Слово атамана Арапова

Александр Чиненков, 2020

Новый роман известного уральского писателя открывает волнующие страницы истории Оренбургского края, рассказывающие об освоении вольными казаками земель вдоль реки Сакмары. Упорство, мужество, безудержные порывы и безрассудная храбрость – вот то, что подчас меняет ход истории, оставляя в наследство озадаченным потомкам гордость за своих отважных предков, не щадивших живота ради величия и укрепления России. Главные герои романа – яркая историческая личность, отважный атаман Василий Арапов, и его товарищи: верный есаул Пётр Кочегуров, крёстный Фома Сибиряков, Степан Погодаев, Гурьян Куракин и многие другие. Это полная живописных подробностей история, основанная на достоверных фактах.

© Чиненков А.В., 2020

© ООО «Издательство «Вече», 2020

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2020

Сайт издательства www.veche.ru

Часть первая

России во благо

1

Девять дней струги медленно поднимались вверх по реке, преодолевая стремительное течение. Налегавшие на весла казаки выбились из сил. Они гребли от зари до заката, причаливая к берегу лишь в полдень для трапезы и краткого отдыха и на ночлег.

Дни стояли ясные и долгие, что позволяло преодолевать значительные расстояния, а вот ночи… За короткие ночные часы казаки едва успевали отдохнуть, выспаться и подкрепиться, как атаман Василий Арапов чуть ли не плетью загонял их обратно в струги, и поход продолжался.

У Степки Погадаева было странное ощущение неповторимости всего, что он видит и делает. Руки ныли от тяжелой работы, пот застилал глаза, но кудрявая светловолосая голова не переставала поворачиваться из стороны в сторону, позволяя юноше любоваться красивыми живописными местами.

Весна 1723 года началась радостно и дружно. Разливы на реках бушевали обильные и размашистые. Яик вышел из берегов и был похож на море. Его мутные воды сметали все на своем пути.

Река Сакмара, в русло которой струги казаков вошли еще прошлым вечером, мало чем отличалась от Яика, в который впадала. Ее течение не менее быстро; берега глинистые и песчаные. Но, в отличие от большей своей частью безлесных берегов Яика, берега Сакмары покрыты лесом, чередующимся с без устали зеленеющими лугами.

Немало успел повидать на своем веку Степка, но такой нетронутой красоты, такого буйного могущества окружавших реку лесов видеть не доводилось. Он оглядывался и видел, что второй струг едва поспевает за ними, отчего на сердце становилось веселее, а руки…

— Ужо который раз в энтих местах, а зрю все, как сызнова, — проговорил сидящий рядом Гаврила Крыгин. — И здеся бывал, и далее. Завсегда как возвертался в Яицк^[1], аш тоска душу сминала. Большущая охота возвернуться сюды сызнова поедом поедала!

— А я, — вступил в разговор сидящий сзади казак Данила Осипов, — тож здеся бывал. И не раз бывал, то-то!

Он гордо тряхнул седой головой и сплюнул в воду, бурлящую за бортом.

— Ешо с атаманом Меркурьевым, бывалочи, не единожды в поход супротив кыргызов, каракалпаков и джунгар хаживали. Как по сакмарским берегам проходили, так и заприметили удобное место в междугорье для крепостицы. Так-то вот, бляшечки!

— Конешно, тута те и луга, и лес для постройки, — заговорил налегающий на весла Степан Рябов. — Как токо Василь Евдокимыч на круге про вольны земли обсказал, так я зараз…

— Иш каков прыткий. — Осипов снова сплюнул за борт и ухмыльнулся. — Вольной землицы ему подавай. А што с ней дееть бушь? Жрать? За кажну ейную пядь ешо постоять придется. Новы земли… Энто для нас оне новы, а для хозяев не! Степняк горой за них станет, во как!

Сидевший на корме атаман Василий Арапов прислушивался к разговору казаков и улыбался. Он знал об этих местах намного больше своих спутников. Еще с прежних походов прикипел к ним сердцем и полюбил на всю оставшуюся жизнь.

Как и у любого казака, у Арапова болела душа за судьбу земли Русской. Через земли, которые Василий собирался освоить и закрепить за державой, часто совершали набеги кочевые племена. И он не раз обращался к атаману Яицкого казачьего войска Меркурьеву с просьбами и уговорами построить крепость на реке Сакмаре, дабы защитить русских людей от набегов. Каракалпаки, киргиз-кайсаки, джунгары часто посягали на эти земли, чиня большие разорения и уводя в плен много людей. Они…

— Хочу вот тя обспросить: пошто с нами подался?

Арапов прервал размышления и прислушался. Ему стало интересно, что ответит Степка на вопрос Данилы Осипова. Атаман внимательно посмотрел на растерявшегося юношу, который от неожиданности едва не выронил весло.

— Судьбина моя така, — покосившись на соседей, ответил он.

— Судьбина, баешь, иш ты. — Осипов на секунду задумался и поучительным тоном изрек: — Зелен ты ешо. Не оперился, бляшечки!

Степка обиженно нахмурился, поджал губы, но смолчал. Любому казаку была известна в походах его удаль, а тут…

— Не серчай, сиденок^[2], — ободряюще коснулся его плеча Гаврила Крыгин. — Серчать не следут.

Он с хитрецой покосился на смутившегося юношу. А Степка отвернул покрасневшее от досады лицо.

— Пошто к нему причыпылись, репьи? — подал голос все это время молчавший Петр Пудовкин. — Хто хоть раз видал, штоб он осерчал без дела? Энто ты, Гавря, верблюд бесхребетный, как што, дык на дерьмо исходишь.

Гаврила Крыгин даже затрясся весь, услышав такое. Он покраснел от гнева:

— Да ты, э-э-э…

— Вертай к берегу, — усмехнулся Арапов и налег на весла, желая дать гребцам время на отдых и унять вспыхнувшую ссору. Он поднял глаза к небу и с вздохом добавил: — Ночевать тута будем.

Крыгин метнул на него через плечо сердитый взгляд и огрызнулся:

— Пошто в рань таку, батько? Ешо эвон…

— Вертай, говорю!

Арапов нахмурил брови, что являлось плохим признаком для ослушников. Все знали его крутой нрав и тяжелую руку. Василий Евдокимович был справедливым атаманом, но скорым на расправу. Он терпеть не мог тех, кто пререкается без дела. Вот и сейчас Арапов смерил Крыгина тяжелым взглядом, да так выразительно, что тот ссутулил плечи и замолчал.

Пока струг, рассекая воду, приближался к берегу, Степка прикрыл глаза и вспомнил свою девушку Нюру. Дрожь пробежала по телу, и он не заметил, как выпрямился. Вспомнились вечерние прогулки, нежная болтовня, упреки, шутки, уверения. Степка даже вспомнил, как решился и впервые в жизни поцеловал ее в щечку на прощание. А когда поутру усаживался в струг, то скользнул взглядом по лицам провожающих казаков девушек и увидел Нюру, которая смущенно жалась в сторонке, нервно теребя свою пышную косу. Он простился с нею уже вечером. Теряя смелость от ее огромных серых глаз и робкой улыбки, он спросил: «Не забудешь?» А она серьезно ответила: «Не така я…»

Струги приткнулись к берегу. Казаки живо перемахнули через борты и закрепили их канатами к стволам деревьев. Арапов потянулся, расправил широкие плечи и кивнул прибывшим с ними женщинам: «Харчи стряпайте подальше от воды. Не ровен час…»

Прилетевшая стрела вонзилась в мокрый песок у его ног, своим появлением прервав фразу, так и оставшуюся невысказанной атаманом.

2

Едва потухли последние отблески заката, как другую сторону небосвода заслонили тяжелые черные тучи. Порывистый ветер в считаные минуты разбросал их по всему небу, и дождь, смешанный со снегом, извергся на землю.

Одинокий всадник остановил коня на окраине Яицка. Дождь усиливался, а ветер крепчал. Струи мутной воды журча обтекали ноги уставшего жеребца, затем собирались в пенистые ручейки, стремящиеся к реке.

На плечах всадника была вымокшая накидка, на голове — шапка, надвинутая низко на глаза. Всем своим видом он походил если не на албасты^[3], то на байгуша^[4], но никак не на казака, хотя притороченная к боку сабля и камча^[5] в руке говорили об обратном.

Всадник пристально вглядывался в ночную мглу, словно пытался разглядеть кого-то. Но, на беду, ночь была ненастная, небо — темное, а ветер глухо шумел в степи и завывал в ветвях одинокого осокоря над головой казака.

Возвращаясь в Яицк с дальней заимки, он строил смелые планы. В самом радужном из них он видел себя гордо въезжающим на верном Хане в город, лихо спрыгивающим у избы атамана на землю и гоголем идущим мимо девок навстречу раскинувшему для объятий руки атаману.

Но мечты мечтами. Несбыточны они. Не видать ему более до конца дней своих улиц Яицка, так как въезд ему туда заказан. И кто этому виной, понять трудно. То ли племяш Степка, то ли красавица Нюрка, то ли его необузданный вспыльчивый характер, сделавший его в сорок лет изгоем? Да разве только изгоем? Волком степным, гадом постылым. По решению круга любой казак отныне вправе избить его, застрелить или зарубить, если только он посмеет нарушить запрет и приблизится к городу.

Эх, Нюрка! Тварь подколодная! Сгубила его, на корню сгубила. А ведь кто был когда-то?! Первейший казак в Яицке. ГЕРОЙ! Ни одного похода на киргизов не пропустил. Рубился всегда в первых рядах. А сколько ран на теле носит! Не счесть! Но не послужили раны и доблесть былая порукой, когда…

Конь тихо всхрапнул и застриг ушами — верный признак, что к мару^[6] кто-то приближается.

— Тсс… — шепнул он, нагнувшись, коню в ухо и потрепал его по промокшей гриве. Но и у самого сердце сжалось от необъяснимой тревоги, а рука легла на рукоять сабли.

— Эй, Никифор, я энто, — прозвучал в темноте знакомый голос брата, и спустя мгновение он, словно из-под земли, вырос у правого стремени. — Слышь-ка, Никифор, зазря приехал-то.

Брат взял его за руку и, пересиливая дождь, закричал:

— Зазря, грю, головушкой рискуешь. Одна она у тя…

— Замолчь, Тимка, — злобно рыкнул на него Никифор. — Че базлашь, сукин ты сын?

— Дык ведь посекут тя. Ей-богу, посекут. — И Тимофей зашептал в ухо склонившемуся к нему брату: — Атаман давеча у избы сказывал, што самолично смахнет башку с тя, ежели…

— Ешо поглядим, — отмахнулся, как от назойливой мухи, Никифор. — Кишка тонка со мною тягаться.

— Дык оне гуртом навалятся, сотней. Никиша, уезжай, Христа ради! Уезжай, прошу…

— Да погодь ты, идол! — ругнулся Никифор. — Сказывай, че ешо в куренях бают. Как племяш Степка житует? Как… — Он замялся и после резкого выдоха продолжил: — Нюрка как, лярва проклятущая?

— Погодь малость, дай осмыслю. — Тимофей провел ладонями по лицу и, пожав плечами, сокрушенно вздохнул. — Степка с Васькой Араповым на Сакмару подался. Присмотреться хотят и…

— Плевать! — возбужденно рявкнул Никифор и, спрыгнув с коня, схватил брата за ворот рубахи. — Сказывай об Нюрке. Хде она? Аль с ним подалась?

— Забудь ты ее, Никиша, — без всякой злости, но твердо заговорил Тимофей. — Не твоя она… НЕ ТВОЯ!

— Энто мне разуметь, а не вам! — позабыв про осторожность, взревел Никифор. — Не отступлюсь от нее, покудова ноги ходют.

— Просватана девка за Степку, как не поймешь, — принялся увещевать брата Тимофей. — За сродственника к тому ж…

— Тады пошто он в поход ушел? На Сакмару?

— Атаман Арапов упросил, — спокойно ответил Тимофей.

— Пошто так?

— Люб он ему.

Никифор задумался. Опустив голову, он потрепал по загривку Хана, после чего расправил могучие плечи и дико захохотал:

— Не бывать тому. Слышь, братенька, не бывать! Покудова Степка веслами мозли набиват, я тута. Умыкну девку — и поминай как звали!

— Грех энто, — вздохнул Тимофей.

— А нынче все грехом чтится. Куды ни плюнь, все грех.

— Негоже девку трогать. Сродни ведь Степка нам, фамилию одну носим.

— Мочи нет, Тишка. Не могу я! — Никифор подставил лицо дождю, а Тимофею показалось, что брат даже всхлипнул. — Как узрил ее проклятущую, так и свет померк. Скачу по степи — ее вижу. Глаза закрою, а она предо мной стоит.

— Ой, не к добру се. — Тимофей вновь попытался отговорить брата. — Никиша, опомнись! Всю родню супротив себя обратишь. Я ужо не говорю об…

— Вота че… — Никифор положил руку на плечо брата. — Нет у меня ниче боле, акромя Нюрки, понял? Волк я, зверюка без роду и племени. Нет мне возврата в Яицк и к семье тож. А жисть на том ешо не кончатся!

— Че ты удумал, однако? — Тимофей смахнул с лица капли дождя и попытался рассмотреть глаза брата.

— Жисть сызнова зачать хочу, — охотно пояснил тот. — Умыкну Нюрку и на Дон подамся. Таким казакам, как я, завсегда рады хоть на Исети, хоть на Дону!

Затем он встряхнул опустившего голову брата за плечи и, пригнувшись, спросил:

— Подсобишь мне, Тимоха?

Тимофей молчал. По всему было видно, что он рад бы помочь брату, но не в силах решиться на предлагаемое Никифором воровство. Но родственные чувства все же возобладали над разумом, и он обреченно взмахнул рукой:

— На худое ты меня толкашь, брат. Но… так тому и быть — даю согласие.

Никифор, обрадовавшись, обнял брата:

— Ужо базара дождемся, Тимоха. Ужо…

— А не сгубим мы девку-то, брат? — неожиданно засомневался Тимоха. — Не люб ты ей, знамо дело. Затоскует, зачахнет и…

— Стерпится — слюбится, не впервой, — отрезал Никифор, которому не понравились сомнения брата. — Не впервой ужо.

— Как знашь. — Тимофей поскучнел и засобирался уходить. — Токо совет прими, не возбрезгуй.

— Како ешо совет? — насторожился Никифор.

— Никогда боле здеся не объявляйся. Забудь мать, отца, сестер, братьев. Меня тож забудь.

— А жить-то как тады?

— Как знашь!

— Добро. — Никифор тряхнул головой и с яростью сжал рукоять сабли. — Ну так че, теперя ты выслухаешь мя?

— Завсегда. Стало быть, на роду мне писано руки загадить. Слухаю тебя, брат…

3

Нюра Батурина стояла у реки и с грустью смотрела на мутную воду. Раньше она любила теплый чистый Яик. Еще бы, она выросла на реке — полноводной, стремительной и неповторимой своей захватывающей красотой. Девушке нравилось ходить босиком по воде и, нагибаясь, трогать крохотные волны, монотонно набегающие на берег. Руки чувствовали мягкую свежесть воды, а глаза восторженно наблюдали за солнечными бликами, за сказочной игрой красок. Но сегодня…

Придерживая рукой туго заплетенную светло-русую косу, Нюра отвернулась от реки и не спеша пошагала в городок. Сегодня она ненавидела Яик, его весенние черные воды. Конечно, девушка понимала, что река вообще-то ни при чем, а расставание с милым невечно. Но сколько оно продлится, Нюра не знала, и от этого тоскующему сердцу не становилось легче.

— Нюра, Нюрка, хде тебя леший носит?

Подняв глаза, девушка увидела бегущего навстречу братишку Гришку. Ее грустное лицо стало тревожным и виноватым.

— Че, опять маме худо?

— Падучая… опять падучая корежит, — испуганно объяснил мальчонка. — Лицо эко небо перед дождем, а глаза…

Не найдя подходящих слов, Гришка соединил большие и указательные пальцы обеих рук и выпалил:

— Во-о-о какие!

Схватив мальчика за худенькую руку, она поспешила в курень, который, к счастью, находился недалеко от реки.

Семья Батуриных много лет проживала в Яицке. Сколько точно, Нюра не знала. Да и не интересовали ее такие мелочи. Жили безбедно, да и не богато. Словом, как подавляющая часть населения городка. Отец и старшие братья Иван и Василий большую часть жизни проводили в седле, участвуя в бесконечных походах. А вся тяжесть забот о хозяйстве прочно лежала на плечах матери, сестер и ее, Нюриных.

В общем-то девушка не сетовала на судьбу. Такова доля всех жен, матерей и сестер казаков. И с этим никто не спорил. Со старины повелось, что каждому свое. Но вот беда: последний год мать подкосила неизлечимая болезнь, которая с каждым днем вытягивала из нее жизненные силы. Скорее бы отец с братьями вернулись из похода. Нюра боялась, что они не успеют застать мать живой. А тут еще Степка уплыл с Араповым куда-то в верховья Яика. О Господи, как ей его сейчас не хватает!

Когда девушка вбежала в горницу, мать сидела на скамье и безучастно смотрела на образа. Цвет ее лица уже не напоминал собою небо перед грозой, но нездоровый желтый оттенок на впалых щеках говорил, что радоваться нечему. Нюра и вошедшая за ней следом сестра Маша осторожно уложили обессилевшую женщину на скамью, укрыли одеялом и, присев у изголовья, терпеливо дождались, когда мать заснет.

Затем сестры вышли из хаты и расположились на завалинке, спрятавшись от ярких лучей солнца под раскидистыми ветвями осокоря.

Первой заговорила Нюра. Она покосилась на пасмурное лицо сестры и тихо сказала:

— Мама шибко хворает. Боюсь я, Маня, што она…

— Скорее бы отмаялась, сердешная. — Маша тяжело вздохнула и окинула безразличным взглядом подворье. — Не жисть энто. Кому падучая прилипнет, лекарь сказывал, знать, пора собираться.

— Куды собираться-то? — не поняла Нюра.

— Знамо куды, душою в небеса, а телом в землю. Нас уж соседи сторонятся: заразиться хворью черной пужаются.

— А Севастьян твой эдак же думат?

При упоминании о муже Мария поджала губы и обиженно сказала:

— Об чем говоришь-то, глупая. Ево как по голове саблей кыргызы оховячили, так вон боле не думат. Ладно хоть руки-ноги целы и к хозяйству охоч.

Сестры помолчали. Мария сокрушенно вздохнула и посмотрела на плетень:

— Не лежала у мя душа к нему. Хоть пропади! А теперь и боле. Калека ведь…

Нюра заерзала на завалинке. Ей не нравилось, когда сестра плохо отзывалась о своем муже Севастьяне, тихом и безобидном казаке. Желая сгладить тягостное впечатление от ее слов, она покосилась на Машу и сказала:

— Да будя ты, будя. Ну, чем Севастьян те не муж? И любит, и по хозяйству все справно ладит.

— А глаз мой на нево не глядит! — отрезала сестра и резво поднялась с завалинки. — Пойду я, пожалуй. Ты за матушкой приглядывай да не забудь, што завтра базар. Подем на народ поглазеем да себя покажем.

Проводив Машу полным сожаления взглядом, Нюра съежилась от появившегося вдруг нехорошего предчувствия. Предложение сестры сходить на базар она почему-то встретила не с прежним восторгом, как раньше. Ей не хотелось отлучаться от больной матери, но…

Неожиданно она вспомнила Степку, его румяное несколько удивленное лицо, которое всегда сияло при их встрече. На лице юноши отражалась та неподдельная доброта, которая волновала девушку, заставляя то краснеть, то бледнеть, испытывая состояние невыразимого счастья. Все его братья пали в походах, мать едва не сошла с ума.

Нюра вспомнила его дядю Никифора, и на ее лицо легла тень. Этот огромный казак пугал ее. Особенно она боялась его с того памятного дня, когда он настиг девушку на улице и, обдавая перегаром, пытался поцеловать. В те ужасные минуты он напоминал собою страшного оборотня, а его звериная сила… Он едва не забил до смерти свою жену Груню, которая, к счастью Нюры и своему несчастью, оказалась рядом и попыталась оттащить ополоумевшего Никифора. В порыве дикой злобы он швырнул Груню на землю и пинал до тех пор, пока не подоспел атаман Меркурьев с десятком казаков. Нюра помнила суд над дебоширом, его прилюдную порку на майдане и позорное изгнание из городка.

Никифор все перенес молча. А когда его, униженного и опозоренного, выводили за ворота городка, он как-то пристально посмотрел на нее, жутко ухмыльнулся и, вскочив на коня, исчез в степи. Казак уехал, а страх не покидал девушку. Она чувствовала, что он еще объявится, и ждала этого дня, как что-то неотвратимое и пугающее.

— Не ходы завтра на базар, дочка. Манька пущай себе идет, а ты не.

