Сказал Энлиль, выходя последним за калитку и стойко прислушиваясь к ощущению капли, сползающей за воротник по стройной шее.

— Зябкий командор. — Поддела Нин.

Энки что-то пробурчал, и с этим бурчанием сразу как по команде внутренних состояний куратора сладко проступило тусклое золото над холмами и даже дальним, очерченным быстрой рукой, хребтом гор.

— Ну, вот-с. Эники-беники.

Энки содрал куртку.

— Какое у тебя, куратор, смуглое соблазнительное плечо. — Хмуро проговорил Энлиль.

Свернули к речке, в просвете тёплого серого неба заблестел взгорок маленькой волны.

— Какой вид.

На голос Энки обернулась до этого свесившаяся за перила Иштар. Она слышала край разговора.

— Следует использовать части тела по назначению. — Заметила Нин. — Прибереги плечо для Персикового Пира, куратор.

— Слово пропущено. — Сказала Иштар.

Зонтика нет и в помине, тонкое платье потемнело под дождём.

— Какое, какое, — обеспокоился Энки, с удовольствием рассматривая платье.

Иштар ковырнула коготком в зубках.

— «Строго». Надо говорить — «строго по назначению».

— Ах, и верно.

— Я на употреблении слов, — Иштар протащила меж пальцев спираль тонкой пряди, спускающейся из причёски до самого пояса, — пальцы набила — была редактрисой стенгазеты в универе. Какое слово после какого. Тут тоже нужно чутьё и чувство меры, которое есть свойство божественное.

— Знаешь, — сказал Энки радостно, — я доложил командору, что мы ставим замечательный эксперимент (с трудом произнёс). И когда он закончится непременно счастливо, я себе в награду посмотрю любимую комедию с приключениями и рекой.

— А я с приключениями и украденным золотом. — Сказала Нин.

— А где твой сын?

Иштар опередила Энки.

— Мардук так рад, что ты его сюда выписал, что дал обещание подумать над обещанием сжечь школу, когда вернётся.

— Вот как надо вести дела. — Заметила Нин, и оба голубчика сделали усилие, чтобы не переглянуться. Сколько платьев, в самом деле, надо переменить, чтобы окутать тело, не нуждающееся в одеяниях?

Иштар потребовала, чтобы Энлиль подключился к подготовке встречи — у них с Нин коленки подламываются. Она перечислила — надо перебрать семейное видео, и вырезать из него дедовский ужасный смех, пропылесосить Гостиную, посмотреть, как Дева Эриду примеряет платья, которые она выписала с Нибиру по Мегамиру, изучить, наконец, как следует, коллекцию спичечных коробков Энлиля (это добавил Энки).

По дороге, стараясь внимательно слушать Иштар и вовремя делать полезные дополнения, Энлиль спрашивал себя — показалось ему или нет? Когда Энки заговорил об эксперименте, Нин испугалась? А потом подавила вздох облегчения. Показалось. И Энлиль обернулся только один раз. Но взгляд его уткнулся в кроны безумствующих клёнов.

Картинка — Энки, Нин и речка. Энки склонен был болтать без передышки, Нин по обыкновению помалкивать, а речка, вдоль которой они лениво шли, прежде чем свернуть к дому Энки, была довольна и собой, и этими двумя.

Разговор, естественно, свернул на отправившихся пылесосить. Молчаливое попустительство Нин развязало братцев язык, который работал без передышки минут пять.

— Энлиль счастлив в браке. — Сочла она по совести прервать эти домашние сплетни.

— Если не считать того, что нету детей. — Простодушно проквакал Энки.

Нин поняла, что болтовню следует перекрыть — ей всегда было не по себе обсуждать за глаза Энлиля. Может, потому что ни одному язвительному словечку не удавалось к нему прилипнуть. Но Энки не унимался, и Нин волей-неволей приняла участие в излюбленной игре аннунаков «осуждение ближнего своего», найдя ту единственную точку, на которую могла опереться, не рискуя обрушить своё душевное равновесие.

Любопытно, что именно в этом вопросе Энки придерживался противоположного мнения.

— После того, как адвокат мамаши предложил сделку, стало понятно, кто кого совратил. — Вступила на тропу Нин.

— Но Сути хорошая девочка…

Нин сладко улыбнулась:

— Это я — хорошая девочка. А она — бедная девочка.

Энки погрозил ей — она ему, и тут же сделал руки в стороны:

— Ну. Ну. Ну…

— Она не такой уж хорошей породы. Так говорит дедушка, а он у нас почётный животновод.

— Она прекрасна.

— Если вам нравятся пучеглазые девы. — Сказала Нин. — И если можно представить лягушек с голубыми лучистыми глазами.

— Лягушки, — вставил Энки, слушавший откровения тёмной стороны Нин со жгучим интересом, — красивые существа.

Тут он добавил:

— А эти волосы. Они аж ниже…

— Энки!

— Вот досюда. Она вся извивающаяся, эта Сути, и эти бёдра…

— Что?!

— Вот такое вот тут. Она вся колышется, и я краснею и не знаю, куда смотреть, чтобы командор не вызвал меня покурить.

Нин покачала головушкой.

— Чтобы ты понимал. Вот у командора безупречный вкус. Нибирийка должна быть крутобёдрой, с голубыми глазами навыкате, с золотыми волосами вот досюда.

Энки рассмеялся. Его позабавило, что они внезапно поменялись ролями.

— Да нет… мне нравится. — Молвил он добродушно.

— Правда?

— Ну, да. Дурак я, что ли? Разные лики красоты по нраву Энки. И рыжеволосые жерди с Юга, похожие на жирафов, и северные девы, похожие грацией на морских котиков, с автоматами наперевес.

— Как насчёт полевого учёного с плохим цветом лица и неухоженным узелком на затылке? — С усмешкой сказала она.

Энки промолчал и поклонился, приложив руку к своему всклокоченному на груди одеянию.

— Или ты не считаешь… чёрт, как образовать женский род от аннунака? Не считаешь женщин из Поколения Великих Испытаний в полной мере женщинами?

— Эридиянка. — Сказал он. — Жительница Эриду. Аннунаки — жестокое слово, без лирики, оно не про мужчину и не про женщину, а про состояние наших растерянных душ.

— Ты говорил это семь лет назад.

— Семь?

— Сколько лет Мардуку? — Ответила она вопросом.

— Десять лет без трёх месяцев. — Сообщил он. — А что?

Без ответа.

Он поразмыслил.

— Почему никому из вас не понравилась Лана? Она такая хорошенькая.

Нин улыбнулась

— Да. Она очень хорошенькая.

Энки выгнул губы.

— Очень славненькая. Она похожа… — и он назвал знаменитую актрису былых времён, — а какого сыночка она мне отвалила. Мардук ведь симпотный?

