НЕСОСТОЯВШИЙСЯ ГОРБИ. КНИГА ПЕРВАЯ

Александр Черенов

11 марта 1985 года в зале заседаний Политбюро министр иностранных дел СССР Андрей Громыко неожиданно предложил на пост Генерального секретаря ЦК КПСС кандидатуру Михаила Горбачёва. А что, если бы его голос оказался «гласом вопиющего в пустыне»?!Этот роман – о борьбе за власть, об исторической альтернативе Горбачёву, о том, чего могло не быть и что могло быть взамен. На пути Горбачёва к власти – и измене – стояли его противники во главе с Григорием Романовым. Интересная получалась история…

Глава вторая

— Григорий Васильевич!

Романов, затесавшийся со своими мыслями «в толпе» членов и кандидатов в члены — здесь не обязательно было соблюдать «ранжир» — обернулся на голос. Рядом, уже мягко придерживая его за локоть, стоял Андропов. По лицу его, не вполне сообразуясь с моментом, скользила лёгкая полуулыбка.

— Задержись на секунду.

Товарищи члены и кандидаты явно заинтересовались этим послетрибунным рандеву — но Генсек одним лишь взглядом «уговорил» их не выходить за пределы «молчаливой заинтересованности на ходу».

«Задержавшийся» Романов тоже молчал: ситуация не только предполагала, но и благоприятствовала «работе вторым номером».

— Я — к своему предложению, Григорий Васильевич, — сохранил формат полуулыбки Андропов. — Ну — как: надумал?

Романов не стал делать «ненужных глаз» на тему «Какого предложения, Юрий Владимирович?!». Предложение было — и вполне «какое». Леонида Ильича ещё не выставили в Колонном зале — а Андропов уже «открыл сердце» Романову, «свежеприбывшему» из Ленинграда. «Открытие», оно же предложение, было давно ожидаемым — и вместе с тем, неожиданным. Андропов, шедший на Генсека на безальтернативной основе, предложил Романову перебраться в Москву. Не только на постоянное место жительства — но и на пост секретаря ЦК.

Несмотря на «неожиданную ожидаемость», предложение было давно «по адресу» и по заслугам. Настолько давно, что Григорий Васильевич отнёсся к нему не только без неумеренного энтузиазма: и на умеренный не хватило эмоций. И не потому, что «товарищ» перегорел, «ожидаючи».

И не потому, что после «лёниной» профилактики Романов мог считать себя не столько «политически санированным», сколько «политически стерилизованным» и даже «выхолощенным». Причина заключалась в другом: Григорий Васильевич был не только «себе на уме», но и на уме всех прочих. У него не было оснований для заниженной самооценки и предположений об умалении «со стороны коллектива». Поэтому на место как будто обязательного энтузиазма на законных основаниях заступил лишь тот вопрос, который только и мог заступить: «Почему — сейчас?! Почему именно сейчас?!»

По причине длительного стажа — кремлёвского и околокремлёвского — Григорий Васильевич не питал иллюзий в политике. Точнее: в советской политике. Ещё точнее: в кремлёвской политике. Здесь случайностей не случалось. Здесь всё было закономерно и предсказуемо. Случайности формата тех, о которых говорил книжный Ришелье в романе Дюма-старшего, в Политбюро ЦК КПСС не имели шансов не только на выживание, но даже на появление на свет! Наши «случайности» были результатом многомесячного, а то и многолетнего труда специфического характера: «подкопы», поклёпы, «художественная роспись дёгтем», «санобработка помоями», братские объятия удава, сопровождение падающего дружеским напутствием в спину или под зад — и так далее, и тому подобное. Всё, как и полагается в нормальной партии между нормальными её руководителями.

Оттого-то Григорий Васильевич и не спешил просиять счастливой улыбкой. Оказанное доверие как-то не внушало… доверия. С одной стороны, всё было понятно: «новая метла». Та самая, которая выметает чужих — и наметает своих. Но с другой стороны, Романов никак не мог понять, куда же его самого зачисляют этим предложением: в свои — или в чужие?! Конечно, он — не Кириленко, не Щёлоков, не Медунов, с которыми Андропов не станет разыгрывать даже шахматной партии образца «мат — в три хода». Мат — под мат и коленом под зад — будет сделать в один ход, и даже заход!

