Фёдор Курицын. Повесть о Дракуле

Александр Юрченко, 2010

В центре романа три героя – великий князь Иван III, его жена Софья и государев дьяк Фёдор Курицын. Иван III ведет политику усиления государственной власти, собирает в единое государство русские земли, волею судьбы оказавшиеся в составе Литвы. Софья, дочь Морейского деспота Фомы, властителя Пелопоннеса, племянница последнего византийского императора Константина, после захвата турками Константинополя бежит в Рим, где воспитывается при дворе папы Римского. Выйдя замуж за Ивана III, она оказывает большое влияние на великого князя. По её настоянию он приглашает итальянских архитекторов и перестраивает Кремль, принимает византийскую государственную символику, большое внимание уделяет придворному этикету. Фёдор Курицын, один из главных помощников князя по иностранным делам, вернувшись с посольством из Венгрии, оказывается в центре политических событий Московского княжества. Сторонник «сильной руки», он всецело поддерживает политику Великого князя по укреплению централизации государственной власти и ослаблению позиций боярства и духовенства. Д ля того, чтобы оправдать действия Ивана III, не всегда отвечающие нормам христианской морали, Курицын начинает писать повесть о Дракуле, где приводит примеры как жестокости, так и мудрости валашского господаря Влада Цепеша. Фёдор Курицын возглавляет кружок московских еретиков, стремящихся реформировать церковную жизнь, увлекается философией и астрологией, пишет трактат «Лаодикийское послание», в котором, опередив европейских гуманистов, отстаивает право человека на свободу воли. При дворе Ивана III существует несколько групп влияния. Часть бояр противится войне с Литвой, что тормозит возвращение русских земель. Иван III одних казнит, других ссылает в монастыри. Царевна Софья и Елена Волошанка, жена сына Ивана III от первого брака, ведут борьбу, чтобы сделать своих сыновей, Василия и Дмитрия наследниками Ивана III. Великий князь раскрывает заговор Софьи. Побеждает Елена – её сын Дмитрий становится соправителем великого князя, но энергичной и мудрой Софье удаётся переломить ситуацию. Великий князь делает Василия соправителем, а Дмитрия и его мать отдаёт под арест. Чтобы полностью укрепить свои позиции, Софья добивается ослабления влияния Курицына. Фёдор Курицын таинственно исчезает. В отсутствие Курицына на церковном соборе принимается решение сжечь еретиков на костре. Находящийся при смерти Иван III не может повлиять на ситуацию: в костре русской инквизиции погибает брат Курицына Иван Волк. Единоличным правителем Московского государства остаётся сын Ивана III Василий.

С благодарностью за долготерпение и веру моей жене Людмиле посвящается

Дело первое. Фон Поппель. Не то посол, не то лазутчик

— Скажи, Мартынка, а сам ты с Дракулой вёл беседы? — Фёдор Курицын слегка поёжился — не то от холода, хоромы были не топлены, не то от упоминания имени валашского господаря, один перечень деяний которого леденил кровь. Думный дьяк недавно вернулся из посольства в Королевстве Венгерском, где только и говорили о Дракуле — так что воспоминания были свежи.

— Не довелось, — Мартин тряхнул головой, коротко стриженной на латинский манер. — Потому и сижу сейчас в светлице государева дьяка в стольном граде московском, а не в Трансильвании на колу у Дракулы.

Весна в Москве, как и зима — красна короткими днями. Тратить витые разноцветные свечи — подарок венгерского короля Матфея Корвина — не хотелось: сгодятся для ночных утех за пером и бумагой. Дьяк зажёг лучину.

— А правда, что Дракула убил пристава городской стражи и не понёс кары за злодеяние своё?

Мартин на вопрос хозяина только повёл соболиными бровями, делавшими похожим на девичье его голое безбородое лицо. За это сходство холопы курицынские прозвали выскочку латинского «марфушей». Однако у девок вид франтовато одетого Мартынки вызывал неподдельный интерес.

— Чай, не слышишь, поганец, что тебе говорят? — слуга не на шутку рассердил Курицына.

— Нешто, Фёдор Васильевич, служивые люди Матфея тебе о том не поведали?

Государев дьяк отрицательно покачал головой.

— Сказывают, дело так было, — рассказчик неожиданно перешёл на шёпот. Показалось, а, может, в самом деле, где-то рядом скрипнула половица. Оба прислушались. «Померещилось, значит». Мартин перекрестился и продолжил. — Прослышав о притеснениях, учинённых валашским господарем, Матфей посылает за душегубом войско и пленяет его. Отсидев добрую дюжину лет в темнице, Дракула выходит на свет белый.

— Таки простил ему прегрешения Матфей! — воскликнул Курицын, судя по тону, недовольный таким поворотом событий.

— Нет, сидеть бы Дракуле всю жизнь в темнице сырой в Вышеграде на Дунае! — Мартин тонко угадывал перемены в настроении Курицына. — Так умер воевода, поставленный на престол Валахии после его заточения. Более достойного, чем Дракула, не нашлось — пришлось королю Матфею возвращать законного господаря на старое место.

— Ну, другое дело, — улыбнулся Курицын.

— Однако продолжу, мой господин. — Мартынка зевнул, прикрывая рот рукой. Разговоры о Дракуле ещё в Венгрии ему порядком надоели, но виду подавать нельзя, обидится государев дьяк. — По дороге домой бывший узник остановился в Буде, где пробыл несколько дней. Здесь и приключилась с ним эта оказия… Однажды во двор корчмы, где Дракула почивал, забежал злодей, уклонявшийся от погони. Приставы схватили его. Тут выходит Дракула и мечом отсекает голову тому, кто держал злодея за руки, самого же беглеца — отпускает. Приводят Дракулу во дворец на светлые очи Матфея Корвина.