— Безусловно.

— Такого красивого мальчика ещё никто не видел с тех времён, когда Абу-Решит закрыл Легенду Происхождения тайной печатью.

— Согласна. — (Искренне).

Возможно, неприязнь Нин к Сути, всё же осевшая на дне её души, связана с обилием пространства, занимаемого Сути. Маленькая Нин вовсе не маленькая, она вровень с Энки. Единственный по-настоящему высокий мужчина в их семье Энлиль, а Сути может смотреть ему в глаза. Не используя патентованных временем средств оптического обмана.

— Нам построят атомную станцию. — Сказал он громким голосом, а улыбка, вызванная разговором о красоте, всё ещё жила-поживала на его губах.

— И ты сказал это сейчас?

…Из-за расследования дела Энлиля и семейного совета, собранного Ану, как заключительного акта трагедии, семье пришлось собраться и лететь на то место, которое определили для встречи. Это было далеко. Ану не мог или не желал совершить визит на Эриду. Первое официальное посещение колонии и не имело права остаться в истории запятнанным уголовщиной.

Потому выстроили помост между Плуто и Дружками на циклопической аллее Больших Фонарей. Туда пригнали строительный флот, наняли дополнительную живую силу, даже, как говорили, пару погонщиков знаменитых волов Нин (с подопечными), уйму инженеров, рассчитав смету очень тщательно, хотя многие не сомневались, что всё это специально раздуто и преувеличено.

Укрепили синергетический мост, осторожно вдвинули двойной вход — врата с особенной системой охраны. Поместили перелётный город — сборный корабль с жизнеобеспечением. Когда подлетали, видели его громаду, напомнившую древние постройки в заповедных исторических местностях Нибиру на бывших полюсах. Замок почти незаметно покачивало — внутри это станет очевиднее. Но когда смотришь из окошка семейного корабля, кажется, что он «недвижим и вечен». Пахло стариной в этом районе космоса. Воздуху исполнился миллиард лет и был он как земля, плодоносящая после войны щедро.

Вокруг цепью выстроились «коконы» — нацелив спрятанные, но готовые выдвинуться по первому приказу дула, не раз покрывавшиеся кровью. То были настоящие опробованные в деле, орудия подавления живой плоти. История Спутника могла бы рассказать об этом, не будь сожжены архивы.

Летели как сонная муха, семь дней по-эридиански. К вечеру седьмого прибыли на место, пересели, пройдя по тамбурам, воняющим дезинсекцией, в шатуны и после соблюдения формальностей, связанных с прибытием высшей персоны, смогли попасть внутрь замка.

Тягость ожидания усилилась оттого, что решено было — как им сообщили уже в спальнях, вместе собраться они не смогли — назначить Свидание не на утро, а на полдень следующего дня. Даже это было против бедолаги заключённого. Хотел ли отец лишить его и незримой помощи утреннего часа? Часа, когда командор был рождён высокородной матерью, которая вместе со всеми, без малейшего слова недовольства и протеста, ожидала решения участи единственного сына и наследника абсолютной власти. Очевидно, командор был рождён под несчастливой звездой или под хвостом незаказанной кометы, как попытался пошутить Энки.

Он тоже вёл себя прилично.

Послушно.

Как мог.

К одиннадцати назначенного дня вся семья собралась в зале, туда же вошла противная сторона — истица с матерью, адвокат и стая свидетелей. Были также военные, высшие чины разведки, до того засекреченные, что выглядели обычными потёртыми клерками.

Вся эта компания разместилась по сторонам квадратного помещения с низким потолком. Семья пребывала в состоянии, которое словами не описать. Сам Энки не взялся бы за это. В любом случае, реши он разрядить воздух отчаяния, он мог бы не ожидать возмущённых взглядов.

Подавленность, страх и страдание, которое не одухотворяло: у всех едва слышно урчало в животах. Поужинать они не смогли, утром тоже ни кому кусок в горло не лез. От неестественного, слишком насыщенного кислородом воздуха, у всех мутило в голове. Будем надеяться, мы тут надышим достаточно углекислоты, сказал себе Энки, оглядывая своих и чужих.

Хладнокровные женщины — тонкая Эри со сложенными, как у футболиста при пенальти, красивыми руками и Антея, на которую слишком долго смотреть боялся даже Энки. Нин бил колотун. Энки придвинулся к ней, но это не помогло; он заглянул осторожно в её серое личико. Нежная маленькая фея едва могла справиться со своими чувствами. Обузданное высокомерие принцессы доставляло ей невыносимые муки.

Наконец, по залу пошёл на цыпочках ропоток. Двери раскрылись, ввели под конвоем арестованного. С огромным облегчением Энки увидел, что руки его без всяких драматических художеств, но тут же ощутил, что эта деталь мнимой свободы делает его ещё более уязвимым.

На нём была штатская одежда, не слишком удачно подобранная. Стройный красавец Энлиль с его благородной головой выглядел в мешковатом костюме таким мужественным, что жалость начинала проникать в кровь и отравлять насильственно созданное равновесие.

Им всем было худо. Ради чего, скажите, надо было устраивать эту лютую игру в справедливость? Называть это лицемерным словечком Свидание? Ибо так это фигурировало в письме, адресованном Антее. Пусть мальчик, было сказано там, повидается с родными. Ради чего нужно было подвергать Энлиля этому последнему позору? Заставить смотреть на этот позор горячо любящих его родных и близких?

Дома столько было сказано и выкрикнуто на эту тему, так часто обрывались бессмысленные слова отчаяния, что сейчас опустошённость держала их под наркотиком.

Энлиль — самый чистый и добрый в семье. Эри однажды после всех воплей сказала:

— Он не самый хороший. Он — единственный хороший из детей.

(Эти слова были обращены к одному из друзей семьи — парню со строительства. Его задумчивые глаза, всегда подтенённые усталостью, в тот вечер почернели, как у гигантской летучей мыши. Это было бы даже забавно — подумала Иштар, ведь он весьма пригожий, — но забавы не ощутила.)

Детей Эри в эти дни перестала замечать.

Интересно, что Антея, которая, как все знали, сильнее всех любила Нин, сейчас промолчала.

И дети — Нин, Иштар и оп-па! Энки — опустили головы. Им нечего было сказать. Они понимали, что эти слова не горем продиктованы — рыжая Эри достаточно расчётлива, чтобы удержать в себе любые эмоции. Это слова правды, выпущенные в нужный, единственно возможный момент. Если случится непоправимое — дети должны упомнить эти неумолимые слова.

Зачем Ану понадобилась эта сцена с отчётливым привкусом изуверства, было, конечно, ясно. Насилие в его крови. Жестокость в его генах записана, как на виниловой пластинке из священной фонотеки Храма.

