Избранный

Александр Филиппов, 2015

Главный герой книги – врач-хирург Корнев неожиданно получает шанс вырваться из кабалы полунищенского существования, став депутатом Государственной Думы. Пройдя сквозь жёсткую избирательную компанию, он добивается победы, но её цена оказывается слишком высокой.

4

Следующий день выдался у Корнева выходным. Накануне, изрядно перебрав коньяка, он спал к неудовольствию домочадцев долго, почти до обеда. Впрочем, жена Ольга рассердилась наверняка не на длительный сон мужа — после без малого двух суток, проведённых им безвылазно в клинике, это было вполне естественно, а на тяжёлый дух перегара, слоившегося и проникавшего во все закутки их двухкомнатной малогабаритной «хрущёвки». Недовольной была и пятилетняя дочь, Иришка. Устав ждать его пробуждения, она забралась к отцу в кровать, и принялась осторожно раздвигать пальчиками отёчные папины веки.

— Ну встава-ай… — жалобно гундела она. — Просыпа-а-йся-а… Вон, у тебя уже глаза открыты-ы…

Охнув от навалившейся одновременно с пробуждением головной боли, Корнев сел в кровати, схватил дочь, сделал вид, что хочет укусить.

— А-ам! Я тебя съем! Где у тебя пузичко?!

— Ой, папка, пока ты спал, тебе опять в рот кошки накакали! — отстранилась от него дочь. — Не дыши на меня!

— У-у! — рычал Корнев. — Я огнедышащий дракон!

В спальную заглянула Ольга.

— Не кошки отцу в рот нагадили, а дракон! — поджав губы, мстительно заметила она. — Змий зелёный. Папа уснул, а он того…

— Виноват, девицы-красавицы! — отпустив дочь, покаянно поднял обе руки вверх Корнев. — Бегу в ванную зубы чистить.

Чуть позже, сидя за кухонным столом и ковыряя вилкой горячую, разваливающуюся от переизбытка хлеба котлету, «экономную», по определению Ольги, вынужденной изворачиваться при очевидной скудности семейного бюджета, Корнев рассказывал, пытаясь оправдаться за вчерашний загул.

— И вот, представляешь, этот тип предложил мне в депутаты Государственной Думы… как это у них называется… баллотироваться! Пока обсуждали эту тему, выпили маленько.

— Маленько — это сколько? Литр? — уточнила Ольга, переворачивая на сковороде шкворчащие возмущённо котлеты.

— Да не-ет, что ты! Ну, бутылку конька уговорили под это дело. А я ж с ночи, не спамши… Вот и развезло.

— А пить-то зачем? — не принимала извинений жена.

— Так, говорю ж, на митинге был. Промёрз там, как собака. Ну, и думаю: выпью — что б не простыть! — обратился за помощью к медицинским аргументам Корнев.

— А на митинг тебя с чего занесло?

— Шеф послал. От нашей профсоюзной организации. Выступить поручил. Тут меня политолог этот… Минусов, заприметил. Очень ему моя речь с трибуны понравилась.

— Ну да, после бутылки-то коньяка ты, небось, соловьём разливался! — отходя от обиды, предположила жена.

— Да нет, я ж сперва выступил, а выпили мы потом! — оправдывался, пытаясь подцепить котлету на вилку, Корнев.

— Какой из тебя депутат, — Ольга пренебрежительно глянула на его неловкие с похмелья руки. — Там, небось, постоянные банкеты, торжественные ужины. А ты напьёшься вдрызг, и всё твоё депутатство на этом кончится!

— Обижаешь, мать… м-м… вкуснотища! — справился наконец с котлетой Корнев. — Да и не пьяница я вовсе. У меня от переутомления руки дрожат. Ты, как врач, должна понимать!

— И налить тебе рюмку для восстановления здоровья! — подхватила жена, и тут же отрезала: — Не дождёшься! Собирайся, пойдёшь с Иришкой гулять. А я без вас уборку затею. Окна заклею к зиме — ударят морозы с ветрами, мы тут, на девятом этаже, от холода околеем.

Корнев с радостью провёл бы весь выходной на диване, бездумно уставясь в телевизор и перескакивая с помощью пульта дистанционного управления с канала на канал, но сразу же согласился и, окончив поздний завтрак, отправился с дочерью на прогулку в ближайший скверик.

Погода была мерзопакостная. От низких, багрово-чёрных, напоминающих обширный кровоподтёк, небес, тянулась, липла к земле туманная, густо, до першения в горле перемешанная с выхлопными газами, хмарь. Потемневшие от сырости, изломанные, засохшие ещё с лета от автомобильного чада деревца сквера, потеряв последние листья, стыли в мёртвой недвижимости под холодным ветром, и надо было обладать поистине ангельским восприятием жизни пятилетнего ребёнка, чтобы скакать счастливо на одной ножке, и сыпать, сыпать вопросами.

