Заблудившиеся во времени. Баллада о старости

Александр Фролов

Люди постепенно стареют – так устроено природой. Как живётся старому человеку и его близким?Общество не любит стариков, и это логично и закономерно. Но что теперь, вводить принудительное самоубийство?Книга поднимает неприятные вопросы о старости и даёт ответы на некоторые из них.

Запретная тема

Это жизнь, и никто из нас не выберется отсюда живым.

Ричард Гир

Так много написано про детство и так замечательно! И рассказывают люди о своём детстве, пусть даже и не очень удачном, но без особенных катастроф, как минимум охотно, а то и с удовольствием. Ещё больше и ещё лучше написано про юность, такую волнительную, первооткрывательскую, эмоциональную. И много ещё какую — большая взрослая жизнь уже на пороге, и там, внутри человека, идёт подготовка к ней. Порой — неудачная, порой — нелепая, но идёт! Дальше — больше. Захватывающая, кажущаяся всемогущей и вечной молодость. Наконец, вся человековедческая культура взлетает на немыслимую высоту в описаниях ранней зрелости — человек может многое, но уже знает, чего хочет, или чего можно хотеть, а чего — лучше не надо. Великий романтик Юрий Кукин всю эту лестницу с её продолжением описал гениально кратко и просто:

Тридцать лет — это время свершений,

Тридцать лет — это возраст вершины,

Тридцать лет — это время свержений

Тех, что раньше умами вершили.

А потом начинаешь спускаться,

Каждый шаг осторожненько взвеся.

Пятьдесят — это так же, как двадцать,

Ну, а семьдесят — так же, как десять!

Что же там, дальше, за этим десятилетним рубежом? А там — табу. Не штучное, мелкое, а сплошное и системное табу. Там начинается страшная страна, имя которой — Старость. И то ли плотный занавес, то ли гильотина отсекают уходящих туда людей от понимания их другими. Всё! Были такими понятными и делали то же, что и все, вместе со всеми. Да и чувствовали, судя по всему, то же, что и остальные, которые теперь остались здесь, с нами. А ушедшие унесли с собой туда, не знаем куда, свой внутренний мир, и так-то доступный лишь по договорённости, а теперь — недоступный вовсе. И никто, никто не хочет узнать, чем живут ушедшие там, внутри себя. Страшно. И их отправляют доживать, дохаживая. Есть такое русское слово, пытающееся отразить эту страшность. Дохаживая, ухаживают и даже заботятся, успокаивая себя и свою совесть отдачей долгóв, займов и дóлгов. А они уже в другом мире, но ещё живые и чувствующие, порой утрачивающие возможность ныне чувствовать, как раньше, а порой — не имеющие на это права по общественным представлениям. И собственное чувствование для них важнее долженствования окружающих. Гораздо важнее.

Что творится в этих седых и лысых головах за густой сеткой морщин на всё менее узнаваемом лице? Сами головы молчат. Почему молчат? Да по одной из двух причин или по обеим сразу. Первая — не умеют, не могут передать своих состояний, переживаний, чувств, желаний. В массовость этого трудно поверить. Должны же быть хотя бы исключения! Ан нет. Вторая — не смеют: не поймут, осудят и лишат покоя даже там, за предпоследней чертой. И это своей безысходностью хуже переживания любой другой сегрегации. Почему не поймут, почему осудят — никто не знает и не говорит. Но это так, и прочный забор из боязни осуждения неясно за что, густо переплетённый застенчивостью даже у тех, кто раньше ею не отличался, — надёжная защита таких удобных всем границ резервации.

Да и описания как обрезало. Запретная пора, запретная тема! Илью Мечникова, основателя современной научной геронтологии, интересовали, прежде всего, продолжительность жизни и здоровье, прячущиеся вместе с микрофлорой в толстом кишечнике. Не входили мироощущения старых в круг его детальных исследований. Да и писал он замечательные «Этюды о природе человека» в пятьдесят шесть лет, сам ещё далеко не долетев до пограничного столба заколдованной страны. Не ударился тогда ещё сам об этот столб.