Хотел ли он напомнить о своей абсолютной власти, показать Нибиру, что его целеустремлённость после войны и репрессий никуда не делась? Быть может, просто сказалась обыкновенная мстительность — Энлиль всегда противостоял ему в вопросах чести, тем напоминая отцу, что чести у того — нет. Младший сын, его избранник, любимый всеми, трогательный поборник основного закона и нравственных приоритетов… случайно ли в эти дни на Родине в некоторых газетах всплыли материалы о том, что Энлиль руководил операцией подавления мятежей на Севере? о его роли в нарушении прав нибирийцев в далёкой колонии?

Или отец просто намеревался припугнуть сына, научить его своему беспримерному цинизму?

Семье было известно, как вёл себя Энлиль во время процесса. Он ни от чего не отказывался и ограничился одним словом. Полностью признал вину. Только так и мог себя вести он.

К сожалению, одним словом ему не удалось ограничиться, пришлось отвечать на вопросы. В присутствии своих подчинённых он разговаривал с гражданскими и военными следователями.

Процесс был закрытый, но вот кунштюк — получилась утечка.

…Раздался гром гимна, личная гвардия вошла и выстроилась по стенам, тесня испуганных зрителей. Энки смотрел отнюдь не на того, кто шествовал посреди.

В ту сторону, где смертельно испуганная мать девушки со смесью страха и торжества на окостеневшем от лжи лице, косилась на вышедшего гвардейской поступью вперёд и севшего в офисное кресло представителя Ану. «Сам», разумеется, на столь пикантном мероприятии присутствовать не мог. Он находился в одной из комнат замка. Но персона его заместителя, как считалось по ритуалу, являлась идентичной царской печати. Даже проводок в ухе так надежно спрятан, не говоря о малейшем чувстве, что под ничего не говорящим лицом «печати» — сама пустота величия.

Нин приходила в ярость при одном имени девушки. И её тем сильнее бесило то, что Энки никогда ни слова осуждения не произнес. Нин знала, что Антея и Эри тоже не испытывали ненависти по отношению к Сути. Она была воплощённая невинность. Глядя на неё, нельзя было испытывать дурные чувства. А Нин ещё как испытывала. У неё сжимались пальцы, ногти вдавливались в ладони.

Она с раздражением скосилась на Энки. Так и есть — смотрит на этих двух женщин, смутно надеясь. На что? На брата не смотрит. Когда всё это происходило — томительные месяцы ожидания вестей, вместо которых до них добирались обрывки тщательно отбираемой информации, — Энки всячески одобрял брата.

Ни словечка, помеченного фамильярностью, из его уст. Энлиль ведёт себя нормально, пару раз сказал он. Он утихомиривал сестру, но потом перестал. Обидно и то, что даже Иштар, которая, как задавака по определению, должна была бы негодовать и плеваться при одном упоминании «бедной барышни», почему-то отмалчивалась.

Злющая Нин подумала, а как бы Энки себя вёл, «запопав» в качестве главного действующего лица в эту гадюшную постановку? Нин поняла, что не знает. Скорее всего, он и из этого бездарного сценария сделал бы для себя роль, взяв режиссуру в собственные толстые сильные пальцы. Ну его…

Мамаша и адвокат с длинным галстуком, которым по клятвенному уверению Иштар, он мог бы обмотаться вместо всего без риска быть обвинённым в нарушении приличий, состряпали дельце и старались расслабиться. Государственный ужас оковал все без изъятия члены склочной дамы, но адвокат был подозрительно благодушен. Галстук не просматривался из-за конторки, когда он говорил, к разочарованию Иштар. Ей стало холодно, и она зашевелилась. Сзади её плечо ткнулось во что-то широкое и тёплое. Она повернула голову, пиджак инженера с оторванной пуговицей привёл её в опасное состояние истерического веселья.

Тогда это произошло. Да хвалят предки на небе, да хвалят Звёзды и Луны Господа нашего, Абу-Решита и Его священную Матерь.

Сути всё испортила. Ей было велено стоять рядом с матерью и адвокатом.

Иштар, сама себя пригласившая в первый ряд, в инфантильном намерении, чтобы если что, как-то поддержать братишку и с отвращением смотревшая на роскошную белую тёлку, слышала, как мамаша ей сказала: «Цыц.»

Ага, сказала себе Иштар.

Но то, что произошло, и многоопытная Дева Эриду предвидеть не могла.

Сути, с озёрами невыплаканными в объективно огромных глазах, перебила ровную и гадкую речь адвоката.

Она вырвалась из материнских рук. Полетела через разделяющее их пространство, и бросилась на грудь Энлиля, и закричала — голос у неё был, как у положительного мультипликационного персонажа, из тех, что поют финальную песню над поверженным врагом на радость детям Нибиру:

— Я люблю тебя! Не прощай меня! Мой дорогой мальчик!

Адвокат очнулся первым и попробовал лепетать насчёт зомбирования юных дев командорским обаянием, но, поглядев на красного с мокрым лбом Энлиля, обнявшего Сути и неловко отвернувшегося с этою драгоценной ношей от всех, умолк на полкуске какого-то жуткого уголовного термина.

Тишь! В зале ровно гудел соединённый с Мегамиром душегрей, который Энки называет Дед Дуй и ещё похуже.

Охрана не шевельнулась. Адвокат — ну, наконец — потрогал галстук.

— Будем считать это помолвкой. — Спокойно сказала Антея. — Дети, подойдите.

Представитель Ану, на которого никто не смотрел, молчал. Вдруг охрана сомкнулась вокруг него. Никто стука двери не слышал, да и никто не смотрел на дверь, а когда глянули — увидели, что в зале только семья и оставшиеся незапачканными в предательстве друзья.

Антея сняла с указательного и мизинца по кольцу и всучила Энлилю. На пухленьком пальчике Сути колечко Вестника село крепко, тонкому пальцу её сына кольцо Кишар пришлось впору.

Девушка ей нравилась. Если отобрать её у авантюристки мамаши. Впрочем, и та не так дурна, как может показаться. Антея уважала всех, кто знает, чего хочет.

Конечно, о родословной нет и речи, но не пора ли освежить генетическую информацию Ану?

Девушка изумительно красива — тут тебе и белые розы, и красные, и в глазах можно утонуть аж два раза… возможно, среди её безвестных предков затерялись наичистейшие Алан — уж очень кожа бела, а густые, как шерсть, волосы имеют тот почти неестественный золотой оттенок, который в сказках только встречается.

Иштар почувствовала, как начинает злиться на Сути и придумывает первое колкое словцо. Насчёт супербольших размеров свадебных платьев — сойдёт? Дева Эриду испытывала острое желание поделиться с кем-то и посоветоваться насчёт пупсика на капот. Ей захотелось кушать.

