Пазлы. Современная проза

Александр Цыганов

«Я не смотрю много фильмов, – она перевела взгляд на камин, – Я вообще ничего не делаю. Не делаю ничего. Лежу. Или сижу. Я даже не вижу и вдруг начинаю плакать. Я думаю: „Почему я плачу“. Но не знаю, и от этого становится хуже, будто через слезы я выхожу из себя, становлюсь слезами и утекаю в этих слезах…» (Возвращение) Книга содержит нецензурную брань.

Дурачок

— Ну, дурачок он и есть дурачок. Подыми глаза! Во-о-он его домишко стоит. Да выше подымай — на самом холмике дом-краюшка! Старая избушка лесничего там, это потом до неё повырубали. Только от избушки вглубь и остался. Родник дальше есть, но сам не найдешь его, зря тока проплутаешь — первый раз с Колькой надо идти — лес там не прибран. Колька-то, хоть и за лесничего, а или не прибирает, или прибирает по-своему — дурачок же, — все ноги себе скопытишь.

— А ты, Владимир Михалыч? Покажи мне хоть направление, а я там не собьюсь — географ же, да и карту знаю — соврал я. Приехав не так давно, я еще не привык к многочисленным обязательным знакомствам, долгим разговорам за жизнь и, честно говоря, за три дня слегка от них подустал и нового не очень-то и хотел.

— Гео-ограф, — Михалыч усмехнулся. — Недосуг мне сегодня, забор надо поправлять — машкина коза всю мою капусту пожрёт. А что гео-ограф — это хорошо! В нашей школе они во как нужны! Да Колька и покажет — чай не сломается!

— Да дома ли он? Может, и нет его?

Михалыч задумался…

— Как ни заходил — всегда он дома есть. Ну, и сейчас я же тут стою, а значит, попадешь на него! Во-о-он краюшка, и тропинка еще сбоку! Иди-иди, тут недалеко!

Михалыч — мой коллега и практически, как он сам дал понять, родной тут мне отец — школьный завхоз, а по совместительству учитель труда и ОБЖ, низкий, но чрезвычайно широкий мужик, сошел с тропки и указал ладонью вперед и вверх:

— Иди. Колька нестрашный, ему чужая нужда своей ближе!

Иду. Родник мне и впрямь был до зарезу нужен. На картах, что взял я в управлении, его нет, а местная артель остро нуждалась в лесе, вот управление, устав с арендаторами скандалить, и постановило — пройти этот лес, да разведать, что к чему. Потому как если родник, то особо охраняемая земля, и рубить на ней — ни-ни. А начальство местное — то ли не указало место, то ли вообще не в теме. В общем, надо было.

С лесником здесь тоже выходила бюрократическая путаница — по документам им числилась жена председателя, которая по факту уже 6 год жила в райцентре, причем и председатель и все вокруг указали в качестве ответственного за угодье какого-то «Кольку», и звучало это как-то совершенно безумно:

— Родник в лесу? Да есть! Большой? Большой! За лесника кто? Да есть! Кто за лесника-то? Да Колька — дурачок!

Вот природа здесь мне, безусловно, нравилась. И люди нравились — спокойные, неторопливые, как и всё вокруг. Такие места! Меловые холмы, поросшие рощами и сосняком, под ними — речушки ли, ручьи, текущие неизвестно куда; в расходящихся стрелках слева и справа — поля, давно нетронутые, заросшие молодой порослью.

Само село раскинулось за спиной позади — вкруг небольшого пруда и яркого пятна зелени, оставшегося от старинного барского сада. Впереди — пресловутый лес, льющийся от середины огромного холма, даже не холма, а горы, в вышину, куда ни дорог, ни просек. Видно, что гора изломанная, будто разбитая двумя оврагами на три чести, из которых правая, дальняя — самая большая, даже отсюда отдавала холодом и каким-то ожиданием, стояла в мрачной неприступности.

И лес впереди другой — ни тебе веселого шелеста, ни ярких вспышек яркой листвы. Старый лес. Сосны — не сосны, а какие-то кедры — я даже усмехнутся эдакой своей неосведомлённости, вспомнив недавнее язвительное «гео-ограф»…

Понятно, почему именно на него точат свои пилы частники-артельщики: таких деревьев по всей области еще поискать. Вырубил, продал — тебе не заброшенные поля поднимать. Нет, господа, это мы еще посмотрим!