Мать, покачиваясь, вяло вышла на крыльцо, подошла к Нюре и тяжело опустилась на завалинку рядом с нею. Медленно повернув голову, посмотрела на девушку проницательным, изучающим взглядом.

— Делом займись, но не ходы.

Нюра ничего не ответила. Она лишь со страхом посмотрела на мать и осторожно взяла ее за руку. Измученная болезнью женщина привалилась к стене хаты и устало прикрыла глаза:

— Привиделось мне давеча во сне, што худо те придется, Нюра. Степняков стан видела. Тя средь них. О, горе… горе горькое! Тяжелая жизнь тебя ждет, доченька. Много лиха повидашь на своем пути, о, горе!

Из распахнувшейся двери амбара показалась коротко остриженная голова Гришки. Мальчик вышел с бледным лицом. Он со страхом смотрел на мать — сморщенную и беспомощную.

— Мама, — прошептала девушка, — иды в хату.

Она поцеловала мать в покрытый каплями пота лоб и, вскочив с завалинки, нежно обняла ее:

— Отдохни, слаба ты ешо.

Бережно поддерживая мать, Нюра завела ее в дом и усадила на скамью. Девушка едва не расплакалась, проведя ладонью по ее трясущейся голове. Поправив постель и подушку, она уложила мать на постель и привычно села у изголовья.

— Нюрка, не выходы завтра из хаты.

Девушка прослезилась, глядя на мать, маленькую, слабую, лишенную всех сил, кроме силы своего убеждения.

— Христом Богом прошу!

Нюра провела платком по взмокшему лицу матери и ласково сказала:

— С тобой я останусь, мама.

— Нет, ты пойдешь. Ведаю я! — Мать неожиданно резко села, затряслась в бессильной злобе и истерично закричала: — Все… все мне ведомо! Сон вещий был мне. Ты… ты…

Она взмахнула тощей ручкой с набухшими жилами:

— Не пушшу… не…

Обессилев, опрокинулась на подушку и захныкала:

— Господи, дозволь помереть-то спокойно!

Слезы ручьями стекали по щекам Нюры, наблюдавшей за этой душераздирающей сценой, но она молчала. Девушка испугалась: она никогда не видела мать такой. Опустившись перед ней на колени, Нюра уткнула лицо в подушку и громко по-детски разревелась.

Вбежавший в горницу Гришка замер, беспокойно вращая глазенками. А Нюра продолжала рыдать и только повторяла с отчаянием: «Я такая несчастная… Такая несчастная, Господи!..»

4

Подкрепившись, казаки и их жены расположились на ночлег. Атаман Арапов расставил сторожевые посты, а сам присел у костра и принялся внимательно изучать стрелу. Степка долго наблюдал за ним со своей лежанки, но сон не шел, и он решил поразмышлять. О чем? Конечно, ему хотелось вспомнить Нюру. Особенно их последний вечер, когда он впервые поцеловал ее. Был бы рядом отец — несдобровать. Головы бы не снес, а вот камчой бы приголубил на славу. Он что саблей, что плетью — все едино владеет знатно.

Вспомнив разгневанное лицо отца, разом затмившее милый образ Нюры, Степка вздохнул и потянулся. Это не укрылось от внимательных глаз атамана. Глядя на костер и не оборачиваясь, он усмехнулся и сказал:

— Пошто зенки-то пялишь? Аль замерз?

— Сна нету, — посетовал Степка, после чего поднялся и приблизился к костру. — Хоть глаз коли. Нынче так умаялся на веслах, думал, крепше медведя зимой дрыхнуть буду. А вишь на деле-то как? Вот и пойми тут.

— Будя брехать. — Арапов посмотрел на юного казака. — Поди вызнать че удумал? Твое мурло мне што Библия. Чту по нему без напряга особливово.

— А ведь твоя правда, батько.

Степка уселся рядом, пытаясь понять, как это атаман смог догадаться о его желании. Неужели и вправду на лице что написано?

— Кыргызов стрела. — Арапов с отвращением швырнул ее в костер. — Неймется степнякам. Все нас на прочность сведают.

— А мы их сдюжим, коли навалятся? — спросил Степка. — Их же тьма, а нас?

— А нас тышша! — Атаман сжал кулаки и недобро покосился в сторону реки. — С нами грамота государыни и Сената. А энто посильней любой тышши будет! И ешо… Мы не воровать идем, а свое отделять от чужово! Вот крепостицу воздвигнем, и зараз степняки образумятся.

— Правда твоя, батько, — глядя на костер, хмыкнул Степка. — Посмотреть бы вот на государыню. Какова она?

— Баба как баба. — Арапов пожал плечами. — Да и видал я ее издалече.

— На наших казачек похожа? — спросил Степка.

— А хто ее знат? Издалече нет. Да и на бабу она мало похожа. Чисто ангел с крылами! Во как!

— А челобитню-то как ты ей всучил, батько? Небось ни в каку брать не хотела?

— Для како ляду государыне белы ручки о наши челобитни пачкать? Для тово ейных слуг навалом. Слыхал я вот, гутарили, што один то подает, другой — энто… Тышши их там, во дворце-то, и все при деле!

— А челобитню хто взял? — не унимался Степка. — Слуга аль генерал какой? Слух ходил, што генералов ешо более слуг при государыне.

— Про то не ведаю. — Арапов поворошил палкой костер и после короткой паузы вдруг заявил: — Чую, што слуг, што генералов число великое!

— Ужель так много? — округлил глаза Степка.

— На них держава держится, — со знанием дела пояснил атаман.

Некоторое время они сидели молча, глядя на костер и думая каждый о своем. Но вскоре Степка отвел взгляд от пылающих жаром углей и спросил:

— Дык хто же челобитню принял, батько?

— Сенат! — охотно ответил Арапов. — Энто значит высочайшее повелительство, што при империатрице содержится! Подали мы в Сенат челобитню, значит, в коей нижайше попросили позволения построить крепостицу на реке Сакмаре, дабы защитить русские земли от ворогов-кочевников. Сенат добро дал. Государыня тоже. А Военная коллегия, што при Сенате содержится, выдала пять пушек чугунных да ядра и порох к ним. И мало того, дали деньги прогонные, штоб водным путем довести пушки сеи до Яицка!

— Энто которы у нас в стругах?

— Оне самые. Как пальнем, степняки за сотни верст ускачат. Кони у них добрые, а вот храбрости маловато.

Почувствовав потребность во сне, Степка встал и потянулся. Но прежде чем вернуться на свою лежанку, спросил:

— Много ль ешо вверх по Сакмаре взбираться будем, батько?

— На правый берег переплыть осталось, — удивил его своим ответом атаман. — Стосковались по делу, погляжу? Ну ниче, ужо с утречка кручиниться и тосковать не придется!

5

Управившись по хозяйству, Нюра вошла в горницу. Увидев, что мать не спит, а пристально смотрит на нее, она приблизилась, села на грубо тесанный пол и обхватила колени руками.

— Вот вишь, с тобой я! Пущай себе Манька с Валькой на базар идут.

— Не уйти те от лиходеев, доченька, — тихо сказала мать и прикрыла веками глаза. — На роду те начертано из гнезда выпорхнуть, птичка моя. Нынче…

— Я не пойду на базар, как есть не пойду. — Нюра встала на колени и осторожно коснулась лицом впалой груди матери. — Неча мне там делать.

— От беды не схоронишься. — Мать тяжело вздохнула и провела ладонью по голове дочери. — Нынче я энтот же самый сон окаянный видела. Везут тя степняки поперек седла арканами опутанную. А коса… Дык она по земле волочится прямо под копытом коня…

— Ну, будя же, мама. — Нюра посмотрела в глаза матери. Увидев слезы, она смутилась, но быстро взяла себя в руки и зашептала: — Неушто степняки меня из Яицка умыкнут? Они за много верст наши симы^[7] обходят!

— Чую, умыкнут тя не степняки, дочка. — Руки матери сжались в кулаки. — Сабарман^[8], казак воровской. Он тебя увезет из Яицка. Зрила я ево нынче ночью, да вот лица не разобрала. Огромен, как мавр. Ликом черен, как албасты^[9]. Он… он…

Лицо несчастной женщины почернело, а тело залихорадило. Губы свело судорогой, а в уголках рта появилась пена.

— Гринька, Гринька, — Нюра выбежала на крыльцо и отыскала глазами братишку, который в компании таких же, как и он, мальцов чинил плетень у ворот, — маме худо, Гринька. К лекарю… к еврею беги, Гринька. Сыщи ево, сыщи немедля!

Вернувшись в горницу, Нюра обмерла. Бедная женщина лежала на полу, ее тело напрягалось и вытягивалось. Ужасные судороги сотрясали его. Челюсти сжались, закусив покрасневший кончик языка, а лицо приняло иссиня-черный оттенок.

Когда девушка пришла в себя и поспешила на помощь матери, та уже билась головой и телом об пол, причиняя себе сильные повреждения. При этом пенистая слюна обильно вытекала из уголков рта, смешиваясь с кровью из прокушенного языка.

— О Хосподи, мама…

Вспомнив советы лекаря, который однажды уже учил ее, как поступать во время приступов, Нюра метнулась в сени, схватила ложку и вернулась в горницу. Оседлав тело матери, которое все еще корежил припадок, она с силой разжала ее рот и вставила между зубов ложку. Затем прижала к себе голову, сохраняя ее от ударов, от попадания слюны в дыхательные пути и западения языка. Нюра знала, что припадок продлится недолго, хотя в последнее время они стали затяжными. Требовалось всего-то ничего — спасти мать от увечий.

Лекарь пришел на удивление быстро. Он справился с припадком и с помощью Нюры уложил заснувшую женщину в постель. Покопавшись в своем саквояже, недовольно пощелкал языком и сказал:

— Эка досада, лекарство забыл.

Несколько минут он о чем-то думал, нервно барабаня пальцами по колену. Затем выразительно посмотрел на притихшую Нюру и сказал:

— Сходи-ка ко мне, краса-девица, и принеси склянку, што я в спешке оставил на столе.

— Не можно мне, — отрицательно замотала головой девушка, покосившись на мать и вспомнив ее ужасные пророчества.

— А я говорю, сходи, — настоятельно потребовал лекарь. — Черная немочь^[10] — страшная болезнь. Если твоя мать не выпьет сейчас лекарство, она может преставиться.

— Помереть? — прошептала девушка, и в ее глазах мелькнул испуг.

— Да.

— Может, Гриньку послать?

— Нет. — Лекарь хмуро посмотрел на застывшего в дверях мальчика. — Мал ешо. Обронит склянку по пути, и все. Пока я другой настой приготовлю…

Глядя на него, Нюра вдруг поняла, что ей не отвертеться. Хочешь не хочешь, а надо вставать и идти. А те страхи, о которых предупреждала мать, могли ей просто привидеться. Мало ли что увидит во сне больная женщина…

Выслушав необходимые разъяснения, девушка вышла на улицу и поспешила к дому лекаря, который находился недалеко, но… Но в самый раз у базара, приближаться к которому она не хотела. Решив как можно меньше попадаться на глаза прохожим, Нюра шла задами, забредая иногда в жидкий навоз, или осторожно пробиралась мимо обычных в таких местах густых зарослей крапивы.

Довольно быстро дошагав до ворот свежевыбеленного дома еврея, она бросила в сторону майдана испуганный взгляд, но не заметила притаившегося за плетнем соседнего куреня казака, который, увидев ее лицо, вскочил на коня и натянул поводья.

6

Как только переплывший реку струг ткнулся носом в берег, Василий Арапов первым спрыгнул на землю и осмотрелся. Место, которое он облюбовал еще вчера вечером с противоположного берега, радовало глаз. Ему доводилось и раньше проезжать по этим местам, но сейчас…

Атаман зачарованно смотрел на волнующую душу красоту выбранного скорее не умом, а сердцем места.

Арапов присел и с несвойственной ему нежностью провел рукой по шелковистым седым былинкам невянущего ковыля. Потрогал цветущую мелкими желтыми цветочками чилигу и осторожно коснулся пальцами травы повитель. Колючая ежевика, буйный хмель, виноград-терновник, щавель… И еще превеликое множество растений уютно соседствовало на обогретой солнцем весенней поляне, которая, в свою очередь, граничила с лесом, разросшимся непроходимыми чащами справа и слева от нее.

Вот где раздолье животине, которую можно разводить в огромных количествах. Места для пастбищ хватит всем: овцам и коням, коровам, быкам и…

Атаман отошел немного и остановился там, где лес граничил с поляной. Кудрявые ветлы, старые осокори и высокие стройные осины. Они росли так густо, что ветви их переплелись, а могучие стволы едва не касались друг друга. Щебет птиц, которые неисчислимыми стаями селились на ветках, в сочетании с ароматом цветущих растений, дурманил и пьянил почище самого хмельного зелья и не нес за собою тяжелого похмелья.

— Че делать-то будем, батько? — спросил подошедший сзади Гаврила Крыгин.

Арапову стоило больших трудов оторваться от видимого великолепия и ответить казаку:

— Гляди, красотища-то какая, Гаврила! Разве можно ее сравнить со степью округ Яицка?

Крыгин снял с головы картуз и озабоченно почесал всклокоченный затылок:

— Дык как казать… Я вона смекаю, што кочевники-кыргызцы нам энту землицу зараз не отдадуть.

— Эка беда… У мя на всяческий курьез грамотка в струге запасена! Случай че…

— Батько, — от берега прибежал возбужденный Степка и протянул атаману стрелу. — В аккурат в струг вдарила. Агафье Рябовой чутя в спину не угодила!

— Степняки о себе напоминают. — Арапов сломал стрелу и с потемневшим лицом швырнул ее в сторону. — Испужать нас пыжатся, да не выйдет!

— Сумлеваюсь я. — Крыгин присел и выбрал из травы обломки стрелы. — Кабы пужали, дык кого-нибудь из нас порешили!

— А ты не сумлевайся.

Арапов резким ударом выбил из рук казака обломки и быстро пошагал к берегу. Степке и Гавриле ничего не оставалось, как поспешить вслед за ним. Остановившись у покачиваемых водой стругов, атаман поманил пальцем Степку и спросил:

— Кажи, куда причыпылась?

— Во сюды. — Парень указал на дырку в правом борту. — Умаялся, пока выдирал энту холеру из бочины.

Арапов посмотрел на дырку, потрогал ее, после чего развернулся и, не скрывая раздражения, посмотрел на прибрежные кусты:

— Теперь ведомо, откель принесла ее нелегкая.

— Откель? — спросил подошедший Данила Осипов.

— Из чыпыжника, — покосившись на задумавшегося атамана, ответил Степка. — Степняк умеет таиться. А в степи он, почитай, за былинкой укроется.

— Энто тебе не взвар на похоронах хлебать, бляшечки, — вставил едко Крыгин и еле успел увернуться от крепкого кулака, каковым его не замедлил угостить Осипов. Но дело до потасовки не дошло. Арапов окинул готовых ринуться друг на друга казаков суровым взглядом и грозно предупредил: «Ухайдакаю обоих, ежели хвосты не подожмете!» Урезонив таким образом мужиков, атаман решил загрузить всех работой, да так, чтобы они чувствовали ответственность за дело, ради которого прибыли на этот удивительный сакмарский берег. А работы было, почитай, через край, но перво-наперво…

— Агафья и Степанида, — обратился он к притихшим казачкам, — ну чево раскурынились? Берите детей и айда хворост собирать. Все остальные… — он многозначительно посмотрел на Акулину Бочкову, Марфу Вороньежеву, Марию Осипову, Пелагею Санкову и Устину Крыгину, — остальным кашеварить да за порядком следить.

Затем перевел взгляд и на дожидавшихся своей очереди казаков:

— Степка с Данилой да Степаном — к реке за рыбой.

— А нам по грибы? — с злобой в голосе осведомился Крыгин.

— Настанет и твой черед! — нахмурился атаман, после чего обратился к Куракину Гурьяну: — Поди с Нечаем и Аверьяном до лесу и пометь стволы для валки. А ты… — он повернулся к Нестору Вороньежеву, — ты с Петром и Гаврилой вытащите из воды и подлатайте струги.

— А сам чем займешься, Василий Евдокимович? — хохотнула самая молодая из казачек Степанида Куракина.

— Не боись, без дела не останусь. Пойду вона на овраги погляжу. Разуметь следут, где крепостицу ставить, а хде и куреня ляпать!

* * *

«Прими нас, земля Сакмарская! Мы будем заботиться о тебе, холить и лелеять. Мы будем любить тебя, уважать и оберегать. Мы будем бережно относиться к девственной красоте твоей», — думал Василий Арапов, в одиночестве прогуливаясь по поляне, которую выбрал под строительство крепости и городка. Именно городка, а не станицы или форпоста. Он ликовал. Пока все складывалось удачно.

Атаман остановился на середине поляны, вдохнул полной грудью аромат цветущей травы и, закрыв глаза, сел, вспоминая, каких трудов ему стоило убедить войскового атамана Меркурьева в необходимости кордона от степняков. Много на это усилий положил, да не напрасно.

Облюбовал он место вблизи устья Сакмары, еще возвращаясь из похода, и рассказал про это атаману Яицкого войска Меркурьеву. Тот, конечно, долго сомневался, думал и, не желая брать на себя никаких обязательств, отправил его в Петербург для получения высочайшего разрешения на строительство крепости Сакмарской.

Пришел он в Сенат, так, мол, и так, прошу вашего позволения мне и другим казакам, которые желают быть на границе, на заставах по Яику, на реке Сакмаре близ башкир, земли тамошние освоить. Нет жизни от набегов степняков. Иные перелезают в Россею, набеги и разорение чинят. Ходят неприятельские каракалпаки да киргиз-кайсаки. Вот посему, дескать, и прошу дозволения поселение иметь да крепость построить. Крепкие караулы держать на земле Сакмарской, а также иметь желаем для оных неприятностей пушки, да ядра к ним, да пороха…

Случилось неожиданное. Сенат без обычных проволочек разрешает строительство крепости, а Военная коллегия дает целых пять пушек, ядра и порох к ним. И мало того, дали прогонные деньги, дабы водным путем довезти пушки эти до Яицка, купив или арендовав судно!

А как вернулся он в Яицк, показал Меркурьеву царицыну грамоту да пушки показал, атаман кликнуть круг велел и довел всем казакам яицким высочайшую волю государыни.

Мало казаков нашлось, пожелавших покинуть насиженные места и обживать дикие берега Сакмары. Всего-то десять таковых сыскалось, которые вместе с семьями погрузились в струги и пошли с ним вместе по реке.

Всех их знал Арапов, а вот благоволил не к каждому. Особенно не мог положиться он на злобного склочника и забияку Гаврилу Крыгина. Пустомеля и брех. И сабелькой помахать охоч, но всегда не против того, на кого надо бы. Зато в походах на степняков особой доблестью не отличался. Если б не жена его Устина, не взял бы с собой этого лиходея, который, пока жил в Яицке, перессорился, поди, со всеми его жителями.

А вот Данила Осипов умен и степенен. Смел, но и рассудителен. Такой помощник ему сгодится. Он не попрет на рожон очертя голову, а подумает и вдарит так, что всем чертям тошно станет. Хоть и не молод годами, но бодр и крепок. Трудолюбив, что тоже очень важно в предпринятом начинании.

Что касается Нечая Санкова, вот тут-то и закрадывалась мысль о его благонадежности. Скрытен, хитер, едок. Да и жена его Пелагея как не от мира сего. Они и в Яицке обособленно жили. Правда, не мешали никому, да и их никто не замечал. Живут себе и пускай живут.

Подумав о Гурьяне Куракине, Арапов улыбнулся. Люб был ему этот огромный казак с наивным лицом ребенка — самый рослый, сильный, честный и веселый человек в Яицке. Работал всегда за шестерых. Тело у него — как ствол дуба, руки — прямо-таки медвежьи лапы, ноги — как столбы, волосы — что осенний степной ковыль, лицо свежее, черты правильные, глаза ласковые и голубые, как ясное весеннее небо.

Врагов у него не было. Атаман как ни старался, так и не вспомнил таковых. А еще больше он удивился тому, что казак изъявил желание идти с ним на Сакмару. Единственный сын у родителей, если не считать еще восьми сестер, он выказал удивительное упорство, когда на уговоры остаться твердил: «Все одно поеду! Не возьмешь, атаман, вслед на бударе приплыву!»

Пришлось взять, а куда деваться-то. Но тайная радость по этому поводу была превыше всего.

Красавицу жену Гурьян взял с собой. Может, она и не хотела ехать на Сакмару, но очень опасалась оставлять своего милого без надлежащего присмотра. Ах, если б…

Арапов вспомнил лицо Степки Погадаева, и на душе сделалось тепло. Даже жарко, как в бане! Этого казачка он любил как сына. Гибок, как девушка, смышлен и проворен. Цепкий ум жаждал знаний. А доброта, она таки была прямо написана на красивом лице Степки. Молодой казак был сродни ему по матери, которая доводилась сестрой бывшей жене его Марфе. Не сложилась жизнь у самого, вот он и положил всю любовь свою нерастраченную на племяша. И сразу согласился взять его с собой на Сакмару, как только казачок попросил об этом.

