Разворошенное гнездо. Повесть

Александр Юдин

Тяжелое время начала радикальных перемен в стране привело к большим потерям на некогда преуспевающей Дольской швейной фабрике. Скрепленный добрыми традициями одухотворенный труд коллектива уже вытеснен безрадостной работой ради выживания. На фабрике появляется корреспондент областной газеты. Он командирован в Дольск с заданием подвергнуть предприятие суровой критике. Но, шаг за шагом вникая в сложившуюся обстановку, он приходит к убеждению в необходимости защиты коллектива фабрики…

***

В маленькой приемной, в которой два стула для посетителей, установленные возле входа, уже создавали тесноту, пожилая секретарша с морщинистым усталым лицом что-то сосредоточенно набирала на компьютере. От нее веяло какой-то безысходностью.

— Есть кто-нибудь? — мотнул Андрей головой поочередно на двери кабинетов директора и главного инженера, расположенные одна против другой.

— Нет никого, — ответила секретарша. — Но главный инженер рядом, в цехе. Если надо, я позову, — с готовностью поднялась она.

— Будьте добры, — попросил Андрей.

Она торопливо вышла.

«Затуркали, наверное, разными комиссиями, проверяющими всех мастей — вот и торопится позвать, не выяснив зачем. Такова жизнь. Стоит предприятию упасть — того и гляди совсем затопчут ревизоры, контролеры. Каждому покажи, растолкуй, подготовь справки — работать некогда, только успевай объясняться».

Через несколько минут секретарша вернулась. Вслед за ней вошла главный инженер, невысокая миловидная женщина.

— Вы из редакции? — спросила она.

— Да, я.

Прошли в ее кабинет.

— Замучили, наверное, проверки? — улыбнулся Андрей дружелюбно.

— Ой, и не говорите, — устало махнула она рукой.

— Так что же все-таки стряслось с фабрикой? Еще не забылось, как она была одной из лучших в главке, и вдруг скатилась в болото…

— Ну, не такие уж мы плохие, — обиженно поджала она губы.

— Да? А в чем же вы хорошие? Задания объединения не выполняете — это, сами понимаете, вас не красит. Но, может, тут что-то не так? Защищайтесь, Ольга Ивановна, — с шутливой интонацией предложил Андрей.

— А чего тут защищаться? Вы взгляните на наши результаты, — она подала ему листок с колонками цифр. — Видите? За три года мы дали хороший рост почти по всем показателям, по некоторым даже вышли на преддефолтный уровень девяносто восьмого года. А кое-какие задания… верно, не выполняем.

На цифры Андрей глянул мельком — они были знакомы. Важна была ее реакция на его слова. Догадывалась она или нет, что он провоцировал ее на откровенность, но она пошла в наступление, и это было как раз то, что надо.

— Как же так? Дали приличный рост по производительности; насколько я понимаю, заткнули за пояс родное объединение, а по объемам производства задание не вытягиваете. А? Какой-то парадокс. Может, объединение слишком много захотело? Как вы полагаете, Ольга Ивановна?

— Ну, этот вопрос вы лучше адресуйте нашему директору, — замкнулась она.

«Кажется, грубовато сработал, — укорил себя Андрей. — Надо бы помягче, поделикатнее».

— С директором я на эту тему еще переговорю. Но не думаю, что она мне много скажет. Новый человек, еще не вошла в курс, а вы, можно сказать, выросли на фабрике, — вспомнил Андрей факт, вычитанный в «Заре». — Сколько уже тут?

— Двадцать лет.

— Вот видите… Так что имеете полное моральное право дать свою оценку положению на предприятии.

Андрей не льстил ей, не играл на тщеславии — только помогал освободиться от балласта субординации. Он думал, что ей есть что сказать, но что-то заставляет сдерживаться, ссылаясь на субординацию. Что же это? Просто нежелание принижать авторитет нового директора? Малодушное опасение вызвать ее неудовольствие своей самостоятельностью? А, может, уже имела возможность убедиться, что новая метла по-новому метет?..