Только теперь я разглядел домишко, к которому направлялся. Виновато было зрение — я-то оперировал привычными категориями, не сразу оценив размер и холма, и деревьев на нём. Гора!

Домик казался чуть заметным мышонком, прижавшимся к краю одного из оврагов с крутым меловым оползнем. Позади него — довольно широкая поляна, а за ней сразу ствол. Нет, не весь лес, а именно ствол — высоченный, морщинистый, зеленоватый, как из меди литой. Поодаль — еще один, а над всем этим — крона. «Ого!»

— «Недалеко, Михалыч?…» — непечатно чертыхнулся я и полез вверх. Не совсем чтобы полез, пошел, но с усилием, сберегая дыхание. И шагать было, действительно, тяжко. Но раз надо!

— «Коль-ка — ду-ра-чок, Коль-ка — ду-ра-чок…» — хоть помогал я себе, пока шёл, а к середине пути всё равно выдохся. Остановился, оглянулся. Красота!

Холмики и село остались далеко внизу, Михалыч выглядел мухой, присевшей на веточку дороги. Он дружески помахал мне лапкой и что-то не больно торопился к своей козе — Машке с её забором…

Я отдыхал. Действительно, дураком надо быть, чтобы периодически мотаться отсюда туда-сюда. Если только этот Колька не домосед. Вряд ли, судя по услышанным мной рассказам.

Обычный деревенский парень, которого чем-то Бог обидел, даже не пойми, чем. С детства он тут: родителей схоронил, дом родительский сестра забрала — потом продала и с семьёй в город уехала, а он остался. Как с армии пришел, так и остался. Жена? Нету жены. Было, заглядывались девки да бабы, но… дурачок же…

— А дурачок-то почему? — плечами пожимают. Не знают, привыкли.

Потому, что помогает всем и иногда пугает — рассказывали, что у одной бабки корова обезножила, резать хотели. Пришёл, всех разогнал, помял ногой ей живот — встала корова.

Соседям — картошку копает — они зашиваются, торопят, а у самого она стоит, на корню гниёт… Умно ли? Из города ему угля привезли — в школу отдал, — «На что, говорит, мне, пропадёт…»

А Михалыч говорит — в школе если что надо сделать — хочь глобус, хочь микроскоп — надо Кольку попросить. Ничего себе, «дурачок»… Еще рассказывал, что когда в школу он, Михалыч, работать пришел, то бывало, сильно на зелёного змея налегал и раз в лесу потерялся, и его Колька чуть живого домой притащил. С тех пор лет двадцать уже — ни-ни… боится, «Колька сказал — «помру!»

Стоп! А почему тогда «парень»? Вот ведь, стереотипы! Слышу все время «Колька — Колька»… а по всему, и не парень должно быть, а старше меня, а я уж давно парнем не считаюсь, мужик молодой.

Хотя… Как там, рассказывали — однажды с ребятами вокруг курятника веточек навтыкали — лису, говорят, ловим… К ночи ребят-то мамки по домам разобрали, а этот остался — взрослый ведь, кто его загонит? И поймал лису-то. Потом по деревне ходил, рыбу просил — отучал лису от птицы, рыбой кормил. Дурачок!

Медленно в раздумьях поднимался я в гору. Ох и тяжело! Ноги наливались чем-то мягким и ватным, коленки дрожали, когда приподнимал ступню. Медленно тащился, полз. Родник этот! И что один пошёл?

Ближе к дому тропинка стала поприветливей, полегче.

А домик и в самом деле небольшой. Конечно, и не игрушечный, обычная изба, раза в полтора — два поменьше нижних деревенских. За ним сразу — банька, ничем не огороженное подворье — ну, правильно, чего ж тут бояться? Медведей только!

Пара сараюшек, клубника перед крыльцом и сиреневый куст, скрывающий обрыв. Ради интереса я обошел сирень и приблизился к меловому склону. Осыпался он, вероятно, давно, так как сейчас уже край его зарос крыжовником, а в верхней части был выдолблен терраской, на которой — я не поверил своим глазам — разбит огромный, метров в семь шириной и в сорок длиной, цветник.

— «Почудилось» — пробормотал я и вернулся к дому.

«Как много нам открытий чудных…» — как молитву прошептал про себя, поднялся и постучал в дверь.

— Так не заперто, заходи уж, да?! — сразу же отозвалось из-за неё, словно в сказке, заставив непроизвольно отшатнуться — на миг показалось, что говорит сама изба.

Опасливо потянул ручку на себя, перешагнул порог — проём был высоким, даже нагибаться не пришлось, вошел, щурясь и готовясь к полумраку.