Об остальных казаках, пожелавших разделить с ним все тяготы освоения новых мест, Арапов знал поскольку-постольку. Согласились ехать — и слава богу. С семьями — тоже хорошо. Казак без семьи может долго жить, но не всегда — не до конца жизни. А на Сакмару добирались они не на один день, а на…

Третья стрела вонзилась у ног, и атаман быстро откатился в сторону, ожидая следующей. При этом он выхватил из-за пояса пистолет и, угадав направление, прицелился. Нет, он не собирался палить наугад. Арапов затаился и ждал, когда появится враг, который затеял с ним непонятную игру.

Но враг не появлялся. Он, видимо, тоже ждал чего-нибудь или же спокойно ушел знакомыми лесными тропами. Выждав некоторое время, Василий встал и, держа пистолет на изготовку, попятился в направлении берега реки. Таким образом он преодолел половину расстояния, отделявшего его от Сакмары, а когда собрался было разрядить пистолет, кусты в нескольких шагах от него раздвинулись, и на поляну выехал всадник.

Кто он? Угадать было трудно. Кочевники — башкиры, каракалпаки, киргизы — были в основном похожи друг на друга.

Арапов остановился. Он держал пистолет наготове, но предпочел не целиться в сторону всадника, не зная, с какой целью тот приехал. Степняк тоже не проявлял признаков вражды, а спокойно сидел не шевелясь на коне и пристально смотрел на атамана. На его каменном лице не дрогнул ни один мускул, а руки спокойно покоились на луке седла. Арапову представился хороший случай рассмотреть возможного противника и попытаться отгадать причину его загадочного появления.

Малорослый степняк, как влитой, сидел на черном приземистом коне. Одет он был в коричневую шубу мехом наружу, под которой угадывалась кольчуга. К седлу были приторочены саадак^[11] и лук. Черт его лица под мохнатой лисьей шапкой разобрать было невозможно, только сверкали глаза и блестели зубы.

Арапов прикинул разделяющее их расстояние и подумал, что застрелит его сразу, если тот…

Степняк пришпорил коня, натянул узду и спустя мгновение растворился в кустах. Атаман недоумевающе обернулся и, увидев спешащих к нему на выручку казаков, сразу понял причину отъезда незваного гостя.

7

Вскочив на коня, Тимофей Погадаев натянул на глаза картуз и приготовился. Он ждал. С младшим братом Петром они долго ходили по переполненному людьми базару в надежде отыскать Нюру, но девушки там так и не увидели. Значит, дома осталась, почувствовав неладное. Вспомнив Никифора и данное ему обещание привезти девушку, казак досадливо поморщился и решил проскакать по улочкам городка, всецело полагаясь на удачу. Младшего брательника Петра он отправил к реке, так как знал, что Нюрка любит прогуливаться у Яика одна, а сам решил проехать мимо ее куреня и поглядеть, не дома ли она.

Еще издали Тимофей увидел ее у калитки дома лекаря-еврея и соскочил с коня. Воровски прячась за плетнем, внимательно осмотрел пустую улицу, после чего с тяжелым сердцем принял решение. А когда девушка вышла со двора, он во весь опор помчался по улице, подхватил ее под руки и был таков.

Остановив коня на обговоренном заранее с Никифором месте, казак потрепал по загривку едва держащееся на ногах животное, после чего не раздумывая свалил бесчувственное тело Нюры на руки подоспевшего брата. При этом он так посмотрел на Никифора, что тот в ужасе попятился и едва не выронил из рук девушку. Тимофей соскочил с коня и вплотную приблизился к брату, который успел уложить Нюру на траву и выпрямился, с беспокойством глядя в его лицо:

— Б-благодарствую…

— Ты што удумал? — нахмурив брови, прорычал он переполняемым ненавистью голосом.

— Не твово ума дело, — вспылив, бросил ответно Никифор.

— Не хайли, а ответ держи по совести.

— Иш ты праведник сыскался…

Тимофей увидел, что Никифор смотрит на его шею, да так, словно собирается рубануть по ней саблей. Покатилась бы она по траве тыковкой и…

— Твой лик злодейский не обещат ничего хорошего.

— Иш ты, а твой? Аль я девку посреди бела дня из городка умыкнул? — Никифор плотоядно улыбнулся. — Мож, тоже глаз на Нюрку положил?

— Поди прочь! — заорал негодующе Тимофей и схватился за саблю. — Ешо у Яицка угляжу — сам башку смахну не жалеючи!

— Пошто ты так, брат? — впервые видя обычно спокойного Тимофея таким разъяренным, отступил назад Никифор. — Аль ополоумел? Разве ты думашь, что я отрекаюсь от уговора, брат?

— Пес ты безродный, а не брат мне! — Тимофей плюнул у ног опешившего Никифора и сжал рукоять сабли. — И язык твой песий, што уговорил мя на… — Он осекся, брезгливо поморщился, после чего резко развернулся и пошагал к коню, который, отдыхая, щипал траву.

— А ну, погодь. — Никифор грубо ухватил брата за ворот одежды и с силой повернул его к себе. — Пошто ты так мя облаял, поганец?

Казаки молчали, раздувая ноздри и злобно глядя друг другу в глаза. От волнения и злости они не могли выговорить ни слова.

— Мы, Погадаевы, завсегда жили по совести. Женок не бросали, девок не воровали, а ты… Хосподи, но для че я помог этому нехристю, идолу каянному?

— Энто я-то идол? — Никифор выхватил саблю и принял угрожающую позу. Его прищуренные глаза пылали адским огнем. — Энто я-то…

Тимофей ничего не ответил, сдержался, лишь с презрительной ухмылкой пошел к коню. Взяв левой рукой узду и вставив левую ногу в стремя, он оттолкнулся правой от земли и…

— Сам ты гад ползучий, — прохрипел Никифор, сорвав пук травы и вытерев окровавленный клинок. — Я те…

С ненавистью отшвырнув голову Тимофея, он взял под уздцы его коня и, перешагнув бездыханное тело, пошел к кустам, где оставил Нюру.

8

Обустройство стана начали с того, что расставили вдоль берега полукругом шатры. Затем наскоро обнесли стан частоколом и укрепили пушками. Да-да, теми самыми, которые Арапов привез с собою из Петербурга в Яицк. Степняки больше не появлялись. Может быть, они и наблюдали за казаками издалека, но ничем не выдавали своего присутствия и весточек в виде стрел не присылали.

Привыкшие терпеливо сносить все тяготы жизни казаки и казачки спокойно относились к своему быту. Мужчины ловили и засаливали рыбу, охотились, а женщины, естественно, занимались своими делами. Лишь атаман несколько дней подряд бродил по поляне как неприкаянный, но всем было известно, что он отводит места для стен будущей крепости и под курени, в которых предстоит жить поселенцам.

На первом месте, конечно же, стояла крепость. И это понимали все. Но чтобы ее построить, требовались время и люди. Времени, конечно же, было достаточно, а вот строителей явно не хватало. Но казаков и Арапова мало смущала такая мелочь, и они рассчитывали только на свои силы. Зимовать решено было в землянках, которые собирались выкопать ближе к осени, а все силы наступившим летом решено было отдать на заготовку леса для строительства.

Через неделю после приезда Арапов вооружил казаков топорами и пилами, и они пошли в лес, переполняемые желанием и решимостью. Деревья, обреченные на сруб, были помечены заранее, потому казаки разбились на две группы. Гаврилу Крыгина, который прикинулся хворым, решено было оставить в лагере. Изобличать его Арапов не собирался и, лишь махнув рукой, приказал помогать женщинам по хозяйству.

Взяв с собою Осипова Данилу, Рябова Степана и Санкова Нечая, атаман ушел в лес, который разросся слева от поляны. А Степка, Куракин Гурьян, Аверьян, Петр и Нестор вошли справа.

— Валите лесину тама, — указал Гурьян мужикам на пригорок с огромными осинами.

— А мы што, ешо куды подем? — удивился Степка.

— Щас сокоря валить будем, — с улыбкой ответил Куракин и подтолкнул парня в спину. — Шевели оглоблями, а то замерзнешь.

Степка умаялся быстро. Аккурат сразу, как только они с Гурьяном срезали третье дерево. Но он не сдавался. Пыхтя и отдуваясь, изо всех сил старался не уступать великану Куракину, да куда там. Гурьян пилил вековые стволы, как соломинки, со спокойной улыбочкой на лице, и казалось, что он занимается не тяжелым трудом, а нежно поглаживает жену.

После того как шестое по счету дерево, ломая сучья, повалилось на землю, Степка устало присел на пень, смахнул пот с лица и, глянув на цветущего улыбкой неутомимого Куракина, объявил:

— Все! Што хошь со мной делай, но более я не сдюжу!

— Пошто так? — искренне удивился Гурьян, который вряд ли знал, что такое усталость.

— В руках немочь. — И Степка показал ему ладони, успевшие покрыться пузырями мозолей. — За тобой лиходеем разве поспеешь?

— Тады сучья щелкай.

Куракин прислонил пилу к стволу сваленного только что дерева и взял в руки топор:

— Я тута, недалече буду. Коль што, подходи.

Он решительно шагнул в чащу и сразу исчез из вида, словно и не стоял только что рядом. Казачок с обреченным видом взял свой топор, поплевал на ладони и, замахнувшись на ближайшую ветку поверженного осокоря, замер. То, что увидел Степка, пронзило его, как молнией, от головы до пят, да так…

Древний старик стоял по другую сторону ствола и сквозь ветки смотрел на него каким-то странным взглядом. Погадаев оробел, как будто видел не немощного человека, а трехгодовалого медведя. А было чего испугаться! Старик был как не от мира сего. Мал ростом, худ, сед как лунь, а борода… Белая как снег борода едва не касалась земли. Увидев медведя, Степка, конечно, испытал бы страх, но не такой, какой он испытывал, глядя на старика. Мистический ужас обуял душу, а крик застрял в горле, моментально пересохшем. Парень слышал стук топора, но не мог позвать Куракина на помощь, хотя Гурьян был совсем близко.

— Хосподи, изыди, — прошептал он сведенным судорогой ртом, не слыша сказанных слов.

А старик как-то осуждающе покачал головой, погладил сухонькой ручкой ствол поваленного дерева и нежно, как женщину, обнял ствол другого, еще не спиленного.

— Пропади, изыди. — Степка выронил топор и стал остервенело креститься. — Растворись, лешак, чур меня.

Но старик не исчезал. Он смотрел на Степку с ярко выраженным интересом и, возможно, улыбался, так как губ его не было видно из-за пышных белых усов и бороды. Видя, что молитвы на странного старика не действуют, Степка быстро присел, подхватил топор, а когда выпрямился, то уже не увидел его. Старик исчез так же незаметно, как и появился.

«Хосподи, спаси, сохрани». — Степка сорвался с места и ринулся, не разбирая дороги, на стук топора. Споткнувшись о ветку, которую в порыве чувств не заметил, Степка свалился едва ли не под ноги могучего казака и чуть не поплатился за свою оплошность жизнью, по счастливой случайности не оказавшись раздавленным его безразмерной ступней.

— Гурьян, обожди. — Он схватил Куракина за ногу, после чего тот остановился и обратил на него внимание. — Гурьян, ей-богу…

Казачок прерывисто вздохнул и, не находя слов, бестолково заморгал.

— Чево ты? — широко улыбнулся добродушный гигант, медленно опуская топор. — Опять умаялся, што ль?

— Какой там… — Степка опустился на пень и указал в ту сторону, откуда прибежал. — Лешака я зрил тама, во те хрест зрил!

— Да будя те брехать-то. — Куракин улыбнулся еще шире, но его улыбка тут же угасла, как только он рассмотрел белое, как ствол березы, лицо парня. — Аль правда? — округлил он глаза, нос его, видимо, от волнения смешно задергался и побагровел.

В иное время Степка не удержался бы от смеха, видя это, но сейчас ему было не до веселья.

— Истинная, как перед Хосподом! — сказал он и, чтобы Гурьян не сомневался, трижды перекрестился.

— Сказывай как на духу, каков он? — Куракин присел и тревожно посмотрел в бегающие глаза Степки.

— Сам с аршин, бел как лунь и бородища до колен самых. — Степка выпалил все это на одном дыхании и боязливо покосился в сторону леса, словно страшась быть услышанным тем, о ком говорил. — Зенки зелены, как трава, и прямо сквозь прожигают.

— Да ну?!

Нос Гурьяна побагровел еще больше, что указывало об еще большем волнении, охватившем его.

— Вот те хрест! — Степка очередной раз перекрестился для убедительности. — Как он объявился, я не зрил, и как исчез — тож.

— Айда отсель к атаману! — Куракин схватил юношу за руку, взял топор и побежал в направлении стана. Степка едва успевал за ним. Ему даже стало интересно наблюдать за паникующим Гурьяном, хотя он привык считать, что страх тому не знаком. Но он и сам не боялся ничего, а тут…

Арапова долго искать не пришлось. Он вышел на поляну как раз в тот момент, когда встревоженные казаки выбрались из леса. Судя по его удрученному виду, атаман был не в духе. Когда они остановились напротив друг друга, Арапов хмуро посмотрел на перекошенные страхом лица казаков, и его брови поползли вверх.

— Бог мой, да на вас лица нет, детушки!

— На тебе тож, батько, — заметил Степка.

— Чай, оборотня зрили? — покосившись на стан, перешел на шепот Василий Евдокимович.

— Ага. — Степка и Гурьян согласно кивнули и недоуменно переглянулись.

— Он зрил, я не… — уточнил после заминки Куракин.

— Дремуч, с бородой? — повернувшись к Степке, спросил Арапов.

— Ты бутто рядом со мной стоял, батько? — удивляясь осведомленности атамана, он выпучил глаза и бестолково развел руками.

— Я тож его зрил токо што, — прерывисто вздохнул Арапов. — Думал, разумом помутился, а вишь, вон как оно…

— Лешак энто аль оборотень, — зашептал Степка. — Эвон…

— Так, созываем всех из леса, а што апосля дееть будем, сообча и порешим!

Атаман решительно развернулся и пошагал в сторону леса, где, ни о чем не догадываясь, споро тюкали топорами казаки. Гурьяну и Степке ничего не оставалось, кроме как последовать его примеру. Подойдя к деревьям, они набожно перекрестились, затем трижды сплюнули через левое плечо и, суеверно скрестив пальцы, вошли в чащу.

9

Обвязав лицо девушки платком, Никифор уложил ее на коня брата, привязал для верности покрепче к седлу и, вскочив на своего Хана, взял путь на заимку. Воровски объезжая возможные места нежелательных встреч с людьми, к вечеру он добрался до заимки, стреножил коней, а девушку бережно занес в добротную землянку.

С севера от лугов надвигалась гроза. Тяжелые пронзаемые молниями тучи почти касались верхушек деревьев. Накрапывал дождик. Никифор угрюмо смотрел по сторонам, и ему думалось о печальной участи брата своего Тимофея, которого он сгубил в порыве злости. В эти минуты он не думал о себе и о том, что больше у него нет крова. Видать, судьбой начертано ему бродить без пристанища по сырым и сделавшимся чужими для него яицким степям. Утешало казака лишь то, что виновница всех его бед — у него в руках. И отныне он волен сделать с ней все, что пожелает.

Однако на заимке задерживаться не следует. Отец и младший брат хватятся Тимофея и начнут поиски. Первым делом на заимку наведаются, а тута…

Никифор покосился на пасущегося рядом с Ханом коня и со злостью сплюнул. Надо бы извести животину, да Нюрка треклятая обузой ляжет на Хана. Добрый конь вынослив, могуч, но дальнюю дорогу с двумя седоками не выдюжит. А путь предстоял немалый. До Астрахани, а там и до Дона рукой подать. До Исети куда ближе, но там казакам худо живется.

Вдохнув свежего воздуха после ударившей рядом молнии, Никифор пугливо перекрестился и вошел в землянку. Поглощенный безрадостными мыслями, он даже не обратил внимания на свою пленницу, которая тихо лежала на широком топчане, прикрытая тяжелым шерстяным одеялом. Не видя, как враждебно блестят глаза наблюдавшей за ним девушки, казак уселся на скамью и с тяжелым вздохом запоздалого раскаяния обхватил голову руками.

Кто он теперь? Птица, потерявшая родное гнездо? Но птица вольна вернуться на родное гнездовье и свить себе новое. Кто ж тогда он? Пес безродный, вокруг которого нет никого, кроме разве что…

Никифору хотелось плакать. Слезы душили его. Он смотрел на земляной пол и снова вспоминал брата своего единоутробного, которого загубил понапрасну. От дум этих ему становилось еще грустнее, а слезы открыто выступили на глазах. Печаль ворошила душу, а слезы… Они помогали ему скорбеть и…

На улице грянул гром. Никифор вздрогнул и, ощутив ненавидящий взгляд, резко обернулся.

Нюра сидела на постели, кутаясь в одеяло, бледная, несчастная, с припухшими губами и сосредоточенным взглядом; она с укором смотрела на него.

Как часто бывает у замкнутых людей, любовь Никифора вдруг прервала заслоны, созданные печалью об убитом брате, все сокрушая и сжигая на своем пути. Еще недавно он считал Нюру виновницей всех бед — теперь же восхищался ею, как и прежде, оправдывал ее. Он захотел создать с нею семью, и для него уже не существовало ничего вне любви к девушке.

В душе Никифор в общем-то и не питал зла к Нюре. Он видел, что она несчастна из-за него, и жалел ее. Но девушка смерила его полным вражды взглядом и бросила так презрительно, что Никифор оторопел и едва не оглох, как от яростного раската грома над головой:

— Душегубец клятый! Идол каянный!

Казака поразило непривычное выражение ее лица. Еще никогда он не видел его таким. Оно было очень бледно и без меры враждебно. Откуда такая дикая ненависть? На лбу Нюры выступили крошечные капельки пота, и смотреть на нее становилось страшно.

— Вор ты проклятущий и душегубец! — Девушка отпустила край одеяла и сжала кулачки. — Огневил Хоспода, идол, вот он опустит тя в омут башкой за братоубийство!

Никифор отшатнулся. Он почувствовал, как кровь прилила к лицу. Сквозь слезы обиды и стыда он видел белое как полотно лицо девушки. Бежать вон, на улицу. Но он не побежал. Его обуял дикий гнев. Не помня себя, с пылающим лицом, он бросился на обидчицу:

— Уймысь, гадина! Я вота тя…

Нюра по-звериному проворно привстала на колени и локти, готовясь к защите. Глаза ее сквозь закрывающие лицо волосы отчужденно и дико глядели на него. Она готовилась умереть и хорошо понимала, что пощады ждать нечего. В засверкавших огнем глазах Никифор прочел, что Нюра готова драться насмерть и ни за что не дастся живой на поругание.

— Душегубец, вор! — со злостью выкрикивала она, глотая слезы.

Губы дрожали и прыгали.

— Знать, мало тебя казаки батогами потчивали! Аль запамятовал? Токо дотронься до меня, поротый, да недопоротый! Ежели коснешься, я те узоры-то дорисую…

Никифор остановился на полпути и стоял, стиснув зубы. Каждое слово Нюры секло его почище секиры. Он стоял раздраженный, обессиленный внутренней борьбой, смутный…

— Уймысь, язва! — наконец вымолвил он и, схватившись за голову, бросился вон из землянки.

Он остановился над крутым спуском к Яику. Его взбудораженное сердце билось неровными, резкими толчками, а легкие судорожно вдыхали свежесть степного ветра, пропитанного дождем. Мелкий дождь поливал Никифора, одежда промокла, волос спутался на голове, только глаза горели сухим и жестким огнем.

Нюрка не приняла его! Попрекнула убийством брата, принародной поркой на майдане. Она…

Скрипнув зубами, Никифор неожиданно для себя осознал всю пустоту жизни. Он испуганно оглянулся на землянку и еще больше оробел, увидев Нюру, которая стояла освещаемая молниями, словно страшное видение. Казак растерялся и взмахнул руками.

— О Хосподи, спаси и помилуй! — прошептал он, перекрестился и побежал обратно к землянке. Полы его кафтана развевались, как два крыла, руки неестественно взлетали над головой, он прыгал через рытвины, кочки и что-то кричал отчаянным голосом.

Блеснула молния, и он снова увидел суровое лицо все еще стоявшей у землянки Нюры. Грянул гром, и она вдруг исчезла, как бы растворившись в воздухе, как раз в тот момент, когда он собирался коснуться ее рукой. А дождь лил уже стремительными колючими струями, и земля напиталась водою до отказа — было трудно вытягивать ноги из топкого месива. Ветер остервенело рвался вперед.