Она огляделась и сердито закусила уста. Все смотрели на Энлиля и Сути. Она отвернулась и стала толкаться к выходу. Тут она поняла, что одна пара глаз отнюдь не заинтригована лицезрением золотых любовников. Эта пара довольно привлекательных глаз смотрела на неё и была окружена лёгкими тенями вечной усталости.

Свадьба, сыгранная в родной Гостиной на Эриду, куда вернулись в состоянии страстной радости, была произведением искусства Иштар, превзошедшей себя по части воздержания от шуточек. Ни единого прокола. Если исключить тот момент, когда во время танца жениха и невесты Энки подтанцевал к ним вплотную и сладко присосавшись к пальчикам Сути, нежно вцепившимся в плечо Энлиля, сказал, заглядывая в её глаза:

— Помните, мистрис Ану, я всегда рядом.

От Ану пришла многословная телеграмма без сокращения предлогов, зачитанная измотанным после перелёта главным советником.

— Вот сейчас ты сказал?

Энки изобразил, как смотрит на часы, задрал до локтя куртку и рукав всмятку, близко поднёс голую руку к левому глазу.

— Через семь минут с учётом твоих переодеваний, которые так взволновали командора, я сказал.

Нин ещё попыхтела и замолчала. Они добрели до подножья Энки-инкубатора. Теперь здесь густейшая заросль, хоть брей. Нин подошла к свае, мощной и обомшелой, задрала голову.

— Кто в этом теремочке живёт. — Прозвучало вполне примирительно и разумно.

Орудуя в кустах и заодно ныряя в сараюшку со связкой старых ботинок на двери, Энки радостно отозвался:

— Один замечательный парень.

У свай росло древо. Смешно сказать, Нин в смятённых ещё мыслях спутала его с каменным столбом из тех первых, что в давние времена собрал сам Энки. Доброе и большое, как дом, оно вгрызлось в камень, лезло в окно, расселось ветвями на террасе, а здесь внизу изобразило лестницу. Нин его узнала.

Энки многозначительно пообещал:

— Покажу тебе… Если хочешь, конечно, потратить пару минут на самое яркое впечатление жизни.

Нин покорно согласилась потратить. Он немедленно опять исчез и появился за секунду до исчезновения — от него часто оставалось такое впечатление, от его передвижений. Он выдернул из-за спины какую-то коробку на палке. В коробке была дырка. Нин сообщила своему лицу выражение крайней заинтересованности. Энки помахал сооружением.

— Скворечник называется это.

— Да-а?

Энки сразу вскипел:

— Удивительные вы. Это домик для птицы. Чтобы птица жила. Местная, ты её не делала. Скворец. Полон домик птичьей душкой. Прилетает, селится, живёт… любовь, яйца и прочее. Вот я тебе покажу. Это ты участвуешь в истории…

И полез по дереву. Сразу скрылся в поросли, высунулась голова — нос и подбородок. Вихры запутались.

— Я тебя не очень вижу.

Энки со скворечником спустился на пару веток. Лазил он по веткам, как птица или те — новые, которых пока не видел Энлиль… Сверху полетели его кроссовки.

— Ой.

Рожа брата навесилась — поверишь тут в лешего. Если леший также красив, как Энки…

— Извини.

Нин вдумчиво посмотрела на пальцы его ног, впившиеся в горячую, как слои газет под обоями, кору.

— Ты осторожнее… — Начала и осеклась.

Энки слез. Он просто ходил по дереву, как по горизонтали, и сел на ветку, поддёргивая штаны.

— Вот. Кинь молоток. Вона. Не… вот. Ага.

Он вытащил из-за щеки страшный кривой и рыжий от ржи гвоздь, которым, наверное, скрепляли первый звездолёт. Нин ему сказала и пожалела — Энки захохотал с гвоздём в зубах.

— Верно. Я его распрямил.

Сказал вместе с гвоздём:

— Сичаз.

Раздались удары в зелени в ветвях. Лист упал. Нин подставила ладонь, поймала кружащуюся лодочку. Подняла глаза — скворечник стоял на ветке и в нём сразу появился смысл, доселе ускользавший от сестры. И дерево изменилось.

— Прилетит.

Энки показал порхание и вовремя вцепился под смех Нин в нужную ветку. Прирос к коре. Красные буроватые пряди густых волос, мягкие тона листьев, коричневая изваянная только из мышц рука — куртка повисла на ветке. Большие пальцы подогнуты под ветку, чуткие, как у музыканта, простите за такое кощунство.

Полез вниз. Нин взяла прутик, пощекотала его. Энки взвизгнул и сильно дрыгнул ногой.

— Помнишь То Дерево?

Энки переспросил, сначала объяснив, как он боится щекотки и что может случиться, если она продолжит.

— Ты ведь зонтик не взяла. Какое дерево, какое дерево?

— Я больше не буду.…На Нибиру в старом прежнем доме, в детстве.

— Не-а.

— Ну, как же, из-за тебя дерево срубили. Ты тогда был увлечён старым фильмом про того типа, которого воспитали древние хищники, и он лазил по деревьям, как они.

— Ну? — Энки приосанился на ветке.

— И ты ползал и прыгал и орал ещё таким голосом.

— Каким?

— Не могу, способностей нету.

Энки крикнул.

— Вот. — Она отняла ладони от ушей и восторженно кивнула. — И к нам приходил родственник, и он так хохотал. А мама боялась, что ты, того гляди, сверзишься, и приказала…

Энки махнул возле горла ребром ладони.

— Мама не в меня пошла. — Сказал он. — Но мама знала, кто будет единственным стоящим аннунаком в нашем семействе.

— Эри тебе говорила, что ты бессердечный.

— Кто бессердечен, так это не я. — Объявил Энки. — Помнишь крушение в тот день, когда дед арестовал любимого сына?

— Он не любимый сын, раз его арестовали.

— Возражение не по существу. Словом, помнишь… Неопознанный шатунок деранул с Эриду, как я удираю от твоего намерения перевоспитать меня. И по шатунку выпалили. Приказ, знаешь, кто отдал? Кто-то ведь его отдал?

Нин молчала, Энки преспокойно ждал, полулёжа на ветке. Ждал.

— А ты бы неплохо допрашивал аннунаков. Ты такой терпеливый.

— И этот кто-то не так уж наблюдателен. Плохо его в убойном отделе натренировали на опознавание сигналов.

— Каких таких?

— А джемперок. Я — как сказал, язык зажал. Джемперок-то его, командорский. Он тебе преподнёс, когда в поход ходили на болота.

Нин обдёрнула на себе, и впрямь, поношенный и на три размера больше мешок, который Энки почему-то норовил называть красивым словом.

