Седьмая жертва

Александра Маринина, 1999

Ни сотрудник уголовного розыска Настя Каменская, ни следователь Татьяна Образцова не могли предполагать, что их согласие участвовать в телемосте «Женщины необычной профессии» приведет к трагедии. После прямого эфира один за другим начинают гибнуть одинокие малообеспеченные люди, а рядом с трупами таинственный убийца оставляет послания, которые не удается ни понять, ни расшифровать. Кому адресованы эти послания, Насте или Татьяне? И кто будет следующей жертвой?

Глава 2

КАМЕНСКАЯ

— Итак, прорыв в телезвезды успехом не увенчался, — мрачно констатировал Чистяков, открывая ей дверь. — Вы выяснили, что это за фокусы?

— И да, и нет, — вздохнула Настя. — Если дашь поесть, расскажу.

Но рассказывать она начала, не дожидаясь ужина. Ей необходим был трезвый взгляд на ситуацию, взгляд, не замутненный внезапным испугом и последовавшей за ним яростью и ненавистью к сопляку, захотевшему за три минуты заработать сто долларов.

Сопляк с литературным именем Ваня Жуков поведал историю, в которую верилось с трудом, но никаких других правдоподобных объяснений в голову не приходило. Он гулял по Новому Арбату, а проще говоря — шлялся от нечего делать, убивал время. Суббота, в школе занятий нет, а уроки можно и завтра сделать. Как ни странно, уроки Ваня Жуков старался делать исправно и в школе числился отнюдь не отстающим, так, во всяким случае, утверждали его родители. Так вот, гулял он, гулял, мороженое съел, потом позволил себе бутылочку пивка с гамбургером на свежем воздухе под октябрьским холодным солнышком, а тут к нему тетка подходит неопределенного вида и возраста. И предлагает заработать сто баксов за нечего делать. Во-о-он там толпа, видишь? Это телевидение. Нужно взять вот эту вот картоночку, протиснуться в толпу поближе к камерам и поднять ее над головой, чтобы всем по телевизору было видно. Больше ничего не требуется.

Представляете, что такое для пятнадцатилетнего пацаненка сто долларов? По нынешнему курсу это месячная Настина зарплата. Полторы тысячи, ежели в рублях считать. Она, подполковник милиции с высшим образованием и стажем работы шестнадцать лет, старший опер, столько получает за месяц службы, связанной, между прочим, с риском для жизни. А тут за пять минут — и никакого риска. Конечно, Ваня согласился, а вы найдите в Москве, да и во всей России, мальчишку, который не согласится. Слова страшные на картонке написаны? Так это ж только слова, это ж не взрывчатку на вокзале подкладывать. Мало ли кто кому что скажет или напишет. А сто долларов — вот они, в теткиных пальцах, на ветру шевелятся, их можно потрогать, их можно сделать своими и положить в свой собственный карман.

— А почему ты сказала, что тетка была неопределенного вида и возраста? — спросил внимательно слушавший ее Алексей.

— Потому что Ванятка наш маленький еще, чтобы правильно определять возраст женщины. Судя по тому, как он описывал ее одежду, дама не из благополучных, грязненькая и рваненькая. С зубами, опять же, не все в порядке, многие отсутствуют. А коль так, то она скорее всего бродяжка или пьянчужка. Такая и в двадцать восемь может выглядеть на пятьдесят, — объяснила Настя.

— Откуда же у нее сто долларов? — изумился Леша.

— От верблюда. Либо Ванька, паразит, все наврал, либо это не ее деньги, она только передаточное звено. За этим плакатиком стоит кто-то третий. И вот это меня больше всего пугает. Лучше бы оказалось, что Жуков врет. Понимаешь, Леша, у него в кармане действительно лежало сто долларов. Где он их взял? Родители уверяли, что у него никогда не было таких денег, они сыну давали, конечно, на карманные расходы, но не столько. Если не было никакой тетки, то нужно узнать, откуда у парня деньги. Леш, я, наверное, абсолютно аморальное существо, но пусть окажется, что он их украл, или выиграл в какую-нибудь лотерею, или получил за криминальную услугу. Тогда я буду точно знать, что никакой женщины не было, и усну спокойно. Потому что, если женщина была и дала Ваньке сто долларов, это означает, что тот, третий, — человек серьезный. Сто баксов мальчику, еще сколько-то — тетке за посредничество, и все ради чего? Ради того, чтобы напугать двух женщин, работающих в милиции. Просто напугать. Пошутить, так сказать. Стоимость выделки в данном случае многократно превышает стоимость самой овчинки. И выводы, которые из этого следуют, меня отнюдь не радуют.

— Хорошо, давай рассмотрим выводы, — с готовностью кивнул Алексей. — Первое: этот шутник — сумасшедший миллионер. Он любит пошутить, впрочем, юмор у него черноватый, но без последствий. А денег у него много, и он их не считает. Такой вывод тебя устраивает?

— Такой устраивает, — согласилась Настя. — Можно мне добавки?

— Валяй.

Она положила себе еще цветной капусты, немного подумала, глядя задумчиво на одиноко лежащую на сковороде котлету, потом аккуратно отломила вилкой ровно половинку и тут же засунула себе в рот.