— Пап, а пап! А если собрать листья с земли и опять на ветки повесить, они оживут? А что в небе останется, когда вся вода из туч вытечет? Спорим, ты на одной ножке вон до той скамейки не допрыгаешь, а я — запросто!

У Корнева болела голова, его мутило слегка, но он, подогнув левую ногу, добросовестно прыгал на правой — раз, другой, третий, а потом виновато вставал на обе ноги, отдыхая.

— Нет, так нельзя! Ты жульничаешь! — смеялась звонко Иришка, и прощала великодушно: — Это потому, что ты старый и большой. И прыгаешь как медведь — топ! топ! А я маленькая, лёгкая, как кузнечик. Смотри! Скок, скок!

Она порхала по пустынной аллее вдоль окостеневших кустов, а Корнев смотрел ей вслед и думал, что он, пожалуй, со многим опоздал в этой жизни. Например, поздно женился, обзавёлся ребёнком. Всё некогда дураку было. Вначале учился истово — а как же иначе, ведь профессия врача — святая, и он зубрил почти наизусть содержание огромных и неподъёмных, как фибровые чемоданы, фолиантов. Однако просто знать в медицине — мало, надо ещё многое уметь, и он сутками пропадал в провонявшей формалином анатомичке, пока не научился владеть скальпелем виртуозно, словно д’Артаньян шпагой. Он спасал больных, рискуя порой своей репутацией, брался оперировать в случаях, когда более опытные и именитые коллеги отказывались, опасаясь неприятностей вследствие летального схода, и стал-таки, чудом не угодив под следствие и статью, высококлассным хирургом.

Он женился в тридцать четыре года, на такой же упёртой, озабоченной прежде всего благополучием чужих ей людей, докторше, Ольге. Ей тоже было почти тридцать, так что Иришка оказалась у них поздним, первым и, судя по всему, последним ребёнком.

— Прямо как в сказке, — горьковато шутила порой Ольга. — Жили-были старик со старухой. И была у них единственная дочка, Ирочка…

Жили они действительно скромно, тихо, если не считать редких алкогольных эксцессов Корнева, перебивались от зарплаты до зарплаты, пополняя скудный семейный бюджет подношениями благодарных пациентов — плиткой шоколада, коробкой конфет, баночкой кофе…

На первых порах такие подачки смущали их, потом, с годами, стали привычными, воспринимались как некая доплата бартером, за профессионализм, тем более что врачами они действительно были хорошими.

И всё-таки, несмотря на ровное и благополучное, в общем-то, по большому счёту, бытие, многое в устоявшейся жизни не устраивало Корнева. Отсюда и выпивки, которые случались всё чаще и без особого повода, как, например, вчерашняя. А как, объясните пожалуйста, можно ещё существовать в этом мире, где никто, кроме самых родных и близких людей, не любит и не ценит тебя, и где ты, как врач, обязан оказывать помощь всем, а тебе, в свою очередь, никто не обязан ничем, и где вместо благодарности за спасение жизни, спасителя хватают и трясут за грудки? В мире, в котором, отстояв ночь в операционной, вернув с того света какого-нибудь бедолагу, ты получаешь за это плату меньшую, чем сантехник, починивший старенький унитаз, а вне больницы постоянно рискуешь нарваться на хамство в ответ на пустяковую просьбу, которая не требует затрат и тысячной доли энергии, потраченной тобой на то, чтобы спаси одного из представителей их, обывателей, стаи…

Корнев попытался прогнать досадные мысли, настроиться на лирический лад, соответствующий прогулке отца с любимой дочерью тихим днём поздней осени, но не смог. Крепко засела в мозгу, червячком-паразитом точила досада на то, что обидела его судьба, обошла, недодала в жизни по-крупному.

Он вспомнил вдруг себя — маленького, в Иришкином, кажется, возрасте, в детском саду ещё. Они, дети, удачно выступили с песнями и танцами на каком-то утреннике, — тогда проводили «утренники», приуроченные к советским праздникам — 1 Мая, 7 Ноября… Воспитательница, принаряженная в расшитый стеклярусом длиннополый сарафан и кокошник, пританцовывая и кланяясь низко, обошла сидевших чинно на скамеечках детишек, демонстрируя им приз: водруженный на расписной поднос торт — роскошный, нежно-розовый, многоэтажный, и, конечно же, вкусный до умопомрачения, а потом, так же пританцовывая легко и кланяясь гибко, унесла сказочно-воздушное угощение, и больше дети этого торта в глаза не видели, так и не отведали ни кусочка.