— Да разлепи, не темно у меня, да?! — голос как будто отдалился, что-то в нём сразу было непривычным, нерусским или наоборот — до такой степени… что непроизвольно шагалось вперёд и разлеплялось. Мягкое это «Да!» в конце — звучало одновременно и вопросом и утверждением, как будто напрашивался кто-то или уговаривал — «согласись!» или «можно?».

— Есть кто дома? — с опозданием спросил я, после чего добавил, — Здравствуйте!

— И тебе здоровья, добрый человек! — ответил голос.

Вокруг был дом. Светлый, спокойный и чистый, с ковриками под ногами, травяными запахами чая и солнца. На коврике прямо у ног было нарисовано английское «Hello» со смайликом на конце.

— Сестрёнка привезла, — похвалился хозяин, появляясь из-за шторки справа, — Ноги, говорит, чтобы не мёрзли, ну, и грязь не тащить, да?! Чай готов, пошли!

— Да. — непроизвольно повторил я, глядя на стоящего передо мной. Потом протянул руку, — Александр, Саша по-нашему.

— Николай, — так же просто протянул он руку в ответ, — по-вашему — Коля.

Рукопожатие вышло крепким и удачным — мужики поймут — оно было уверенным и правдивым.

— Не Колька, — чуть подумав, улыбнулся хозяин, — Не люблю. Сюда, — он гостеприимно распахнул шторку и шагнул вперёд.

А я так и не успел запомнить его лица, выделить в нём какие-нибудь выдающиеся или наоборот, отталкивающие, но запоминающиеся черты.

На небольшой, но вполне себе на двоих, кухоньке, мы сели за стол и я выделил одну черту, пропущенную секунду назад — хозяин был очень высок, крупен и удивительно ладно сложен — не странно, что он смог отсюда, на своих плечах вытащить целого Михайловича — по габаритам он раза в два превосходил меня, голова его касалась макушкой притолоки. А он будто продолжал отвечать на чуть было не заданные мной вслух вопросы:

— Вижу я, что вы с Михалычем идёте. Понял, что по мою берлогу — куда тут еще идти-то? Воду пока поставил — сюда ж подниматься еще. С сахаром? — и не спрашивая ответа, чуть внутренне прислушавшись к самому себе, Николай кладёт мне ровно три ложки, моё число, — Смотрю, Михалыч остался, а ты идешь, медленный такой, раздумывая опять же — зайти, не зайти… Э-э-э, думаю, в лес странник собрался. По что в лес? Ягодам не сезон, да и с другого угла сподручнее, грибы здесь отродясь не водились, значит, по иному поводу. И по какому же? — он пытливо взглянул мне в глаза.

— Да на родник мне надо. — опешиваю я, не привыкший к столь скоро заданному вопросу о настоящей цели. — На картах нету его, а нанести надо, чтобы лес не трогали.

Хозяин хмыкнул:

— Хм. Лес не тронут. А на родник надо, это ты верно знаешь, да? Ну пей, после сходим. Вот варенье моё с мёдом вперемешку пробуй. И блины — мне Вадимовна с утра дала — сам-то я не пеку, а чего мне одному печь-то, раз целый день внизу? А ты, значит, учитель?

Диву я потом давался — с чего это как на духу рассказывал я другому, менее часа назад встреченному человеку, и о себе и о своих поисках и переживаниях: «С кем был! Куда меня закинула судьба…» О том, что приехал ненадолго — на замену — в самом начале, потом — чем занимался, чего хотел, но так и не достиг… затем вообще пустился в какую-то метафизику, самому мне не очень-то понятную.

Николай улыбался и отвечал. И я понимал, что не я, приезжий и городской тут странно выгляжу, потому, что как раз я — и приезжий и городской, — а вот он выглядит тут странно. В чем именно, объяснить я не мог — но он ощущался еще более приезжим, чем я, иногда и вовсе представляясь мне иностранцем — японцем или, может быть, калмыком.

— Места здесь интересные, ненаглядные. С детства тут гляжу, а наглядеться не могу — что ни листок, так точёный, резчишком по нему боженька прошёлся, и времени зря не потратил, потому как мне показал, а потом ещё ежонка им укроет до весны. Иной листок ма-аленький, а пользы от него — больше чем от целого веника — и хворь снимет и тоску развеет. Да и трепещет на ветке смешно, радует. Это же великая сила — радость дарить — и человек человеку не каждый может! А тут — листочек на ветке. Да?