— По-братски, — отчиталась она, усаживаясь на место. — Я не какая-нибудь там, я честная, а могла бы, между прочим, всю котлету съесть, пока ты не видишь.

Чистяков усмехнулся, протянул руку к плите, снял сковороду и положил жене на тарелку оставшиеся полкотлеты.

— Ешь, честная ты моя, в холодильнике полная миска фарша, можно еще пожарить. Второй вывод мне и так ясен. Стоимость овчинки, по-видимому, значительно выше, чем вы с Татьяной себе представляете. У тебя есть третий вывод?

— Третьего нет. Дальше второй вывод раздваивается на вопросы: кто из нас двоих эта овчинка, Таня или я?

— А тебе как хотелось бы?

Настя вздохнула. Как ей хотелось бы? Хотелось бы, чтобы все это оказалось шуткой психованного идиота-миллионера. Но если нет… Кого именно он хотел испугать?

Она молча вымыла посуду, пододвинула стул к окну и села, опершись локтями о подоконник. Уже совсем темно, и на улице словно глухая ночь, а не субботний вечер, даже машин отчего-то мало. Такое ощущение, что Москва замерла, затаилась и чего-то испуганно ждет. Впрочем, что ж удивляться, при нынешней ситуации неизвестно, что будет не только завтра, но и через час. Включая телевизор, никто не может быть сегодня уверен, что не услышит какую-нибудь оглушительную новость вроде запрещения хождения твердой валюты или поднятия курса доллара на новую невиданную высоту. Или беда какая с Президентом. Говорят, в последнее время он сильно болеет. Если сегодня будут объявлены выборы нового Президента, то такое начнется, что про несчастную экономику все вообще забудут. При чем тут какой-то кризис, когда надо власть хватать? А людям жить надо, надо свой скудный бюджет как-то рассчитывать, чтобы до зарплаты протянуть, надо какие-то решения, жизненно важные, принимать, а как их принимать, когда неизвестно, что будет через час? Все затаились, в норки свои попрятались и ждут.

И она, Настя Каменская, тоже ждет. Потому что угадать, где же она встретит смерть, ей пока не удается.

ПЕРВАЯ ЖЕРТВА

Ну чума! Чистая чума, а не мужик. И чего ему надо от меня? Ладно, спасибо ему, денег дал. Я хоть и выпиваю, но не алкоголичка законченная, мозги еще не совсем проспиртовала, потому и понимаю, что он мне не заработать дал, а просто подарил эти деньги. Деньжищи! Да разве ж это работа? Найти пацана и всунуть ему сто «зеленых» вместе с картонкой. Я б такую работу по тыщу раз в день делала просто за стакан, а он мне столько отвалил — аж страшно! Я ж говорю — чума.

И ладно бы, если б только долларами одарил. Мало ли какие у людей причуды бывают. Когда я на железной дороге работала, так был у нас там один, тоже чумовой. Припадочный, в смысле. Как найдет на него припадок, так он на все деньги водку покупал и за просто так раздаривал. На, говорил, Михална, выпей за мое здоровье. И бутылку мне целую совал. Да и не только мне. Сколько бутылок купит, стольким и подарит, себе ничего не оставлял. Непьющий он был, представляете? Вообще в рот не брал, ну ни граммулечки, а нам покупал. Во какие бывают…

Но этот-то, чумовой-то нынешний, вообще без крыши, похоже. Я пацаненка нашла, на «задание» его наладила, вернулась и говорю, так, мол, и так, поручение твое, мил-человек, выполнила. А он меня хвать под ручку, навроде как дамочку, и переулками в сторону Старого Арбата потащил. Разговор, говорит, у меня к тебе есть, Михална. Доставь мне, несчастному и горем убитому, радость нечаянную. Поужинай со мной сегодня. Только я человек приличный, по подъездам, подворотням и вокзалам отираться не приучен, кушать я изволю исключительно хорошую еду и в хороших условиях.

Так что ты, Михална, давай-ка ноги в руки и беги мыться. Или ты бездомная? Я прямо даже обиделась. Как это такое — я бездомная? Я не какая-нибудь там бомжиха, у меня квартира есть, однокомнатная. В ней и живу. И ванная с горячей водой имеется. С мылом, правда, напряженка…

Он будто мысли мои прочитал, усмехнулся так и говорит: «Не сердись, Михална, это я так спросил, ради красного словца. Вот тебе деньги, купи мыла нормального и помойся как следует, чтоб кожа скрипела. Как помоешься — приходи снова сюда, я пока тебе одежду прикуплю, а то в твоих нарядах за стол садиться нельзя — кусок в горло не полезет, стошнить может». Я было опять обидеться собралась. Чего это ему моя одежа не нравится? Я лично в ней уж пятый год хожу не снимая — и ничего. Но потом сообразила, что гордость проявлять сейчас не ко времени, а то насчет ужина передумает. Пусть одежду новую покупает, я ее надену сегодня разочек, а завтра толкну, опять же на выпивку будет. Ой, что это я? У меня же денег теперь целая куча, мне столько за год не пропить, тем более что я ж не пьющая какая-нибудь, не алкоголичка конченая, а так, выпиваю для души и поднятия бодрости духа.