— Тимоха, брат, прости меня! — закричал Никифор, падая на колени и обращая залитое водой лицо к грозовому небу. — Убей плоть, ежели хошь, Хосподи, но душу не терзай. Пощади душу-то…

10

Как только Никифор выбежал на улицу, Нюра облегченно вздохнула и соскользнула с постели на пол. Несколько минут она стояла, опустив голову, подогнув свои длинные ноги, словно хотела стать пониже, незаметнее. Девушка все еще не понимала, что происходит с ней, и думала, что это кончится скоро и бесследно, как обыкновенная домашняя ссора.

Она содрогнулась, вспомнив перекошенное злобой лицо Никифора, и с отчаянием посмотрела на дверь, поежившись от одной только мысли, что казак вот-вот вернется. Ее тоска была острой, но недолгой.

Нюра не любила задумываться над печальными вещами. Как и любая казачка, она вообще не привыкла думать о чем-то серьезном и что-то решать. До последних событий ее жизнь катилась сама собою, и она охотно отдавалась ее течению. Нюра даже и не заметила, как попала из хорошего течения в плохое. К сожалению, она поняла это слишком поздно и не сумела выплыть обратно. А теперь, что же делать теперь? Что с ней случится, если…

Скользнув взглядом по тускло тлеющему фитилю лампы, Нюра перевела его на дверь. Она стояла, глядя вперед, и никто не мог видеть ее помертвевшего лица. То, что происходило в ней, было так страшно, что не было сил поверить. В обострившейся памяти, как один день, промелькнули последние события, полные тревог и огорчений.

Она вспомнила взволнованный голос Степки, когда он садился в готовящийся к отплытию струг. Его лицо было каким-то усталым и даже отсутствующим. А может, виноватым? Она вспомнила его печальные голубые глаза, его нахмуренный лоб…

Но светлые воспоминания Нюры нарушил вторгшийся в память сатанинский облик Никифора, и как сквозь мокрое сито дождя она увидела его наглые, страшные глаза. Этот отвратительный казак давно преследовал ее, за что был принародно выпорот на майдане и изгнан из Яицка. Но он не остепенился, чему свидетельство — ее дерзкое похищение. Но что более всего травмировало душу Нюры — так это то, как он хладнокровно зарубил своего брата Тимофея, осмелившегося ему перечить. Так чего ждать от этого зверя ей, слабой женщине? Кроме надругательства, ничего. Разве только после сжалится и зарубит, насытившись, а холодный труп сбросит в Яик.

Нюра вздрогнула и словно очнулась от спячки. В голове стоял шум. И вдруг ужасная правда дошла до ее сознания. Она поняла, в какой страшной беде оказалась, и ей расхотелось жить.

Тяжело ступая ватными ногами по полу, девушка приблизилась к двери и вышла из землянки. Надо было бежать! Но куда? Она не знала, куда привез ее Никифор, а гроза… Ее знобило. Она посмотрела на раздираемое молниями небо. Плотные струи дождя в одно мгновение промочили насквозь. Благодаря этому в голове несколько просветлело, но куда уйти, в какую нору спрятаться, она так и не знала.

«Хосподи, токо бы уберечься от энтого злющего беса», — лишь подумала Нюра, как над головой ярко сверкнула молния, и она увидела стоявшего недалеко Никифора.

У девушки перехватило дух, а сердце защемила возвратившаяся тоска. При следующей вспышке молнии, увидев, что Никифор бежит к землянке, она не нашла ничего лучше, как скользнуть внутрь и, закрыв за собой дверь, придавить ее плечом. Хорошо понимая, что этого недостаточно, она спешно осмотрела скудную утварь и, не найдя ничего, чем смогла бы подпереть дверь, метнулась к топчану, вскочила на него и, забившись в угол, накрылась с головой одеялом.

Тут дверь отворилась и вошел Никифор. Одежда его была изорвана, голова непокрыта, мокрые волосы всклокочены, лицо перекошено и бледно, как у мертвеца. Не издав ни звука и не бросив ни единого взгляда в ее сторону, он, еле волоча ноги, прошел к печи и бросился ничком на стоявшую рядом широкую скамью. Наконец, казак тяжело приподнял голову, медленно повернул лицо в сторону замершей от страха Нюры и с каким-то странным выражением боли и отчаяния сказал:

— Энто ты всему виновна! Ты!

Затем он всхлипнул, точно пролаял, и выговорил невнятно и глухо:

— Эх, жисть, горькая ты назолушка!

Нюра сидела, забившись в угол и украдкой поглядывая на Никифора сухими глазами. Она была слишком несчастна, чтобы плакать. Выхода не было. Ее жизнь рушилась. Если Никифор не убьет ее, все равно не видать ей счастья. Пятно бесчестья со дня похищения ляжет на всю жизнь.

Нюра испытывала страх и подавленность. Она боялась надвигающегося несчастья. Она уже заранее боялась людей, потому что они станут презирать ее. Боялась самой себя, потому что не находила для себя ни оправдания, ни спасения.

Единственное, чего не боялась Нюра в эту страшную ночь, — присутствия виновника ожидающих ее несчастий. Девушку не трогали его полные отчаяния стоны. Она прятала лицо в ладони, которые были перепачканы, от них пахло землей и древесиной. Запах был свеж и приятен, он даже чем-то облегчил ее тягостное положение.

Ветер на улице усилился, а Нюра заплакала. От горечи и стыда рождались слезы, слезы безнадежные и злые… У нее нет более Степки, дома, матери, братьев, сестер… Она не может к ним вернуться. От таких мыслей можно и умереть! А почему нет? Зачем жить? Только замужество может спасти ее от бесчестья! Но разве она сможет позволить себе встать под венец с окаянным Никифором, к тому ж еще женатым? Грех-то какой, Господи? Может быть, лучше кончить все сразу?

— Будь ты проклята, язва!

Никифор вскочил со скамьи, как ошпаренный, и, рыча, бросился на нее. Нюра только успела подумать, что это конец, как град тяжелых кулаков обрушился на ее голову. Девушка не пыталась сопротивляться. Она даже не закричала, только закрыла лицо руками и втянула в плечи голову.

А потерявший человеческий облик Никифор колотил ее долго и ожесточенно. При этом выкрикивал ужасные ругательства с каким-то сатанинским торжеством и злобной радостью:

— На те, змеюка! На те, тварь подколодная!

Он перестал ее бить лишь тогда, когда Нюра замерла у его ног на полу, тихо всхлипывая. Словно очнувшись, казак склонился над ней и встал на колени. Злое лицо Никифора вдруг сделалось недоуменным, и он закусил губу, точно боялся расплакаться. Затем поднял Нюру с пола, прижал ее к себе и бережно уложил на постель.

— Ох, прости ты меня, касатушка! Ежели хошь…

Он не договорил, а уткнулся лицом ей в ноги. А Нюра закрыла распухшие глаза и с горечью поняла, что молодость ее в эту ненастную ночь кончилась безвозвратно.

11

Через месяц наступил день первого празднования, первых итогов. Но с самого утра Крыгин испортил всем настроение. Ему, видите ли, не понравилось, как посмотрела на него жена, за что он поверг ее оземь увесистой оплеухой.

Не на шутку распалившись, казак схватил Устину за косу и потащил к реке, изрыгая проклятия и угрозы. Но тут Данила Осипов преградил ему дорогу и, укоризненно покачав головой, сказал:

— Далеко ли собрался, кум?

— Отоды. — Крыгин окинул его недобрым взглядом и покрепче намотал косу Устины на руку.

— Отпустил бы жинку, Гаврила!

— А те че надо? — Крыгин вначале удивился, но потом его брови поползли к переносице. — Не лезь, куды не зовут!

Отпустив жену, он замахнулся и ударил Данилу кулаком в ухо:

— Ужо ешо выдам, коли пожелаш.

Осипов от неожиданности охнул и что есть силы толкнул Гаврилу в грудь.

На помощь Даниле бросились Петр Пудовкин и Аверьян Плотников. Пока казачки уводили воющую Устину в шалаш, казаки пытались разнять дерущихся.

Выбежавший из прибрежного кустарника Степка тщетно пытался уговорить рубящихся казаков опомниться. Он не понимал толком, в чем дело, а потому бестолково смотрел на раскрасневшиеся физиономии дерущихся и беспомощно разводил руками.

В это время Осипов обернулся к нему и, вытирая щеку, поцарапанную саблей Гаврилы, закричал:

— Уди. Не ровен час ешо…

— Назад! Оставаться на месте!

Заслышав грозный окрик атамана, казаки, как по команде, опустили сабли и переглянулись. Они знали крутой нрав Василия Арапова, а особенно его железную руку. Несдобровать тому, кто осмелится схватиться с ним на кулаках или на саблях, а если он разозлится…

Атаман, сопровождаемый Степаном Рябовым, Гурьяном Куракиным и Нестором Вороньежевым, вышел из леса. В руках он нес по паре рябчиков, а казаки — тушу молодого лося, ветвистые рога которого бороздили землю у их ног.

Проходя мимо костра и притихших казачек, Арапов бросил птиц на землю и, не останавливаясь, словно грозовая туча, двинулся на сразу оробевшего Гаврилу:

— Пошто опять неприятности чинишь, врак?

— Энто я? — Гаврила, покраснев, попятился. — Дивно! Матрите, люди добрые. Не знат сути, а на меня ярится.

— Ой ли? Подбери-ка поросячьи губы, врак! Как вот счас засвечу! — Арапов, мягко изогнувшись на сторону, выхватил из-за голенища сапога нагайку и, замахнувшись, оттянул ею поперек спины Гаврилу. — Ты пошто оный раз промеж казаков вражду вызреваешь? Аль не упреждал я тебя, штоб промеж нас никаких оказий не было?

У Крыгина от испуга запрыгала бровь над левым глазом. Но он смолчал, проглотив справедливые обвинения атамана.

— Щас вот ешо как садану в мордень. Хошь?

— Токо попробуй! — Гаврила неожиданно ощетинился и сжал кулаки. — Я вона…

Он и сам не понял, как очутился на песке от мощного удара атамана. С трудом поднявшись, казак размазал по лицу струившуюся из носа кровь и, зло сверкнув глазами, бросил:

— Ужо сочтемся за юшку. Ешо поквитаемся!

Продолжению ссоры или ее завершению помешал веселый возглас со стороны реки, заставивший казаков обернуться. Они тут же позабыли про Крыгина и его угрозы, когда увидели причалившую к берегу лодку и того, кто молодцевато спрыгнул с нее на прибрежный песок.

— Ай ли, очам не верю, Петро?! — Арапов громко и радостно захохотал и раскинул для объятий руки. — Ну поди, поди сюды, детушка!

Прибывший казак, явно рисуясь, нагнулся, отшвырнул в сторону лежавшую на пути коряжину и, вновь выпрямившись, усмехнулся:

— Как погляжу, ты мал-мал обустроился, батько!

— Апосля о том. — Арапов сгреб казака в могучие объятия, троекратно облобызал, после чего отвел его от себя и, сжимая плечи ладонями, восхищенно воскликнул: — Зрит Хосподь, не ожидал ужо тебя, чертяка. Особливо седня!

Обнявшись и расцеловавшись с казаками, есаул Петр Кочегуров отвесил казачкам земной поклон и, поручив им заботу о прибывших с ним двух казаках, поспешил за Араповым, которому не терпелось удивить своего давнишнего друга красотою облюбованного им для строительства крепости места.

Когда они вдоволь находились по поляне, есаул сбил с головы папаху и, тряхнув густыми кудрями, восхищенно высказался:

— Одобряю, любо! Сколь раз мимо в походы хаживал, но красотищи энной не примечал!

Затем они поднялись на тенистый пригорок над рекой. Белоствольные березы мягко шуршали молодыми листьями. С пригорка были далеко видны Сакмара, быстроводная и широченная, как Яик, и густой лес противоположного берега, почти подпирающий небо высокими макушками деревьев.

Казаки чувствовали себя не гостями, а хозяевами этого чудного уголка природы. Пока еще неизведанная, но уже родная и прекрасная земля принадлежала им. Их тянуло в глушь, в тихие заросли девственного леса, в мягкие дебри трав, в которых запутываются и утопают ноги.

— Вот здеся! — почти торжественно сказал Арапов, указывая на лежащую перед ним низину. — Вот здеся отстроим крепостицу, коя твердыней незыблемой ляжет на пути ворогов, посягнувших на русские земли!

— Ой ли? — Кочегуров недоверчиво пожал широкими плечами и ухмыльнулся. — Кочевники эко вода! Обтекут крепостицу и айда на Русь! Путь свободен.

— Много ты понимашь. — Арапов нахмурился и сломал сухую ветку, которую непроизвольно перебирал пальцами уже давно. — Мы степнякам костью поперек горла встанем. Во как! Не смогут оне на Русь идти, прежде нас не изничтожив. А тут-то вот и покажем бухарским прихвостням свою удаль. Помяни мое слово, есаул, не пустим дальше здешнего кордона.

— Завсегда ладно говорить, да вот действия… Не верят в твою затею там, в Яицке.

— Как энто не верят? — округлил глаза Василий.

— Да так вот! Зазря, говорят, головы сложим. Не во славу и не в пользу государству.

— Хто энто так говорит? Уж не Меркурьев ли?

— Он все, знать, помалкивает. — Кочегуров вздохнул и поежился. — Государыни грамота отцу-атаману язык привязала. Но, акромя его, других пруд пруди. Што ни день, все о те лясы чешут. Языков-то всем не привяжешь.

— Айда, пущай себе. Почешут и перестанут. — Арапов в сердцах махнул рукой и грозно нахмурил густые брови. — А крепостице быть! Один с саблей супротив орды кыргызской встану, но не сойду с энтой землицы. Так и знай — не сойду!

— Да разве я против. Для того и пришел, штоб вместе сложить свою головушку.

— Ить ты. Типун те на язык. Зазря упокойную по нам загодя справляшь. — Атаман усмехнулся, вскочил на ноги и гордо вскинул голову. — Ешо поглядим хто кого! Дюже мало нас, не спорю. Но с нами правда завсегда и Божье благословение. Вона ужо месяц Хосподь оберегат нас, знать, одобрят стремления наши и потуги во славу Россеи.

Эти слова Арапов высказал с таким жаром, что есаул почувствовал, как что-то екнуло в груди и все сомнения сразу исчезли. Незыблемая вера атамана в правоту избранной цели вдохновила его и придала сил.

Петр крепко сжал руку друга:

— Зрит Хосподь, я завсегда с тобой. Што б ни случилось, я…

— Айда в лагерь. — Арапов улыбнулся и подмигнул есаулу, заметив блеск в его глазах. — А пока продираемся сквозь кусты, обскажи, как обстоят дела в Яицке славном?

Кочегуров сплюнул, поморщился и посмотрел на свои сапоги:

— Здравствуют все. Токо вот… — Он неожиданно запнулся и, схватив атамана за рукав, остановился. — Погодь, Василий. То, об чем поведать собираюсь, не для ушей других.

Арапов недоуменно посмотрел на озабоченное лицо есаула:

— Аль стряслось че?

— Как знать. — Кочегуров пожал плечами и посмотрел в сторону. — Да не пужайся ты зазря, Василий. С Яицком все в порядке. Казаки в поход собираются. Для Степки вот весть худую привез я. Уж не прогневись, атаман.

— Сказывай.

Есаул видел, что Арапов начал горячиться. Глаза атамана сверкали, словно он собирался испепелить ими прибрежный лес. Он разволновался, но держал себя в руках.

— Сказывай, грю, не томи.

— Никифор Погадаев ево Нюрку умыкнул, — со вздохом выложил Кочегуров. — С Тимофеем они зараз воровство учинили. Прямо среди бела дня девку подхватили, к седлу приторочили и были таковы.

— Вот змий окаянный! — Лицо Арапова мгновенно стало злым. — Видать, мало секли его батогами на майдане. Правильнее б было башку ему снесть!

— Энто он башку снес Тимохе свому, — ухмыльнулся Кочегуров.

— Брату?

— Ему, единоутробному. Што уж они ни поделили промеж себя, одному Хосподу ведомо. А Тимоху сыскали апосля недалече от Яицка без башки.

— А Никифора? Поганца энтого сыскали?

— Утек змий безродный и Нюшку с собою увез. Погоню во все концы отрядили, да куды там. Запоздало спохватились. Нюшку он на заимку изначально свез, надругался над девкой и айда на Исеть али на Дон, хто его знат теперя.

— Христа на нем нет, вор каянный. — И Арапов так сжал рукоятку сабли, что пальцы побелели. Он с ненавистью посмотрел в ту сторону, в которой, по его убеждению, находился Яицк. — Ежели доведется с ним свидеться…

Смотревший на атамана Кочегуров и без слов понял, как туго придется Никифору, если судьба вдруг сведет его с Василием Араповым.

— Степке казать али как? — Он выжидающе посмотрел на сосредоточенное лицо друга.

— Ни в коем разе. — Арапов ткнул кулаком в ствол березы и шагнул в направлении лагеря. — Пущай живет ожиданием весточки. Глядишь, все и образуется!

— Сумлеваюсь я в том, — поплелся за ним есаул. — Все жданки прождет, а апосля…

— Апосля што-нибудь удумаю. Обскажу все как есть и што деять посоветую, — сказал атаман с отчаянием и тоской. — Попадись мне токмо энтот злыдень! Самолично отсеку башку белужью.

12

Беглецы шли медленно, осторожно обходя ямы с водой. Иногда дорогу перегораживали огромные деревья, с корнями вырванные рекой во время разлива. Следовавшая за Никифором Нюра аккуратно перелезала через них, разглядывая мощные, уже обветренные корни.

Казак молчал. Он лишь угрюмо шел вперед, раздвигая сильными руками ветви и густой дикорастущий кустарник. Нюра постоянно видела перед собой его широкую спину, слышала тяжелое дыхание и вспоминала, что случилось с ней после похищения.

Часто перед глазами вставала картина той грозовой ночи, когда зарубивший собственного брата Никифор привез ее на заимку. Все последующие события словно изгладились из памяти. Вот уже много дней и ночей бредут они по лесу берегом реки, а куда? Коня Хана пришлось застрелить: дикий кабан выпустил внутренности бедному животному. А коня покойного Тимофея…

Впереди показалось озеро. Никифор ускорил шаг, как будто озеро могло исчезнуть, если не поспешишь. А оно словно дожидалось их в своих тенистых, заросших деревьями берегах. Идти вдоль берега становилось все труднее. Ноги утопали в тине, но Никифор упрямо шагал вперед, подыскивая место для стоянки. Наконец они дошли до заросшей густой травой полянки, которую казак сначала придирчиво осмотрел, после чего сбросил с плеч на землю котомку и сел. Нюре ничего не оставалось, как присесть на ствол поваленного дерева и ждать.

Солнце поднялось уже высоко, наступил жаркий летний день. Нюра покосилась на Никифора, который продолжал молча сидеть, поджав под себя ноги и уставившись на водную гладь озера. У нее сжалось сердце. Гнетущее отчаяние все больше наполняло душу. Будучи не в силах терпеть больше эти мучения, Нюра встала, сделала шаг в сторону Никифора, но тут же остановилась, встретившись с его жестким взглядом.

— Ну, чево бельмы пялишь? Икона я тебе? — Он сузил глаза и растянул губы в язвительной улыбке. — И че я в те сыскал, не пойму! Кабы не ты, язва, и брат был бы цел, и я бы щас не бродил лешаком по лесам здешним.

— Себя за то кори, Никифор. — Нюра потупила взгляд, но продолжила: — Кабы ты, окаящий, я бы…

— А ну замолчь, лярва!

Никифора лихорадит. Он задыхается и хрипит:

— Колдовка треклятая! Чертова сука. Ешо што брякнешь, нагайкой буду драть. Убью, так твою перетак. Как вшу прихлопну, даж пикнуть не успешь.

Он замолк, словно поперхнулся, и с тоскою посмотрел на девушку. И она поняла его. За месяц скитаний она научилась понимать Никифора и всегда мирилась с приступами его злобы. Кому, как не ей, знать о грехе, который гложет душу убийцы. Обычно при всплесках ярости казака Нюра отмалчивалась: «Пущай мучится, злыдень!» Но сегодня Никифор был особенно не в духе, судя по его подрагивающим губам и побелевшему лицу.

Вместо того чтобы уйти в себя и смолчать, Нюра неожиданно упала на колени перед своим мучителем и со слезами на глазах запричитала:

— Да-а! Убей меня! Заруби мя, Никифор! Христом Богом прошу, убей.

— Че энто ты? Аль ополоумила? — Никифор напрягся. На лбу у него выступили капельки пота. — Че боронишь-то? Ну?

— Убивец ты, душегуб! — Нюра сжала кулачки и что было сил ткнула их в землю. — Все одно не жилец я. Так не мучь меня, удави! Все легше одному-то от кары в лесах хорониться.

Никифор взревел. Глаза его стали стеклянными.