«Пошто так поступил? — король вопрошает. — Ещё и злодея отпустил».

«Всякий, кто разбойнически в мой дом проникает, так погибает», — таков был ответ смутьяна.

«Нешто приставы разбойники?» — рассердился Матфей.

«А почём мне знать, кто они? Коли ты пришёл бы за злодеем, не отпускал бы — выдал тебе».

— Махнул король рукой и отпустил его с богом, — закончил рассказ Мартынка.

Курицын вздохнул… Во время рассказа слуги он сидел не шелохнувшись.

— Властью, данной Богом, волен король Матфей распорядиться по своему умыслу, — прервал он затянувшееся молчание. В поступке Дракулы Курицын уже не видел ничего необычного. За время путешествий по землям венгерским, валашским, трансильванским и турецким и не такое доводилось слыхивать. А вот Матфей Корвин удивил его. Мысленно он ставил на место короля венгерского Великого князя Ивана III: «Как бы Иоанн Васильевич рассудил оказию такую?» — и не находил ответа. Страх от мысли самой, что государь московский мог поступить не по его, Курицына, убеждениям, холодом сковал тело.

— Зябко мне. Мартынка, печь затопи да иди почивать.

Мартынка был не просто слугой. Он являлся постоянным собеседником государева дьяка и по праву мог считаться соавтором «Повести о Дракуле», которую Курицын писал по ночам. Дело было секретное. Знал о нём только Мартынка — человек проверенный, которого Курицын взял в услужение в землях угорских да так и оставил при себе за чистый ум и ясную голову.

Днём, принимая послов, или просто проводя время на государевом дворе, Фёдор Васильевич наблюдал за Великим князем и женой его, греческой царевной Софьей и невольно сравнивал Великого князя с Дракулой. Вечером, в беседе с Мартынкой, и особенно ночью, наедине с чистым листом бумаги, сомнения одолевали его. А всегда ли прав достопочтимый государь московский, иногда в горячности своей превосходивший героя его писаний?

Догорела последняя лучина. Чертыхаясь, Курицын едва нащупал впотьмах турецкий сундук — подарок паши из Аккермана, достал свечу, зажёг её и поставил в массивный серебряный подсвечник. Потом вынул перья, чернила, бумагу и сел за стол. Уже месяц как вернулся из земель угорских. Три года провёл при дворе венгерского короля и почти год в заточении в Аккермане — Белом городе — на Днестре у Чёрного моря, отобранном у молдавского володаря Стефана турецким военачальником Султан-Беем. И схватили ведь Курицына по-глупому, на переправе через Днестр в землях дружественных молдавских, в двух шагах от литовской Руси. Мала — мала московская земля, негде разгуляться на ней славному витязю.

А ведь господин Великий князь не послал за ним гонцов с выкупом. Если бы не прошение Матфея Корвина и заступничество крымского хана Менгли-Гирея, кормил бы он своими костями султанских стрепетов. А каков итог всего этого? Несколько слов о мире, дружбе и согласии в договоре Венгрии и Московии да вечная изжога от непривычно острых турецких кушаний. Правда, были ещё иные вопросы к Матфею. Великий князь просил доставить ему удальцов, умеющих лить пушки и стрелять из оных, мастеров серебряных дел для делания больших и малых сосудов, зодчих для строения церквей, палат и городов. Так и стоят в ушах Курицына последние слова Иоанна, которые надлежало передать венгерскому королю: «У нас есть серебро и золото, но мы не умеем чистить руды. Услужи нам, и тебе услужим всем, что находится в моём государстве».

Но всё же не зря оставил он надолго Москву и учёные беседы с попами Алексеем и Денисом о вере, небесных светилах, судьбу предсказующих, пользе научения и прочих премудростях. Неровен час, скорый на расправу государь Иван Васильевич крамолу во всём увидал бы. Одно понял дьяк, пространствовав по городам угорским и трансильванским: и там у них головы учёных мужей теми же мыслями обременены.

Только под утро, когда светать стало, и от огромной свечи остался тощий огарок, продолжил Курицын повествование о Дракуле — валашском господаре Владе, прозванном своими подданными Цепешем, что переводилось с валашского «сажатель на кол», за любовь к этому не принятому в Московии виду истязаний.

Мартин застал хозяина спящим прямо за столом. И разбудить бы надо. Пора государеву дьяку к великокняжескому двору на службу собираться, но желание увидеть, что написал Курицын за ночь, было сильнее долга.

Мартин наклонился к столу. Голова и рука спящего закрывали почти весь лист. Всё же одну часть написанного удалось разобрать:

«Не менее справедлив Дракула был к неверным или, не приведи Господь, нерадивым жёнам мужей своих… Едет он как-то через поле и встречает крестьянина, рубаха на нём изодрана в клочья.

«Разве не сеял ты льна?» — спрашивает.

«Сеял», — отвечает перепуганный селянин и показывает поле окрест себя. Вот, мол, как много у меня льна.

«А есть ли у тебя жена?», — продолжает Дракула вкрадчивым голосом.

«Есть, господарь», — отвечает.

«И здорова ли?»

«Здорова, слава Богу».

«Так приведи её сюда, мил человек».

Приводит крестьянин жену. Дракула берётся её укорять в лености и нерадивости и для пущей убедительности велит отсечь ей руки и посадить на кол, а ничего не понимающему мужику говорит:

«Повезло тебе. Если бы льна у тебя было мало, занял бы ты её место — ленивым руки не нужны».

Так Дракула насаждал трудолюбие в своём крае».

Мартин попытался отодвинуть руку дьяка, чтобы прочитать дальше, и вдруг увидел, что Курицын смотрит на него широко открытыми глазами.

— Извини, Фёдор Васильевич, — запричитал он, путая слова славянские и угорские. — Не хотел, Бог видит, не хотел. Бес попутал.