Энки спустился и, толкнув Нин, не извинился. Она с грустью смотрела, как он страстно любуется своим скворечником или как его. И верно, прилетит нему в этот глупый домик птица, другая… совьют семью, и Энки будет лазить туда и щупать яйца, и дышать на птенцов. Вокруг Энки всегда жизнь… Он почесал локоть.

— Тут кто-то уже поселился. — Застенчиво сказал он и потёрся спиной о кору.

— Хорошо бы, у тебя кто-то вот здесь поселился.

— Всё-таки ты хочешь сказать, что я бессердечный. Воспитываешь… это хорошо. Значит, веришь в меня…

— Когда это я тебя воспитывала?…прекрати чесаться.…Кому ты нужен?

Энки пропыхтел:

— Вот именно, вот именно — никому. И тебе в первую очередь.

Быстро добавил:

— И обломки там имелись, а при обломках никого. Энлиль, несомненно, сколотил бы экспедицию, чтобы найти героя, ушедшего по бесплодной пустыне от его ищеек, но его самого замели… Оп-па.

Энлиль чинил Мегамир, войдя в него. Инженеру, болтающемуся от напряжения без толку, была видна только нога в сапоге, изредка выскакивал локоть в аккуратно подвёрнутом рукаве и в длинной перчатке из обыкновеннейшей резины. От синергии ничем не защитишься, проще отдаться её потоку как потоку снов — да минуют нас кошмары.

Пруд Мегамира, точь-в-точь поставленный боком настоящий пруд, с виду был в порядке, и только спец заметил бы по неритмично поблёскивающей поверхности, что изменения наводят на размышления. Поток сбился. Но почему?

Неладное заключалось в том, что Мегамир вроде продолжал работать — по идее он не должен ломаться. Синергия не подлежит разрушению ни одного типа. Иногда бывало, что он реагировал на странные вещи — то есть, странно, что он реагировал.

Окошко на север отразило печальное лицо инженера. Обычно оно всегда было одухотворено работой — он сам этого не знал. Командор что-то сказал. Инженер сразу вскинулся:

— Ты нашёл?

Изваяние командора — так он выглядел сквозь изнанку зеркала — глухо ответило.

— Не слышу, чёрт…

Инженер помотал рукой.

— Некая рябь… — Сказала голова командора (статуя проросла из стены). — Пустяки. Вроде неопознанного источника за Привалом.

— Ближе к нам или к Девушке?

— К нам, но сильно в стороне. Использовали отводной канал для синергии.

Инженер литературно выругался.

— Тогда понятно. Сейчас залезу, посмотрю. Кто ж, какая сволочь сделала отводку для чистой энергии? У нас и так её, голубушку, едва поймали.

— И привязали. Знаешь, на минуту мне показалось. — Сказал Энлиль, жестом отвергая попытку инженера снять с крючка ещё один костюм. — Будто это слежение…

— Что, прости?

Думузи замер со штанами в руке.

— Я не так выразился… повесь это, друг. Кто меня тут подстрахует? В целом, это выглядит, как… — он пощёлкал пальцами в перчатках, — цепь сигналов, которые идут во время переговоров.

— Но… какие тут к лешему могут быть переговоры? Или это чудища, которых выводит Нин, переговариваются?

Инженер нахмурил тонкие брови. Мысль отчётливо проступила на высоком челе.

— Зелье, что ль, попробовать?

— Это уж слишком. Ты, ученик чародея…

Улыбнулись друг другу. Командор быстро шагнул, ещё улыбаясь, в пруд. Сквозь дым вещества улыбка командора была жутковатой. Белые зубы и алые губы, и синие глаза и золотые волосы — все четыре цвета плавились.

— Тут чего-то… преграда? о нет, нет.…Нет!

Выскользнуло какое-то видение. Инженеру показалось в первое мгновение, что прямо из его головы. Он услышал:

— Держу, сейчас… Нет. — Тут инженер почувствовал, что командор нахмурился.

Остолбенел он там, что ли.

— Вы чего, комр?

В ответ прозвучало неприятное слово «Чертовщина». И с этим словом командор, потерявшийся в глубине зеркала, вынырнул, снова спрятался, оттуда молвил:

— Смотри. — Показал.

Инженер вгляделся: лучок зеленел в банке на подоконнике, пролетала птица, волна вздыбилась, всё смешивалось и становилось отчётливым посекундно.

— Белиберда, обычные послеоперационные глюки. — И осёк умные речи.

Прямо за фигурой комра в рабочем комбинезоне нарисовалось гигантское и совершенно отчётливое лицо Ану. Рот разевался, и зубы были видны подробно. Нос… нет, это нам снится.

Рот Ану говорил:

— Поотчётливей, я картинки не вижу. — Ему что-то сказал в ответ другой, почтительный голос. Потом тишина, изображение стало гаснуть и снова врасплох возникло, так что оба технаря — по обе стороны зеркала — вздрогнули, как непуганые доселе интеллигенты.

— Итак, вы имеете в виду, сир?..

— Конференция Ану. — Шепнул командор и притиснулся к стеклу, чтобы повторить погромче, но инженер сделал знак — нишкните, командор.

Чудацким образом Мегамир подцепил постороннюю заразу, передаваемую вполне материальным способом. Мы вышли на засекреченную волну, мелькнуло у инженера в умной голове. Как сегодня уже было, когда его же пальцы доковырялись в Мегамире до того, что открылся отнятый у братьев канал. Инженер хотел сделать вид, что не понял, но командор показал выражением лица — я тебе доверяю. Оба успели горько посмеяться над заставкой, сделанной шутниками из личной службы.

Штуки синергии, вещества, открывающего тайны, по сути своей правдивого, не изучены полностью.

Голова Ану говорила тем временем беззвучно. Прорезался голос, неторопливый голос власти. И научный голос ответил:

— Кожура на апельсине, как вы остроумно сказали, держится, но если в тыще ка-эм начать бурение или…

— Блямк. — Сказал Ану и угол его рта, попавший в волну, приподнялся. Раздался неторопливый смех.

— Спасибо, ваше величество. — Сказал научный голос. — Очень точно.

— То есть, если ему нечаянно помочь, — что было бы ужасно для наших друзей на островке, потерянном в тёмном рукаве Галактики…

Смех разноголосый, усиливаясь и отдаваясь на разные лады, напомнил им те звуки, которые иногда они слышали, проходя мимо мрачных заборов светлой Нин.

— Это заседание пусть останется только между нами, друзья мои, в нашей коллективной памяти.

Энлиль шевельнулся, чувствуя, что голова его бурлит от ярости и слишком долгого пребывания в потоке синергии. И тут глаз Ану повело, и зрачок уставился на Энлиля, как это бывает со старыми портретами.

Инженер что-то напропалую ткнул кулаком. Изображение погасло. Мегамир безмятежно вздохнул и успокоился. Энлиль выскочил, как заяц — кстати, очень мужественное животное: посиди в кустах, сохраняя выдержку, когда рядом ходят большие ноги с когтями.