— У, пропадина! Вот безгляд окаящий… И все на башку мою! Ах, одрало б тя, зараза! Ты… ты брата мово сгубила, лярва, колдовка! Вот я щас тя…

Он вскочил, но выхватил нагайку из-за голенища сапога, а не саблю из ножен, как хотела Нюра. В неистовстве он разодрал на себе ворот рубахи, подошел вплотную к девушке и замахнулся. А она напряглась и спокойно смотрела на него. Своим видом Нюра сознательно провоцировала казака на решительные действия.

— Будь ты проклята, тварь подколодная. — Никифор опустил руку, бросил нагайку и сел на траву, обхватив голову руками.

Удивительным было влияние брошенного им проклятия на Нюру. Кровь ее закипела, в душе проснулись мысли и стремления, каких она, женщина беспечного и мирного нрава, никогда раньше не знала. Глаза ее воодушевленно засверкали. Поднявшись с колен, девушка гордо расправила плечи и воскликнула:

— Спужался, нехристь? Ты горазд только сабелькой махать! Ты ровно пес бездомный, и взять с тя нече. Будь я не бабой, а казаком, по-иному поговорила б с тобой за… — Глаза Нюры, разгораясь, уперлись в лицо Никифора. — Душегуб ты и убивец!

Она замолчала, ожидая реакции казака, которая обещала быть бурной. Но Никифор не кинулся на нее с перекошенным яростью лицом и саблей наголо. Он лишь бросил на нее затравленный взгляд, полный муки, и тихо, словно оправдываясь, сказал:

— Отчыпысь. Рубать Тимоху не мыслил я. Сам не ведаю, как случилось зло тако. Верно, бес меня тады попутал.

Нюра с изумлением смотрела на Никифора, не понимая, перед ней он оправдывается или перед самим собой. Она не ответила ему. Неожиданно послышался приближающийся конский топот. Вскоре из леса выехал небольшой отряд всадников. Впереди на приземистой лошадке ехал огромный мужик с густой бородой. За ним следовали мужички возрастом помладше. Пики и обнаженные сабли сверкали на солнце.

Никифор и Нюра, побледнев, переглянулись. По лицу казака скользнула тень. Он выхватил из ножен саблю, из-за пояса пистолет и приготовился к бою.

Отвыкшая видеть людей за время блуждания по лесам, Нюра испугалась. Она со страхом наблюдала за приближающимися всадниками, поглядывая в сторону спасительной лесной чащи. Но не решилась бежать и искать в ней спасения.

Между тем всадники на полном скаку приблизились к полянке и окружили их со всех сторон. Тот, который ехал впереди, почтенного вида мужик, натянул уздечку и, непривычно окая, спросил:

— Гей, хто вы?

— А вы? — вопросом на вопрос ответил Никифор.

Прежде чем ответить, мужик нахмурил густые с проседью брови и слегка пригнул голову:

— Сказывай, кому грю. А не то… — Он многозначительно коснулся пристегнутой к широкому ремню сабли.

— Не пужай, не на того нарвался. — Никифор смело взглянул в глаза незнакомцу и слегка подался грудью вперед.

Мужик неожиданно громко расхохотался и, убрав руку, погладил гриву коня. Захохотали и все остальные сопровождавшие его бородачи. Вдоволь насмеявшись, вожак погладил свою окладистую бороду и уже менее требовательным тоном спросил:

— Беглые или как?

— Иш ты, никак вора во мне выглядел? — оскалился Никифор, явно нарываясь на неприятности.

— Рожа у тя разбойная, а глазищи… Поди свычен головы с плеч сечь?

— Слазь с коня, опробуй. — Никифор угрожающе описал саблей дугу над головой и недоверчиво покосился на спрыгивающих с коней мужиков. — Токмо не все разом, а то…

Он грозно повел вокруг стволом пистолета.

— Не пужай, и мы пуганы! — Предводитель на удивление легко спрыгнул с коня и обнажил саблю. — А силушкой померяться завсегда рад! Шире круг, браты. Встревать не дозволяю, а ежели што…

13

Как только Петр Кочегуров появился в лагере, жизнь поселенцев закипела с удвоенной энергией. Крепкий, веселый, активный есаул умудрился расшевелить всех. Казакам и казачкам, которые с осторожностью относились ко всему происходящему, затея со строительством крепости показалась вдруг желанной и заманчивой. Никакая тяжесть не была непосильной, и все делалось едва ли не бегом. Нравилось все — и простая, грубая, тяжелая работа, а особенно то, что рядом шумит сделавшаяся уже родной река Сакмара.

Степняки все еще не напоминали о себе, но атаман Арапов был уверен, что они внимательно наблюдают за казаками и, возможно, готовятся к нападению. Где бы мужики ни находились: в лесу, на берегу реки или трапезничали в тесном кругу в лагере, — имеющееся оружие всегда держали при себе. Мало ли чего. Огородившись широким рвом, поселенцы почувствовали себя увереннее.

Работали всегда слаженно, дружно. Со свистом продираясь сквозь кусты, деревья одно за другим падали на землю. С них тут же обрубали сучья, стесывали кору и несли на поляну, где выкладывали в ряд для просушки. Затем, чтобы расширить поляну, приходилось корчевать пни на вырубках.

Когда ранним утром казаки в очередной раз вошли в лес, Степка подбежал к большому пню, пнул его ногой, попробовал расшатать руками, потом вскочил на него и звонко крикнул, озорно подмигивая:

— Атаман, а оно не корчуется!

— Я вот те, — погрозил ему пальцем, широко улыбнувшись, Арапов. — Неча тут паясничать.

— Дай-ка топор. — Гурьян Куракин вразвалку приблизился к пню и отстранил могучей рукой Степку. Мощными ударами он стал обрубать вросшие в землю корни.

— Навалитесь-ка! Раз-два! — включился в работу есаул.

Пень ни с места.

— Ах ты, чертяка! — Кочегуров, вспотев, вместе с Куракиным, Степкой и Плотниковым Аверьяном попытался перевернуть пень.

Слегка стонали корни. Пень стоял.

Есаул со всей силы нажал на подведенный под пень рычаг, потом сплюнул и беззлобно выругался:

— Во прирос, ядрена вошь! Сразу так вот и не сдюжишь!

— Пущай стоит, бес с ним, — злорадно ухмыляясь, высказался Крыгин. — Мы казаки, а не дровосеки.

— А ну погодь. — Данила Осипов подошел к рычагу, поплевал на руки и взялся за его конец. — А ну подсоби!

— Зараз. — Гурьян ухватился рядом и встряхнул головой. — Че, валим?

— Ешо одно бревнышко под корни засуньте, — поучал, скрестив на груди руки, Крыгин. — Ан апосля и жми.

— Мож, и мне подсобить? — шутки ради вскочил на пень Степка. — А то я зараз.

— Слазь, — свирепо рыкнул на него Плотников и с силой всадил под корни еще один рычаг. Жердь вошел плотно. Аверьян примерился к нему руками, поплевал, как и Осипов, на ладони и нажал с такой силой, что заскорузлые корни со стоном лопнули и освобожденный пень тяжело повалился на бок.

Оглянувшись, Аверьян увидел благодарный взгляд атамана и крикнул, задыхаясь от внезапного чувства радости:

— Во как значится! По три-четыре казака — пойдет!

Скоро все казаки включились в работу. А через час, наловчившись, они с помощью рычагов выдирали пни, словно грибы. В полдень уставшие, но довольные проделанной работой мужики вернулись в лагерь, где их поджидали казачки, накрывшие под раскидистыми ветвями осины стол.

После трапезы, как было заведено, расположились на отдых. Кочегуров присел рядом с прилегшим в теньке атаманом и, жуя стебель травинки, как бы нехотя сказал:

— Все бы хорошо, кабы вот знать доподлинно, што не зазря все энто!

— Об чем ты энто? — посмотрел на есаула Арапов.

— Об крепостице, об чем же ешо. Вот мы здеся пупы рвем, а придут киргизы, все порушат, спалят и нас изведут.

— Опять ты за свое. — Атаман недовольно поморщился. — Не знал бы тя, подумал бы, што боишся. А щас не ведаю, что и подумать. Угомонись-ка ты, Петро, и спрячь зенки свои.

Увидев по изменившемуся лицу Кочегурова, что произнесенные слова глубоко тронули его, Арапов потянулся и, желая смягчить возникшее напряжение, примирительным тоном сказал:

— Поостерегутся степняки к нам соваться, помяни мое слово.

— Рисковый ты, Василий, дюже рисковый. Нас же здеся всего ничего. Ежели кыргызы задумат, то голыми руками…

— Знаш что, Петро. — Арапов вновь прикрыл глаза и ухмыльнулся. — Вот сметлива у тя башка, а жизни все одно не разумеешь! Нам бы токо начать, а будущей весной народу, как слепней, поналетит.

Кочегуров недоверчиво покачал головой и нахмурил лоб:

— Эх, думай про меня, как хош, но все одно сумлеваюсь я! Я ужо весь Яицк в мыслях перебрал, но так и не надумал, хто захотит насиженные места покинуть даже ради рая, в коем мы твердынь возводим. На кыргызов сходить да сабелькой помахать — дело одно, а вот курени ставить на чужой землице — другое.

— И где энто ты чужую землицу узрел, злыдень? — горячо возразил Арапов. — А Яицк на чьей землице ставили? Аль запамятовал? А старуха Гугниха^[12] откель взялась? Казаки мы — о сем завсегда помни, Петро. Мы Хосподом призваны сабелькой земли кайсацкие к россейским присоединять. Коль пришли на Сакмару, знать, наша энто земля, а не кыргызская. Да кочевники на нее особливо не зарятся. Не любят оне лесов и рек. Им все степь подавай! А ешо как проведают про грамоту государыни, и вовсе хвосты подожмут. Несподручно им с Россейским государством силами мериться!

— Все одно у меня на душе неспокойно, — признался есаул. — Кажный день нападения жду. Ты же сам мне про стрелы сказывал, да и про кыргыза на коне. Че энто значить могло?

— Черт его знат, што значит, — резко ответил атаман. — Сам ниче понять не могу. Да уж и денечков сколь прошло. Кабы степняки решили на нас походом идтить, давно бы ужо здеся были.

Кочегуров рванул ворот рубахи, посмотрел в небо и вздохнул:

— Марит-то как!

На самом деле день был прохладный и ласковый, просто душу тяготила неопределенность. Сейчас бы он согласился оседлать резвого коня, взмахнуть саблей и вперед хоть на тысячу степняков разом. А вот так сидеть и ждать он не мог, с души воротило ожидание такое. Может быть, подкрадется косорылый киргиз ночью, свяжет и уведет за собою в плен на гибель бесславную.

— В Яицк весточку править не думаш, Василий? — спросил Кочегуров, желая услышать утвердительный ответ и то, что в Яицк атаман отправит именно его.

— Вестимо дело, кумекал, — ответил Арапов. — Вот токмо отрядить ково, ня знаю. Ужо всех не единожды перебрал, а так и не надумал.

— Туды надо б кого толкового слать, — осторожно посоветовал Петр. — Хто смог бы не на пальцах обсказать на круге потуги наши на Сакмаре. Вот я бы мог.

— Обожди, не скочи блохой-то, — резко отрезал атаман. — Таки, как ты, и здеся сгодятся. Крыгина, мыслю, сплавить, Гаврюху. Делов от него никаких, а напасти вешней рекой катятся. Да и случись што, положиться на нево нельзя. Он токмо промеж своих остер да задирист, а кыргызов узрит — от трясучки околевает.

— А мож, я все ж сплаваю? — нахмурился есаул. — Туды-сюды скоренько обернусь!

— Нужон ты мне здеся, и весь ляд! — Начиная сердиться, Арапов сжал кулаки и уколол недобрым взглядом есаула. — Вот што, Петро, не легай мя под сердце копытом. Не сидячий ты на месте, ведаю о том. Но счас нужон ты мне здеся. Пошто, апосля обскажу.

Они помолчали, думая каждый о своем. О чем думал атаман, Кочегуров не знал, ну а сам… Отказ Арапова отпустить его в Яицк лишь раззадорил есаула. Ему страсть как захотелось сплавать в родной городок. И он напряженно ломал голову, пытаясь придумать, как убедить в этом атамана.

Спасительная мысль вновь вернула Кочегурову хорошее настроение. Решив действовать хитро, он, чтобы привлечь внимание атамана, озабоченно размышлявшего о чем-то, хохотнул, а когда тот скосил в его сторону глаза, хлопнул в ладоши и воскликнул:

— Што ж, пущай Гаврила, согласен! Токмо вот как подумаю, как он на круге наше бытие обскажет, смех разбират, ей-богу.

— Думаш, не смогет? — после непродолжительной паузы спросил Арапов.

— Да он туг умишкой аль запамятовал, Василий? Гавря так обскажет об нашем бытие, што не токмо казакам, чертям тошно станет. Про хорошее он и словечком не обмолвится. Знать, будет сетовать об трудностях и че доброго приврет, чем отвратит возжелавших ехать на поселение. Разумешь?

— Дык послать боле некого, — озабоченно вздохнул атаман. — Хоть самому садись в будару — и айда.

— А што, поезжай, — хитро прищурившись, согласился Кочегуров. — Тебе казаки завсегда поверят, а вот Крыгину нет.

— Так ково ж послать?

— Коль меня при себе оставляшь, Степку пошли, — с готовностью посоветовал есаул. — Казачок он смышленый, а заодно и про Нюрку все проведат.

— Нет, так не пойдет, — как и ожидал Кочегуров, решительно отказался Арапов. — Мал он ешо, да и неопытен. Придется те до Яицка плыть, Петро. Ты знашь, как на круге казать и привлечь людей к переселению.

— Знамо дело, — как бы нехотя согласился есаул, радуясь своей находчивости и умению обвести любого вокруг пальца. — Казаки с нетерпением ждут отсюда вестей. Все будет зависеть от того, хто энти вести доставит и каким боком преподнесет.

— Дело говоришь. — Атаман оживился и слегка подался вперед, что говорило о его нетерпении. — Поезжай, Петро, скатертью дорожка. Токо ты смогешь убедить казаков!

— Могу прям с утра и отчалить, — внутренне ликуя, а внешне скромно согласился Кочегуров.

— И то верно, неча тянуть. — Арапов резво вскочил и зорко оглядел дремлющий лагерь. — Токмо Демьяна и Евдокима здеся оставишь. Вниз по течению сподручно и одному бударой править.

Решение атамана не очень-то обрадовало есаула, но и не огорчило. В конце концов, не так уж и далек путь до Яицка, а при желании он сможет преодолеть его вдвое быстрее, если только не будет лениться.

14

Сабли со звоном скрестились. Поединок начался.

Никифор смел, ловок и горяч, а его противник храбр, силен и хладнокровен. Вначале бородатому гиганту стоило немалых усилий защитить себя от многочисленных ударов и атак казака, следовавших с молниеносной быстротой. Сабли сверкали так, что с клинков сыпался огненный дождь искр.

Окружающие молча следили за происходящим. Нюра прижимала к груди пистолет, который дал ей перед поединком Никифор, и напряженно смотрела на бойцов. На поляне царила зловещая тишина. Слышался только раздражающий звон оружия.

Но вскоре Никифор, чересчур рьяно вступивший в бой, стал ослабевать, удары его делались все реже, и, наконец, он вынужден был только обороняться.

Вдруг Нюра заметила юношу, который, подняв с земли увесистую дубину, незаметно заходил в тыл к Никифору. Его никто не остановил, так как все были поглощены поединком.

Но предательское поведение юноши не осталось без внимания опытного казака, и это разъярило его. Вложив остаток сил в удар, который он намеревался обрушить на голову противника, Никифор сжал рукоятку сабли обеими руками и… Он, словно сухую ветку, перерубил саблю бородача, который пытался парировать удар, и, стремительно развернувшись, бросился на оторопевшего юнца, явно не ожидавшего такого поворота событий.

Чтобы спасти юношу от верной смерти, мужики с ревом бросились вперед, но сделали это слишком поздно, так как сабля Никифора уже зависла над головой выронившего дубину и присевшего от страха паренька.

— Стой! — взревел раненым медведем его противник, отбросив в сторону обломок сабли. — Христом Богом молю, не губи отрока.

Занесенная для удара рука Никифора повисла в воздухе, и он, обернувшись, с недоумением уставился на грозного гиганта, который в считаные секунды превратился в жалкого и слабого старика.

— Сына пощади, прошу.

Не опуская сабли, Никифор хмуро осмотрел лица окруживших его плотным кольцом мужиков, но, не увидев в их взглядах враждебности, опустил руку.

Вздох облегчения пронесся над поляной, а предводитель отряда в мгновение ока оказался рядом и заключил казака в медвежьи объятия:

— О Хосподи, ежели слышь мя, отмерь энтому воину многие лета.

— Полно тебе, дедко, — смутился Никифор, явно не ожидавший такого бурного проявления благодарности.

— Погодь, помолчи. — Старик прижал его к груди и воскликнул: — Позволь вознести молитву Хосподу, што остановил твою разящую руку.

Так и не убрав саблю в ножны, казак бестолково наблюдал за незнакомым ему обрядом. Он ничего не понимал, видя, как старик и прибывшие с ним люди, стоя на коленях, довольно долго возносили хвалу Богу, отводя сделавшиеся стеклянными глаза от небес лишь для того, чтобы прикрыть их, когда, отвешивая поклоны, касались лбами земли. Никифор даже не заметил, как подошедшая Нюра вложила ему в руки пистолет.

А когда обряд был завершен, старик поднялся с колен, провел по лицу широкими ладонями, после чего протянул руку и представился:

— Гавриил Дубов.

— Никифор Погадаев, — ответил казак, пожав протянутую руку.

— Спаси тя Христос, Никифор.

Казак увидел, как на глаза старика навернулись слезы.

— Ты спас чадо маво! Маво последнего и единственного сына спас ты, Никифор.

— Да я… я…

— Милости просим к нам в гости. — Бывший противник дружески положил тяжелую руку ему на плечо. — Мы здеся недалече квартируем.

Казак так и не нашелся что ответить. Его противник из врага в друга превратился так быстро, что он никак не мог понять этого.

Впрочем, вряд ли найдется на земле человек, который, находясь в отчаянном положении, отказался бы от подобного приглашения. Конечно же, казак принял его, что тут же было скреплено дружеским рукопожатием. Нюра, заинтригованная происходящим, напрочь забыла о всех своих горестях и снова, хоть и ненадолго, обрела радость жизни и какую-то надежду.

Усадив Никифора на коня одного из мужиков, а девушку сзади чудом избежавшего смерти сына, Гавриил отдал команду «в путь», и отряд покинул поляну.

15

Петр Кочегуров проснулся рано. Наскоро одевшись, он вышел из шалаша. И сразу ахнул: так чист и свеж воздух, так хорош лес в эту утреннюю пору.

Сквозь густую листву пробивались оранжевые солнечные лучи. Легкий ветерок со стороны Сакмары нежно колыхал листву. Хруст, шелест, таинственный шепот шел из пробуждающегося леса…

Есаул потянулся и полной грудью вдохнул кристально чистый воздух. Осторожно обходя сухие ветки, чтобы не разбудить спящих казаков, Петр пошел в направлении вырубки. Для чего? Да он и сам не знал. Просто захотелось прогуляться. Шаг за шагом он отходил от лагеря, и вскоре лес замкнулся вокруг него.

Прохаживаясь от пенька к пеньку, есаул подолгу разглядывал гигантские стволы деревьев, поваленные казаками, которые пока еще не успели перенести в лагерь.

Отломив ветку осины, Кочегуров поднес ее к лицу и с удовольствием вдохнул влажный, немного острый запах. Голова закружилась, и ему было приятно это. Окружавший его лес был каким-то вдумчивым, послушным и чутким. Он…

Есаул застыл на месте. Откуда-то послышался треск, словно сквозь лесную чащу пробиралось огромное животное. Лось? Медведь? Нет, он не испугался. Казаку часто приходилось охотиться на зверей, и встреча с любым из них не пугала его. Он знал, что, если будет стоять не шевелясь, даже самый агрессивный зверь не рискнет приблизиться.

Кочегуров прислонился к стволу березы и ждал. А треск сучьев и шелест раздвигаемых ветвей приближались. «Лось али медведь? — заработала мысль. — А может…»

Сердце екнуло и застучало так громко, что заломило в висках, когда из-за поваленного дерева показался не зверь, а древний старец, своим обликом точь-в-точь похожий на того, какого ему описывали поочередно атаман и Степка. Мгновение, и вот уже он показался весь. Ошибки быть не могло: седая борода до земли, шапка спутанных белых волос, маленького роста, сухое, жидкое тельце… Он действительно напоминал старого обтрепанного лешака, а не человека.

Вопреки своему убогому виду, старец довольно бодро шагал в направлении лагеря. Он был бос, но словно не замечал этого, наступая на острые сучья, которые с треском ломались, как под сапогами. Заметив казака, старец остановился, нелепо вытянул руки по швам и замер. Рубаха и штаны висели на нем, как на вешалке, но есаул не обратил на это внимания, будучи загипнотизированным глазами невероятной голубизны.