Ну, может, меня кто и дурой считает, а только соображаловку-то я не потеряла. Ты, говорю, мил-человек, одежку-то мне сразу прикупи, я ее домой снесу, там помоюсь и сразу в новое наряжусь. А то что ж мне на чистое тело это старье напяливать. Опять же переодеваться здесь негде, разве что в платном сортире, но там грязно. Говорю, а про себя думаю: как ты есть чумовой, то веры тебе никакой нет. Я, как послушная овца, попрусь домой мыться, вернусь, а тебя и след простыл. Чего ради тогда я, спрашивается, надрывалась, воду переводила, ноги терла, пока туда-сюда моталась? Нет уж, ты давай денежки выкладывай на мою новую одежу, ежели тебе приспичило, а я с ней уйду. И если ты смоешься, то у меня хоть тряпки останутся. Нет, как говорится, дура-дура — а умная. Меня не проведешь, на кривой козе не объедешь.

Он, видать, тоже не дурак, чумовой-то этот. И не жадный. Ладно, говорит, Михална, пойду в магазин, куплю тебе что поприличней, в новом и вернешься. Только ты в магазин со мной не ходи, а то продавцы все от страха под прилавки попрячутся. Я уж сам как-нибудь справлюсь, на глазок. Я снова обидеться надумала, но быстро отошла. Чумовой — чего с него взять.

Сказано — сделано. Пошел он в магазин, вернулся минут через тридцать с большими пакетами. Я, пока его ждала, в округе пошастала, несколько бутылок нашла и в сумку спрятала. Пригодятся. Венька Бритый там же ошивался, насчет вечера спрашивал, говорил, у Тамарки день рождения, она сегодня наливает. Я на всякий случай сказала, что забреду. А то получится, что нахвастаюсь ему про ужин с чумовым, а тот меня продинамит. С голоду, конечно, не помру, но лучше у Тамарки на халяву кусок сцапать. Хотя какой там кусок, у Тамарки этой, сама еле-еле концы с концами сводит, только на выпивку и хватает, так что на именинах ейных если на что и можно рассчитывать, так на полстакана. Но и то хлеб.

Короче, схватила я пакет, буквально из рук у чумового выдернула, и бегом домой. Благо живу рядом совсем, в Малом Власьевском переулке. Прискакала к себе, пакеты раскрыла и давай тряпки разглядывать. Да-а-а, доложу я вам, не ожидала я такого. Можно подумать, он меня в валютный ресторан вести собрался. Чумовой — он и есть чумовой. Нет, ну вы подумайте, даже трусы купил и лифчик. Каково, а? И колготки. В общем, до конца я все рассматривать не стала, мне и так с первого взгляда стал понятен этот… как его… ну в газетах-то часто про него пишут… Во, вспомнила! Уровень притязаний. А чего вы удивляетесь? Что я газеты читаю? Так я ж их подбираю, где кто бросит, и на пол стелю или там на ящик, или на стол, где стакан ставлю. Глоток выпьешь — и смотришь перед собой, ждешь, как пойдет да где уляжется. А перед тобой-то как раз и газетные статьи. Поневоле глаза в текст утыкаются.

В общем, отправилась я в ванную, прихватила с собой мыло и шампунь, которые тоже в пакете лежали. Намылась в полное удовольствие. Все ж таки куда лучше себя ощущаешь, когда тело чистое, это точно. Волосы прямо пучками из головы лезут, лохмотья в руках остаются. Когда я голову-то мыла в последний раз? Месяц назад, кажется, а то и больше. Вы не думайте, что я неряха, я ее специально редко мою, потому как волос сильно лезет, особенно когда моешь. А так, если его совсем не трогать и даже не расчесывать, он еще держится.