Они молчали — что тут скажешь? Только и скажешь — «они молчали». Видели командора эти обитатели тьмы или нет?

— Видели или… — Озвучил первым ужасную мысль инженер.

Оба пребывали в обморочном состоянии, одном на двоих.

— Вот что. Надо подстраховаться.

— Что вы задумали, сир?

Энлиль вытирал высокий лоб перчаткой, и синергическое вещество на долю секунды призрачно застывало, прежде чем растаять. Духи местности выбрали бы командора королём привидений.

— Ты же умеешь, ну?

— Я многое умею, сир. — С подозрением ответил инженер. — Я даже сам не знаю всего, что я умею.

— Думузи, Думузи, — тихо сказал Энлиль, — ради того, что тебе дороже всего на Эриду…

— Нечестно, командор.

— Иногда и я бываю нечестным. Другого выхода нет.

Инженер, осуждающе глядя на него, выдернул из кармана отвёртку, подошёл к столику с документацией. Смахнув бумагу, перевернул его, открутил доску, вытащил из потайного ящика жестом контрабандиста маленькую бутылку. Подойдя к Мегамиру, плеснул в середину.

Сначала ничего не произошло и до тех пор не происходило, пока они не поняли, что смотрят в комнату, где повсюду навалены папки с гербами. Энлиль протянул руку в перчатке, сунул её в Мегамир, вошёл.

Инженер видел его стоящим в комнате. Энлиль быстро и опытно перебирал папки, поглядывая на дверь. Не глядя на инженера, поднял и показал ему папку. Тот подошёл ближе, шагнул внутрь, и, бегло глянув на дверь, прочёл:

— Ледовый щит. Доступ закрыт.

Энлиль сказал вполголоса:

— Не боись, у них сейчас обеденный перерыв.

— Как это у них всё запросто валяется? — Проворчал Думузи. — Как-то несерьёзно для серьёзного тоталитарного государства.

Энлиль, подробно, но, не рассусоливая, листал папку и рассеянно откликнулся:

— Да у них, помнится, и арестованные валяются вот также… пока они кофе пьют. Мне дал в морду один и ушёл кофе пить. — Он спохватился. — Ты только девочкам не говори.

Инженер помертвел. Энлиль ещё раз извинился и спокойно продолжал листать. Думузи стало невмоготу, особенно когда он услыхал какие-то шумы за дверью, и ему со страху показалось, что запахло кофием.

— Зелье кончается.

— Не дрейфь. — Не отрываясь, шепнул командор. Вскользь глянув, мило ему и застенчиво улыбнулся.

Когда командор вернул папку на место, зеркало уже начало твердеть.

— А если бы мы не успели? — Спросил командор, возвращая всё на место под тревожным взглядом Думузи. — Мы можем тут остаться? Теоретически?

— Проверим? — Прошипел бедный инженер и почти вытащил засмеявшегося друга из комнаты.

Ему даже померещилось, что дверь уже как в кошмаре начала отодвигаться и лапа с когтями показалась. Он заметил, глядя на бестревожную, как и положено по инструкции, пелену сгустившейся на ране мира синергии. Он сказал:

— Я думал, только сир Энки у нас мастак по части приключений…

И ввернул «лампочку». Энлиль таким тёплым взглядом простил ему ядрёное словцо, что у Думузи потеплело и на сердце. Руки только ещё были холодны…

Всё в порядке. Их не видели. Мегамир уже, в общем, работал. Всё затянулось, закрылось.

Командор деликатно удалился в подсобку снять костюм. Инженер опять и опять проверял пруд, не находя изъяна. Вызванный адресат ответил, и даже похвалил особенную ясность изображения.

— Мы его кой-чем протёрли. — Смело в духе Энки пошутил инженер.

И тут в углу мелькнул плавник акулий, и сердце чутко отозвалось, как и положено сердцу храброго аннунака, умеющему качать кровь. Отчётливо вспомнился метровый смеющийся рот, и стало ему печально.

Видели? Или не видели?

Тот же вопрос задавал себе уже, в какой неизвестно раз, командор. Он вышел приодетый и весь как настоящий командор.

— На всякий случай, слушай. — Небрежно сказал он. — Мне ничего не будет, если что.

Тут оба испытали приступ страха. Стыдно — но это так. Да, да — оба сильные великолепные аннунаки, уверенные в себе и в своём деле, и оба испугались этого смеющегося рта. Вот что, сказал бы сир Энки, тоталитарная система с аннунаками делает.

Инженер опустил глаза и тут же поднял, и были это другие глаза. Он отчаянно посмотрел на командора.

— Не будет, не будет. — Повторил командор.

Эта его излюбленная интонация, когда он хочет урезонить кого-нибудь — уластила инженера. Вот где родительские таланты пропадают.

— Тебя тут не было.

— Классическая фраза. — Остекленевшими губами улыбнулся Думузи.

— И ещё.…Думузи, я тебе желаю удачи.

Инженер загадочно улыбнулся.

— Вы имеете в виду публикацию сборника?

— Что? Ну, да, да.

Оба смутились. Инженер, на удачу, вспомнил, что следует отнести леди Нин книгу, которая ему помогла.

— По части Мегамира? — Морща лоб, осведомился командор, у которого, очевидно, оперативную память со страху отшибло.

— По части… — Инженер постучал себя по лбу.

Энлиль подходил к мрачным заборам, и время подходило к одиннадцати, рассиявшись на всё небо. Энлиль, заглядевшись сквозь прикрывшийся глаз на белое облако, даже отодвинул один из лучей рукою. Другой уже нажимал на огромную кнопку звонка, чем-то потешную и жутковатую, такую на дверь людоеду бы, и слышал, как там внутри затрезвонил чрезмерно торжественный для будня колокол.

Долго не открывали. Энлиль всласть нагляделся на совершенно гладкое место, где в принципе должен был находиться замок, очевидно, скрытый под сталью и вплавленными в сталь более прочными материалами.

Он пропустил момент, когда врата поехали в разные стороны на полозьях, и голова с хвостом белых волос, всунувшись, сказала:

— Припекло тебя, командор. А, книжка…

— С благодарностью.

Он проморгался.

— Впустишь?

Она не стала медлить, и эта готовность была красноречивее отговорок.

Молча отошла. За её плечом между уходящих на три роста командора дверных косяков виднелась чистая зелёная поляна с солнечным светом в каждой травинке. И более ничего, — а где цитадель злого колдовства? Спрашивается.

— Энки тут. — Сказала. — Починили?

— Э… да, да.

— Глюки?

— Они самые, — входя и думая, сказать или нет, соврал он.