— Вообще-то есть некоторые моменты, которые лично у меня, да и не только у меня, вызывали и вызывают возражения, — уклончиво сказала она.

— Например?

— Например, непонятно, какими расчетами руководствовалось объединение, когда комплексным планом выхода из кризиса определяло нам по валовой продукции за два года рост больше чем в полтора раза. Ну ладно, если бы только в денежном выражении — тут хотя бы на инфляцию можно было бы кивать, а то ведь и в натуре, то есть в штуках тоже. Производственные площади остались абсолютно неизменными, нового оборудования мы за это время практически не получали: если раньше в год поступали десятки новых машин, то теперь счет ведем единицами.

— И у вас есть документ, подтверждающий это?

— Пожалуйста, — она достала из стола справку о выполнении заявок на поставку оборудования. — Вот. За три года мы получили только двадцать машин, хотя добрую половину тех, которые мы используем, уже пару лет тому назад надо было списать по причине физического износа.

— А как же вы на них работаете?

— Латаем, — пожала она плечами. — Реставрируем кое-какие детали. Ну, и простаиваем сверх всякой меры… Я уж устала лаяться с нашими механиками. Хвалить бы их, а не ругать: золотые руки у людей — из ничего, фактически из металлолома делают что-то… Но продолжаю нацеливать их, устраивать разносы — надо ведь как-то выкручиваться… Господи, когда это кончится! — неожиданно вырвалось у нее. — Вот освоится наша новая директриса — попрошусь у нее в цех, пусть хоть рядовым мастером: не могу я так работать с лю-дьми, сил нет, не по мне тянуть эту лямку.

Ее пухлые мягкие губы на симпатичном голубоглазом лице с нежно-белой кожей

растянулись в горькой усмешке. Андрей искренне посочувствовал ей.

— А чем будете мотивировать?

— Тем, что муж не любит мои частые командировки, — улыбнулась она. — И еще тем, что детей запустила. Младшенького моего надо к школе готовить.

— Много их у вас?

— Двое.

— На них не кричите?

— Бывает иногда, — нахмурилась она опять. — Придешь с фабрики, как собака цепная…

Увы, раздражение имеет свойство накапливаться.

— Да, и, к сожалению, чем его больше, тем чаще срабатывает предохранительный клапан.

— Ну, а при том директоре, при Сальнике, предохранительный клапан бездействовал?

— Не то чтобы совсем, но гораздо реже срабатывал. Хотя… спросите лучше об этом у Никитиной. Она тогда была на моем месте, а я — в экономическом отделе.

— То есть имели постоянный контакт, видели, каково ей приходится.

— Видела, конечно. По-моему, ей в роли главного инженера было гораздо проще. Понимаете, оборудование тогда еще было относительно новое и на замену поступало хорошо, так что механикам не стоило особого труда поддерживать его. А сейчас… — махнула обреченно рукой. — Небо и земля. Измочалили его вконец. Выжали из него все, перекрыли мощности, дали рост производства в полтора раза и начали задыхаться. А тут вдруг как снег на голову — объединение доводит задание: дать рост объема реализации еще в полтора с лишним раза. Мы — за голову: как, за счет чего? Ну ладно бы за счет дорогостоящего ассортимента, но в том-то и дело, что ткани, которые нам навязало объединение, тоже не давали размахнуться. Мы телефоны обрываем, гонцов шлем к Тимофееву с объяснениями, а он знай одно: «Выполняйте». И весь сказ.

— Не сообразуясь с обстоятельствами, с реальной обстановкой?

— В том-то и дело.

— Ну, а попытались ли вы, то есть все специалисты фабрики, выполнить задание, сделать для этого все возможное или?..