— А я тебя и не виню. Сам зело любопытен, — Курицын резко поднялся на ноги. — Накажу за другое, — продолжал он строго. — За то, что не разбудил. Из жалованья вычту двадцать копеек. А пока спрячь всё и приготовь мой самый нарядный кафтан. Рыцарь германский, фон Поппель, чай, уж заждался меня, а, может, и замёрз вовсе — спать под открытым небом не больно здорово.

Рыцарь Германской священной империи Николай фон Поппель был зол на себя, а оттого на весь род людской. Предлагал же магистр ливонский Бернгард свою карету в услужение! Отказал гордый рыцарь. А ведь как увещевал старый лис. Только бы согласился Поппель съездить в Литву с поручением от него. Благополучие ливонцев всецело зависело от расположения духа могучих соседей: великих князей литовского и московского княжеств. Лучше всего Бернгарду было тогда, когда воевали они между собой. А сейчас как раз перерыв выдался. Тут же и пострадали купцы ливонские. Изрядно им бока намяли псковитяне: отняли и товары, и деньги. Даже шубы поснимали. Слава Христу и Святой Деве Марии, хватило совести у псковских волков напялить на купцов простые кожухи телячьи да отпустить восвояси. Дальше — хуже. Повёл князь Василий Шуйский войско немалое на Дерпт. Большую резню учинил. Не дают покоя Великому князю Иоанну лавры славянских дикарей князя Святослава, много веков назад грабивших Константинополь — превзошли московиты древних прародителей своих лютостью и кровожадностью.

Написал всё это Бернгард в письме к другу своему — Великому магистру ордена тевтонцев, да нет ответа. Теперь мыслил с помощью Поппеля склонить на свою сторону литовцев, а удастся, стравить меж собой Великих князей Казимира и Иоанна.

Да вот слаб оказался Поппель в географии. Считал, что за Литовским княжеством Татария начинается. Лишь от магистра узнал о существовании Московии. Потому и не хотел славный рыцарь ехать в Вильно ко двору Витовта — вдруг тот начнёт расспрашивать о московитах, а что он о них знает. Всё же кошелёк с золотыми сделал своё дело. Деньги для путешествующего рыцаря всегда подмога: и подпругу коням менять нужно, и слуг кормить. А в Литве не голова и язык Поппеля сгодятся — грамота императора Священной Римской империи германской нации, выданная самим Фридрихом Третьим. В ней просьба помочь славному рыцарю, путешествующему из любопытства и жажды знаний узнать обычаи и нравы государств, в которых тот будет странствовать.

Поппель не раз проезжал землями литовскими, знал непроходимость их дорог: чащи да болота, пни да кочки. Всё это поздней осенью сдобрено сизым туманом. Но то был путь из Польши, по которому рыцарь добирался аж до берегов Чёрного моря. Из ливонского Дерпта ехать в Вильно, хоть и не так далёк тот город, рыцарю ещё не приходилось. Вот и затерялся он с двумя слугами в чащах непроходимых. Хорошо ещё медведей в берлоге не потревожили. А вообще, кто знает, что лучше: медведями быть растерзанными или в плен к московитам попасть?

Обнаружили Поппеля холопы из сельца Печоры. Донесли наместнику в Псков. Ничего не понял наместник государев. И не литвин, и не ливонец, и не поляк, и не татарин. Так кто же он?

Выслал стрельцов. Те привезли иноземца на ясные очи.

Тут и грамота Фридрихова сгодилась. Не такие уж невежи московиты!

Через три дня послание наместника вместе с грамотой — гонцы чуть не загнали коней насмерть — вручили Иоанну Васильевичу. Вызвал государь Фёдора Курицына. Тот горазд читать немецкие штучки.

— Посол императора земли германской Фридриха, — доложил дьяк.

— Какой же посол императора со свитою в два человека? — подивился Иоанн Васильевич. — А дары где, ежели посол?

Позвали грека-проныру Юрия Траханиота, слугу царевны Софьи, а ныне — дьяка. Юрий, тот хитрей всех, потому и вышел из греков в дьяки.

Долго думал Юрий Траханиот. У государя желваки на щеках побелели.

— Собери, государь, Иоанн Васильевич, бояр на совет, — мудр Юрий Траханиот, зело мудр.

Три дня ждёт ответа немецкий рыцарь фон Поппель, не то посланник, не то странник, а может, и вражеский лазутчик. Непонятная птица, одним словом.

Поселили в лучшей избе, а для него — хуже хлева. На окнах вместо стёкол, бычий пузырь, печь не топят, кормят — лишь бы с голоду не сдох. Полмира объехал Поппель: и в Англии был, и в Испании, и в Португалии, и французские, и итальянские города успел посмотреть. Но такого с ним не случалось. Вспомнил. В Венеции после посещения дожа, обокрали.

Холодным потом облился. Залез под куртку. Нет, на месте кошелёк с золотыми дукатами. Он то и согревает. Вдруг крамольная мысль закралась в душу: «А если жизни лишат, на кой оно нужно, это золото? Будь оно проклято!»

Поппель кулаками в дверь стучит, кричит диким голосом. И на немецком, и на польском, и даже на французском. Никто не отзывается.

Наконец дозволили ехать. Три пристава из Москвы златоглавой, да на санях резных, в Печоры прикатили. Решила дума боярская привезти Поппеля в стольный град. А как приедет, допрос учинить. А как докажет, что посол немецкий, то и принять могут государь Иоанн Васильевич. На случай, что и вправду посол, выслали провиант: трёх баранов, десяток перепелов, три хлеба да кадку мёда. Не приведи Господь, помрёт в дороге — путь до стольного града неблизкий. Встречать немца в Москве велено Курицыну.