А вот она, цитадель. Справа подковой расположенные корпуса, под конвоем вековых круглый год зеленеющих деревьев — в качестве дополнительной болезненной фантазии выстриженных под новые виды животных. С танковым дулом вместо носа гиганты маршируют пятью ногами, в виде «коконов» ближнего боя морские обитатели с вечной архаической улыбкой и дыркой дыхала на плоских головах. Конечно, семья волов — трое, и каждому оставлен стригалём в жизни сведённый на нет, острый длинный рог. Ни одного леану не было.

Каждый раз, от одного редкого посещения до другого, здания растут, видать, их поливают волшебной водицей, или же над архитектурой можно тоже генетически надругаться.

Тут бы шпиль, наподобие тульи вышедших из употребления шатунов, и штандарт бы змеиным раздвоенным жалом дразнил ветерки с океана и дальних гор — врат основательнее всех, что могут измыслить техника и безнравственность аннунаков, утративших чувство Родины.

Лаборатории занимали целое крыло полуострова, почему бы и не развернуться? Всё тут подчинялось маленьким рукам Нин.

Энлиль увлёкся своим раздражением и это бездарное чувство оставило его неподготовленным к тому, что произошло. По залитому светом огромному лугу промчалось кубарем какое-то существо.

Энлиль не пожелал верить глазам. Существо было из самой страшной сказки, такому в полдень не полагается появляться. Такие появляются в полночь, если совесть не чиста, или перебрал во время последнего перекура.

— Ужасное… — Вырвалось.

— Они не такие красивые, как леану, — улыбаясь, ответила она — но зато они умнее.

Принужденная улыбка говорила, что она вооружена и сейчас готовится к бою. Которого не будет, сказал себе Энлиль.

Сквер городского типа для детей помещался посреди луга, по квадрату окружённый кустами особенной дикой красоты. Живая изгородь тянулась зигзагом к дальнему краю луга, где вздымали сплошную сталь стены.

— Разве красота это не ум? — Сказал он первое попавшееся.

Существо скрылось на дереве в кроне, и это тоже было неприятно. Я его не вижу, а меня видят. Но фея осталась спокойна, значит, так полагается, чтобы при свете дня бегали оборотни.

Из-под земли — так показалось — донёсся знакомый, век бы не слышал, голос:

— Постараемся сделать хорошеньких. Вроде Нин.

Не показалось. Только вековая, как деревья, выдержка помогла командору постыдно не подскочить от неожиданности, когда в трёх шагах из земли вылезла отрубленная голова Энки.

— Учтём пожелания власть предержащих.

Энлиль посмотрел на рыжую капусту и, повернувшись к Нин, осведомился:

— Ты пестицидами пользовалась?

Уже две лапы ухватились за края незамеченного лаза в металлическом кольце, утопленном в траве, и, подтянувшись, Энки повис в воздухе по пояс. Склоняя голову к плечу, он рассмотрел Энлиля.

— Таарищч инспектор пришёл? Ты показала, где у нас можно руки помыть?

Одним невесомым рывком он выдернул себя из лаза, и запрыгнул на траву.

— Или вы по части тараканов? — Подходя в раскачку, напомнившую Энлилю то, как двигалось существо, спросил Энки. — Ты показала, где у нас тараканы?

Он заложил руки подмышки и прошёлся в траве, шевеля носком возникший и покатившийся цветной мячик.

— Значит, красивых любите, командор.

В глаза заглянул, Энлиль не шевельнулся.

— Сделаем.

Энки поддел мячик и, подбросив его, подлетел вслед за ним и в воздухе ударил. Раздался свист. Энки проводил мячик, поглядел на задвигавшиеся кусты и повернулся.

Выражение лица Энлиля его удивило.

— Во имя Абу-Решита, — сказал тот, — остановитесь.

Тут же оборвал себя и подозрительно спросил:

— Что значит умнее?

Нин сухо ответила:

— Ряд навыков, которые в совокупности…

— Послушнее. — Понимающе перебил командор. — Ты учёный, в отличие от этого фигляра, могла бы и прямо сказать, какие навыки вы вырабатываете… Кстати, что он тут делает? Разве у тебя есть биологическое образование?

Энки возмутился.

— Да я — знаток биологии. Мардук, по-твоему, это что? — Он ударил себя в грудь. — А?

Энлиль заметил, как Нин зыркнула на Энки, испугавшись, что упоминание о детях для командора — розгой по сердцу. Но мысль, что его страдания обсуждают и жалеют его, была ещё противнее.

Так что деликатность Нин была хуже хамства Энки. Братишечка наглец восхитительнейший, пылкий, просто чудце якесь, по слову десятника, коего это свойство хозяйское само собой восхищало, как и все свойства Энки.

Энлиль отдавал себе отчёт, что стал изрядно нежнее за последние годы. Внешне наоборот. Стал ещё твёрже, спокойнее и увереннее.

Это началось в минуту ареста, усилилось после счастливого конца истории.

«Алмаз с червоточиной, — молвил тогда Энки. — Командор ваш. Он стал задумчивый, как нибирийская литература после высылки последнего властителя дум на полярные острова».

«Верно. — Печально сказала Нин. — Внешне-то он совсем другой».

Энки сделал руки ковшами у груди и покачал туда-сюда, мигнув Нин:

— Ну, что, покажем ему новое творение? — Командору. — Чтобы тебя утешить.

Нин пожала плечами:

— Ему всё равно. Да ещё арестует нас, и вправду.

Тем не менее, она оглядела Энлиля, надеясь, что в следующие полчаса он резко поумнеет, и отошла к помещению, похожему на кубик из её детского набора. Нин втянулась в комнатку, и дверь осталась полуоткрытой.

Энки отвернулся к деревцу, наклонившемуся острой верхушкой к самой траве, и закопошился.

— Прикрой.

— Ты что… ты что делаешь? — Испугался Энлиль и посмотрел на дверь, скрипуче засмеявшуюся над ним. — Нин увидит.

— А, безделка. Она подумает, это кто-то из её новых. Есть один, он всё время, тово…

— Не сомневаюсь, что у него был пример. — Удрученно заметил Энлиль. — Быстрее давай.

Энки рассердился и, полуоборачиваясь, показал, мотнув головой:

— Тоже мне, не распоряжайся. Это природа. Растопырься, никто и не заметит. Ну?

— Скотство какое. — Ворчал Энлиль. — Э. Э! Любезный! — Поспешно прикрикнул он, видя, что Энки намерен совершить разворот на пять часов.

Энки послушно вмонтировал в пейзаж свою выразительную спину. Энлиль помолчал и занервничал, покраснел и тревожно уставился на дверь, пытаясь прикрыть её взглядом.

— Ну?

— Уже. — Огрызнулся Энки и повернулся.

Энлиль отвёл глаза и взмахнул рукой.