— Конечно, пытались. Куда от этого денешься? Если б только ныли да жаловались, то не дали б того роста, какой у нас есть… Реконструкцию потоков провели, почти каждую операцию обеспечили средствами малой механизации. Внедрили новые способы обработки деталей кроя. Специализировали потоки по ассортименту и сложности моделей.

— Та-ак. А можно все это увидеть? И вообще посмотреть фабрику, с людьми поговорить…

— Конечно. Сейчас я вызову Ирину Семеновну, главного технолога. Она прекрасно знает всю историю фабрики, людей. Лучшего гида не найти, — улыбнулась Ольга Ивановна и позвонила куда-то по внутренней связи. — К сожалению, Ирины Семеновны нет на месте, но минут через пять — десять она должна появиться в кабинете. Это на первом этаже, прямо в цехе. Сейчас у нас полконторы там. Который месяц уж никак не можем закончить ремонт. Нечем ремонтникам платить, и они то и дело разбегаются. Ну ни на что денег не хватает — это ужас какой-то. Так вот, я к ремонтникам должна отправиться, пока они опять не разбежались. А вы сейчас в цех спуститесь, и сразу направо — увидите табличку производственного отдела. Там и встретитесь с Ириной Семеновной.

Едва Андрей открыл дверь производственного отдела — свет потух, и мужской бас негромко, но твердо скомандовал: «Куд-да?! На-а-зад!». Он остановился, пытаясь в сумраке небольшого помещения с крошечным оконцем под потолком, заваленного какими-то тюками, разглядеть говорившего. Никого не увидев, удивленно пожал плечами и направился было к другой двери, видневшейся в нескольких шагах впереди. «Стоп! Кру-у-гом! И на выход» — скомандовал опять голос. Андрей остановился, размышляя, что бы это значило и может ли это иметь какое-то отношение к нему. Решив, что не может, вновь направился к двери. И тотчас откуда-то сверху на него свалилось многоголосое куриное кудахтанье, сопровождаемое хлопаньем крыльев, — словно он ввалился в курятник. Андрей поспешно потянул на себя дверную ручку, и столкнулся с дородной полногрудой дамой.

— А мы думаем: кто это у нас тут заблудился? — отступила та в сторону.

Сидевшие за столами еще три женщины насмешливо разглядывали Андрея.

— Что это у вас там? — сконфуженно спросил он, доставая из нагрудного кармана удостоверение.

— Это механики наши развлекаются, — объяснила полногрудая.

Андрей протянул ей удостоверение.

— Да знаем, — отмахнулась она, — поняли уже, что областной корреспондент к нам заглянул.

…Главный технолог задерживалась. В ожидании ее Андрей посудачил с пожилыми сотрудницами отдела о жизни, о том, как трудно женщине быть одновременно и женой, и матерью, и хорошим специалистом. И как бы между прочим попросил справку о работе предприятий объединения. Он не хотел акцентировать их внимание на этой справке, которая дала бы возможность сравнить результаты, посмотреть, как выглядит дольская фабрика на общем фоне. Потому что не знал, в чью пользу будет сравнение, и пошел на маленькую психологическую уловку, чтобы не возбуждать понапрасну их интереса к своей персоне, как возможному избавителю от притеснений со стороны управленцев объединения.

— Справку о всех четырех фабриках? — удивились они.

— Да.

— Так где ж мы вам возьмем такие данные? — многозначительно переглянулись они, заговорили наперебой. — Мы сами бы с удовольствием ознакомились с ними.

— Инте-ре-есно, — в тон им сказал Андрей. — Как же вы работаете вслепую? Надо бы, наверное, знать, в чем вы отстали от других, чтобы тянуться за ними.