Фёдор Васильевич предупреждён был, что немец до ворот Кремля не допущен, а посему в двух верстах от златоглавой ночует. Там ждёт большого человека от Великого князя Московского.

Взору Фёдора Васильевича, ранним морозным утром приехавшего за Москву-реку с добрым десятком молодцев, открылась такая картина.

Посреди дороги стояла телега, на ней скирда с сеном. Два пристава раскидывали пучки соломы, пока, наконец, не добрались до Поппеля. Немец был укрыт двумя медвежьими шкурами да конской попоной. Рядом с санями, по обе стороны от них, слуги жгли костры, якобы для господина своего. Но ясно, что огонь согревал только морозный воздух да промозглые кости подданных Фридриха Третьего. Наконец сам Николай Поппель показался из возка, запустил худющие руки, обсыпанные веснушками, в рыжие кудри свои, чертыхнулся несколько раз на немецком, почему-то поминая Дракулу, вскочил резво и стал отряхивать камзол, платье, сапоги — везде, как и в кудрях золотых, торчала солома.

Приставы, показывая на Курицына, дали понять, что он и есть тот большой человек, от которого зависела судьба рыцаря.

Государев дьяк, как того требовал дипломатический этикет, спешился и ждал, когда немец подойдёт ближе. Затем сделал несколько шагов вперёд. Поклонился… Но сделал так, что поклон немца состоялся на мгновение раньше. Нельзя умалить величие Великого князя Московского.

Потом Курицын произнёс на немецком небольшую речь. Рассказал о могуществе Московии и обо всех землях, покорённых Великим князем.

Затем оба вскочили на коней, теперь Курицын чуть раньше. Знал, допусти промах — любой из его окружения тут же в государеву тайную службу донесёт. Бросил дьяк острый взгляд на добрых молодцев. «Нет, всё хорошо идёт. Не зря при дворе короля угорского выездкой занимался».

Москва открылась Поппелю неожиданно, только выехали за околицу небольшой деревеньки. Насколько хватало глаз, вплоть до горизонта раскинулся большой город. Серебряной лентой его посредине разрезала река, за ней на холме возвышалась мощная белокаменная крепость с многочисленными башенками и бойницами. Из-за неё, будто игрушечные, выглядывали золочёные маковки куполов многочисленных церквей. Сияние и блеск, производимый ими, слепили глаза так, что удивлённый рыцарь непроизвольно прикрыл лицо рукой в кожаной перчатке.

«Ганновер поменьше будет, да и Вене Москва мало в чём уступит», — подумал Поппель.

Однако, подъехав ближе, немец поубавил восторга. Все дома в городе были деревянными, за длинными заборами мелькали обширные подворья с садами и огородами. По обочине улиц были прорыты канавы, куда горожане сливали все домашние отходы. Так что щепетильный рыцарь вынужден был прикрывать нос перчаткой, которую не отнимал от лица, пока не подъехали к большому мосту через реку. Сразу подуло свежим ветерком. Мысли в голове перестали суетиться. Подумал: «Скороспелых выводов больше не будем делать. Поплывём по течению, куда вынесет».

Большая река, ещё не скованная ледяной кольчугой, несла на себе многочисленные лодки с рыбаками — они ловили рыбу сетями. Под мостом женщины стирали бельё. Всё дышало миром и покоем.

Вблизи крепость оказалась ещё мощнее. Стены с одной стороны от массивных ворот перестраивались, причём, по указанию государя выкладывались уже не белым, а красным камнем.

Не успел Поппель ступить на откидной мостик, как из ворот выехала кавалькада богато одетых всадников, в основном, в красных зипунах, отороченных собольими мехами, в высоких шапках, также отделанных мехом, с длинными окладистыми бородами. Курицын, за всё время пути не произнёсший ни единого слова, признал в одном из встречающих воеводу Семиона Ряполовского, недавно вернувшегося с литовского кордона. Семион был рода незнатного, но пользовался милостью государевой, так как был из тех Ряполовских, которые сорок лет назад спасли младого Иоанна Васильевича и его братца Юрия от рук дядьев — Василия Косого и Дмитрия Шемяки, позарившихся на престол родителя Иоаннова — Великого князя Московского Василия. Отца, прозванного потом Василием Тёмным, ослепили, искали и детей его малых. Да, Ряполовские, увезя малолеток в Муром, вызвали заминку в стане нападавших, тем самым и жизнь венценосному папаше сохранили, и светлое будущее наследнику обеспечили.

Курицын пришпорил коня и подъехал к воеводе. Разговор был коротким. Симеон, не отличавшийся родовитостью, не любил государева дьяка — выходца из бедного рода, считая его выскочкой. Более всего ему претила образованность Курицына, знавшего несколько языков. В то время большего уважения заслуживала ратная служба, а Ряполовский в ней преуспел, одержав несколько побед с литовцами и ливонцами.

— Сведи его к князю Ивану Юрьевичу, — бросил небрежно.

Курицын и бровью не повёл. Дипломатическая служба успокоительно действовала на нервы.

— Чай, болен князь-государь? — только и спросил.

Ряполовский скривился, но отвечать надо было.

— Здоров государь, но приказал Ивану Юрьевичу встречать.

Иван Юрьевич Патрикеев, наместник московский, в отличие от Ряполовского, рода знаменитого. От Рюриковичей, от славного князя Ольгерда шла его генеалогическая ветвь. Сам Иван Юрьевич двоюродным братом государю приходился. Мать его, Мария, — сестра Василия Тёмного, тётка Иоанна Васильевича. Терем Патрикеева только палатам государевым красотой уступал, и жёнка у него красавица, и дети ладные, сам только неказист старикашка востроносый, хитрющий, как лиса Патрикеевна. Вместе с государем Новгород Великий усмирил. В стоянии на Угре-реке, где последний царевич ордынский Ахмат дани московской дожидался, слава Богу, не отличился — остался в Москве наместничать, а то Ряполовского совсем зависть зелёная заела бы.