— Ты откель взялся, хрыч старый? — пробормотал Кочегуров, едва слыша собственный голос. — Ты…

Старец лишь приподнял брови и продолжал разглядывать есаула. В его чистых, как безоблачное небо, глазах мелькнули огоньки. Но его лицо по-прежнему оставалось непроницаемым.

Кочегуров почувствовал дрожь в теле и нервно улыбнулся. Страх постепенно обволакивал душу, а сердце билось с неистовой силой.

Но старец не сделал ему ничего плохого. Постояв еще немного, он повернулся и пошел в направлении лагеря. Несмотря на сильный испуг, есаул заставил себя идти за ним следом. Но плохо слушающиеся ноги передвигались с трудом. Он видел старца впереди себя, но не мог догнать его. Моргая вдруг ослепшими глазами, Кочегуров не узнавал ни неба, ни земли. «Лешак, черт, сатана», — прохрипел он, едва пошевелив губами, и сам испугался своего зловещего шепота. Ему мерещилось, что кто-то чужой идет сзади, едва не наступая ему на пятки, и этот кто-то…

Есаул фыркнул по-звериному, освобождаясь от наваждения. Затем повел вокруг носом и отрывисто вздохнул. Он чувствовал, что страх все еще сжимает его стальным обручем. Кругом все было так ненадежно и страшно. Казалось, качалась под ногами сама земля. От страха Петру почудилось, что тепло оставляет его тело. Он судорожно ощупал себя. Нет, с телом все было в порядке. Лишь сердце стучало сильнее обычного.

Все было на месте. И земля не перевернулась. Впереди уже виднелся лагерь. Кочегуров увидел, как из шалаша вышел атаман, потягиваясь и подпрыгивая на месте. И еще он увидел околдовавшего его старца, который наблюдал за лагерем, укрывшись за чилигой.

Кочегуров ценил в жизни ясность, и до сих пор в его жизни все было понятно. Он привык поступать так, как должен поступать настоящий казак, и это давалось ему без труда — сказывалось усвоенное с пеленок правило казацкого бытия. Походы, защита границ — тут не могло быть ни сомнений, ни разногласий. Когда он с атаманом Араповым ездил в Петербург, чтобы заручиться высочайшим позволением на строительство сакмарского городка, тоже все было ясно. Они создавали новое поселение и тем самым расширяли границы России и проявляли заботу об их охране. И вдруг впервые он столкнулся с непонятным явлением, касавшимся его жизни. Ему не очень-то нравилось выбранное атаманом место, а особенно этот странный старик. Имеет ли он право плыть в Яицк, оставив горстку казаков в этом гиблом месте, когда неизвестно откуда может прийти беда? Вдруг кочевники нагрянут в любой час или чего доброго этот лешак бородатый наведет на людей порчу? Кому, как не ему, можно судить о колдовской силе старца, который…

Сковывающее его оцепенение неожиданно прошло. Есаул еще раз внимательно посмотрел в сторону лагеря, но прячущегося за чилигой старца уже не увидел. Как он смог незаметно уйти, есаул так и не понял. Впрочем, нечисть покровительствует старому колдуну, оберегает и обучает всяческим козням против людей. И то, что он тайно крутится у стана казаков, говорит о многом. Был бы чист душой и помыслами, не скрывался бы за кустом, а вышел бы к людям.

Шагая к лагерю, Кочегуров уже думал не об отплытии в Яицк, а о том, что он казак, что его жизнь сплетена с казачеством — значит, у него не может быть ничего личного, не приемлемого казачеству. Он думал также, что нехорошо бросать товарищей на необжитом месте. Да и странное появление старца не сулило ничего хорошего. Тут же вспомнились рассказы о нечистой силе, которая только тем и занята, что денно и нощно подстерегает заблудших и губит их. Он думал обо всем сразу, потому что состояние крайней взволнованности, в котором пребывал, не позволяло отделить главное от второстепенного и навести порядок в мыслях.

Войдя в лагерь, есаул прошел мимо хлопотавших у костра казачек и поспешил на берег Сакмары, где обычно купался по утрам атаман. Он застал Арапова выходящим на берег из реки, посвежевшим и улыбающимся.

— Што, прощаться спешишь? Обожди ешо, вот…

— Я зрил его. — Перебив атамана, Кочегуров мгновенно оказался возле него и, присев на песок, кивнул в сторону леса. — Лешака зрил, об коем ты мне сказывал не так давно!

— Где? — насторожился Арапов.

— На вырубке… Он как поглядел на меня, разом воли лишил. Апосля ушел к лагерю и из кустов наблюдал за вами, а я будто ногами к земле прирос.

— Знать, опять объявился злыдень.

Атаман спешно оделся и присел рядом. Некоторое время он смотрел в сторону реки, после чего схватил есаула за руку и крепко сжал ее.

— Чую, неспроста он возля нас околачивается. Как бы отловить его и дознаться, пошто зверем округ стана бродит?

Они помолчали. Тяжело вздохнув, Арапов покосился на Кочегурова и спросил:

— Сдается мне, ешо што-то у тя есть сказать? Коли так, пошто медлишь?

Есаул поднял с земли камень, швырнул его в реку и сказал:

— Мысль имею не спешить в Яицк. Чую, беда над нами виснет, а случись што, и моя сабелька пригодится.

— Я тож неладное чую.

Атаман с грустью посмотрел в сторону леса и лагеря:

— Нутром чую. Которую ночь не сплю, от дум маюсь. Тоска гложет, а вида не подаю.

— А мож, зазря все энто? — Кочегуров встал на ноги и плавно провел рукой круг над головой. — Степь — вот што казаку жинка, кров и постель. Степь не выдаст, а случись што, прикроет, спасет. Ты не серчай, Василий, коли што не эндак брякну, но неуютно как-то в лесу ютиться. Воевать куды ни шло, а жить…

— Ты вона што. — Атаман резко повернулся и свирепо посмотрел на есаула. — Коли собрался в Яицк, скатертью дорожка, удерживать не стану. А коли с нами остаешься, так, гляди, не мели непотребностей. В последний раз упреждаю, што с Сакмары я не сойду. А степняки не страшны мне. Как и…

Внимательно наблюдавший за атаманом Кочегуров увидел, как тот судорожно сглотнул, скрестил пальцы, но вполне уверенно закончил:

— Как и козни бесовы. Не уйду отсель, ежели даже сатана с киргизами супротив меня сговор учинят. Кишка тонка у нехристей с казаками тягаться.

По тому, как загорелись глаза Арапова, есаул понял, что он еще больше утвердился в своей правоте. И не боится он хвостатого да рогатого и не уйдет с Сакмары даже по прямому повелению императрицы-государыни. А это может означать только то, что восхитительные берега Сакмары станут им родным домом либо смертным одром, красивым, но чужим!

16

Лишь с наступлением сумерек возглавляемый Гавриилом отряд благополучно выехал из леса. Несмотря на преклонный возраст, старик все еще прямо и гордо сидел в седле. Когда оказались на равнине, Гавриил приказал держаться по возможности ближе друг к другу.

Схватившись за широкие плечи сына Гавриила, Нюра чувствовала себя отвратительно. Безграничная горечь наполняла ее сердце. Странно, но она уже не питала к Никифору прежней ненависти, с которой жила со дня своего похищения. Схватка на берегу озера, из которой казак вышел победителем, заставила ее по-другому посмотреть на своего похитителя. А его непредсказуемый поступок… Он же мог снести голову пареньку, но не сделал этого! Что остановило его? Страх перед неизбежной карой или в нем все же осталось что-то человеческое?

Незнакомому и новому для нее чувству Нюра не находила ни названия, ни объяснения. У нее разболелась голова. Ах, с каким удовольствием она легла бы сейчас, прямо не раздеваясь, на кровать. Сомкнула бы веки и…

— А ну стой! — прозвучал в ночи грубый окрик, и девушка почувствовала, как напряглось тело сидевшего впереди юноши.

— Энто мы, Степан. — Гавриил сошел с коня и взял его под уздцы. — Аль не признал атамана со товарыщами?

— Как не признать, признал. — Голос сделался мягче. — С полудня ожидам вас. Ужо думал, не стряслось ли што.

— Хосподь отвел беду от нас, слава ему! — Гавриил набожно перекрестился и вдруг настороженно заговорил: — Сказывай, што здеся стряслось? Помнится, ужо отъезжая, я не велел те встречать нас в овраге.

— Кыргызцы объявились, будь оне неладны. — Мужик приблизился к старцу и встал перед ним навытяжку. — Как токо вы отъехали, так нехристи и объявились! Ужо давеча все Хоспода слезно просили, штоб не напали на лагерь басурмане каянные! Оне ведь…

— Где оне? Скоко их? — Задавая вопросы, Гавриил двинулся вперед, потянув за собой коня. — Как далеко расположились оне от нашего стана?

— Числа их не счесть, — принялся отвечать караульный по имени Степан, лица которого Нюра, как ни старалась, так и не смогла разглядеть в темноте. — Свой лагерь оне на другом берегу реки расположили супротив нашего. Гикают, скачут, но к нам покедова не суются…

— Пошто?

— Ня знай. Смекаю, узрели схорон наш у брода и не спешат на рожон идтить.

— Айда поглядим.

Гавриил вскочил на коня, и вскоре весь отряд рысью мчался к невидимому в ночи лагерю.

Скоро они подъехали к окруженным повозками шалашам на берегу реки и поспешили к костру, вокруг которого толпились люди.

— Ой, Гавриилушка возвернулся! — Стоявшая у костра высокая худощавая женщина при виде старца встрепенулась, раскинула руки и бросилась навстречу. — Ой, слава те, Хосподи, што ниспослал добрый путь и…

— Цыц, Марья, — Гавриил бросил в руки женщины поводья и, уклонившись от ее объятий, подошел к костру. — Авдей… Где Авдей, спрашиваю?

— Авдей переправу у реки сторожит, — охотно ответил из толпы мужской голос. — Щас зараз за ним сбегаю.

Трапезничали в темноте, так как по требованию Гавриила женщины быстро затушили костер. Затем Марья, не задавая лишних вопросов, отвела Нюру в шалаш и уложила на мягкую травяную постель, а сама ушла к людям, которые, позабыв о сне, продолжали толпиться у тлеющих углей. Девушке не спалось. Блуждающая по лагерю тревога передалась и ей, отчего сон сторонился ее уставшего тела. Ворочаясь с боку на бок, она пыталась расположиться поудобнее, чтобы расслабиться и уснуть. Но гул встревоженной толпы не давал ей покоя, и Нюра решила отдаться во власть воспоминаний, как того требовало истосковавшееся по родительскому дому сердце.

Едва вспомнив Яицк и отчий дом, Нюра уснула. И приснился ей странный сон, который вряд ли взялась бы объяснить даже соседка Агриппина, известная толковательница.

Девушка видела степь. Выжженную солнцем, но по-прежнему любимую. А еще приснился Степка, но видела она почему-то только его спину, а не улыбающееся доброе лицо, как бы хотелось.

Они шли полем. Все явственнее слышался глухой и злобный рокот, будто сыпались с обрыва камни. Но гор поблизости не было, а рокот был несмолкающий, упорный. Что это? Водопад?

Они вышли к реке. Широкая, быстроводная, она больше напоминала Сакмару, чем Яик. Но когда они со Степкой, взявшись за руки, подошли к берегу, течение реки вдруг сделалось тихим, и вода неслышно потекла среди поросших кустарником берегов.

Реку пересекал частокол. На доске, проложенной по частоколу, сидел человек. Другой стоял на берегу, то наклоняясь, то выпрямляясь, и мелодично выкрикивал:

— Божий венец! Божий венец!

Рокот был рядом, он шел от реки. Сперва Нюре показалось, что вся река усеяна черными блестящими камешками, которые вдруг ожили. Они двигались против течения с невероятной быстротой, сталкиваясь и налетая друг на друга. И еще…

Девушку разбудили сильный шум и выстрелы. Она сперва подумала, что это Никифор вновь рассорился с приютившими их людьми, чего вполне можно было ожидать от несдержанного и излишне горячего казака. Но шум доносился не со стороны лагеря, а от реки. Нюра вскочила и прислушалась. Вперемежку с выстрелами уже ясно слышался лязг сабель. До слуха девушки донеслись испуганные крики: «Бегите, хоронитесь! Нам не сдержать кыргызов!»

Теперь Нюре все стало ясно. Кочевники, воспользовавшись темнотой, переправились через реку и встретились с готовыми к бою мужиками. Она также понимала, что ожидает ее в будущем, если киргизы одержат верх. Конечно же, они уведут всех оставшихся в живых в плен на пожизненные муки. Оставалось одно — отдаться воле Господа и спасаться бегством. Если Бог поможет ей, она укроется в лесу и избежит непосильной доли, а если…

— Скоренько выходь. — Пригнувшись, в шалаш вошла женщина, которая привела ее на ночлег, и протянула руку.

— Постой, пообожди. Не одета я.

— На вот, платком обвяжись. — Марья сорвала с плеч платок и швырнула его в руки Нюры. — Да поспешай ты, покудова нехристи не пожаловали.

Почти невидимая при лунном свете узкая звериная тропинка шла лесом. Едва поспевавшая за женой Гавриила Нюра как могла уворачивалась от хлестких ударов веток, которые решительно раздвигала сильными руками идущая впереди Марья.

Вскоре женщины вышли из леса на покрытую редким кустарником поляну. После короткой остановки вновь вошли в лес. За время пути никто не произнес ни слова. Когда перешли через мелководную речушку, женщина остановилась и, обратившись к Нюре, у которой со лба катился пот, сказала:

— Здеся и обождем.

— А где остальные? — спросила девушка, имея в виду женщин и детей.

— Оне уже далече. — Марья тяжело опустилась на ствол поваленного дерева и перекрестилась. — Им ужо ништо не угрожат.

— Так пойдем к ним? — Нюра не понимала, почему женщина решила переждать опасность наедине с ней.

— Не можно мне, — вздохнула та. — Здеся я все ближе к Гавре буду!

Далее случилось что-то невероятное. Марья всплеснула руками и упала на землю прямо у ног вздрогнувшей от неожиданности девушки. Но Нюра быстро взяла себя в руки, безошибочно определив симптомы болезни, от которой страдала ее мать.

Присев рядом с извивающейся в жесточайших конвульсиях женщиной, она провела ладонью по ее лбу и щекам. Лицо Марьи было холодно. Нюра нежно приподняла ее трясущуюся голову. Женщина немного успокоилась и притихла. Черты ее лица были еще пока безжизненны. Прямой нос, четкие губы, закрывающие глаза веки с прямыми ресницами. В волосах запутались мелкие ветки.

— Мама, мама! — горестно всхлипнула Нюра, вдруг увидев в женщине свою мать. — Мама, ужо минует все…

Марья медленно открыла глаза и, нащупав руку девушки, сжала ее:

— Што ты щас казала?!

— Мама, — прошептала Нюра и еще раз всхлипнула. — Она… она…

17

Когда послышались возбужденные крики и шум яростной схватки, оставшийся у потухшего костра Никифор вскочил. Гавриила рядом не было. Вместе с сыном и мужиками он ушел к реке, совершенно позабыв о своем госте.

Слыша выстрелы и звон клинков, Никифор все же колебался — принять ли ему участие в битве или спокойно ждать в сторонке ее конца. В обоих случаях была оборотная сторона. Если победят кочевники, в чем он в общем-то не сомневался, его с Нюрой уведут в плен. А если все же победят приютившие их люди, как потом смотреть им в глаза? Да, он их недолюбливал, но разве может казак отсиживаться в лагере?

Разумнее всего было отыскать Нюру и потихонечку уйти, пока это сделать было еще возможно. Но Никифор не ушел.

Пробудившееся внутри непонятное чувство вдруг заставило его выхватить саблю и поспешить к реке, где, как он был твердо уверен, обороняющиеся очень нуждались в его помощи.

Грозно размахивая саблей над головой, он со страшным криком вклинился в самую гущу боя. Беспощадно рубя выскакивающих на берег всадников, с перекошенным лицом он метался по берегу. Вдохновленные боевым духом Никифора мужики, которые до его прихода собирались было отступить, вновь ринулись в бой.

Острая сабля в крепкой руке казака ловко разила визжащих кочевников, сверкая в самом центре сражения. Рубя врагов, он неожиданно понял, что заставило его вступить в бой. Нет, не благодарность к приютившим их людям. И даже не желание блеснуть своей удалью. Надежда быть убитым — вот что толкнуло его к берегу с саблей наголо.

Да, Никифор искал смерти! Печаль по невинно убитому брату сжигала душу. Только смерть могла унять эту мучительную боль, а потому…

— Браты, а нукось подмагнем герою! Подналяжем на нехристей, браты.

Пробившийся к казаку Гавриил сильным ударом выбил из седла кочевника и непрошибаемой горой встал рядом с казаком.

— Секи, руби, рви нехристей до смерти! Никово ня щадя, таков наказ мой!

Натолкнувшись на мощный отпор малочисленного противника, киргизы занервничали. Они растерянно заметались по берегу, явно борясь с желанием уйти обратно, на противоположный берег. Взбодренные намечающимся успехом мужики, сплотив ряды, предприняли контратаку. Плечо к плечу они смело ринулись вперед, размахивая саблями. И даже при слабом свете луны были хорошо видны их полные решимости бородатые лица.

— Ванька, отсекай… От реки отсекай змиев! — Гавриил, успевая рубить киргизов, одновременно наблюдал за всем, что происходило вокруг, и громкими выкриками отдавал приказы. — Ноги коням секите, а нехристей апосля дотюкаем!

— Пошто стоите? — вторил ему разгоряченный Никифор. — Колите пиками поганцев! Лупите их в хвост и гриву!

Предводитель орды, желая преломить ход боя, который начал складываться не в их пользу, взмахнул саблей и, пришпорив коня, ринулся на Гавриила. Он старался подобраться к нему сзади, чтобы срубить голову силача. Но Никифор молниеносно разгадал коварный план степняка. В мгновение ока он оказался у него на пути и вонзил в его грудь саблю по самую рукоятку.

Этот смелый и решительный поступок сразу решил исход битвы. Оставшиеся без предводителя кочевники повернули коней и ринулись в реку, подгоняя уставших животных острыми шпорами. А выигравшие тяжелую битву мужики, проводив их криками и улюлюканьем, сгрудились вокруг Никифора, во всеуслышание восторгаясь его невиданной доблестью.

Последним подошел Гавриил. Не церемонясь, он растолкал могучими плечами своих соратников, бросил саблю и обнял казака:

— Поистине Хосподь прислал тя к нам, воин, в пучине тяжких испытаний! Ты спас нас всех от гибели и позора, герой! Кабы не ты, — его голос дрогнул, и преисполненный чувств великан уткнулся лицом в плечо Никифора, — кабы не ты…

— Будя… будя. — Не зная, что сказать, казак заключил Гавриила в ответные объятия. — Вишь, не зазря маялись. Гляди, сколь кыргызцев порубали — пропасть.

— Оно ниче. Я щас. — Гавриил шмыгнул носом, утер кулаком глаза и, справившись со слабостью, грозно оглядел толпившихся вокруг мужиков. — Но чаво уставились? Пошто бельмы лубошные пялите? Эвон трофею скоко валятся. Все собирайте — и в стан.

— С конями што деять, батько? — спросил кто-то из мужиков.

— Резвых словить, а хворых прирезать. Да, ешо об калеченых позаботьтесь… Авдей, где опять тя носит? Так и ведай, за все с тя воспрошать буду.

Затем он подошел к реке, вошел по колени в воду и погрозил кулаком едва различимому в ночи противоположному берегу:

— Ото бисово племя! Ешо носы сунете, самолично ямгурчей^[13] ваш поганый навещу и всех порешу от мала до велика!

Облегчив таким образом душу, Гавриил обмыл водою саблю, бережно убрал ее в ножны и, словно спохватившись, встревоженно оглядел берег:

— Тимка, хде ты? Пошто отцу на глаза не кажишся?

— Ково энто ты кличешь? — спросил Никифор, проделав то же, что и старец. — Уж не тово «удальца», што мне в спину дубьем заладить норовил?

— Ево, ево, — закивал Гавриил. — Один-разъединственный он у мя остался…

— Аль много было? — нахмурился казак, не удержавшись от нежелательного вопроса.

— Сколь пальцев на руках обеих. Да дочка тож была, — ответив, Гавриил тяжело и протяжно вздохнул. — Всех Хосподь прибрал, соколиков. Хто в боях пал, кого хворь скосила. Тимоха вот остался, младшенький. Берегу ево пуще ока! Ну, хде ж его носит?

Присев на прибрежный камень, Никифор хмуро наблюдал, как Гавриил бродит по берегу, разыскивая сына среди усеявших берег трупов. К нему вновь вернулась злость на мужиков, особенно на юнца. И тут он вспомнил убитого брата, чье имя носит и этот…

— Сыскал, сыскал, — выбежал из кустов мужик, которого Гавриил во время боя называл Ванькой. — Вона тама лежит, поспешайте.