А, вот, что будет с ним? Может, его определили в «чужие длительного хранения»?! Может, это — всего лишь «отсрочка исполнения приговора»?! Если бы речь шла только о «работе по специальности», Григорий Васильевич не стал бы тревожиться. В конце концов, лучше него в вопросах оборонной промышленности и машиностроения никто в Политбюро не разбирался — и не собирался. Это ведь — не речи толкать с трибуны: здесь надо работать — и не языком! Поэтому такое выдвижение не вызвало бы вопросов не только «ни у кого»: и у самого Романова.

Но ведь секретарская должность под членство в Политбюро — это «жирафья шея»: как ни старайся — не спрячешься. Не спрячешься от плотоядных взглядов на неё — и на себя. Да и, похоже, выдвигали его именно для этого: с прицелом на «задвижение». Выдвигали — как поднимали в атаку на пулемёты. Выдвигали — как бросали под танк.

Все доводы «pro» и «contra» Григорий Васильевич «отработал», естественно, не в момент получения вопроса. Потому что отвечать — чтобы потом не отвечать за молчание — полагалось. И отвечать полагалось быстро. Так, что с получением вопроса Романов лишь на мгновение ушёл глазами в сторону. Да, отвечать следовало быстро — но не спеша. То есть, ставя язык в очередь — следом за головой. И пока Григорий Васильевич собирался с мужеством, словами и мыслями, Андропов продолжал улыбаться всё той же доброжелательной улыбкой… крокодила, облизывающегося от предвкушения — и даже повязывающего на шею салфетку.

— Надумал ли я, Юрий Владимирович?

По причине момента Романов даже не использовал «защитную» усмешку: не так поймут.

— Думаю, Юрий Владимирович.

Он вернул глаза на место — и на лицо Андропова. Энтузиазма во взгляде Генсека заметно поубавилось. «Добрые интонации» в глазах заместились почти недружественными колючками. Несмотря на всю свою интеллигентность, Юрий Владимирович не терпел отказов: эту привычку он приобрёл в кресле Председателя КГБ, и отказываться от неё не собирался.

— И долго будешь?

И «температура» голоса Андропова стала заметно ниже. Юрий Владимирович и не скрывал того, что начинает «не понимать» контрагента. Обычно такое непонимание не сулило последнему ничего… первого. Будь это рядовое предложение рядовому чиновнику, Юрий Владимирович не стал бы его дублировать: не пристало Генсеку навязываться. Как говорится, была бы честь предложена. Но это предложение не было рядовым. Больше того: предложение даже не было… предложением. Это было много выше: кадровое решение на уровне члена Политбюро. А это — не перемещение клерка из одного кабинета в другой: это — политика. Большая политика. Поэтому, хоть и не пристало, но Андропов пристал. К Романову пристал — и с предложением, и как репей к известному месту.

Но то, что понимал Андропов, понимал и Романов. Всё понимал: и настойчивость, и политическую составляющую, и возможные, а скорее, неизбежные, последствия. Больше того: он понимал Андропова! Именно понимание Андропова не позволяло ему скоропостижно ответить согласием. Но для большего понимания Романову требовалось… больше понимания. Наличного объёма было явно недостаточно. Григорию Васильевичу хотелось узнать, как далеко может зайти Юрий Владимирович в своей настойчивости. Это многое прояснило бы не только в планах Генсека, но и в судьбе Романова. Понимание этого было жизненно необходимо для Григория Васильевича, так как это было пониманием своего будущего — и самого ближайшего. Ведь такие предложения здесь, на кремлёвском Олимпе, просто так, «за красивые глаза» — из мозгов и рук — не делаются. Потому что «и вся-то наша жизнь есть борьба» — это не только о кавалеристах-будённовцах! Даже — не столько о них, сколько о товарищах членах и кандидатах в члены!