Не согласиться было невозможно — так просто и ясно всё выходило, так верно и друг за другом шло. И встали из-за стола вовремя, и умылись у колодца — «надо так», оказывается, было перед дорогой, и посошки тут же нашлись, и тяжесть в ногах куда-то в землю сгинула, ничем себя не проявляя.

Брели по лесу — тому самому, ненаглядному, большому, где от дерева к дереву нужно было сделать шагов по сто, не меньше. Стволы и уходящие далеко вперёд ветви поражали — не видел я раньше такого леса, даже не слышал о таком. Понимал, что ни о какой вырубке, конечно же, и речи идти не может — стоит любому мало-мальски образованному человеку лишь раз увидеть эти деревья…

— Так это не каждый увидит, а увидит, так не каждый поймет. Для кого-то — деревья живые, каждое постарше целой деревни будет, а для кого-то — кубометры, дрова, пепел.

Звуков тут почти не было, как и валежника под ногами — тонкая, мягкая и очень уж газонная какая-то травка. Прохладно скрипели сапоги, и громче всего я слышал своё дыхание.

— Поют птицы, поют. Только высоко, отсюда не слышно. А это капли бьют — им тоже высоко лететь. Ветер сюда не доходит, поэтому тихо, слышно, как шишка летит, когда падает. — мой спутник говорил много, будто хотел выговорится, с немножко неправильной интонацией постоянно удивлённого ребёнка.

Небо было невидимым за высоким и плотным пологом леса, а мы шли именно под пологом, куда не проникнет случайно налетевший дождь. Свет проникал не сверху, а откуда-то сбоку, крался тут и там редкими лучами, появляющимися и исчезающими, как в стоячей воде.

— Почему же не вырастить такое? Можно и такое. Вон, шишку бери и лущи. А потом как человека — возделывай, корми и лелей, чтобы не диким рос, а ценность своей жизни умом понимал.

Иногда Николай останавливался, поднимал с земли то кусочек коры, то длинную, с ладонь длиной сухую иголку, размахивал ею, как дирижер палочкой, спрашивал меня о чем-то и перебивал, договаривая за меня мои же слова:

— К каким звёздам? А, к этим звёздам! Тут не хитринка нужна, а искра, чтобы правдивое желание было, а не только так вот — пальцем указать и название дать. Хотеть можно и к звёздам, но вот ведь — к звёздам хочется едва, а от ближнего спрятаться — ещё больше хочется, да?

«Мы как медведи тут, — думал я, — Большие, непонятные медведи, облаченные в странные скафандры — пыхтящие, шумные и очень торопливые. Нам и дел-то — мимо пройти, а мы делаем это с шумом, сами того не ведая.» А Николай уже рассказывал про свою избу:

— Бывает, что изнутри места больше, чем снаружи увидишь. Это кому как она кажется. Некоторым малой и тесной себя кажет, другому — большой и просторной. От ауры зависит — ха-ха-ха, — смешно, что слово это знаю? Да знаю, да. Где чисто, там не тесно! А где хорошо, там и не жмёт. Живу, мне хватает, да и любому хватит, если лишнего не хватать. С любым домом так, где человек мал, там и дом его мал, пусть хоть дворец это.

К одному из деревьев Николай подошел очень близко. Не без страха подошёл и я. Внутри этого дерева, наверное, целиком поместился бы дом Николая, а может, и не один. Ствол был замшелый, широкий, как подножие маяка, доспехи коры больше напоминали чешую удивительного зверя, в котором даже на расстоянии руки чувствовалось мощное, ритмичное движение.

— Это не шишка, это желудь такой. Другие они, эти дубы, а может, и не дубы они вовсе — сами себя то помнят, то не помнят. Им-то вот уходить и пора, внутри сердцевину железо ест — гора хоть и меловая, но железо снизу идет с водой, подтачивает. Любого железо подтачивает, когда снизу оно и много его, и непонятно, зачем так много.

Как-то неожиданно я понял, что мы вышли на самую вершину холма. Пологий подъём сошёл на нет, стало светлее и оживлённее. Еще одна нотка вплелась в потревоженную нами тишину. «Родник журчит» — догадался я…

— Человек похож на компас. Он может идти прямо, твёрдо указывать направление и достигать своих целей. Или может бесполезно крутиться на одном месте и никуда не идти. Как и компасу — ему не обязательно нужен Северный Полюс, чтобы указывать на него. Иногда достаточно просто положить рядом магнит. Обман ли это? Для компаса — да. Но даже тогда стрелка намагничивается сильнее и впоследствии точнее указывает направление. Да и какая разница — магнит это или мифологический Полюс, который существует только в воображении и на рисунках, если это притягивает? Притягивает — иди. Вон, видишь, крутится. Вот, остановился. И иди…

А вечером, у Михалыча, в доме которого я квартировал, была небольшая разборка.