Как с немцем говорить, Патрикеев не знал, хоть и хитёр. Посему Курицына при себе оставил. «Мол, к грамоте не способен, языкам не обучен».

Разговор не складывался. Рыцарь от худого питания и морозного климата совсем сдал. Бормочет слова — еле рот разевает. А, может, гордость немецкая взыграла? Не почтил наместника вниманием. Смотрит в сторону, говорит мало и бессвязно, кашляет и через слово чертыхается по-немецки. Твердит одно: «Я посол императора Священной Римской империи германской нации».

Курицын и так, и сяк ответы его смягчает, а всё же Иван Юрьевич обиделся:

«Уж больно воду мутит немец. Меня на мякине не проведёшь».

У всех были свежи в памяти злоключения посла медиоланского Тревизана, пытавшегося обмануть государя. Хотя прошло с той поры без малого одиннадцать лет, всем был памятен гнев Иоанна Васильевича. Досталось не только виновному, но и каждому, кто под руку попадался.

— Не разумею, — бросил Патрикеев дьяку, отпуская Поппеля прочь, — с поручением он к государю нашему пожаловал, или без оного. Не знаю, что Иоанну Васильевичу и доложить! Пусть посидит пока. Может, измором возьмём?

Фон Поппель совсем зачах. Уже месяц он в Московии. А до государя этой незнакомой страны так и не добрался. Неужто так горд и велик Князь Московский? Понадеялся на Фридрихову грамоту, да не возымела она должной силы. Вот и сейчас, после беседы со знатным человеком правителя Московии, снова остался в четырёх стенах. Узник он или посланник? Сам не может разобрать. Ни питания должного, ни ночлега в тёплой постели. Бросили подстилку из плетёной лозы как псу бездомному… Хорошо ещё печку исправно топят. Фон Поппель пододвинул подстилку ближе к окну, возле которого чадила облезлая лампадка на медной подставке. Снова закашлялся… Выглянул. У дверей стража выставлена.

— Плохи дела, совсем плохи, — прошептал рыцарь немецкий и яростно сжал кулаки.

Дверь скрипнула и без стука отворилась. На пороге стоял государев дьяк Фёдор Курицын, а для немца — большой человек, встретивший его на границе. Наконец-то снизошёл большой человек для разговора, причём, один на один. Значит, большую силу имеет.

А караульщик-то не волен был пускать Курицына. Приставил пищаль к груди дьяка:

— Не велено пущать.

Хорошо, что знал его дьяк.

— Ты что, Матвей? Своих не узнаёшь? Дознание секретное буду делать.

— А бумага?

— Вот тебе вместо бумаги, — Курицын показал кулак.

Ох и прогневается Иван Юрьевич, когда дознается о ночном посещении. Нарушение этикета наиполнейшее. Ни писаря под рукой, ни свидетелей. А если государю донесёт? И сам Фёдор Васильевич убоялся смелости своей.

Да что поделаешь, спасать немца надо. Совсем тот запутался. Как спрашивают, куда ехал, говорит, к Великому князю. А в грамоте не указано, безымянная она — ко всем государям мира обращена.

Курицын переступил порог. Фон Поппель резко оборотился. Пошатнулся. Тень его чёрным псом метнулась под ноги государеву дьяку.

«Худ, худ, совсем худ», — думал Курицын, глядя на рыцаря.

Костлявые коленки и локти вот-вот из одежды вылезут, жёлтые скулы, ввалившиеся щёки. Глаза, как у затравленного зверя, блестят из-под рыжих кустистых бровей. Чем-то напомнил он Курицыну францисканского монаха Губерта, встреченного на пыльных венгерских дорогах. Всю ночь тогда с францисканцем проговорили. Пытался тот дьяка в свою веру обратить. Сказывал, что и Дракула — каким был ревнителем православия! — римскую веру принял. В последний год жизни.

— Если поймёшь, что я тебе скажу, спасёшься, — сказал Курицын немцу. — А нет, пытки князя Дракулы покажутся тебе детской забавой. Читал книжицу о Дракуле, отпечатанную в немецких землях?

Фон Поппель не шелохнулся.

— Молчи, молчи, рыцарь, а я тебе ужасную историю про посла венецианского Тревизана поведаю. Что непонятно будет, перебивай мой рассказ, спрашивай.

Рассказ Фёдора Курицына о приключении Иоанна Батиста Тревизана, посла венецианского дожа Николо Троно, в Московии

— Когда турки взяли Царьград и лишили жизни законного императора Константина из рода Палеолгов, Москва стала «Третьим Римом» называться, то есть центром истинной веры православной. Именно здесь надлежало быть Патриарху Константинопольскому и всем мужам учёным цареградским. Однако не спешили они к нам перебираться. Посему овдовевший князь-государь наш Иоанн Васильевич пожелали взять в жёны греческую принцессу Зою, дочь властителя Мореи Фомы, родного брата убиенного императора. Жили они под покровительством папы Римского в священном граде западной церкви — Риме. О печальной участи принцессы Зои нашему государю рассказал греческий гонец по имени Юрий. Дескать, сватались к ней два жениха — король Французский и герцог Медиоланский, но обоим отказала, так как не желала быть женой государя латинской веры.

Послал Иван Васильевич за невестой итальянца Жана Луку Вольпе, давно уже служившего при дворе Московского князя и взявшего новое имя Ивана Фрязина. Привёз Фрязин царевну. В тот же день обвенчали её с Иоанном и нарекли на наш лад Софьей.