— Прошу дать мне время до Пленума, Юрий Владимирович.

Андропов поморщился: к неудовольствию явно подключилась очередная колика.

— Чего тянуть, Григорий Васильевич? Мы вполне можем решить вопрос прямо сейчас, не дожидаясь Пленума. Оформим потом — в первый раз, что ли? Это ведь не главное. Главное — то, что дело не ждёт. То самое дело, которое лучше тебя никто не сделает.

«Дело не ждёт»! Нет, товарищ: не столько дело — сколько ты со своими планами! И в этих планах мне отводится роль, хоть и «со словами» — но даже не на одну серию: так — на пару сцен!»

Романов «поморщился изнутри»: нежданные ожидания сбывались. Андропов не собирался отступать — и это был тот случай, когда дифирамбы не радовали. Ведь Генсек обкладывал ими Григория Васильевича, как медведя в берлоге! Но классическое «нашествие косы» предполагает контраргумент в виде классического же «камня». И, если Андропов не собирался отступать, то Романов не собирался уступать. Хотя, зная характер блокадника-фронтовика, Юрий Владимирович вряд ли мог рассчитывать не лёгкую победу.

— Всё же, я думаю, будет лучше, если мы подождём до Пленума.

На этот раз Григорий Васильевич «уставил без промаха бьющий глаз» — и «не промахнулся»: теперь уже Андропов «пошатнулся, раненый» — и отвёл взгляд. Но даже «с глазами на стороне» Юрий Владимирович не позволил затянуться паузе сверх норматива.

— Хорошо, Григорий Васильевич. Пусть будет по-твоему. Но в конечном итоге, всё равно, будет по-моему. Так, что, готовься сдаваться… то есть, я хотел сказать: сдавать дела. Собери бюро обкома — и попрощайся с товарищами «на будущее». Словом: потренируйся.

В том, что «всё равно, будет по-моему», как и насчёт «готовься сдаваться», Романов и не сомневался: наши Генсеки не отказываются от своих предложений. Здесь нет места экспромтам: всё выношено и рождено. Это, как раз, было понятно. Непонятно было другое: выбор. Выбор настораживал: почему именно его? Ничего удивительного не было бы в том, что Андропов начал бы «тягать из небытия» периферийных назначенцев. Такова общая практика: не он — первый, не он — последний.

Но почему он «положил глаз» на человека, который некогда «положил глаз» на его теперешнее место — до того, как его самого чуть «не положили на плаху» вместе с этим «глазом»? Может — именно в силу этого «положения глаза»? Так ведь — «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой»! Благодаря «заботам» Леонида Ильича, Романова давно «вычеркнули из списков живущих». На него уже никто не ставил ни в Москве, ни в Вашингтоне. Или: «бережёного Бог бережёт» — и Юрий Владимирович решил довести «дело Леонида Ильича» до логического конца… Григория Васильевича?

Романов «в глубине души покачал головой»: вполне возможно. Леонид Ильич никогда не оставлял «сочувствием» «раненого зверя»: всегда «приходил на помощь с контрольным выстрелом». Примеры Шелепина, Полянского, Воронова — более чем наглядные. Похоже, Юрий Владимирович двинул проторённой дорожкой: и здесь наследует покойному Генсеку. Для них обоих — того и этого — не было и нет «вчерашних соперников». И то: соперники могут быть только сегодняшними! До тех пор, пока они — соперники: «вчерашние» — уже не соперники!

— Кстати, Григорий Васильевич…

Голос Андропова вернул Романова «из путешествия по себе».

— Посол США Хартман очень хочет побывать в Ленинграде — «а ещё в Петербурге».

Романов улыбнулся «в унисон» Андропову: американское невежество относительно России не являлось достоянием одних лишь обывателей. На этом «фронте» отличались и политики — и уровнем, куда выше посла! Показательным было другое: посол США хотел встретиться именно с Романовым. Полагать, что Хартман прельстился Баженовым и Растрелли мог только наивный — да и то не в политике: в политике наивных не держат. Вернее: они сами там не задерживаются. Посему вывод мог быть лишь один: будут прощупывать и принюхиваться.