— Ну, знаешь!

— Чего? А…

Энки несколькими взмахами привёл себя в порядок и с явным удовольствием ещё раз оглядел. Он ли не образец элегантности.

— Ничего. Для травы полезно, органика, брат, великое дело.

— М-да. — Обескураженно сказал Энлиль, глядя на результаты великого дела.

Энки издевательски посоветовал:

— Представь, что ты на берегу реки. Ты бы тогда не возмущался.

Нин открыла дверь настежь и, ещё не выйдя, глядя внутрь, спросила:

— Ты что-то сказал?

— Энлиль, — неторопливо сообщил Энки, — спрашивал, где у нас комната для мальчиков.

Энлиль заскрипел зубами.

— Я не… — И благоразумно умолк. Насилие бывает разных видов. Например, в виде развлечения.

— Там, в корпусе. — Сказала Нин.

Она вышла и пяточкой прихлопнув дверь, остановилась, чтобы побезопаснее перехватить довольно большой свёрток.

— Энки, ты бы сам объяснил, что ты, в самом деле…

Увидев лицо Энлиля, всё поняла и с упрёком взглянула на Энки. Её порицание пропало втуне. Энки, распуская в воздухе щедрые руки, кинулся к ней.

— Ох, ты. Вот мы, вот мы какие…

Энлиль забыл о шуточках Энки, так как теперь смотрел — не на свёрток, на лицо Нин, склонившееся над ним.

Энки с бормотанием:

— Тебе тяжело… нельзя… дай. — Отобрал свёрток и, взяв его очень умело, пошёл к брату.

— Мы тяжёлые. — Заглядывая в окошечко, бормотал он. — Тяжёлые мы. Совсем мы большие, а?

Энлиль сделал усилие над собой, чтобы не отшатнуться. В это время Нин оправляла своё одеяние, и он, конфузливо улыбнувшись ей, нахмурился. Что-то показалось ему — непривычное. Он себя одёрнул — за этими стенами вообще есть что-то нормальное?

Энки уже совал ему в лицо свёрток, пахнущий очень приятно — молоком, что ли, и какими-то средствами для купания.

— Да ты посмотри, какая прелесть, — ворковал Энки, поднимая к нему взгляд и улыбку, не относящуюся к Энлилю.

В покрывальце, в котором Энлиль узнал обрывок их древнего клетчатого пледа из нибирийской детской, что-то посапывало, дышало. Из-под покрывальца высовывался край махровой простынки, и — в окошечке — ещё ободок белейшей марли.

Энки так лез к нему, Нин так смотрела на него с крылечка, что Энлиль склонился к свёртку. Он мельком увидел потрясающее фантастическое личико в рыжей влажной шерсти. Личико ворочалось, вытягивая трубочкой розовый ротик. Ничего похожего на золотых младенцев леану, которых он как-то заметил играющими на полу в доме Нин.

Личико не было отвратительной харей, которую показало ему на бегу страшное существо, теперь сидящее в кустах. Веки в ободках тёмненьких звериных ресничек были сомкнуты. Не дай Абу-Решит, они откроются.

Маленький нос, с кончиком, как у всех животных, поморщился.

Энлиль, мучительно думавший, что сказать, и говорить ли, прошептал вполне искренно:

— Не шуми.

Энки обменялся взглядом с Нин.

— Ишь, зацепило.

Энлиль сдвинул брови. Но орать он не мог. Спящее крохотное чудовище внушило ему острую жалость, и вообще орать, когда кто-то спит, просто невежливо.

Реснички дрогнули и открылись прямо в Энлиля большие мутные младенческие глаза. Огромные зрачки пульсировали, втягивая его взгляд.

Нин поняла, что с Энлиля довольно и, подойдя, отобрала свёрток. Она отступила, покачивая свёрток, из которого раздался звук, настолько похожий на скрип двери, что Энлиль невольно ещё раз глянул. Дверь прикрыта и не шевелится — а там, за нею, зреют дневные кошмары в тёплых свёртках.

— Вы не жалеете ничего. — Дрогнувшим голосом сказал он.

— Вот те раз. — Изумился Энки, призывая жестом сестру повозмущаться. — А я-то думал, ты всосал достаточно свежего воздуха и понял, глядя на эту славную мохнушечку, что мы дело делаем.

— Издевательство.

— Да кто над ним издевается! — Возмутился Энки громко.

Нин шикнула. Энки чуть понизил голос.

— Побойся ты Бога, Энлиль. Это драгоценное дитя ожидает прекрасная жизнь. Нин с него пылинки будет сдувать. О. Видал?

Нин прогуливалась со свёртком, и снова его смутила какая-то ускользающая деталь… но вообще-то в этом новом образе Нин было что-то волнующее.

— В клетке. — Сказал Энлиль.

Энки не нашёлся, что возразить, и только выгнув губы, оглядел широкое пространство луга.

— Тогда и мы в клетке, брат.

— Наш выбор.

— Всё это, — отчеканила Нин, подходя, — не имеет никакого отношения к генетическому материалу.

— Значит, это сюсюканье над тёплым беспомощным свёртком… — Энлиль прищурился.

— Мы — тоже генетический материал. — Последовал ответ. — Ты сам мне рассказывал, как родители щебетали надо мной и говорили, какой у меня породистый носик.

— Я?

— Ну, может, Энки. Ты? Ох, извини, что я осмелилась перепутать тебя с Энки.

— В общем, всё это лепет. Даю вам полгода, чтобы к чертям свернуть всю эту галиматью. Потом привлеку вас.

— Тебе придётся доказать, что закон нарушен, братик.

— Нин. Остановись… я прошу тебя.

— Я так и знала, у тебя ничего нет.

— Слушай, братан, давай не будем пороть горячку.

— Гадость всё это, Энки. — Вырвалось у него.

— Как ты можешь? — Запальчиво сказала Нин, отворачиваясь, будто защищая от него свёрток.

Энлиль осёкся.

— Я не про него… это… вовсе…

Он в раздражении махнул рукой.

Крик из свёртка заставил Энлиля дрогнуть. Нин и Энки с упрёком смотрели на него, потом Нин ушла в тенёк, нежно прижимая свёрток к животу и наклоняясь, что-то поправляла, надувая губы и шепча. На лице её мелькнула улыбка… такая улыбка, что у Энлиля кровь прилила к сердцу.

Такая улыбка.

Он решил помолчать. И понаблюдать.

Энки, сообразив, что объявлен тайм-аут, подошёл к Нин, и они оба, в два лица, нагнулись над окошечком.

«Прямо, как над крошкой Нин», нечаянно подумал Энлиль.

Нин отдала Энки свёрток после коротких переговоров, как прислушался Энлиль — о сухих пелёнках.

Конец ознакомительного фрагмента.