Когда Никифор приблизился к окружившим своего предводителя мужикам, Гавриил плакал навзрыд и причитал:

— Ой, не уберег я тя, зернышко мое… Как матери теперя в глаза глядеть-то буду? Ой, горе мне горькое… Последний отрок с жистью простился.

Никифор встал на колени рядом с Гавриилом, наклонился и приложил ухо к груди парня. Биение сердца прослушать не удалось, и он выпрямился. Затем коснулся пальцем губ Тимохи и почувствовал, как они чуть вздрогнули.

— Он жив! — объявил казак неожиданную и радостную весть. — Токмо без памяти он.

— Оглаушило, — присел рядом Иван и провел ладонью по лбу юноши. — Не коснулась ево сабелька басурманская. Эвон и лежит в сторонке.

— Эко угораздило, — посочувствовал со вздохом кто-то в толпе.

Гавриил припал ухом к груди сына, разорвав на нем рубаху. Сердце стучало медленно, будто задумчиво, но стучало.

— Жив она, — пробормотал Гавриил, не веря своим словам, и спешно, словно устыдившись, размазал по щекам слезы.

Прибежал от реки один из мужиков, принеся воду в пригоршне. Тимоху осторожно ощупали — было ободрано плечо, и все. Воду вылили на лицо юноши, а кто-то еще положил ему на высокий чистый лоб смоченный водою платок, отведя рукой курчавые пряди волос.

Приходя в себя, Тимоха вздохнул протяжно и жалобно.

— Оставьте нас, — шепотом распорядился воспрянувший духом Гавриил. — Идыте к молитве готовьтесь, а мы щас…

Мужики неохотно разбрелись кто куда. Но Никифор остался рядом с парнем, правда, из уважения к его отцу немного отошел.

— Тимоша, — тихо позвал Гавриил и нежно провел рукой по голове сына.

Его веки заколебались. Легкое дуновение жизни пробежало по лицу. Он с усилием открыл глаза, вздохнул и сразу же поморщился от боли. Гавриил заботливо пригладил платок на его лбу. В ответ сын беспомощно улыбнулся ему. В порыве благодарности старец склонился над ним и поцеловал в лоб.

Когда он поднимался с колен, Никифор с угрюмой ухмылкой подхватил его под руку и с неприязнью взглянул на Тимоху, заподозрив его в том, о чем не хотел распространяться во всеуслышание, особенно при отце, который в своем чаде души не чаял.

18

Дабы заглушить тоску по Нюре, Степка всячески загружал себя работой: рубил лес, помогал женщинам, обеспечивая их водой и дровами, охотился, рыбачил, а также охранял лагерь.

И получилось так, что тоска исчезла. Все чаще он чувствовал себя счастливым, а свою жизнь — полнокровной и богатой.

Между тем казаки готовились закладывать первый сруб, которым по всеобщему замыслу должна быть атаманова изба. Благо бревен заготовили достаточно для строительства. Результаты общих усилий с каждым днем становились все нагляднее. И казаки становились счастливее, веселее, удовлетвореннее.

Трудовой день на берегу Сакмары начался как всегда. Дружно проснулись с первыми проблесками зари, наспех перекусили — и на поляну сообща размечать землю под будущие строения. До обеда работали. Никто не знал, что именно будет этим днем, но почему-то все чего-то ждали.

И вот уже поздно вечером, наполнив вековую тишину, раздался подозрительно знакомый и в то же время непонятный звук. Набирая силы где-то в верховьях реки, звук все расширялся, разносился над вершинами деревьев, свободно летя над гладью Сакмары, забираясь далеко и вспугивая озадаченных птиц.

— Дык ведь энто выстрелы! — первым высказал свое предположение Данила Осипов.

— Да будя те, варнак, несть што ни попадя, — тут же съязвил Крыгин, но не так уверенно, как обычно.

— Истинно палят! — Степка привстал с бревна и вытянул шею, прислушиваясь.

Ну, как можно было сразу не узнать бывалым рубакам — ведь бой это! Самая что ни на есть сеча!

И казаки, вскочив со своих седалищ, не разбирая дороги, бросились к берегу реки.

Десятки глаз напряженно вглядывались в ночную тьму вверх по течению, откуда уже более отчетливо слышался далекий, немного подзабытый, но узнаваемый всеми шум боя.

Когда он смолк, атаман дрогнувшим от волнения голосом крикнул: «За оружие, браты!»

«За оружие! За оружие!» — поддержали казаки.

Вооружились довольно быстро: сказывалась усвоенная годами привычка. Даже казачки взяли в руки топоры, косы, вилы и полные решимости встали рядом с мужчинами.

Никто не уходил из лагеря. Потушив костры, сидели в полной темноте и ждали. Нетерпеливые щелкали курками пистолетов и ружей, проверяли, все ли в порядке. Охваченные все растущей тревогой, поселенцы страстно желали наступления утра, когда уже можно было бы видеть опасность, которая, как никто не сомневался, им угрожала.

— Ничаво, — сказала Агафья Рябова, пересиливая страх и судорожно сжимая руку Акулине, — ничаво. Гдей-то далече бьются. За ночь до нас докатятся.

— Замолчь, лярва! — рыкнул на жену Степан. — Степняки што зайцы. Ныне здеся — завтра…

На рассвете хлынул ливень. Он хлестал до позднего утра, а потом выдохся и поливал землю мелкими обессиленными струями.

Кочегуров проверил пушки и, осторожно ступая по скользкой, размытой глине, приблизился к казакам, которые, прячась от дождя, расположились под раскидистыми ветвями огромной осины.

— Мое почтеньице вам, браты-казаки! Ужо утро на дворе, а ворогов не видно.

Покрасневшее от ветра мокрое лицо есаула было по-мальчишески весело.

— Сдается мне, степняки ужо друг с дружкой сцепилися. Мож, не поделили што?

Арапов не ответил. Думая о чем-то своем, он вытянул руку вперед, наблюдая, как редкие капли дождя барабанят по широкой ладони. Сидевший рядом Степка с любопытством разглядывал его лицо, полускрытое натянутой до самых глаз шапкой.

— Поделом, пущай друг дружку полосуют, нам легше станется осилить их. — Высказав фразу, Гурьян легко вскочил и поспешил навстречу жене, которая, сгибаясь под тяжестью коромысла, несла воду.

— Ай, верно грит. — Степка лихо выхватил из ножен саблю и с любовью провел по клинку. — Пущай токо сунутся, вражины! Мы их…

Кочегуров, улыбаясь, смотрел на храброго юношу.

— Мож, сплаваем да поглядим хто нам ночью спать мешал? А?

Это было сказано шутливо. Но в серьезных вопросах атаман Арапов шуток не понимал. Он решительно сдвинул шапку на затылок и окинул есаула благодарным взглядом:

— Дело говоришь, любо слушать. Я вечор о том же думал!

Хотя рассвет долго терялся за темной пеленой дождя, но все-таки пробился сквозь нее. Наступило бледное утро. К полудню и вовсе прояснилось. По обновленному небу поплыли белые прозрачные облака. Жаркое летнее солнце ощупывало мокрые деревья, шалаши, землю, людей. И куда девались усталость, раздражение, лихорадочный озноб от бессонницы и холода?!

Казачки занялись приготовлением обеда, а казаки сносили бревна к середине поляны, на которой колышками было отмечено место под строительство избы. Бревна были сложены высокими штабелями. То и дело за одним бревном валилась целая куча, и тут же приходилось отскакивать, чтобы не сбило с ног, не ударило, не отдавило пальцы. После тревожной ночи работа шла, как никогда, напористо и зло. Но казаки не роптали. Каждый знал, что чем быстрее они построят хоть какое-то укрытие, тем легче будет держать оборону от степняков, которые скоро обязательно появятся. В их дружелюбие не верил никто, особенно после ночного боя в верховьях реки.

— Ково с собой возьмешь? — спросил Арапов есаула, который при полном вооружении вышел из шалаша, собираясь идти на берег.

— Ня знай, — пожал тот плечами.

— Мож, свово Демьяна и Евдокимку Пегова?

— Пущай здеся остаются. — Кочегуров хитро улыбнулся. — Они по плотнитскому делу охочи, вот и пущай себе тешатся. Я ж Степку возьму да Гурьяна, коль ты дозволишь.

— Бери.

Атаман поморщился. Ему жаль было отпускать Куракина, сильные руки которого так нужны для строительства. Но и более сильного гребца, который один мог запросто заменить шестерых на веслах, едва ли можно было сыскать среди казаков.

Предупредив Степку и Гурьяна о предстоящем деле, Кочегуров присел рядом с Араповым, который угрюмо смотрел куда-то вдаль, оперевшись локтем о борт будары.

— Будя хмуриться, Василий! — Он несильно ткнул атамана кулаком в плечо. — Хде наша не пропадала…

Арапов очнулся от своих мыслей. Надо было решать. Он с утра обдумывал и все-таки не знал, стоило ли отпускать есаула в верховья. Но, видимо, благоразумие взяло вверх над осторожностью и сомнениями, и после небольшой паузы он сказал:

— Далече не заплывайте! Как уразумеете што и как, зараз вертайте.

Кочегуров покосился на свои щегольские сапоги, потом махнул рукой:

— Рано нам в могилы, Василий. А на бударе нас не достать ни каракалпакам, ни кайсакам, штоб им лопнуть.

— Сплюнь, штоб беду не накликать. — Атаман перевел взгляд на приближающихся Гурьяна и Степку, после чего с тяжелым вздохом поднялся. — К берегам не чальтесь, середины держитесь. Киргизы вплавь вас не возьмут, но их стрелы дюже востры.

— Што казаку стрела вражья? — Кочегуров вошел в спущенную на воду будару и, улыбнувшись, подмигнул атаману. — Их стрелы для нас щепки бесполезные, ковылинки пересохшие…

— Храни вас Хосподь, робяты! — Арапов еще раз тяжело вздохнул и перекрестил отплывающую от берега будару. — Живыми вертайтесь, Христом Богом прошу.

19

Никифор увидел Нюру сразу, как только она, сопровождаемая женой Гавриила, вернулась в лагерь. Тонкая белая рубашка на ней была порвана. Девушка неуклюже куталась в большой грубый платок и испуганно смотрела на происходящее в лагере. Казак с оторопью взглянул на девушку и, дрогнув от радости, приметил, как, побеждая испуг и боль, она на мгновение улыбнулась ему одними глазами. Задыхаясь, он подбежал к ней и, заключив ее в объятия, оторвал от земли. Нюра была тонка и легка. Волнуясь от прикосновения к ее телу, он наклонился и хрипло сказал:

— Слава те, Боже милосердный! Жива, жива моя голуба!

Нюра, все еще продолжая вздрагивать от испуга, тихо выговорила:

— Спасибо Хосподу, что и ты жив, Никифор!

Казак не смог сдержаться — губами вытер капельку крови с ее поцарапанного лба. И тут же замер от страха и счастья. Девушка прикрыла глаза: «А я… а я…»

Никифор задохнулся и замолчал. Нюра плотно сжала губы и не смотрела на него. Продолжать разговор вдруг стало невозможно. Они ухватились за то, что было спасением для обоих.

— Как проведали об том, што мы от кыргызов отбились? — заговорил Никифор, едва справляясь с дрожью в голосе.

— Мальчонка сообчил, — немного оживившись, ответила Нюра.

— Э-э-э…

Казак вздрогнул, когда за его спиной несколько голосов затянули молитвенный гимн в знак траура по убитым, схватил девушку за руку и увлек за собой к повозкам, где, видимо, собирался сказать что-то для себя или для обоих очень важное. Убедившись, что население лагеря собралось на молитву и им никто не помешает, Никифор взял Нюру за руку, проникновенно посмотрел ей в глаза и после короткой паузы спросил: «Все об нем думашь?»

Девушка поняла, о ком спрашивает ее казак. Она передернула плечами и не ответила.

— Пошто молчишь?

Нюра искоса поглядела на его сделавшееся страшным лицо. Она знала, какие чувства питает к ней Никифор. Но ей это было не нужно. Не пара он ей, изгой женатый! Он зол, вспыльчив, непредсказуем. А она боялась нервных, неуравновешенных людей. Все, что девушка сейчас хотела, так это покоя. Но только не объяснений с вспыльчивым казаком, которого она…

— Нюр, обоим нам нету возврата, чуешь? — Никифор смотрел на нее с улыбкой. Он словно прочел ее мысли и верно истолковал их для себя. — Я изгой, а ты… Нихто в Яицке не поверит, што я не тронул тебя. Даже он, Степка, племяш мой.

— Тады удавлюсь я! — выпалила девушка и втянула голову в плечи, словно испугавшись собственных слов.

Казак смотрел на нее несколько минут и молчал, словно что-то обдумывая. Затем он отпустил ее руки и печально хмыкнул:

— А я как же?

— Как хошь, — ответил она отчужденно.

Странно, но Никифор как будто снова выведал ее мысли. По его вдруг озарившемуся лицу Нюра поняла, что он видит, как она противится этой отчужденности. Но ее голос сказал резче, чем ей хотелось бы:

— Токо посмей коснуться меня, душегуб! Зараз удавлюсь на ближайшей березе.

Разочарование и раздражение отразились на потемневшем лице Никифора, и Нюра сбилась. Луч превосходства, мелькнувший в его глазах, вдруг лишил ее былой уверенности. Она сбивчиво заговорила, забывая подчеркивать каждое произносимое слово и обрывая мысли:

— Чево… чево ты, сатан? Кыш… кыш от меня ты, каржинный сын. Я вот те дам…

— Ох-ох-ох! — воскликнул Никифор, шутливо хватаясь за голову. Он, видимо, совсем ей не верил. Девушке хотелось вызвать в нем злость, ей хотелось, чтобы он защищался. Она сжала кулачки, нахмурила брови и воскликнула:

— Прочь… Ну-ка, посторонись, нехристь!

Лицо Нюры запылало от возбуждения, ноздри раздувались, было похоже, что она вся готовится взлететь на воздух.

Казак поморщился. Ему уже было несмешно. Бурный поток упреков озадачил и разозлил его. Он недобро повел глазами, обнажил зубы в хищном оскале и, сжав ладонью рукоять сабли, сказал:

— Коли так, уйду я. Нынче же уйду куды глаза глядят! Ну а ты, — он кивнул в сторону молящихся и ухмыльнулся, — а ты здеся оставайся с кулугурами^[14]. Они тя зараз вразумят, как жить по ихней вере. Небось и без мужика не оставят, кой двумя перстами чело хрестит.

— Ты… — Нюра замолчала, задыхаясь. Сердце болело и нервно прыгало в груди. Слова казака добрались-таки до ее сознания, и у нее потемнело в глазах от их ужасного смысла. — Кулугуры? Мы…

— Да, нас приютили кулугуры! Аль не слышишь, как оне молитвы чтут?

Никифор сел на землю и опустил голову, а Нюре на мгновение даже стало жалко его. Ее вновь охватил порыв нежности. И к кому? К злыдню, загубившему ее жизнь? К братоубийце, к изгою, который…

Казак поднял голову, и девушка поняла по его лицу, что он сильно устал. Ей вдруг захотелось утешить, приголубить его. И вдруг все рухнуло. Никифор посмотрел на солнце, на молящихся неподалеку кулугуров и сказал с холодной и снисходительной улыбкой:

— Што ж, насильно мил не будешь. Пойду я. Прости, коли сможешь, Нюра.

Девушка слушала, покраснев. Перспектива остаться у кулугуров вовсе не пугала ее. Среди людей ведь, а не среди волков. Что-то иное волновало ее, раньше незнакомое. Ее душило возбуждение, казалось, что сердце подкатывает к горлу. Это было странное ощущение. Оно бывало и раньше. Но сейчас ей нечем было успокоить себя.

— Хосподи, как я устала, — сказала она, оседая на землю. — Делай што хошь, Никифор, токо не мучь меня…

Между тем кулугуры завершили молебен и принялись хоронить павших в ночном бою. Вначале они захоронили своих, которых оказалось всего пятеро. Распевая псалмы, уложили каждого в отдельную могилу, засыпали землей, а на холмики водрузили наспех сколоченные кресты.

Что касается степняков, так их тела просто свалили в глубокую яму, засыпали, как прошлогодний мусор, и забыли, словно их и не было вовсе.

Но забыли только мертвых, а не живых, которые в любую минуту могли появиться в лагере, но уже большим числом. Это понимали все, но более всех предводитель Гавриил, который мрачнее тучи ходил по лагерю, отдавая необходимые распоряжения.

Увидев Никифора, который собирался отойти от повозки и сидящей на земле Нюры, Гавриил всплеснул руками и быстро подошел. Даже не взглянув на девушку, он обнял казака за плечи, отвел в сторону и спросил:

— Как думаш, степняк седня объявится?

Вопрос прозвучал мягко, выразительно и почтительно, словно младший обращается за советом к старшему. Для давно не слышавшего доброго слова Никифора это стало такой неожиданностью, что он смутился и сдержанно ответил:

— Ежели силами соберутся, превосходящими нас, то осмелятся и днем объявиться.

— Худо дело. — Гавриил нахмурился и недобрым взглядом посмотрел в сторону реки. — Вот мыслю на тот берег податься. Ежели кыргызы напасть замыслят, знать, на этот берег гдей-то недалече переправятся. А мы… мы на тот. Тама и лес гуще, и оборону держать легше.

— Я тож эдак мыслю, — соврал Никифор, чтобы не потерять в глазах старца уважения к себе и откровенно удивляясь его здравой мысли. — Токо поспешать следут. Солнце вона как высоко, а вязать плоты…

— Нет нужды в том. — Гавриил невесело улыбнулся в свою широкую бороду и хитро сверкнул глазами. — Плоты связаны и припрятаны. Аккурат седня мы собирались на тот берег плыть, да вишь Хосподь беду-то отвел. Кабы степняки вечор не напали, а выждали, дык в самый раз к ним в полон и пожаловали бы. Во как!

— А мож, и ныне спешить не след? — засомневался, сам того не ожидая, Никифор. — Мож, степняки и не разумеют вовсе, как мы, а сидят себе высиживают на том бережку и силы копят? Оне теперя так просто от нас не отстанут.

— Мож, так оно и есть, но я тож малость сведущ в их повадках. — Гавриил проводил взглядом спешащую к Нюре жену. — Кыргызы не блещут как доблестью, так и способностями мыслить. Оне думают щас, што мы от реки в степь двинем. Про плоты оне не ведают — ночами вязали. А река Сакмара широка, быстра и глубока. Брода почитай за сотню верст не сыщешь. Вплавь на конях переправиться ешо можно, а скарб? Телеги на себе не перетащишь, во как!

— Думаш, оне выше по реке переправятся? — снова удивившись мудрости старца, уважительно спросил Никифор.

— Иначе им не можно. Река быстра и зараз на много верст вниз снесет. Оне вечор, кады на нас шли, с верхов на конях заплывали.

— А твои плоты куды вынесет, ведашь?

Казак бросил быстрый взгляд на Нюру и заботливо обнимающую ее Марью, после чего быстро перевел его на уже более весело улыбающееся, довольное лицо Гавриила.

— Дитю ясно, нет, — замотал головой отважный предводитель кулугуров. — Ведаю, на тот берег, а куды именно — Хосподь укажет!

— Тады неча лясы точить. — Никифор ответил Марье, исподлобья смотрящей на него, злобным взглядом и, едва не плюнув в ее сторону, отвернулся. — Ежели кыргызы вверх заплывать поскакали, то зараз и нам время приспело поспешать.

— Об том ведаю. — Гавриил согласно кивнул и доверительно взял его за руку. — А вот ты с жинкой как? Врозь аль с нами?

— Пошто выспрашиваешь? — удивился казак.

— Воин ты знатный. А щас кажная сабелька кстати, а особливо в твоих руках.

Прежде чем ответить, Никифор задумался. Теплые слова о его доблести наполнили сердце радостью. Вот только… Он посмотрел на Нюру и в ее внимательно наблюдавшие за ним глаза, после чего пожал плечами и вздохнул:

— Куды от вас денешся, покудова вражина недалече. Но задержусь не надолго. Как токо беда минует, уйду и я. Ведет меня нужда в края дальние, а путь туды, ведомо, неблизок.

20

Когда плоты перетащили из зарослей на воду, Гавриил собрал всех своих последователей.

— Но, — сказал он, — хочу вразумлять вас, браты. Я хочу обспросить вас. Вы меня знаете?

— Знаем! — дружно крикнули кулугуры.

— Доверяете мне?

— Доверяем! Доверяем! — На удивление Никифора вместе со всеми кричала и Нюра, бледная от возбуждения.