— Я готов к роли радушного хозяина, — в меру дозволенного усмехнулся Романов. — Насколько я понимаю, встречать господина посла будет Романов — член Президиума Верховного Совета, а не первый секретарь обкома?

— Правильно понимаешь.

Андроповская улыбка тут же составила компанию романовской.

— Только за подготовкой к Ленинграду не забывай о подготовке к Москве.

Даже интеллигентная улыбка Юрия Владимировича не смягчала приговора. Генсек оставался Генсеком. Больше того: Генсек Андропов оставался Генсеком Андроповым, умеющим отделять «политические зёрна» от «бытовых плевел». «В контексте» этого человека «политический лес» не имел ни малейших шансов остаться неувиденным «за деревьями»…

— Хотелось бы узнать, как господин Романов видит будущее советско-американских отношений?

Даже за маской дипломатической вежливости проглядывало истинное лицо Хартмана: классического янки, озабоченного загадкой «русского сфинкса» по фамилии Романов. Похоже, что даже избрание Андропова не убило интереса Вашингтона к личности, вроде бы, стопроцентно демонтированного претендента.

— К сожалению, при виде этого будущего я не испытываю приступа оптимизма.

Романов был сама вежливость, но глаза его не экономили на иронии.

Хартман с трудом дождался окончания перевода — и лицо его «посерело от удовольствия»: такое начало не сулило радужного продолжения.

— Но почему, господин Романов?!

— Потому что единственным основанием для наших договорённостей может быть только принцип равной безопасности сторон! — отчеканил Романов, не слишком заботясь о том, насколько дипломатично это выглядит со стороны. — А как раз это и не устраивает Соединённые Штаты.

— Но ведь это вы вторглись в Афганистан!

Посол чувствовал, что вступает на «неконструктивно-скользкую» дорожку — но удержаться уже не мог.

— Вошли ограниченным контингентом по просьбе законного правительства, — сухо поправил гостя Романов, даже не пытаясь «увлажнять» ответ. — И только для защиты коммуникаций и грузов, но не для борьбы с так называемыми моджахедами на стороне правительственных войск. А, вот, мы можем предъявить Соединённым Штатам целый реестр претензий: и по другим странам, и по враждебной деятельности против нашей страны. Только, мне думается, если мы пойдём этой дорожкой — никуда не придём. Неконструктивное это занятие: выставлять счёт друг другу по принципу «Сам — дурак!».

Хартман побагровел, и некоторое время молча сопел, возвращаясь от образа стопроцентного янки к образу дипломата явно меньшей «степени чистоты». Наконец, он медленно кивнул головой.

— Мистер Романов, я готов согласиться с Вашей последней мыслью: взаимные претензии — тупиковый путь.

— Рад слышать это, господин посол, — даже не потрудился улыбнуться Романов: и не в характере, и нечего баловать гостя. — Но что, кроме этого, вы можете предложить?

Хартман дождался перевода — и растянул щеку в иронической улыбке.

— А Вы? Я, конечно, понимаю, что отвечать вопросом на вопрос — не вполне по-джентльменски, но на кону — будущее мира!

— Так и быть: я Вас прощаю, — усмехнулся Романов. По лицу Хартмана было заметно, что этот ответ принёс хозяину несколько дополнительных очков. Вероятно, гость полагал своего собеседника олицетворением большевистской ограниченности вкупе с твердолобостью. — Что же касается наших предложений, то они вряд ли являются секретом для Вас. Вы так и не ратифицировали договор СНВ-2, отказываетесь от переговоров по ракетам средней дальности в Европе, не желаете и слышать о моратории на ядерные испытания. А теперь ещё — и планы «звёздных войн» — так называемой Стратегической Оборонной Инициативы мистера Рейгана.

— Это всё — пропаганда!