Вышла я из ванной, стала тряпки на себя натягивать. Вроде все впору, даже белье. Жаль, посмотреться некуда, зеркала нету. Почему нету? Так разбили. Венька Бритый и разбил в прошлом году, напился, сволочь, драку с Тамаркиным хахалем затеял, они зеркало и уронили. А новое покупать — денег жалко. Если лишняя копейка завелась, так ее лучше пропить… То есть, я хотела сказать, купить выпивку и друзей позвать, посидеть в теплой обстановке. Вы не думайте, я не пропойца какая-нибудь, я бы даже еще работать смогла, только зачем? Пенсию мне назначили по полному моему праву, а что я еще не старая — так это ничего не значит, я на вредном производстве с восемнадцати лет. Ну, насчет вредного производства — это я так, в переносном смысле, хотя, если вдуматься, работа в театральном коллективе как есть вредная. Целый день репетиции, по вечерам спектакли, и все время впроголодь. Этим-то, примам-балеринам, куда легче, они, дай бог, один спектакль в неделю танцуют, а нам, кордебалету, каждый день пахать приходится. Прим-то много, а кордебалет один. Нам, балетным, в тридцати три года пенсия полагается, пусть спасибо скажут, что я до тридцати пяти на ихней сцене ногами махала. Так что моя пенсия хоть и небольшая, но кровью и потом выстраданная и вполне заслуженная. И то сказать, я по первости после балета на железную дорогу пошла работать, диспетчером. Хорошенькая была — ужас, мужики так и вились. Маленькая, стройненькая, походочка легонькая. За мной тогда один большой начальник из Управления железной дороги ухаживал, он меня в диспетчеры и пристроил. Говорил, хочу, чтобы ты, Наденька, ко мне поближе была, чтобы от моего кабинета до твоей кабинки можно было за десять минут добежать. Управление дороги на Краснопрудной улице находилось, а меня он на Казанский вокзал определил, рукой подать. Я тогда сильно на все это дело понадеялась, ведь тридцать пять уже, профессии, кроме балета, никакой, образования, сами понимаете, тоже немного, а семью завести хочется, и чтобы не бедствовать при этом, а жить прилично и ни в чем себе не отказывать. О том, что начальник этот меня обманул, и рассказывать не надо, и без того понятно. Так мне хотелось замуж выйти, пока не поздно, и ребеночка родить! А он все «завтраками» кормил, обещал вот-вот развестись, я и верила. И чем все кончилось? Выпить он любил, и обязательно чтоб не одному, а в компании. Компанией его, естественно, я и была. С самого утра как начнет в кабинете «принимать», так до двенадцати ночи и выпивает, а жене вкручивает, что, дескать, работы у него много, совещания да собрания замучили. И я с ним пила, понравиться хотела. Я ведь как рассуждала? Лучше пусть со мной пьет, потому что, если я откажусь, он другую компанию найдет, а где гарантия, что в этой компании не окажется женщина, красивая да свободная? Нету таких гарантий, никто их дать не может. Потому выбор у меня был простой, как арифметика для нулевого класса: или отпускать его с другими пить, или самой с ним «принимать». Да что греха таить, он, когда выпьет, слова такие хорошие говорит, что слушала бы и слушала до самой смерти. И самая-то я лучшая на свете, и самая красивая, и самая любимая, и обязательно он на мне женится, как только детишки в законном браке подрастут чуток, и жить он без меня не может не то что одного дня, а и одной минуточки. Мне слушать такие слова — как бальзам на душу, и я, конечно, не возражала, когда он напивался. Но и сама вместе с ним… Ему, борову вонючему, как с гуся вода, а со мной все быстро кончилось. Говорят, женщины на это дело слабее мужиков. В общем, припечатали мне клеймо алкоголизма и с работы выперли. Тут и любовь наша закончилась. Он так мне и сказал, гнида жирная: не может, говорит, у такого заметного начальника, как он, быть жена-алкоголичка. А какая я алкоголичка, вот вы мне ответьте? Какая я алкоголичка? Алкоголики — это которые себя не помнят и мать родную за полстакана продадут. А я вполне в сознании. Ну ладно, что это я старое вспоминать кинулась.

Оделась я во все новое, и на самом дне одного пакета еще сверточек заметила. Развернула — а там парик. Самый настоящий. Я сперва расхохоталась, а потом сообразила, что чумовой-то мой, верно, заметил, какие у меня волосы. Правильно он сообразил, с такими тряпочками нужна хорошая прическа, а из моих лохмушек уже ничего не соорудишь подходящего. Да, жалко, что зеркала нет, вот пригодилось бы сейчас! Достала пудреницу, лицо подканифолила, заодно в маленькое зеркальце, вделанное в крышку, постаралась рассмотреть хоть что-нибудь. Много, конечно, не увидела, но хоть подкраситься смогла. Ресницы погуще намазала.

Что-то мне тревожно стало, будто я — это не я, а кто-то чужой. Словно душа моя в другое тело переехала. Кожа чужая, одежда незнакомая, на голове парик. Хватанула я стакан отравы, в шкафу бутылка стояла, да и пошла обратно, где чумовой мне встречу назначил. По дороге все у витрин останавливалась, хотела себя разглядеть. Деталей, конечно, не рассмотрела, но общий вид меня порадовал. Вроде как тело даже походку прежнюю вспомнило. А в общем там, в витрине, была, конечно, не я. Или я? Черт их разберет, чумовых этих, совсем голову заморочили.

Иду я в сторону Николопесковских переулков, а сама боюсь: вдруг обманул, вдруг ушел и не вернется? Так мне сильно в этот момент захотелось в ресторан пойти, в приличный, чтоб все как у людей, чтоб меня кавалер под ручку в зал провел, чтоб стул правильно пододвинул. Чтоб официанты вокруг сновали, музыка играла, люди нарядные, а не Венька Бритый с Тамаркой. А вдруг чумовой этот во мне прежнюю красоту разглядел? Я ведь не старая еще совсем, всего-то сорок два. Бывают же случаи, когда несчастные неудачливые бабы вроде меня встречают нормальных богатых мужиков. Каждому судьба дает свой шанс, но только не каждый его увидеть и понять может. Я-то в свое время начальника своего железнодорожного за такой шанс приняла, а может, это вовсе и не он был? Может, мой шанс — этот чумовой с карманами, набитыми долларами? Значит, судьба меня правильно от того начальника отвела, пусть и ценой увольнения с работы, позора и слез, но отвела, сохранила меня для чумового. А то ведь если бы я своего добилась тогда и вышла замуж за борова, я б чумового сегодня не встретила. Вот оно как!

Подхожу к назначенному месту, гляжу — стоит. Стоит мой родненький, по сторонам не оглядывается, задумался о чем-то. Увидел меня и говорит:

— Молодец, Михална, хорошо выглядишь. Поехали.