Николай Амосов с его «Мыслями и сердцем» — всё больше о работе и про здоровье опять же. Но ведь для того, чтобы эффективно работать и быть допустимо здоровым, надо жить, жить «здесь и теперь», ощущая, чувствуя, мечтая, стремясь и надеясь. Согревая и поддерживая тех, кто связан с тобой человеческим общением, и быть согреваемым и поддерживаемым, в какой бы диковинной валюте ни происходил этот обмен. Жить только ради здоровья и работы — это какой-то тоскливый вывертыш очень умного, мудрого, но чрезвычайно напуганного чем-то человека.

Ближе всех, наверное, подобрался к заветному столбу Герхарт Гауптман со своей драмой «Перед заходом солнца» с суицидом в финале в результате травли, чинимой заинтересованными дохаживающими родственниками. Из-за спины Маттиаса Клаузена, семидесяти лет, выглядывает сам семидесятилетний к тому времени Гауптман. Но и его привлекала якобы психологическая канва поведения этих самых родственников, а не внутренние детали чувственных устремлений самого Маттиаса, в том числе — к восемнадцатилетней Инкен. Кстати, вполне обоюдных устремлений. В общем, нездорово как-то, и потому неловко. Зачем это он? Чего ему надо-то, в семьдесят-то лет? А девочка — либо просто странная, либо просто корыстная, либо просто глупая. Хоть и бросилась с пистолетом воевать за уже беспомощного и бесправного. Нет, непонятно, что там было у Маттиаса за глухим забором в голове.

Старость надо встретить как? Досто-о-ойно. Что-то мормонское есть в этом наставлении. То есть, предельно искусственное и неопределённое. Абдулла из фильма «Белое солнце пустыни» знал, что нужно человеку для достойной встречи старости. Правда, не знал, как дальше жить после этой встречи. Но сам не успел дожить до старости. Достаточно молодым пристрелил его Сухов. Так что про достоинство в старости мы ничего не знаем. Кроме, разумеется, штампов: чистоплотность, коммуникабельность, доброта, отсутствие признаков маразма, ну, и наследодательство, разумеется. Может быть, ещё какие-нибудь менее значимые достоинства обозначатся. Но, избави Бог, не должно быть места недостойным мыслям и желаниям. А тут уж не в старость впавшему определять, что для него достойно, а что — нет. «Не надо думать, с нами тот, кто всё за нас решит». Тот — это окружение, общество, особенно — ближние, которые присутствовали при гильотинировании и даже принимали в нём участие. А сейчас заняты строительством глухого забора вокруг резервации, как на границе США с Мексикой. Чтобы уж те, кому теперь не следует, не высовывались в нормальную-то жизнь.

Всемирная организация здравоохранения сообщает человеку в его семьдесят пять лет, что он вступил в старость. А окружение — малое и большое — сделало это задолго до того. «Уже не так неутомим (а), работоспособен (-на), грузоподъёмен (-на), быстр (а), сообразителен (-на), памятлив (а)…». Пора знать своё место. Непонятно какое, но пора.

А ведь действительно, «уже не так…». Гормоны устали нахлёстывать лошадей. И ловит себя человек на том, что ему не только не можется, но и просто не хочется того, чего так хотелось раньше. Так уж устроена природа, что она во избежание психических травм пытается мудро и тактично перевести этого человека из состояния «не можется» в состояние «не хочется». Но это происходит в техническом, подвальном этаже деятельности мозга. А в цокольном этаже, в подсознании, живёт память о теле человека. Том теле, которое верой и правдой безотказно служило ему, по-разному в разные периоды жизни. В какие-то периоды служило особенно хорошо.