Скривив лицо, Хартман пренебрежительно махнул рукой. Лёгкая ирония скользнула по щеке Романова.

— Хорошо: что в Вашем понимании не пропаганда?

— Конкретные дела!

— А разве мы не предъявили их? — не слишком поработал над своим лицом Романов: и так сойдёт. — Разве мы не ратифицировали Договор СНВ-2?

Хартман поморщился.

— Что Вы всё время поминаете этот разговор?! Неужели нет более важных вещей?!

— Более важных, чем сокращение запасов ядерного оружия?!

Романов и на этот раз не стал картинно изумляться: всего лишь добавил иронии в голос и на лицо. И это оказалось не менее, а то и более действенным: понимая, что допустил недопустимый «прокол», Хартман смутился — и едва ли не покраснел.

— Ну, хорошо, хорошо: я не так выразился… Конечно, это — важный документ, но, как оказалось, он не в полной мере учитывает интересы Соединённых Штатов.

— «Как оказалось»?! — теперь уже не поскупился на иронию Романов. — По истечении пяти лет переговоров?!

Хартман попытался замаскироваться «многофункциональным» багрянцем, но в итоге лишь комбинированно покраснел-побледнел. Он не ожидал от себя таких ляпов. Ещё меньше он ожидал от Романова готовности, а, главное, умения творчески поработать с его ляпами.

— Этот документ предоставляет больше преимуществ Советскому Союзу!

Выдавая домашнюю, не слишком новую и не слишком оригинальную заготовку, Хартман старался не смотреть в глаза хозяина Смольного. А, вот, Романов «комплекса чужих глаз» явно не испытывал. Это обстоятельство привносило в разговор и состояние Хартмана дополнительную порцию дискомфорта.

— И поэтому президент Картер подписал его без оговорок?

Хартман закашлялся: ему неожиданно вспомнился Никсон с его рассказами о том, что в переговорах с Брежневым он чувствовал себя, как на допросе в КГБ. Тогда Хартман посчитал это преувеличением — и не формата «у страха глаза велики», а всего лишь попыткой за счёт русского лидера и самому «стать выше ростом». Но сейчас он понял, что слова отставного президента — вовсе не иллюстрация установки «ради красного словца не пожалею и отца!». «Этот» Романов обходился с ним так же, как и «тот» Брежнев — с Никсоном!

В политике — и не только — бытует такое выражение: «прочно завладеть инициативой». Закон логики требует признания прав и за его антитезой: «прочно утратить инициативу». Но и без «увязки» с требованиями логики Хартман чувствовал, что именно это и произошло с ним: он прочно утратил инициативу. Сейчас ему требовался срочный тайм-аут. Хотя материал для некоторых выводов уже имелся. Вернее, материал для доклада «наверх»: делать выводы — прерогатива Белого дома. И выводы не столько в отношении планов русских — они известны: выводы в отношении этого загадочного Романова. К сожалению, с каждой минутой общения «загадочный Романов» всё меньше оставался загадочным. Перед Хартманом сидел откровенно «просоветский» — если так можно сказать о советском коммунисте — безнадёжно «красный» руководитель. Для завершения портрета оставалось сделать лишь несколько штрихов.

— Значит, Вы считаете противоречия между нашими странами неразрешимыми?

— Ну, почему? — добродушно не улыбнулся Романов. — Только движение навстречу должно быть обоюдным и «с одинаковой скоростью». «Поспешать в одиночестве» мы не будем. «Пэйсмэйкер» — так, кажется, по-английски называется лидер в забеге?

— Да, мистер Романов.

— Так, вот: «пэйсмэйкера» на дорожке разоружений из нас сделать не удастся. Давайте «бежать» либо встречным курсом, либо локоть к локтю!

Хартман нервически дёрнул щекой, и еле слышно хрустнул челюстями: достал его уже этот очередной «Mister No»!

— Но ведь Вы, мистер Романов, не можете не понимать, что гонка вооружений разорительна для советской экономики?!