— Вот-вот, — улыбаются, — и мы так думаем. Первое время, как объединение образовалось, присылали нам данные о всех фабриках. Сравнивали: не так уж плохо мы выглядели, даже, скорее, наоборот: головная-то фабрика нам в подметки не годилась. Никитина наша возьми и скажи на конференции, на профсоюзной: «Мы тоже анализируем работу других предприятий и видим, что на головной фабрике, которая должна пример показывать, позволяют себе слишком спокойную, сытую жизнь». Тимофеев тогда ругал нас за плохой рост объема реализации — она и ляпнула ему, высказала при всех, что там только за счет дорогих тканей и вылезают: с объемом-то реализации все в ажуре, а с производительностью в натуре, в штуках — на месте топчутся. С тех пор и началось.

— Что началось? — не понял Андрей.

— Да грызня с Тимофеевым. И сводных данных мы с тех пор больше не получали. Попробовали настаивать — где там…

— Да нет, девочки, вы путаете, не с того началось, — поправила сухощавая, интеллигентной внешности Евгения Аркадьевна, руководитель отдела. — Помните, в области совещание было по легкой промышленности? Так вот с него, по-жалуй, началось. Никитина там выступила и сказала что-то не так, как хотелось бы Тимофееву, а он ей вот так пальчиком погрозил и головой помотал: ай-яй-яй, дескать, нехорошо.

— Что за совещание? — уцепился Андрей. — О чем говорила Никитина?

— Не помню толком, боюсь наврать, так что вы уж, голубчик, лучше у самой Никитиной поинтересуйтесь, — посоветовала Евгения Аркадьевна.

— Где она может быть сейчас?

— Дома пока. Но вот-вот должна лечь в больницу.

— В больницу? — удивился Андрей.

— Да, в больницу, — вздохнула Евгения Аркадьевна. — Чему удивляться?.. Когда человека без конца дергают…

Андрею дали номер телефона Никитиной. Он тут же из отдела попробовал связаться с ней. Телефон молчал. Он записал на всякий случай ее домашний адрес и договорился, что к вечеру ему подготовят подробную справку о работе предприятия с тех пор, как было организовано объединение.

— А вон и Ирина Семеновна, — показала в окно полногрудая сотрудница. — Видите, у той колонны стоит, что-то швее молоденькой втолковывает. Беда с ними, с молоденькими, того и гляди что-нибудь… Идите к ней, а то, чего доброго, она уж закрутилась и забыла про вас.

Ирина Семеновна, худенькая женщина с огромными глазами, действительно оказалась прекрасным гидом: не бесстрастным профессионалом, бойко излагающим давно заученный текст, а заинтересованным собеседником. Она водила Андрея по складам, тесно заставленным штабелями тканей, по участкам с рядами стрекочущих машинок и женскими бюстами, утопающими в пестрых ворохах деталей кроя, терпеливо втолковывала премудрости технологии — и щеки ее зарделись румянцем возбуждения, глаза увлажнились, потому что рассказывать ей пришлось о падении фабрики, а фабрика была для нее всем — радостью, болью, домом, который оставило счастье, жизнь в котором пошла наперекосяк. Андрей верил в ее искренность. И когда она рассказывала о перестройках технологии, ни минуты не сомневался в том, что она ничего не придумывает, не ловчит, стремясь вызвать у заезжего корреспондента иллюзию бурной деятельности специалистов фабрики. Но чувствовалось: ее что-то мучает, защемило душу что-то недосказанное.

— А зачем вам все это? — спросила вдруг она смущенно. — Писать будете?

И, словно в ожидании неизбежной тяжелой вести, медленно, тяжело опустилась на широкую скамью у стены возле красного уголка.

— Н-ну-у, да вообше-то, намерен.

— И тоже — ругать нас? — остановила на его лице свои глаза; в них были тревога и настороженность.

— Ну почему же ругать… Нет… Не обязательно во всяком случае, — заегозил Андрей, бодро улыбаясь. И подсел к ней на ту же скамью.