Повернулся и пошел. Я растерялась в первый момент, но за ним двинула. Он идет, не оборачивается, словно забыл про меня. Быстро так идет, я прямо еле-еле поспеваю за ним. Батюшки, да он на машине, оказывается! Во праздник-то у меня будет сегодня! На тачке в ресторан. Все как у порядочных.

Едем мы с ним, значит. Он за рулем, я рядом. Молчит всю дорогу. Я уж беспокоиться начала. Город кончился, Кольцевую дорогу пересекли, а он дальше куда-то пилит. Ладно, думаю, за городом тоже рестораны есть, даже покруче, чем в Москве. Правда, Венька говорил, что в таких кабаках все больше мафия гуляет, а не простые смертные, поэтому там и перестрелки случаются, разборки всякие. Что же получается, мой чумовой — мафиози? Во смеху-то! А мне без разницы, хоть он там кто, лишь бы человек был хороший.

Остановил он машину вовсе не рядом с рестораном. Дачи какие-то, темень кругом непроглядная, фонарей нет. Ну, думаю, вляпалась ты, Надежда Михална, по самое некуда. Сейчас как заведет куда-нибудь да… И самой смешно стало. Чего мне бояться-то? Что я, красна девица, мужика голого не видела? Тоже мне, нашла чего испугаться.

Чумовой машину запер и молча повел меня к дому. Дверь ключом открыл, свет зажег. Ничего домик, я в таких бывала, когда в балете отплясывала. Тогда модно было кордебалетных девочек целыми кучками на такие дачи привозить, здесь советское и комсомольско-партийное руководство «оттягивалось», расслаблялось после непосильных трудов по руководству нашей страной и великим советским народом. Не самое высшее руководство, конечно, а такое, средней паршивости. Эти дачки — нынешним не чета. Не фанерный сарайчик на шести сотках, а добротный двухэтажный дом с огромной верандой, комнат штук семь-восемь, да участок не меньше гектара. Тут по телику кино как-то показывали, называется «Утомленные солнцем», там дело происходит после революции на даче у красного командира. Так вот, та дачка, которая в кино, ну просто один в один эта. Как раз на такие нас после спектаклей возили, на такой же в точности я и сегодня оказалась. Может, и вправду судьба?

Чумовой куртку скинул и говорит:

— Устраивайся, Михална, поудобнее, сейчас на стол накрою и ужинать будем.

Наверное, рожа у меня была все-таки испуганная, потому что он посмотрел на меня внимательно и хмыкнул, но не сказал ничего. Ладно, стало быть, дачка… Не ресторан. Жалко. А я уж губенки раскатала.

И снова тревожная мысль в голове пронеслась, будто током дернуло: если не в ресторане ужинаем, а на дачке, тогда зачем маскарад? Зачем, я вас спрашиваю, все эти тряпочки, мытье с мылом и приличная прическа? Ну хорошо, насчет мытья с мылом — еще куда ни шло, сказал же чумовой, что его стошнить может от меня. А одеваться зачем? Когда за столом сидишь, то запахи — они, конечно, на аппетит влияют, а внешний вид тут совершенно ни при чем. Но я быстро успокоилась, потому что вспомнила, с кем дело имею. С чумовым. У него своя правда, а я все пытаюсь его поступки своей правдой измерить. Он ведь тоже на эту дачу не в рванье приехал, а в хорошем костюме. Я, конечно, в связи с мизерностью пенсионного обеспечения от новейших веяний моды малость подотстала, но когда по арбатским переулкам гуляю, то в витрины заглядываю. Там сейчас много дорогих магазинов, у них даже название специальное есть, заграничное. Бутики. Чего эти бутики-шмутики означают, не знаю, но шмотки там красивые. И что самое обидное — только на меня и годятся. Например, платье для приема. Для молоденьких девочек с хорошими фигурками это слишком солидно, они на приемы еще не ходят, а много вы видели дам в возрасте, которые влезут в сорок второй размер? Да еще рост первый. Таких, как я, нынче поискать, вот и висят эти платья в витринах, никем не купленные. А я на них смотрю каждый день и радуюсь тому, что не нашлась еще баба, равная мне по комплекции. Девочки тринадцати лет есть такие, а баб — нету.

Опять я отвлеклась, мыслями куда-то уехала… В общем, на этих витринах мужские костюмы тоже висят, поэтому я какое-никакое представление имею. Чумовой хорошо одет, дорого и со вкусом. Пока я про витрины вспоминала, он на стол накрыл. Тарелки расставил, фужеры, приборы положил с салфетками, еду принес из кухни. Не хуже чем в ресторане получилось.

Открыл он бутылку водки, мне налил, а себе воды минеральной плеснул.

— Пей, Михална, — говорит, — на меня внимания не обращай. Я за рулем, мне тебя еще обратно везти, на Арбат, потом самому домой возвращаться. Не хочу рисковать, гаишники нынче совсем озверели, доллар растет, а зарплата у них прежняя, вот они и компенсируют на рабочих местах с утроенной резвостью. Поняла?

Я выпила, закусила немножко. И вдруг сообразила, что даже не знаю, как его зовут. Он ко мне обращается по имени, а мне как его называть? Гражданин Чумовой? Или товарищ? Да хрен с ним, можно никак не называть.