— «Не могу не» и понимаю, — не изменился в лице Романов. — Разумеется, достижение паритета в ядерных вооружениях — нелёгкое бремя. Даже — тяжёлое. Но таковое оно не только для нас. Соединённые Штаты тоже несут крест — и тоже тяжёлый. Если вы рассчитываете измотать нас гонкой вооружений — таки, нет, как говорят у нас в Одессе!

–??? — почти обрадовался Хартман: неужели лёд тронулся — и этот русский, наконец-то, понял, что ему лучше выбираться «на американский берег»?!

— Мы не станем добиваться абсолютной симметрии. У нас есть возможность асимметричного ответа — менее затратного, но не менее эффективного.

Успев предварительно упасть духом от несбывшихся надежд, Хартман тут же насторожился, но русский, как опытный дипломат, едва приоткрыв завесу, немедленно опустил её. Правда, заключительные штрихи для завершения портрета были сделаны. Посол уже не сомневался в том, что в лице Романова он встретил совсем не то лицо, над которым готовы были поработать Соединённые Штаты.

— Значит, Вы по-прежнему делаете ставку на противостояние?

— Нет, — недипломатично не отвёл взгляда Романов. — Не на противостояние: на защиту собственных интересов.

— А как же общечеловеческие ценности?

Запоздало прикусив язык, Хартман поморщился от досады. Он и сам понимал, что сделал откровенно слабый ход — да слово уже отработало «неуловимым»… даже не Джо: «воробьём». И, если посол рассчитывал на то, что хозяин Смольного окажется джентльменом и в очередной раз «отпустит» ему очередной ляп, то он слишком хорошо — или слишком плохо — думал о своём визави.

— Вот, только не надо! — усмехнулся Романов, и не подумав «снисходить». — Не надо про «общечеловеческие ценности»! Видели мы, как вы и ваши клиенты «защищаете» их в Гренаде, Никарагуа, Сальвадоре! Этот перечень можно продолжать ещё очень долго: ведь почти каждую страну мира США объявляют «зоной своих жизненных интересов». И везде мишурой «общечеловеческих ценностей» прикрывается защита собственных интересов США.

— Но…

— Нет, мы не против интересов США!

Разом пресекая и успокаивая, Романов выставил ладони «наружу лицом».

— Мы лишь против интересов США вопреки интересам СССР. Согласитесь, что это — справедливо. Как минимум — разумно.

Некоторое время Хартман сидел молча, словно перерабатывая в себе урожай полученных впечатлений. Наконец, он с превеликим трудом вывесил на лицо маску неунывающего джентльмена.

— Благодарю Вас, мистер Романов, за Ваши чёткие ответы. Они многое прояснили. Во всяком случае, на многое открыли мне глаза.

«Не я ли — это самое „многое“, на которое „открылись“ твои глаза?!» — прямым текстом «отсемафорил» уже своими глазами Романов. Для того чтобы расшифровать ответ Хартмана, не требовался и дешифровщик: «Вы самые-с и есть-с!».

Уже поворачиваясь спиной к Романову, Хартман не смог удержать на лице маску добродушия — и она свалилась за ненадобностью. Лицо, оказавшееся под ней, было чёрно-белым. Его владельцу даже расхотелось любоваться шедеврами, как Эрмитажа, так и меню «Астории». И всё — потому, что ему было, что докладывать в Госдепартамент. Вряд ли это «что» могло обрадовать вашингтонское начальство — но он свою работу сделал: взял пищу для размышлений — и передал по инстанции. «Приятного аппетита, джентльмены»! Или, как однажды сказал мужиковатый Никита Хрущёв: «Бачилы очи, що купувалы — йишьтэ, хоть повылазьтэ!».

Не сомневался в характере донесения в Госдеп и Романов. Не сомневался так же, как и в характере визита: «разведка боем». Хартман уходил недовольный — и господа в Вашингтоне обязательно сделают выводы… в отношении товарища Романова. Вывод в формате очередной поправки… на другого товарища. Но пока — чёрт с ними: его голове есть, от чего болеть, и помимо американцев…