— Так ведь объединение подводим, с зарплатой перебои — два года уже, народ разбегается. Даже кадровые работники — опытные швеи, наша надежда и опора — и те потянулись на сторону, в торговые ряды у большой дороги. Знаете, какая теперь у нас текучка кадров?

— Какая?

— Тридцать процентов.

— Да-а, скверная ситуация: народ уходит, потому что прибыли нет, упал заработок, а прибыли нет, потому что некому ее делать, не хватает квалифицированных работниц. Набрали новичков, обучили, а они — заявление на стол. Порочный круг. Так?

— Вот именно.

— А можно вам задать один деликатный вопрос? Мне вот пришло в голову… Как же так, думаю: при Сальнике, вашем первом директоре, за считанные годы добились роста производства в полтора раза на сравнительно новых машинах — и претензий по поводу невыполнения заданий не было, а теперь примерно такой же рост на старых машинах, с которыми больше хлопот, — и вас ругают, что плохо работаете. Может, действительно производственная программа теперь нереальная, а раньше она была реальной, отвечала вашим возможностям просто потому, что Сальник умел ладить с генеральным директором? Впрочем, возможно, не столько потому, что умел ладить, сколько потому, что уважали его громадную практику, прислушивались к его мнению, когда речь заходила о производственной программе, и больше, чем можно, с него не требовали. А ушел на пенсию — и ситуация резко изменилась: генеральный директор стал диктовать свои условия. Тем более что он недолюбливал Никитину… Как, по-вашему? Могло так произойти?

Он приврал. Что Тимофеев недолюбливал Никитину — это еще бабушка надвое сказала. Но слышал ведь уже в производственном отделе, что могла она не угодить генеральному — значит, надо было как-то проверить и перепроверить — факт это или чей-то домысел. Честнее, конечно, было бы поставить вопрос по-другому. Например, так: «Может, у них отношения не сложились?» Это было бы и деликатнее. Но тогда бы он и ее побуждал быть деликатной и, возможно, из деликатности она предпочла бы умолчать о кое-каких пикантных деталях. Но он пришел сюда не в деликатность играть. Ему нужна была истина, ему нужно было, чтобы эта худенькая женщина сказала то, что знает, и он решился на маленький подлог, в котором его может упрекнуть только он сам. Он ставил ее перед фактом, будто ему уже известно, что Тимофеев недолюбливал Никитину, и тем освобождал ее от необходимости сдерживаться, снимал с нее груз ответственности за распространение малоприятных сведений. Ей оставалось только или согласиться с тем, что отношения между двумя директорами оставляли желать лучшего, или отвергнуть это как досужий вымысел, сплетню.

— Трудно сказать… — ответила она неопределенно. — Вообще-то, если откровенно, Сальник иногда и при социализме из ничего делал план. Тут ему, видно, и опыт громадный помогал, и то, что он, юрист по образованию, умел крутиться на пятачке. Умел в рамках закона развернуться, маневрировать ассортиментом, ценами.

— А Никитина не умела так?

— Не в том дело. По крайней мере не только в том… Вы не были знакомы с Сальником?

— Нет.

— Жаль. Посмотрели бы на него — не сказали бы, что он пенсионер. Энергии, здоровья — хоть отбавляй, тридцатилетний позавидует, а он на пенсию ушел. Неожиданно, вдруг. Когда фабрика наша была самостоятельным предприятием — до создания объединения, — никто и мысли не допускал, что запросится на отдых.

— Так-так-так… — подхватил Андрей. — Появилось объединение — фабрика, став филиалом, утратила самостоятельность, возможность маневрирования для Са-льника резко уменьшилась, — и он не выдержал, счел за благо уйти.

— Да нет, поначалу-то у нас еще было нормально; не сразу объединение задавило. И после ухода Сальника мы еще где-то с полгода держались, а уж потом все кувырком пошло.

— Значит, Сальник ожидал такой исход?

— Не знаю. Возможно, просто не выдержал. — Она усмехнулась. — Таблетки он часто глотал последнее время. Раньше этого за ним не замечалось.