Я еще водочкой подкрепилась и повеселела. Надоело в молчанку играть. И потом, что это за застолье, когда еда есть, выпивка есть, а разговора нету? Непорядочек.

— Слушай, — говорю, — а зачем ты меня сюда привез?

Чумовой внимательно так на меня глянул и улыбнулся.

— А сама ты как думаешь?

Вот этого я не люблю. Ну просто терпеть не могу. Разговор — он и есть разговор, один спрашивает — другой отвечает или рассказывает что-нибудь. Был у нас в театре помощник режиссера, который тоже так делал; его спросишь чего-нибудь, а он в ответ: «А вы сами как думаете? Должно же у вас быть свое мнение». Задолбал он нас всех этим мнением. Я как про этого помрежа вспомнила, так разозлилась моментально.

— Никак я не думаю, — говорю, и грубо так, резко. — Если б я что-нибудь думала, я б у тебя не спрашивала.

А внутри все словно силой наливается, так и хочется заорать на него, да погромче. Сейчас, думаю, меня понесет. И точно.

— Ты ко мне с просьбой обратился, сказал, что ты одинокий и несчастный. Говорил ты мне такое?

— Говорил, — спокойно согласился чумовой и снова улыбнулся.

— И я тебя пожалела, потому как ты одинокий и несчастный. Пошла, можно сказать, тебе навстречу, отменила все свои дела, переоделась в твои тряпки, которые мне абсолютно не нравятся и вообще мне не подходят. Ладно, я сделала, как ты просил, потому что я человек жалостливый и добрый. Ты меня завез черт знает куда, держишь меня здесь, молчишь, разговаривать не хочешь. Ну и где твое одиночество? Ежели ты от одиночества страдаешь, так ты должен сейчас без остановки говорить, жизнь свою мне рассказывать, жаловаться, сочувствия искать. Тебе собеседник нужен. Это я так думала, пока ты меня сюда вез. А ты молчишь. И на хрена я время свое на тебя трачу? Оно у меня что, бесплатное? Казенное? Я бы этот вечер в сто раз лучше провела…

Леплю я всю эту чернуху и сама начинаю в нее верить. Еще в хореографическом училище нас учили: каждый артист должен быть историком, он должен выдумать историю и сам в нее поверить, только тогда в нее поверит зритель. Ну, с этим у меня проблем не было, я какую хочешь историю выдумаю и уже через две минуты буду рыдать от горя и верить, что все это именно со мной и случилось. Очень помогало деньги выклянчивать, даже свои на эту удочку попадались, не только чужие. Нет, в самом деле, ради чего я к Тамарке на день рождения не пошла? Ради него, чумового этого. Пожалела несчастного. Лучше бы сидела сейчас в теплой компании, Венька Бритый анекдоты рассказывает, Тамарка песни поет и хахаля своего поддразнивает, за ширинку дергает, Калоша всякие байки из своей прошлой жизни вспоминает, он когда-то шофером был у больших начальников, насмотрелся и наслушался всякого. Там, у Тамарки-то, такой еды, конечно, нету, а что мне еда? Я всю жизнь жила впроголодь, фигуру берегла, а в последние годы, как на пенсии осела, так тем более, на эти жалкие рублишки не зажируешь. А выпивки у Тамарки на всех хватает, у нее родственники есть, которые по случаю праздника всегда подкидывают деньжат. И зачем я тут сижу?

А чумовой будто мысли мои прочитал и спрашивает:

— Тогда зачем ты здесь сидишь? Я — ладно, я тебя попросил со мной поужинать, у меня на то свои причины есть. Но ты ведь могла отказаться. Сказала бы, что не можешь, что у тебя много дел, вот и к подруге на день рождения идти надо. А ты не сказала ничего такого. Ты согласилась и поехала со мной. Вот я тебя и спрашиваю: почему ты согласилась? Зачем поехала, если ты такая занятая?

— Так я ж говорю — жалко мне тебя стало, добрая я, меня разжалобить легко. Вот ты и разжалобил, а теперь вопросы задаешь. Думаешь, раз ты богатый, так других людей унижать можно? Думаешь, тряпки мне купил и теперь можешь ноги об меня вытирать? Не выйдет! У нас, бедняков, тоже своя гордость есть!..

В общем, я снова завелась, и вполне искренне. Кричу и в каждое слово верю. Чумовой меня выслушал, не перебил ни разу. Ел и слушал, ел и слушал. Даже не сердился, кажется. Мне пришлось остановиться, чтобы горло промочить. Пока рюмку пила, запал вроде остыл. Глупая какая-то ситуация. Я ведь как привыкла? Один орет, в смысле выступает, остальные перебивают, вмешиваются, то есть новое направление разговору дают, беседа и не иссякает. А тут по-другому. Я говорю — он молчит. Я вроде все уже сказала, не повторять же по новой, как попугай. Короче, выпила я и заткнулась. Временно. Сидим. Тишина. Часы где-то тикают. Мысли у меня опять в сторону отъехали, стала про Тамарку думать. Вот бывают же невезучие бабы, их по-честному жалко. Как я, к примеру. А бывают бабы откровенно глупые, и вся их жизнь наперекосяк идет из-за их же собственной дурости. Таких не жалко. Вот взять Тамарку…

Но Тамарку я «взять» не успела, потому что чумовой решил рот раскрыть. Ну слава богу!