У мозга во всех проявлениях его деятельности есть только одна генеральная задача: обеспечить выживание нашего тела — этого хрупкого и недолговечного носителя. Поэтому мозг работает исключительно в будущем времени. Нет у него ни настоящего времени, ни прошедшего. И даже память о прошлом — не что иное, как материал для построения ткани будущего. В котором и живёт прошлое, оставаясь полностью виртуальным или же становясь основой новой реальности.

Таким образом, жить или не жить — вот в чём вопрос. Человек, который отрезан от той жизни своего тела, к которой он привык за долгие лучшие для него годы, оказывается без будущего. Нельзя придумать ничего более тягостного. Не утрата или ослабление отдельных функций, пусть даже и значимых ранее, а именно отсутствие будущего. Раннее осознание этого в начальном периоде старости может привести к суициду, форма которого — практически любая в рамках личностного осознанного или подсознательного восприятия проблемы. От выстрела или яда до какой-либо зависимости, однозначно ведущей к ускоренному наступлению смерти. Это мечущийся в поисках решения задачи организации будущей жизни мозг не смог справиться со своей главной обязанностью. Что-то вроде птицы у гнезда: никого она никуда не уводит, никак она не притворяется. Просто одним частям тела поступает от мозга приказ удирать от опасности, а другим — сидеть на гнезде. Такое происходит, если какое-то время в мозге сосуществуют два равновеликих очага возбуждения. Потом всё же срабатывает принцип доминанты, остаётся один очаг, и птица улетает или возвращается к гнезду при отступлении опасности. Но пока она непроизвольно бессильно мечется, расторопный охотник может её поймать. А смерть — расторопный охотник, хотя бы потому, что она необратима. Птица может вырваться из зубов, но не из смерти. Влетевший в «синдром птицы у гнезда» человек бессилен, у него не срабатывают уже компенсаторные механизмы, присущие более молодому возрасту. И сдавшийся мозг отказывается от борьбы, уводя человека по пути наименьшего сопротивления.

Но вот мозг вышел из метаний. Из чего и на чём строить будущее? Поистине страшные возможности человеческой памяти услужливо подсовывают лучшие, наиболее приятные ощущения, именно ощущения, телесной жизни человека из её периодов, которые запомнились как самые яркие по сравнению с остальными. Детальная память в цвете, вкусе, запахе и тактильных ощущениях — это эйдетическая память. Полный эйдетизм — это уже психиатрия. Но психиатрия, являющаяся предельным случаем виртуальной жизни человека в изоляции от новых ощущений.

Частичный эйдетизм позволяет мозгу строить вполне достоверные в плане ощущений картины его будущей жизни. Дело в том, что в потоке сознания ощущения, порождённые воздействием окружающей среды, неотличимы от ощущений, вызванных из памяти. Таковы уж свойства мозга в его взаимоотношениях со временем. Поэтому человек с эйдетическими возможностями в условиях изоляции от требующихся ему ощущений, в первую очередь — связанных с человеческим телесным общением, может жить достаточно полноценной виртуальной жизнью. В таком случае он практически не нуждается в контактах с окружающими, поскольку его виртуальные ощущения ярче предлагаемых ему этим самым окружением. Всё это распространяется и на ощущения, получаемые при взаимодействии с природой. Однако в этом случае реальные ощущения вполне равноправны с виртуальными и никак не зависят от общения с людьми. Поэтому изоляция приобретает добровольный отшельнический характер, и человек удаляется в свой внутренний мир, в котором и живёт более или менее успешно. Вне зависимости от того, где это происходит — в пустыне, тайге, на хуторе, в квартире, предельно благоустроенной для современного уровня жизни в крупном городе или в загородном имении. Окружающие не могут проникнуть в этот мир, и потому воспринимают человека и его поведение заведомо неадекватно, что ещё более усугубляет изоляцию.

Спектр возможностей частичного эйдетизма на любом его уровне чрезвычайно широк, и практически любой человек хотя бы какой-то период своей жизни запоминает особенно ярко. И столь же ярко может его воспроизвести в виртуальном наполнении своего внутреннего мира.

Конец ознакомительного фрагмента.