Заблудившиеся во времени. Баллада о старости

Александр Фролов

Люди постепенно стареют – так устроено природой. Как живётся старому человеку и его близким?Общество не любит стариков, и это логично и закономерно. Но что теперь, вводить принудительное самоубийство?Книга поднимает неприятные вопросы о старости и даёт ответы на некоторые из них.

Вместо пролога

Детство и юность я провёл в городе Алма-Ате (ныне — Алматы). Город расположен в подковообразном изгибе отрогов хребта Заилийский Алатау. И, как теперь модно говорить, брендом города являлись, да и сейчас являются висящие над ним голубоватые горы, вершины которых покрыты вечными снегами. В ясную погоду снега блестят под солнцем. Ниже снегов — скалы и альпийские луга, ещё ниже — леса знаменитых тяньшанских елей, издали кажущиеся тёмно-зелёным бархатом, прорывая который вырастают эти вершины. Формы вершин совершенно различны — зубчатые пики-стены, во впадинах которых порой видны или угадываются ледники, острые пирамидальные пики. И то ли набегают на всё это великолепие, то ли стекают с него округлые зелёные волны предгорий или, как ещё их называют, «прилавков». Они более светлых оттенков зелёного и тоже кажутся бархатистыми — ни дать, ни взять хемингуэевские «зелёные холмы Африки». На самом деле, как и холмы Африки, предгорья покрыты не столько травой, сколько невысоким, по колено, кустарником, преимущественно колючим. Но расстояние скрадывает эту колючесть, как и острые края скал и их обломков, рисуя завораживающую благостную картину, манящую и притягивающую.

Естественно, с самого детства всё это исследовалось и ощупывалось — постепенно, с возрастом, от прилавков до снегов. И складывалась единая, стройная картина, прекрасная в целом и допускающая увеличение волшебной лупой памяти до отдельных камней, деревьев, кустов и травинок.

Город стоял и стоит на плавно понижающемся ровном склоне хребта, к границе своей выбегая в степь, наклон которой уже практически неощутим. Степь была покрыта травой, а местами серебрилась ковылём. Там жили всякие удивительные животные, некоторые из которых сейчас практически уже вымерли с помощью человека. Такие, например, как страусы наших степей — дрофы. Дальше в степи становилось всё больше песчаных пятен, и она переходила в пустыню с барханами, поросшими саксаулом и своими особенными, пустынными кустарниками. Весной эта пустыня на короткое время покрывалась травой, цветами и булыжниками совершенно одуревших от весны и любви черепах. По барханам ночью носились тушканчики, зайцы, мелкие пустынные лисы и длинноногие ушастые ежи. В пыли редких дорог сидели диковинные ночные птицы. А днём — бегало и ползало множество различных ящериц и змей, оставляя на песке следы, быстро стираемые ветром.

По пустыне протекала большая река, в которой водилась разнообразная рыба. По реке даже ходили небольшие суда.

И весь этот закономерно изменяющийся ландшафт с его населением осваивался, исследовался и записывался в памяти, неистребимо врезаясь в неё.

А потом жизнь продолжалась и наполнялась другими интересами. Менялись места обитания этих интересов — учёбы, работы, семей… Но пейзажи, впечатанные в память, по временам всплывали, проявляясь, как на листе фотобумаги, погружённом в проявитель. Всплывали во сне и наяву яркие чёткие фрагменты реальных пейзажей и происходившие на их фоне события.

По мере удаления во времени и пространстве от любимых мест детства и юности, по мере непрерывно растущей занятости, пейзажи этих мест и времён вытеснялись в сны. И там, в снах, желание сохранить целостность такого прекрасного и ценного мира, привело к удивительному явлению. Начал складываться некий единый пейзаж, который я почти сразу назвал «синтетическим», поскольку он был сюрреалистично синтезирован из достоверных фрагментов. Со временем этот синтетический пейзаж оттачивался, с одной стороны — уточняясь, с другой — обобщаясь. И в конце концов, примерно к моим тридцати годам, практически сложился окончательно.

Вот как он стал выглядеть. Степь — пастельно-зелёная, без каких-либо мелких деталей. Она практически плоская, но очень незначительно, буквально на уровне догадки, всей плоскостью поднимается к горизонту. И там, далеко, плавно, но быстро переходит в одинокий, такой знакомый и в то же время совершенно абстрактный в своей уединённости пик с заснеженной вершиной. Других гор рядом с ним нет, да и вообще внимание сосредоточено только на нём. Ни рамок, ни размытых краёв картины — просто степь, переходящая в гору.

К горе ведёт дорога. Обычная грунтовая дорога, по-видимому, пыльная, желтовато-глинистого цвета, с обычными для такой дороги неровными обочинами. Там, далеко, дорога, слегка извиваясь, уходит на гору, сужаясь в перспективе до невидимости уже к середине горы. Но совершенно очевидно, что она продолжается, постепенно становясь тропой. Наверное, по этой тропе можно зачем-то добраться до вершины. Откуда взялась дорога, кто натоптал тропу — вопросов не возникает. Точнее — они не имеют смысла.

Я всегда в снах чувствую себя находящимся на этой дороге или очень близко к ней. Отражения других реальностей в сиюминутных снах стягиваются к дороге с разных её сторон. Порой именно сюрреалистично — точно в деталях, но совершенно диковинно в сочетаниях. Это может быть заливчик реки Сырдарьи, изобилующий рыбой, какой-то склон, поросший травой и с протекающей по нему каменистой рекой. В другом сне, у другой обочины можно распознать место, похожее на песчаный пляж вблизи посёлка Джемете под Анапой — с толпами людей и другими спутанными и искажёнными реалиями прошлой и будущей жизни. Но никакие из этих видений не пересекают дороги. Она уходит вдаль, к вершине, пустая и независимая.

Интересно то, что со временем — от года к году жизни и от сна к сну про дорогу — я продвигаюсь по ней, медленно, но неотвратимо приближаясь к горе. Иногда задерживаюсь в каком-то месте типа небольшого поселения. Покупаю там старый дом и зачем-то ремонтирую его, обихаживаю участок и сажаю на нём кусты и деревья. И в последующих снах про дорогу опять ухожу по ней. Иногда вспоминаю, что там, позади, есть куда вернуться. Но впереди вдоль дороги, после локальных быстро переживаемых фрагментов, всё такие же пустые обочины до самой горы.

Несколько раз подряд я всё же достигал горы и даже поднимался выше нижнего уровня снегов. Там были крупные неровности рельефа, впадины, подъёмы и повороты, однако тропа каким-то образом угадывалась. Но каждый раз я оттуда возвращался. Причём быстро, на лыжах, хотя никогда не увлекался горными лыжами, да и вообще кататься на лыжах даже с небольших горок не любил. А тут — экстрим, стремительный как побег. Этот период быстро прошёл, и больше так высоко я не забирался.

Последний раз, уже совсем недавно, я побывал в одном из ранее посещавшихся придорожных поселений. Люди, как это бывает в снах, меня не замечали. Окна и двери некогда, в давних снах, отремонтированного старого дома заколочены досками. Но сад! Довольно заросший, он был настоящим садом взрослых, больших деревьев. И это были прямо-таки уже старые вишни сорта, который с детства жил во мне как «алма-атинская черешня». Деревья были просто усыпаны этой черешней. Спелой, тёмной, местами начинающей подсыхать и сморщиваться — никто её не собирал. Помню, как вернулся оттуда на дорогу, так и не попробовав черешни, но не испытывая сожаления. Пока я больше туда не возвращался. А гора была уже совсем близко.