Подумал тогда Иван Фрязин, что большую силу возымел на государя, и возгордился. А когда приехал посол дожа венецианского Жан Батиста Тревизан с просьбой к Иоанну пропустить посольство его в Золотую Орду и дать провожатого к хану Ахмату, стал Фрязин уговаривать Тревизана не отдавать государю ни письма, ему адресованные, ни даров богатых венецианских. «Я и так тебя в Орду доставлю, — обещал послу лукавый Фрязин, — и с собой дам всё необходимое».

— Но как? — вырвалось нечаянно у Поппеля. — Как он смог обмануть Вашего государя?

— А так, — продолжил Курицын. — Пришедши с послом к Иоанну, Фрязин назвал его своим племянником, купцом венецианским, направлявшимся к татарам по торговым делам. Поверил государь, обласкал Тревизана, посадил обедать за один стол с боярами знатными.

А с царевной Софьей прибыли в Москву легат папский Антоний и другие иноземцы, знавшие Тревизана и слышавшие о поездке, целью которой было склонить хана Ахмата к борьбе с турецким султаном, разграбившим Константинополь и покушавшимся на другие земли христианские. Сказали о том Великому князю — так обман и открылся.

Иоанн, будучи государем справедливым и взыскательным, повелел оковать Фрязина цепями, сослать в Коломну, дом разорить, жену и детей взять под стражу, а Тревизана казнить смертию.

Всполошились посланники папские, прибывшие с царевной, взмолили пощадить Тревизана. Сказала своё слово и Софья. Государь был неумолим… но всё же, исполняя просьбу жены, отсрочил выполнение указа. Как никак, породнившись с родом императоров византийских, Иоанн большую выгоду для Московии сотворил. Многие греки, приехавшие в составе её свиты, сделались полезны государю во внешних сношениях с христианским миром, особенно в знании языков и художествах, привезли с собой иконы и книги богоугодные, спасённые от турецкого варвара.

Послал Иоанн в Венецию с жалобой на Тревизана Антона Фрязина, брата провинившегося Ивана. Тот передал дожу гневные слова нашего государя: «Кто посылает посла через мою землю тайно, обманом, не испросив дозволения, тот нарушает уставы чести».

Растревожился дож о своём посланнике. Просил от себя лично и от сената Венецианской республики простить Тревизана, освободить из оков и послать во благо всех христианских государств в Золотую Орду просить хана Ахмата выступить против турок. Просил дож снабдить его всем необходимым, а дружеская Венецианская республика с благодарностью вернёт все долги.

Так с помощью высоких особ жизнь Тревизана была спасена: Тревизана освободили, дали в дорогу 70 рублей и провожатого дьяка с посольской грамотой.

— А как же другой итальянец, Джан Лука Вольпе, прозванный Иваном Фрязиным? — спросил фон Поппель. Было видно, что рассказ Курицына задел его за живое.

— Так и провёл остаток дней в оковах, — ответил Курицын.

Фон Поппель вздрогнул и снова закашлялся.

— И поделом ему. Суров наш государь, но справедлив.

Тусклый свет лампадки едва достигал угла, в котором сидел фон Поппель. Курицын не видел его лица, но ощущал, что рассказ возымел нужное действие.

— Я готов встретиться с наместником московским, — голос Фон Поппеля дрожал.

Наутро оба сидели у наместника.

— Я больше не буду просить встречи с государём вашим Иоанном Васильевичем, — говорил рыцарь немецкий Патрикееву. — Потому что не имею к нему никакого поручения. Я странствующий рыцарь. Повидал все христианские державы. Хочу и вашу осмотреть.

— А зачем? — спросил Патрикеев.

— Любопытства ради…

В голосе фон Поппеля было мало убедительности, поэтому наместник выразился довольно сухо и явно с неодобрением:

— Нам сие непонятно.

Фон Поппель чуть не поперхнулся и стал говорить быстро и вразумительно.

— В землях немецких до сих пор считают, что за Польшей и литовской Русью находится Татария. То-то все удивлены будут, что это не так. А открою я, рыцарь императора Фридриха.

— Корысть-то какая в этом? — добивался истины недоверчивый Патрикеев.

На лбу фон Поппеля выступила испарина.

— В Королевстве Португальском знавал я мореплавателя Христофора Колумба. Он путь в Индию искать собирался, целый флот на деньги короля смастерил. Я же открою новые земли с двумя слугами своими.

— Тешишься мнимым величием своим, — не выдержал Курицын, до того соблюдавший субординацию и не встревавший в беседу, а только переводивший слова немца. — Нешто других доблестей не можешь сотворить? К примеру, описать могущество земли нашей в записках о Московии.

— Не имею таких талантов. Но императору Фридриху и сыну его Максимилиану расскажу. Интерес у них появится, захотят они дружбу с государем вашим завести. Вот и мне выгода будет.

Такой оборот дела понравился Патрикееву.

— Доведу слова твои до слуха государя нашего.

Курицыну же бросил:

— Может, и поверит Иоанн Васильевич. По мне, так на дыбе испытать надо. И, запустив пятерню в бороду, добавил: «Это ты не толмачь».

Иоанн Васильевич с утра был в дурном настроении. Не давала покоя мысль о бренности жития. Вот брат Юрий Васильевич, когда помер, не оставил наследников, не был женат даже. Зачем жил? Отец отписал ему состояние немалое, города Дмитров, Можайск, Серпухов, Медынь, Хатунь. А сёл… так со счёта сбиться можно: даже бабка, Софья Витовна, с две дюжины деревенек любимцу подкинула. Всё в прах превратил! Одних долгов на 752 рубля. И всё бы ничего… у монастырей под залог брал, а они и так жируют. В завещании ни одного города никому не отписал, одни лишь деревеньки и сёла — братьям, матери да племяннику. Всё же верно я сделал, что города себе взял, пусть и обижаются братья, — думал Иоанн.