— Какие таблетки?

— Ну, после телефонных разговоров с Тимофеевым…

«Эдак Тимофеев всех итээровцев в больницу определит», — подумал Андрей, вспомнив, что сказали о Никитиной в производственном отделе.

— А вам самой не хочется уйти с фабрики? — участливо спросил он.

— Знаете, было — тоже хотела бросить заявление на стол. Потом одумалась. Куда пойду? В ателье? Или куда-нибудь совсем не по специальности?.. Да и время сейчас такое… нигде не ждут безработных. Нет уж, буду держаться, сколько сил хватит — может, как-нибудь все образуется. Мало приятного, конечно, без зарплаты сидеть… Да и привыкла ведь к ней, к фабрике, как дом родной стала. У нас тут раньше знаете, как хорошо было… Никитину вот обвиняют, что красный уголок тканями забила, в склад превратила. А думаете легко ей было на это решиться? Она у нас первой певуньей была: и в хоре, и солисткой. Но производственную программу-то выполнять надо, и у кого, как не у нее, директора, должна болеть голова за это? На дешевой ткани не то что прибыли не получишь — на налоги не заработаешь. Поступает хлопчатка — не до нее, на склад ее! А вы сами видели, много ли надо для нашего склада, чтобы его под потолок забить. Раньше-то нам и этого хватало — сами командовали. А теперь вот… Сколько ни просим новый построить или хотя бы еще сараюшку какую, мало-мальски пригодную поставить — никакого результата… Ну, забили склад — куда деваться? В цехах теснотища, яблоку негде упасть, оборудования давно понатолкано намного больше, чем полагалось по проекту. Осталось одно — урвать кусочек площади у красного уголка. Кусочек за кусочком — отняли половину. А что половину, что весь — разницы никакой. Все равно в него теперь ходу нет — никому, кроме узкого круга материально ответственных лиц. Изредка, правда, — перед праздниками пускают музыкантов на репетиции, под присмотром кладовщицы… Раньше в нашем красном уголке двери всегда были настежь открыты: кто в настольный теннис играет, кто в шашки, в шахматы — всем хватало развлечений. До работы заглядывали и после смены, а в обед так вообще столпотворение было. По праздникам или если у кого-то дата круглая, юбилей какой, — столы накроем, цветы, самовары, бывало и легкое вино; свои артисты исполняют номера по заявкам — шумно, весело, и все по-домашнему, просто. Наша самодеятельность в городе, в районе нарасхват была; чуть что — к нам: помогите артистами. И в области в цене была, со смотров постоянно трофеи привозила. А сейчас… Скука смертная. Вы не обратили внимания? На лестничных площадках в обеденный перерыв тихо, пусто. Так только — проскочит кто-нибудь вверх-вниз, или группка какая шушукается. Позабились все в свои норы. Сбегали в столовую — и опять в цех. Никаких общих интересов, кроме работы. Работа и только работа. А она серая какая-то стала, безрадостная. Будто душу из людей вынули, незаметно, тихо украли. Хватились, а души-то и нет, и теперь вот тоскуем, руки заламываем. Странно, скажете, почему это вдруг тишина в коридорах не нравится? Да ведь прежде и там жизнь была, девчата спевки устраивали. И в цехе, бывало, пели: одни запоют — другие подтянут; кому репетиция, кому развлечение. Здоровый микроклимат… Боже мой, как много мы потеряли, и всего за какие-то пару лет. Была семья — нет семьи. Все развалилось, полетело кувырком в прошлое, в преисподнюю, в тартарары. Или я преувеличиваю?.. Может, так и надо, может, это знамение времени, современный стиль взаимоотношений — сдержанность, разобщенность? Каждый сам по себе… Как же, рынок, капитализм, конкуренция везде и во всем… Человек человеку волк.

Конец ознакомительного фрагмента.