— Конечно дурачок, — Михалыч вздохнул, — Добрый дурачок. Ну сам посуди, какая еще аура? А этот лес? Нам он не нужен, мы в него не ходим. Жёлуди — шишки! Ты сам себя слышишь? Председателю смотри, не ляпни. Пахомыч — хоть и сволочь, но мужик умный, ухватистый. Ему свиней кормить нечем, а ты ему про гигантские какие-то дубы! Нахрен они!

— Так ведь их изучать можно! Да и Николай знает, что к чему. Сюда бы учёных! — я пытался быть понятным и логичным. Увы, но мои логические построения были понятны только мне, и сидящий рядом Михайлович методично и четко их разрушал:

— Если он такой умный, чего же он один там? Зачем другим всем помогает, а у самого захудалой коровёнки, лошадки — и то нету?

Взял бы часть своего любимого лесу, срубил бы и вывез — он же лесничий, списал бы как сухостой, Пахомыч бы подмахнул, и всем хорошо! Пахомычу — новый свинарник, себе — лес, что останется арендуй, хоть до скончания времён. Еще и на новый дом хватит. Что, часть отрезать — ума не хватило, зато тебе, студенту мозги запудрить — это мы да!

— При чём здесь это-то? — пытался я возразить — очень уж задевали намеки на собственную мою умственную несостоятельность, — Не в деньгах дело же!

— Не в деньгах, а в их количестве! А при том! Думаешь, твою карту прямо ждут все в управлении хозяйствования, да? Да-а-а! Сто раз, поди уж, всё давно поделили, спят и видят, чтоб только когда по закону. Нет, если по закону рубить нельзя — это мы за! Нельзя тогда рубить! Кто за? Я — за!

— Так и я — тоже за!.. — несмело начал я, но Михалыч тут же и перебил, достав откуда-то снизу фляжку и гранёный прозрачный стакан:

— Мне нельзя, а тебе налью. Пей у меня! Чтобы голова работала. И кури еще, кури — а то свежий воздух, он, знаешь ли, пьянит. Особенно когда много его… Дураки. Ему про реальность говорят, про документы и про подписи, а он… Не пойму я, а значит, никто не поймёт. Ведь всегда дурак человек, если ему не надо ничего! Если своего ему не жаль другому отдать, а за чужое он горой стоит, нас от самих себя сторожит. Колька-то дурачок, ему в руки насрать, он простит, утрётся и дальше тебя любить будет. Такой он потому что, знаем мы его! А ты-то куда? А я-то куда с тобой? Эх, дурачок!

Карту в управлении все-таки приняли. С Николаем мы потом ещё год общались, посиживали и бродили по окрестностям — хотел привести к нему детей, чтобы он рассказал им о родном крае и поведал о удивительных его историях и преданиях — их он, оказывается, знал множество, — но сам Николай воспротивился, дескать, рано им. Думаю, причины были иные. На переданные мной слова Михалыча, он пожал плечами и хмыкнул:

— Отрезать часть того, что любишь? И при этом пытаться остаться собой? Глупо ведь, да?

Да, это было бы глупо. Через год я уехал в город, где в университете, оказывается, никто и слухом не слыхивал ни о каком реликтовом лесе. Да и средств на исследования у нас теперь уже не выделяют, а потому все современные исследовательские работы делаются по материалам уже существующих исследовательских работ — такой вот замкнутый круг…

А ещё через год Николай исчез — и ни Михалыч, да и вообще никто не знал — куда. Тогда я вернулся в деревню, в истории которой стало одной легендой больше.

У местного арендатора умерла дочь — приехала из города, купалась и утонула. Хоронили её на деревенском кладбище — арендатор был мужик местный, все его предки там лежали. И уже почти было похоронили, да только остановил процессию Колька-дурачок. Хотели его мужики шугануть от гроба — куда там — здоровенный он, всех раскидал и перепугал. А потом подошёл к гробу, потряс покойницу за плечи и закричал: «Ну чего ты лежишь? Вставай! Подыми глаза!»

Конец ознакомительного фрагмента.