Или Андрей Меньшой. Юрию Васильевичу тридцать два стукнуло, как к праотцам ушёл. Этот и до тридцати не дотянул. Хоть и женат, опять же, без наследника. Хорошо, успел Вологду мне отписать. То-то братцы Андрей да Борис помалкивают. Все под Богом ходим. Неровен час, оно и с коня упасть можно.

Размышления Великого князя прервал приход Патрикеева.

— Ну, что, Гвоздь, — Иоанн Васильевич любил наделять своих подданных уменьшительными именами и прозвищами. — С чем пожаловал? Раскусили лазутчика литовского?

— Раскусили, господин Государь.

С недавних пор князь стал требовать добавлять к своему титулу приставку «господин». Послы Великого Новгорода обратились к нему просто — «государь» — и поплатились за это. Новгородская свобода, как и новгородское вече, канули в лету.

— Только он не лазутчик вроде, — промямлил Патрикеев.

— Что-о-о? — эхом разнеслось по дворцу.

От крика государя постельничий, старый боярин Дмитрий Сорокоумов-Глебов, по прозвищу Бобр, мирно дремавший у входа в спальню, вскочил и испуганно завращал глазищами.

— На дыбе пытали? — Иоанн Васильевич неожиданно перешёл на шёпот. От этого Патрикееву стало страшно.

— Нет, господин государь. Курицын не советует, — соврал Патрикеев. Решил испытанным путём отвести от себя надвигавшуюся грозу.

— Позвать Василия Мамырева, — велел Иоанн Васильевич постельничему.

В большой зале с утра уже толпилось около пятисот бояр и воевод — весь цвет двора государя. В любой момент каждый из них мог понадобиться Великому князю, самолично решавшему все дела, даже самые мелкие.

Василий Мамырев был самым опытным, и не только из-за возраста, дьяком.

В молодые годы он был переписчиком книг, знал языки, искусства разные. Государь поручил ему блюсти летописный приказ. Василий всегда был под рукой. Это было удобно. В сложных ситуациях Иоанн Васильевич часто обращался к нему с вопросами.

«В толк не могу взять, — думал Патрикеев, — почему государь вызвал старого дьяка, а не Курицына».

— Ты пойди, Гвоздь, постой за дверью, — ласково обратился к нему Иоанн Васильевич, когда в дверном проёме показалась седая голова Мамырева. Тёплые нотки в голосе Великого князя ещё больше насторожили Патрикеева.

— Слыхивал ты, Василий, аль нет? Задержали на границе с Ливонией немца Поппеля.

— Как не слыхивать? Слыхивал, господин государь.

Иоанн Васильевич помрачнел.

— Дела секретные, а все слыхивали. Может, и девки, что подушки у меня взбивают, слыхивали?

— Не могу знать, господин государь. Я по службе моей знаю. Ведь сами велели, господин государь, тайно присматривать за порядком.

— Что ты заладил: «господин государь» да «господин государь». Ответь прямо. Может, его на дыбе поспрашивать? Чай, вину свою признает — подозреваю, лазутчик он литовский.

Мамырев задумался.

— Сказывают, господин государь, грамота у него охранная имеется?

Иоанн Васильевич усмехнулся.

— Имеется, да не мне предназначается. Просит Фридрих-император всех государей христианских тепло принимать немца и земли свои показывать.

Зачем, не разумеем.

— Вспомни, господин государь, венецианские послы проездом из Персии приезжали, любопытства ради, потом книги о странах дальних писали. Ты не задержал их. На дыбу, если причина есть, то оно можно, конечно. А коли ошибёшься, что подумают христианские государи? Ты Фёдора Курицына позови. Он с Поппелем много беседовал, в арестную избу к нему заходил. А на дыбу, оно никогда не поздно.

Так завершил свой ответ государев дьяк Василий Мамырев.

Он был уже в дверях, когда Иоанн Васильевич окликнул его:

— Сказывают, ты Книгу ветхозаветных пророков заказал переписывать.

С картинками или без них будет?

— С картинками, господин государь, — улыбнулся Мамырев, низко поклонился в ноги государю и вышел из спальни.

Иоанн Васильевич недолго оставался один. Вошли постельничий и наместник, ожидавшие за дверью окончания разговора.

— Слушай, князь, решение моё, — обратился Иоанн Васильевич к Патрикееву. — Приводи Поппеля по полудню… И Курицына захвати… Всё, иди. Занят я.

«Что задумал князь? О чём говорил с дьяком?» — в голове наместника крутились различные коллизии, но ни одна из них не казалась ему реальной. Лишь одним способом можно было проверить отношение государя. Если пригласит немца на обед — значит, благоволит к нему, если нет… думать о таком развитии событий не хотелось.

— Потчевать немца будем? — уточнил Патрикеев, ничем не выказывая своего волнения.

— Велика честь. Сдаётся мне, персона не такая значительная. Харчи с моего стола ему в палаты принеси, после беседы. Курицыну скажи, разговор будет короткий. Дел скопилось много. Ступай.

«И всё-таки, день неплохо начинается», — решил Великий князь, оставшись наедине с самим собой. Присутствие постельничего, примостившегося в закутке у двери, во внимание не принималось. Так было заведено для безопасности великокняжеской ещё при батюшке, царствие ему небесное.

Глядя на государя, постельничий Бобр, наконец справившийся с дремотой, перебирал чётки и молился о процветании Великого княжества Московского. Он ложился спать позже всех, проверяя посты стражи во дворце государя, а поднимался с рассветом, раньше княжеской челяди, чтобы отдать необходимые распоряжения. Недолгие минуты, в которые Великий князь оставался один, были минутами отдохновения для постельничего, но жизнь при дворе по порядку, им заведённому, кипела.

Едва занялась заря, была отправлена подвода в Рыбинскую слободу за льняным полотном для нового постельного белья Великого князя, на заднем дворе девки из постельничего приказа вывешивали великокняжескую перину, а холопы на дальних задворках выбивали палицами пыль из ковров, дорожек и половиков.