— Ты, Михална, семью иметь хотела бы? — спросил он.

— А то нет. Конечно, хотела бы.

— Сколько ж тебе лет, подруга?

— Тридцать восемь, — соврала я.

— И ребенка могла бы родить?

— Запросто! Я знаешь как влетаю? Со мной брюки можно рядом положить — через месяц на аборт побегу.

Вру и не краснею, а у самой сердце аж зашлось. Про семью спрашивает, про ребеночка. Может, действительно это тот самый шанс? Чего в жизни не бывает… Ребенка я, естественно, родить уже не смогу, но зачем сейчас об этом говорить? Пусть сначала женится, вытащит меня из грязи, а там разберемся. Может, он так просто спрашивает, в его возрасте заводить маленьких детей обычно не стремятся. Хотя если он совсем бездетный…

— А у тебя есть дети? — на всякий случай спрашиваю.

— Есть, — отвечает. — Сын, он уже взрослый.

Тут я малость скисла. Но свою линию держу, не отступаю.

— И жена есть?

— Нет, жены нет. Так скажи ты мне, Надежда Михална, если б тебе сейчас предложили ребенка родить, как бы ты к этому отнеслась?

Вот хреновина! Прямо сейчас и родить. Ну ладно, была не была, главное — ввязаться. Уцепиться за этого чумового мужика с деньгами, машиной и дачей, вылезти хоть немножко, а там — будь что будет.

— Родила бы, — отвечаю. — А что? Кто предложит-то? Ты, что ли?

— Погоди, не о том речь. Говоришь, родила бы ребенка. А зачем?

Я прямо оторопела. Сам же говорит, а потом сам же спрашивает. Ну как есть чумовой!

— То есть как зачем? Зачем все рожают?

— Мы не про всех говорим, а конкретно про тебя. Врешь ты все насчет возраста, не тридцать восемь тебе, а больше, но, допустим, ты еще можешь родить. Так вот зачем нужен ребенок лично тебе в твои годы и при твоей жизни? Что ты с ним будешь делать?

Зачем нужен? Да, на кой черт он мне нужен сейчас, ребенок этот? Но если бы рядом был муж и он захотел бы ребенка, я бы расстаралась, чтоб покрепче к себе мужика привязать. Если уж ему приспичило, то я завсегда навстречу пойду. Мало ли чего мне пять лет назад сказали врачи, с тех пор медицина далеко вперед ушла, а у чумового-то денег видимо-невидимо, он меня и за границу лечиться может отправить. Но так ему говорить нельзя. Надо что-то благообразное выдать.

— Я бы его воспитывала, — забормотала я, — растила, любила.

Вот черт, как назло, все слова из головы вылетели. Ведь у Тамарки-то есть дочка, какие-то слова она про нее говорила же, что-то такое насчет смысла жизни или еще фигня какая… Ничего вспомнить не могу. А, вот, про старость. Про старость все говорят.

— Чтобы в старости рядом со мной был родной человек, который стакан воды подаст, когда я буду больная и немощная, — выпалила я, мысленно похвалив себя за складную длинную фразу. Нет, что ни говори, а я не алкоголичка и даже не пьяница, мозги еще работают — будь здоровчик. И память не подводит.

— Ну ты даешь, Михална, — рассмеялся чумовой. — Ты что же, надеешься до старости дожить? При твоей-то жизни? Да ты в любой день концы отдать можешь, ты же пьешь с утра до ночи и не закусываешь. Или сама помрешь, или пришьют тебя твои собутыльники. Не боишься?

Тут я совсем затосковала. Что-то разговор повернулся не в ту сторону. Не больно-то похож этот чумовой на мужика, который меня вытащить хочет и руку с зажатым в ней шансом мне протянуть. Ну, коль так…

— А ты моих собутыльников не трогай! И не тебе о моей жизни судить…

В общем, я снова «погнала порожняк» до конечной станции. Гоню, но прихлебывать из рюмки и доливать в нее не забываю. Чумовой слушает вроде даже внимательно, глаз с меня не сводит, и такая странная улыбка у него на губах играет, что мне в некоторые моменты страшно делается. А потом, когда все, что надо, куда надо всосалось и меня забрало, мне вдруг безразлично стало, чего он там обо мне думает. Злость прошла, стало весело и легко. Да, не жениться на мне он собрался, это факт, не для того он меня сюда привез. Наверное, ему просто интересно стало с такой, как я, пообщаться, мою жизненную философию послушать. Может быть, он писатель какой или журналист. И может быть, даже очень известный. Вот поговорим мы с ним, а там, глядишь, по телевизору кино покажут про разбитую жизнь такой же несчастной невезучей бабы, как я. И может быть, где-нибудь в титрах будет написано: «Выражаю особую благодарность Старостенко Надежде Михайловне». Во Тамарка-то утрется! А то она своими родичами кичится: дескать, мы с Венькой и Калошей всеми брошенные и забытые, никому не нужные, а у нее родня есть, которая дочку ее воспитывает и на каждый праздник денег дает, то есть не забывает и уважает.