Отчего-то и сейчас, тридцать пять лет спустя, Корневу остро захотелось попробовать того лакомства — казалось, что ничего вкуснее в жизни он не ел и уже есть не будет…

— Доктор! Геннадий Михайлович! — внезапно окликнули его.

Корнев оглянулся в растерянности. Незаметно они с Иришкой дошли до конца аллеи, где сквер пересекала оживлённая городская магистраль. На её обочине приткнулась забрызганная грязью по самую крышу белая «пятёрка» дорожно-патрульной службы. Пожилой гаишник приветливо помахал полосатым жезлом. Когда Корнев приблизился, милиционер взял под козырёк, представился шутливо:

— Прапорщик Пугаченко!

— Здравствуй, Семён Захарович, — пожал ему руку доктор. — Дежуришь?

— Да вот, нарушителей караулю… Гляжу — сосед с дочкой гуляет. Дай, думаю, поздороваюсь!

— А я уж решил, что не там улицу перешёл, — улыбнулся Корнев.

Жившего в соседнем подъезде прапорщика он несколько лет назад поставил на ноги после серьёзной автомобильной аварии, и с тех пор тот не упускал возможности при редких нечаянных встречах в очередной раз поблагодарить доктора.

— А я, вишь, хожу! — притопнул обутой в яловый сапог ногой Пугаченко. — А тогда думал — все, кранты. Инвалидная коляска. Теперь тильки на сырость ноет, да к перемене погоды… А ты, Михалыч, что-то грустный сегодня, — заметил прозорливо он. — С жинкой погавкался, или на работе шо?

— Да нет, — махнул рукой Корнев. — Кризис среднего возраста. Слыхал про такой?

— Шут его знает, — пожал плечами прапорщик. — Мне на пенсию через полгода, вот это — кризис. Как семью буду кормить — не знаю. А ты ишшо молодой…

Доктор закурил, предложил сигарету милиционеру.

— Та я ж не балуюсь. Здоровье берегу. А ты врач, а гляди-ка — смолишь, як кочегар, — попенял ему Пугаченко.

— Кризис среднего возраста наступает у сорокалетних, — принялся зачем-то объяснять простоватому прапорщику Корнев. — К сорока годам у человека проходят иллюзии относительно будущего. Он стал тем, кем стал, и не все могут смириться с этой грустной реальностью. Особенно страдают мужики. Психологи даже рекомендуют им в этот период резко сменить образ жизни, работу, семью. Иначе — депрессия, алкоголизм…

— Вечно вы, интеллигенты, что-то выдумываете, — пожал плечами гаишник. — А по мне, всё просто. Есть здоровье, деньги, жинка добрая, детишки — значит, жизнь удалась. Нет — старайся, работай, и тогда всё у тебя будет!

— Ты, Семён Захарыч, как всегда прав, — легко согласился Корнев, и начал прощаться, подчиняясь дёргающей его нетерпеливо за руку Иришке. — Пойдём дальше гулять. Счастливо отдежурить!

— До побачення! — помахал прощально полосатым жезлом милиционер, и, отвернувшись, тут же засвистел какому-то автомобилисту — нарушителю — длинно и требовательно.

Корнев прихватил за холодную ручонку заскучавшую от бессмысленного для неё разговора взрослых дочь, и предложил ей заговорщеским тоном:

— А не съесть ли нам с тобой какой-нибудь… гадости?!

— Ура! — встрепенулась Иришка, но тут же спохватилась, прижала к губам указательный пальчик. — Тс-с-с… Маме не скажем!

«Гадостью» в их врачебной семье называлась та вкуснятина, которая обычно продаётся в уличных киосках: шоколадные батончики «Марс», конфеты «чупа-чупс» на палочке, жевательная резинка, бутылочки «Пепси-колы».

Нащупав в кармане три смятых десятки, Корнев купил дочери «Марс» и две жевательные резинки, а себе — гулять так гулять! — пачку сигарет «Бонд».

Неожиданно из-за низких туч выглянуло солнце. Корнев приостановился, прикуривая, смотрел на удалявшуюся от него лёгкую, словно золотлой листик скользящую по неощутимой волне ветерка, Иришку, и подумал, что нечасто выпадают такие вот судьбоносные мгновения, обуславливающие всю дальнейшую жизнь, и надо уметь останавливать их, выделять из потока времени, чеканно запечатлевать в памяти.

Именно здесь и сейчас, стоя на мокрой аллее облетевшего сквера, он окончательно решил, что согласится на предложение нового знакомого и будет баллотироваться в депутаты.