В большой зале, как давно было принято у великих князей Московских, накрывались длинные столы с лавками для обеда бояр.

Уже поставили золотые и серебряные сосуды с уксусом, перцем и солью, незаметно появились серебряные штофы с водкой — её всегда пили перед обедом, нашли своё место тарелки, вилки и ложки из мельхиора. На кухне ещё дымились чугунные чаны — заканчивало тушиться медвежье мясо, но уже стольники взгромоздили на византийское блюдо, украшенное драгоценными каменьями, огромный каравай из ржаного хлеба. Ценный груз стольники пронесли к великокняжескому столу, находившемуся чуть в стороне, на возвышении, и водрузили с гордым видом.

К нему, как к восьмому чуду света, устремились вожделённые взгляды сидящих за столами — от каравая Иоанн Васильевич рукою собственной должен будет отламывать лучшие куски и потчевать именитых гостей, а также бояр, особо отличившихся при исполнении его наказов. Сам Иоанн Васильевич, уставший от забот и раздумий, уже час как сладко дремал, облокотившись о накрытый белоснежной скатертью стол. Без него к еде не приступали.

Бояре сидели тихо, едва слышно перешёптываясь. Внезапно тишину нарушил скрип входной двери. Великий князь вздрогнул.

В назначенный час в залу входили три экзотичные фигуры.

Впереди, в красной куфии до пят, раскрытой на впалой груди, семенил маленькими ножками наместник. Развивающиеся парусами фалды его одежды едва касались голубой глади пахнущего свежей краской пола. Острые носки красных сафьяновых сапожек рассекали воздух с невиданной скоростью, казалось, он летел, как ялик по Москва-реке, ловко лавируя между столами-островами. Сзади, осторожно переставляя ноги в чёрных высоких ботфортах, боясь наступить на полы платья наместника, шёл, спотыкаясь, как лошадь со спутанными ногами, долговязый немец в новом, начищенном гуталином кожаном камзоле и широкополой шляпе с высокой тульей. Казалось, он вот-вот переломится пополам и рассыплется на составные части, собрать которые предстоит третьей фигуре. За ним неотступно как тень, ступая мягко и неслышно, шёл Фёдор Курицын, одетый в чёрный кафтан, расшитый на плечах и спине серебряными узорами в виде северных цветков с короткими листьями, в чёрные сапоги и черную соболью шапку. Ни дать ни взять скромная славянская тень высокопарного Запада, только выглядела она добротнее оригинала.

Не дойдя трёх шагов до стола Великого князя, наместник обнажил лысую голову, поклонился в три погибели и произнёс:

— Позволь, Великий господин государь всея Руси, представить тебе немецкого рыцаря Николая фон Поппеля. Извини, что отрываем тебя от трапезы.

Фёдор Курицын тихо переводил гостю слова Патрикеева.

Рыцарь снял шляпу и, размахивая ею, склонился в долгом поклоне.

— Что привело тебя, Поппель, в наши земли? — вопрошал государь.

Немец попытался произнести заранее приготовленную фразу: «Я видел все страны христианские, хочу посмотреть и вашу…», — но Великий князь прервал его на полуслове.

— Знаю, знаю… любопытства ради.

Наместник застыл в тревожном ожидании, а немец нервно переступал с ноги на ногу. Только Курицын держался спокойно и уверенно.

— Наша страна слишком велика, — продолжил Иоанн Васильевич. — И мы не всю её объездили. Решили мы не обременять тебя долгой и изнурительной дорогой. Думный дьяк Фёдор Курицын зело умён и образован. — Великий князь с ироничной ухмылкой взглянул на Курицына. — Он расскажет всё о стране нашей.

Иоанн Васильевич отпил из серебряного штофа и протянул второй, полный до краёв, фон Поппелю.

— Я пью за здоровье твоего императора Фридриха, а ты выпей за моё.

Немец взял в руки штоф.

— Выпить нужно до дна, — успел шепнуть ему Курицын. — Не то худо будет.

Поппель запрокинул штоф и попытался выпить содержимое одним махом. Но не тут то было. Перехватило дыхание, обожгло горло, а потом и внутренности. Рыцарь дико завращал глазами, отстранил сосуд и закашлялся. Потом вторично поднёс штоф ко рту и осушил до дна.

Наместник забрал посуду из слабеющих рук рыцаря и передал государю.

Иоанн Васильевич заглянул в середину.

— Вижу, уважаешь ты меня и державу нашу. И прибыл ты с добрыми намерениями. Ступай с Богом. Расскажи о землях наших своему императору. Мои люди проводят тебя до границы с Ливонией.

Курицын выполнил поручение государя и поведал Поппелю о земле Московской всё, что нужно было: о границах, о городах, о торговле. Впечатлительный рыцарь слушал плохо. Временами слёзы радости появлялись на его лице. Тогда он прерывал рассказ Курицына и несвязно бормотал слова благодарности.

Приставы принесли еду с великокняжеского стола, но рыцарь уже спал счастливым сном человека, недавно вернувшегося с того света.

Курицын едва дождался вечера, чтобы продолжить писательские утехи. Вспомнил, как фон Поппель при знакомстве с государем снял свою парадную шляпу и долго размахивал ею, выражая особое почтение Иоанну Васильевичу. Взял в руки гусиное перо и записал — почерк у него был размашистый:

— Прибыли ко двору Дракулы послы турецкие. Приветствуя валашского господаря, наклонили головы, но не сняли чалму. Дракула заставил прибить головные уборы послов гвоздями. «Боюсь, чтобы шапки ваши с голов не слетели», — объяснил он умирающим посланникам турецкого султана.

Свеча в комнате дьяка, ещё долго светила, пока не сгорела дотла.