— Послушай, Михална, — внезапно перебил меня чумовой, — а как бы ты хотела умереть?

— Еще чего, — фыркнула я, — я не собираюсь пока.

— И не собирайся. Допустим, ты еще сто лет проживешь, но через сто лет как бы ты хотела, чтобы это выглядело?

Я задумалась. Как бы хотела умереть? Да черт его знает! Разве ж об этом думаешь? Самое милое дело — уснуть вечером и больше не проснуться. Или враз упасть замертво, только чтобы перед этим никаких болячек и приступов не было. Жить себе весело и радостно, с друзьями общаться, в гости ходить, пить-есть в свое удовольствие, а потом раз — и все. И никаких страданий. Примерно так я чумовому и объяснила.

— На это ты вряд ли можешь рассчитывать, — сообщил он мне отчего-то весело. — Твой образ жизни к здоровой и счастливой старости не располагает. Скорее всего знаешь как это будет? Ты хлебнешь какой-нибудь отравы, посинеешь вся, начнешь задыхаться, твои собутыльники перепугаются, бросят тебя одну и убегут. А ты будешь валяться где-нибудь в скверике или в подъезде, в своих лохмотьях, вонючая и немытая, с испитой рожей, и все прохожие, которые это увидят, будут брезгливо шарахаться от тебя, как от прокаженной. Тебе даже «Скорую» не вызовут. А если и вызовут, то врачи на тебя только глянут разочек, развернутся и уедут. Им об тебя мараться не захочется, в больницах и так мест нет и лекарств не хватает, тем более в бесплатных. И будешь ты лежать на земле, как старый ненужный хлам, пока дух не испустишь. Тогда тебя заберут в морг. В морге ты еще какое-то время в холодильнике поживешь, а потом встанет вопрос: что с тобой делать? Родственников у тебя нет, друзей тоже, хоронить тебя некому и не на что. Твои Веньки и Тамарки ведь на гроб и могилу не раскошелятся, сами копейки считают и бутылки по помойкам собирают. Стало быть, что? Стало быть, отправят тебя в анатомический театр, чтобы студенты на тебе тренировались вскрытие делать и внутренние органы изучать. Дадут тебе специальное имя, например, Дуська, и будут говорить: «Кто последний в очередь на Дуську? Мне строение черепа изучать надо». Радует тебя такая перспектива?

Ой, батюшки, что это он такое говорит? Как это я буду валяться в подъезде, потом в морге, потом в анатомичке? Почему это? Кто это сказал? Я даже дар речи на какое-то время потеряла. А он смотрит на меня и смеется:

— Что, Михална, нечего ответить? Правильно. Это все оттого, что ты о своей смерти как таковой никогда не думала. Мозги-то у тебя куриные, ты ж дальше ближайшего стакана дешевого портвейна не смотришь. А смерть — она всегда дальше, чем этот стакан. Вот если бы ты хоть раз о своей смерти задумалась, ты бы поняла, что все так и будет, как я тебе только что рассказал. И пока еще в твоей власти это изменить, если тебе такая картина не понравилась. Или понравилась?

И хитро так на меня смотрит. Вот чумовой, ну чумовой же, ей-богу. Как же такое может понравиться? Я ему так и ответила: мол, никакому нормальному человеку такое понравиться не может, и спрашивать нечего. Только не про меня это все, не может такого быть, чтобы со мной такое случилось. Я же не какая-нибудь там, не алкоголичка и не запойная. Да, я выпиваю, но я честная пенсионерка.

— Значит, не понравилось, — задумчиво говорит чумовой. — Ну что ж, самое время тебе, Михална, подумать над тем, что я сказал. Пока еще все в твоей власти, пока еще ты можешь это изменить и сделать так, что ТАКОЙ смертью ты не умрешь. Хочешь изменить?

— Хочу, — кивнула я послушно.

Ну наконец-то! Это ж сколько издевательств мне пришлось от него вытерпеть, чтобы он к главному подошел! Сейчас будет мне предлагать изменить свою жизнь, скажет, что хочет мне помочь и вытащить меня из того бедственного положения, в котором я оказалась. А я что? Я всегда пожалуйста, я всегда знала, что если мне кто-то поможет, кто-то мне даст шанс, то я еще ого-го! Ладно, пусть не замуж, но, может, работу какую-то чистую, несложную и высокооплачиваемую мне даст. Бывает, таким работникам фирма даже квартиру покупает. А если квартира и так есть, то на мебель средства выделят.

— Точно хочешь? — зачем-то переспросил он.

— Точно, точно, — заверила я его.

От выпитого в голове такая ясность вдруг сделалась, что почудилось: с любой работой справлюсь, за любое дело возьмусь, даже самое сложное, пусть только в меня поверят и дадут возможность попробовать, я всем докажу, что Наденька Старостенко еще не кончилась.

— На все согласна?

— А то! И не сомневайся.

— Не передумаешь?

— Да ни в жизнь!

Ничего, Михална, сказала я себе, не трусь, сорок два года — это самый расцвет жизни. Может, все еще так переменится… У каждого свой шанс, и у таких, как я, он тоже бывает.

Чумовой как-то тепло на меня посмотрел и вдруг говорит:

— Знаешь, Надя, а тебе идет этот парик.