— Мытарства наши и беды токмо зачинаются, — сказал старец. — И опасаюсь я, што все мы их не в полной мере разумеем. Не готовы мы к эвоным. Хосподь послал нас в путь ради сохранения веры и спасения от гонителей. И угодно ему даровать нам сии испытания ради проверки крепости веры и духа нашего. И Христу угодно какими ешо наградить нас лишениями впереди. Недалече осень, а за нею грянет зима лютая. И нужда нам великая посему место удобное сыскать…

Он долго говорил о том, как много надо перенести, преодолеть, чтобы в кратчайший срок обеспечить себя надежной крышей над головой и защитой от нападений врагов. Сход шумел, одобряя каждое его слово. Гавриил знал, что делал. Своей пламенной речью он умело вдохнул надежду в сердца усомнившихся, укрепил дух уставших, а в заключение благословил всех и подал команду грузиться на плоты.

Как только плоты поочередно друг за другом отчалили от берега, погода резко испортилась. Солнце заволокли свинцовые тучи, и вдруг, точно вдребезги, разлетелось небо.

Раскатистый удар обрушился прямо на головы притихших от страха людей. Порыв ветра пронесся над плотами, за которым последовал второй и третий. А над головами, треснув по извилистой кривой, словно раскололось небо. И тотчас вслед всех оглушил ужасный грохот.

— Свят, свят, свят, — неистово молилась, сидя на вещах, Марья, левой рукой прижимая к груди перепуганную Нюру.

— Ратуйте, браты! — перекрикивая бурю, вещал басом Гавриил, изо всех сил налегая на шест. — То Хосподь весть нам благую шлет. Всем ведомо, што гроза завсегда гремит тады, кады рабы Божьи творят себе и Хосподу во благо!

Снова загрохотал гром. Ослепительная голубовато-белая молния прорезала небо и уткнулась острым концом в воду перед плотом. Умный старец использовал и это явление природы себе на пользу, во всеуслышание объявив, что чудо это не что иное, как перст Божий.

Паства, конечно же, безоговорочно поверила ему. Но когда гром затих, люди с облегчением вздохнули.

Однако это было только начало. Уже скоро природа разыгралась всерьез. Синие прорези молний непрерывно полосовали небо, бросая мимолетные отблески на прибрежные деревья, на головы переправляющихся на плотах людей. И вслед за каждым проблеском молний следовало оглушающее сотрясение воздуха, заставлявшее пригибать головы и съеживаться, чтобы не раздавило, не опрокинуло навзничь или в воду.

Прижавшись к Марье, Нюра плакала, пронзительно вскрикивая всякий раз, когда синее пламя озаряло небо. А Никифор… Он угрюмо налегал на шест, начиная уставать от напряжения, ничего не слыша от грохота и ничего не видя от мерцания молний. Он молил про себя Бога о спасении, но вовсе не боялся умереть под ударами стихии, ибо считал скорую смерть неким благом, ниспосланным во искупление всех его смертных грехов. И еще… и еще он думал о Нюре, ради которой в общем-то и согласился временно примкнуть к кулугурам, чтобы набраться сил перед долгим переходом на Дон. Он верил, что найдет там свое счастье, восстановит доброе имя.

Снова мощным порывом пронесся ветер. Молния осветила большую темную тучу, надвигающуюся с низовий реки. Вдруг она развернулась на половину неба и стала быстро приближаться. Порывы ветра участились, освежая воздух и неся на своих крыльях предчувствие беды.

Вскоре, когда плоты, скрипя и повизгивая, достигли середины реки, надобность в шестах отпала, так как невозможно было достать дно. В ход пошли огромные весла. Никифору пришлось встать рядом с Гавриилом, который самозабвенно перекрестился, поплевал на ладони и медвежьей хваткой ухватился за весло.

— Ниче, выдюжим! — прохрипел старец осипшим голосом и принялся вертеть тяжелым веслом, как игрушкой, словно и не нуждаясь в помощи напарника.

Яростные вспышки молний озаряли напряженные руки налегавших на весла людей, их склоненные спины и угрюмые лица. Раскаты грома неистовствовали над их головами. И вдруг, словно прорвав невидимую преграду, с неба хлынула вода. Нет, это был далеко не дождь. Это лилась река, сплошная и неудержимая. В мгновение ока люди промокли с ног до головы.

Началась суматоха. Если бы не грубый окрик Гавриила, все побросали бы весла. Но уважение к старцу, видимо, было так велико, что кулугуры не посмели его ослушаться и продолжали грести, чтобы сдвинуть плоты в сторону медленно приближающегося противоположного берега.

Матери кутали в промокшую одежду перепуганных плачущих детей и прижимали их к себе. Женщины, что постарше, изо всех сил сдерживали перепуганных лошадей, которые неистово ржали и порывались спрыгнуть с плотов в воду. А ливень лил не переставая, словно над головами несчастных расположилось целое море.

— Ешо, ешо немного стерпите, браты! — хрипел неизвестно кому Гавриил, не замечая, что его никто не слышит. — Испытание… Хосподь…

Плот уткнулся бортом в берег. Все, кто был на нем, повалились на мокрые бревна. Несколько гребцов, не удержав равновесия, свалились в воду.

Цель была достигнута — переправа через реку состоялась. И, словно по волшебству, ливень внезапно прекратился, ветер развеял тучи, и высоко в небе приветливо засияло солнце.

— Чудеса! — очумело вытаращился на небо Никифор. — Энто што, мне чудится?

— Кабы так. — Гавриил отбросил весло и, встав рядом с казаком, внимательно осмотрел заросший густым кустарником берег. — Хосподь указал нам путь, помыл его водой с небес, и сее может означать токо одно — молитвы наши услышаны, и мы на верном пути.

— Воистину чудо! — Никифор набожно перекрестился и покосился на старца.

Казак никогда не видел подобного, поэтому он твердо уверовал в правильность посулов Гавриила и в то, что путь его общине указывает сам Господь.

Убедившись, что все плоты причалили к берегу, старец первым сошел на землю, после чего его примеру последовали и остальные. Никифор же, позабыв об обидных словах, высказанных Нюрой перед переправой, решительно подошел к повозке, отстранил рукой неприязненно посмотревшую на него Марью и, взяв девушку на руки, бережно снес ее на берег. Уже без иронии посмотрев на кулугуров, которые на лесной полянке устраивались на молебен, он поставил Нюру на землю, подошел к Гавриилу и встал перед ним на колени.

— Я весьма рад, што и ты прозрел тож. — Старец перекрестил преклоненную голову казака двумя пальцами и одарил вялой улыбкой. — Отбившийся агнец завсегда возвернется обратно в стадо!

— Верую я! — Никифор схватил руку Гавриила и с упоением поцеловал. — Истинная вера твоя… Ежели я не тронулся умом, то зрил энто воочию!

— Рад за тебя и за… — Старец посмотрел на остолбеневшую при виде неожиданного поступка казака Нюру и поманил ее рукой. — Ступай к нам, дева. Ибо негоже супружице издалече глазеть на мужа, готовящегося смиренно выслушать истину Божью.

— Я? — Девушка вздрогнула и, не зная, как поступить, растерянно пожала плечами.

— Подем, не боись. — Появившаяся сзади Марья обняла Нюру за плечи и подвела к Никифору. — Слухать проповедь никому не грешно и не зазорно. Ежели ты даж исповедуешь веру иную… Православную!

— Грех-то какой, Хосподи. — Девушка опустилась на колени и, воровато поглядывая на Гавриила, перекрестилась тремя пальцами. — Видела б меня матушка — прокляла б.

Услышав ее слова, Никифор недовольно покосился и едва слышно прошептал:

— Довольно языком талабонить. Ни к чему. Не хошь слухать — другим не мешай.

— Да я… — Нюра вспыхнула румянцем и замолчала. А старец Гавриил воздел к небу руки и начал очередную проповедь, да так проникновенно, словно находился не в лесу перед своими единоверцами, а в самом Киеве перед мощами святых, почитаемых верой.

21

Петр Кочегуров, Степка Погадаев и Гурьян Куракин переждали бурю на берегу, укрывшись от ливня бударой. Подъем вверх по реке они продолжили сразу, как только солнце выглянуло из-за туч и прогрело пропитанную водой землю.

Есаул сидел на корме. Он держал весло и лениво рулил, зорко вглядываясь в очертания берегов. Иногда Петр шутливо прикрикивал на Гурьяна, который, обливаясь потом, налегал на весла, без особого труда двигая будару против течения реки.

— А ну, поднажми! — Кочегуров подмигивал Степке и «грозил» Гурьяну кулаком. — Навались шибче, а то нагайкой вдоль хрябтины оттяну!

— Я вота тя веслом щас огрею, коли не умолкнешь, — беззлобно отшучивался Куракин. — Так огрею, што мало не покажется!

— Да куды те, медведяке неповоротливому? — колол сзади гадливо Степка. — Ты всю силушку свою немереную на весла положил!

Стремясь доказать, что это не так, Гурьян налегал на весла, да так сильно, что будара зарывалась носом в воду. Не желая вымокнуть, Степка вскакивал на ноги, отчего легкая лодка качалась из стороны в сторону, грозя перевернуться и затонуть.

— Будя вам тешиться, вороги! — уже обоим шалунам грозил кулаком Кочегуров. — Эвон черпанем бортом и затопим бударушку.

— Тады пешком подем, — Куракин широко улыбнулся и кивнул в сторону берега.

— Не-а на те поедем. — Степка хлопнул ладонью по широкой спине Гурьяна и озорно подмигнул есаулу. — А што, Петро, плечи как седла! Ей-богу, выдюжит.

Солнце уже садилось, и пепельно-розовые блики упали в воду, а за кормою разбегались голубые волны.

— Как за поворот завернем, на ночлег встанем, — объявил Кочегуров, видя, что Куракин уже порядком устал и нуждается в отдыхе.

— А можно ль? — с опаской покосился на неприветливые берега Степка. — На степняков бы не выплыть, а то…

— Че, портки обгадил? — отомстил удачной насмешкой за все предыдущие Гурьян. — Вольному — воля, ежели хошь в реке ночевать, сигай за борт.

Проглотив колкость, Степка обиженно шмыгнул носом и, стремясь сменить тему, спросил есаула:

— Петро, а взаправду бают, што казаки яицкие злы были, ако псы цепные?

— Ня знай, — неопределенно ответил тот. — Я тож про то слыхивал.

— Ешо бают, што оне женок своех да детей малых саблями секли, кады в поход вострились, — несмотря на усталость, высказался Куракин.

— И про то слыхивал. — Есаул оперся на весло и, желая разжечь побольше интереса в казаках, ухмыльнулся. — Мне ешо бабка сказывала, што, дескать, казаки яицкие свирепыми на весь мир слыли. Откель оне на Яик пришли, никто не ведат. Оседлали оне реку, значится, ровно скакуна. Всех округ запужали…

— А я слыхивал, што Василий Гугня да Гаркуша казачеству на Яике начало положили, — вставил Степка. — Атаман как-то сказывал у костра.

— Ведомо и мне о том, да не шибко верится, — ухмыльнулся Кочегуров. — Много о том бают. Разве мог Гугня с ватагой малой на пустынную реку сквозь татар пробиться? Гаркушу слепого сыскать? В одно верую, што стойбище нашли, пятерых пастухов порубали да татарку молодую полонили, котору атаман Гугня в жены взял.

— Ешо ее Гугенихой прозвали, — не отрываясь от гребли, подсказал Гурьян.

— Во-во, — кивнул, соглашаясь, есаул. — Тады в жены к казакам с Яика нихто не шел. Как чумных, их девки с Дона и Волги чурались. И все, грят, из-за того, што рубили они саблями женок и детишек перед походом!

— Пошто так? — Степка весь обратился в слух, желая выслушать мнение бывалого казака.

— Не со зла, из жалости рубали, — разъяснил Кочегуров. — Сам разумей: баб в поход не возьмешь — войску помеха. А как казак в набег ушел, курени без защиты оставались. Вороги тут как тут. Женок срамили и с детьми в полон уводили. Потому и прижился обычай тот. Бабка покойная сказывала, што женки сами смерти просили у казаков, дабы не быть поруганными басурманами.

— Во дела! — Степка облизнул пересохшие от волнения губы. — Так жен не напасешься.

— Не ведали в том потуг казаки яицкие, — усмехнулся есаул. — С походов много всяк всячины привозили. Да и девок с Туретчины превеликое множество приводили. Однако бают ешо, што Гугня-атаман положил конец обычаю тому. Рука, вишь ли, не поднялась срубить голову с полюбившейся татарки. В благодарность за то казачки сами наловчились от степняков отбиваться, во как!

— Было, знать, от чего казачков яицких пужаться. — Сбавивший было темп Гурьян вновь налег на весла. — Слыхивал, кайсаки и калмыки дюже их остерегались, за много верст станицы объезжали?

— Што об степняках-то судачить? — Кочегуров швырнул к ногам шапку и раскатисто рассмеялся. — Цари московские яицких казачков ох как пужались! Не в силах сносить обид, чинимых ими, башкирцы с Москвой на замирение и соединение пошли. А меж тем государь донцов подмял, сибирцев подмял. Эвон токмо на Яик посягать не помышлял. Опасался связываться с яицкими казачками. Стоят кордоном на границе и пущай себе стоят. Ходят в походы грабительские — пущай себе ходят. Не на Русь же, а на Туретчину. Персияне ночи не спали — все казаки с шашками мерещились — и на Московию войной ходить не помышляли. Многие казачьи вольности подмял государь, а вот яицкие казаки апосля сами, по доброй воле к Россее подсоединились. Мы…

Оборвав себя на полуслове, есаул встрепенулся и всмотрелся в правый берег. Отразившаяся на его лице тревога заставила встревожиться и Степку с Гурьяном.

— Што зрите? — Кочегуров выхватил из-за пояса пистолет и положил его на колени. — Плоты, аль мне чудится с перегрева?

— Ежели те чудится, знать, и я перегрелся. — Степка схватил ружье и взвел тугой курок. — Плоты стоят, а рядом никого.

— Мож, нас узрели и затаились? — предположил Петр, резко поворачивая рулевое весло вправо.

— Хто ведат. — Куракин с сожалением посмотрел на свое ружье и утроил усилия.

— Хто-хто, дед пыхто, — с раздражением бросил Степка, покосившись на сосредоточенное лицо есаула. — Мыслю, давеча тама сеча случилась.

— От нашей поляны недалече, — встревоженно пробубнил Кочегуров. — Сее тревожит.

— Мож, назад вертаем? — Гурьян схватил ружье, как только будара коснулась носом берега, и взвел курок. — Упрядить об опасности казаков надо бы.

— Успеется.

Казаки осторожно сошли на берег. Степка удивленно озирался, не понимая, почему Петр не спешит с возвращением.

— Дык…

— Бери будару — и айда.

Кочегуров поспешил к ближайшему кустарнику, за который залег сразу, как только ветви сомкнулись за спинами Степки и Куракина. Он долго вглядывался в сторону противоположного берега, а когда глаза заслезились от перенапряжения, перевернулся на спину и прикрыл их ладонями.

— Че тама? — прошептал Гурьян, словно опасаясь, что его услышат у брошенных плотов на другом берегу широкой реки.

— Ниче, — вздохнул есаул. — Плоты и се.

— А мы-то што здеся застряли? — спросил Степка. — Мож, степняки плоты те связали, штоб войском до поляны плыть?

— Кыргызы плотов вязать не разумеют, — возразил Кочегуров. — Оне воды сторонятся сызмальства. Те плоты христиане вязали, токо вот куды подевались оне?

— Знамо куды, степняки вырезали, — неуверенно предположил Куракин.

— Типун те на язык! — негодующе воскликнул Степка и, позабыв об осторожности, вскочил на ноги. — Я… Матерь Божья…

Уловив тревогу в голосе молодого казака, Гурьян и есаул сразу обернулись. Лица их вытянулись в немом удивлении, которое, к счастью, длилось недолго.

Кочегуров выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил прежде, чем подкравшийся степняк ударил его саблей. Вторым выстрелил Степка, пуля которого поразила в грудь воина, целящегося из лука в Куракина. А вот ружье Гурьяна дало осечку, но он быстро перехватил его за ствол и обрушил приклад на голову третьего степняка.

— Ах, мать вашу. — Есаул отбросил пистолет и выхватил саблю. — Аль со всех степей сюды орда пожаловала?

Его сабля тут же скрестилась с саблей подоспевшего воина. Оба бойца были сильны и искусны, но сабля Кочегурова замелькала более резво, и вскоре его противник с разрубленной головой рухнул у ног победителя.

Едва успев смахнуть пот со лба, есаул вступил в схватку сразу с четырьмя набросившимися с визгом на него киргизами. Они с двух сторон наседали на отчаянно отбивавшегося казака. За спиной Кочегуров слышал треск сучьев и звон сабель: это вступили в бой Степка и Куракин. Отступая к берегу, он не давал врагам окружить себя и сильным ударом рассек лицо одного из нападавших.

По шуму и радостному гиканью есаул понял, что неравный бой завершится значительно раньше, чем он рассчитывал. За Гурьяна Петр не беспокоился — киргизам гиганта скоро не одолеть. А вот Степка… Перед смертью ему захотелось спасти паренька, и поэтому он резко отпрыгнул назад, желая заградить его собою.

— Штоб вас разорвало, погань! — зло крикнул он и встретил еще одного врага ударом сабли по горлу.

Удивленные его удалью степняки невольно попятились. Кочегуров перевел дух и оглянулся на Куракина, который с рычанием успешно отбивался от десятка врагов. Степка же с бледным как мел лицом едва отражал атаки двух уверенно наседавших на него воинов.

Едва ускользнув от ринувшегося на него противника, есаул ткнул его в грудь саблей, а другому воину отрубил руку. Отпугнув нападавших грозным выпадом, он успел подбежать к Степке и полоснул сзади по шее одного из противников парня.

— В воду! Сигай в воду!

Отразив удар сразу двух сабель, Кочегуров вновь обернулся, но слова, готовящиеся сорваться с искаженных яростью губ, застряли в горле.

Степка лежал у воды, а из груди его торчала стрела. Он, видимо, был убит метким выстрелом и лежал, омываемый мелкой речной волной. А виной всему…

Злобно зарычав от тоски и боли, есаул с удвоенной яростью ринулся на врагов. Их было слишком много, но видевшие его доблесть степняки попятились. Никто не решался приблизиться к залитому кровью человеку, который начал вызывать в них суеверный ужас.

— Што, нету мочи одолеть казака? — расхохотался Кочегуров, дико вращая глазами. — Тады я одолею вас, треклятые безбожники!

Хохоча и брызгая кровавой пеной, он вновь пошел на врагов, и те вступили в схватку с ним крайне неохотно. Силы оставляли есаула, но все-таки он отсек одному из киргизов ухо, а другому распластал плечо.

— Ешо хто охоч до клинка мово? Не робей, подходи. Щас я вас…

Прилетевшая из кустарника стрела острым жалом впилась в правое плечо, и Кочегуров от боли и неожиданности выронил саблю. Воспрявшие духом степняки с визгом набросились на него, но не тут-то было. Есаул подхватил саблю левой рукой и колющим ударом в пах смертельно ранил еще одного врага.

Следующая стрела попала ему в бедро, а третья со свистом пролетела в угрожающей близости от головы, заставив Кочегурова пригнуться и тем самым избежать смерти от четвертой стрелы.

Понимая, что противостоять осторожно обступающим его врагам он уже не в силах, израненный есаул бросил прощальный взгляд на все еще отчаянно сопротивляющегося Гурьяна и, тяжело припадая на ногу, ринулся в воду. Он знал, что не в состоянии помочь казаку, и решил утопить себя в реке, дабы не угодить в плен. Он не хотел быть рабом, он…

Ударившая в спину стрела довершила дело. Глаза Петра закрылись, и он тяжело погрузился в воду. Он не видел, как прослезился, провожая его подхваченное течением тело, Куракин, которого враги умудрились-таки спеленать арканами и с превеликим трудом повалить на землю. Он не видел, как помочился на тело покойного Степки киргиз с искаженным злобой лицом. Он…

Темнело. На верхушках самых высоких деревьев еще золотились косые лучи солнца, а внизу уже смеркалось, силуэты прибрежных кустов стали причудливее и мрачнее; и гладь воды потемнела, как старое зеркало, от пролитой крови или… В общем, оно сбивчиво отражало свидетелей страшной трагедии — безмолвные речные берега.

Примечания

1

Яицк — ныне Уральск.

2

Сиденок — казак до 20 лет.

3

Албасты — злой дух.

4

Байгуш — нищий кочевник, бедняк.

5

Камча — плеть.

6

Мар — бугор, курган.

7

Симы — загородка из тонких прутьев тальника, воткнутых в землю на пограничных линиях.

8

Сабарман — разбойник.

9

Албасты — злой дух.

10

Черная немочь — народное название эпилепсии.

11

Саадак — чехол на лук, обычно кожаный, тисненый, нередко убранный серебром или золотом.

12

Гугниха — былинная мать яицкого казачества.

13

Ямгурчей — становище.

14

Кулугуры — одна из ветвей старообрядчества.