Славянское сердце

Александр Усовский, 2021

Когда-то очень давно, в прошлом веке, можно сказать – в ином измерении, я прочитал одну книгу – "Мёртвые не поют". Роман о словацкой артиллерийской батарее, брошенной в кровавую мясорубку Восточного фронта – на помощь немцам. Эта книга открыла для меня Великую Отечественную войну с другой стороны – и познакомила с удивительным человеком. С Рудольфом Яшиком, автором этого романа. Прошло сорок лет – и я написал о нём книгу, в надежде, что память об этом человеке не канет в Лету. Потому что он был настоящим солдатом, мужчиной, славянином…

Нитра, католическая гимназия, 15 марта 1935 года

Умерла бабушка…. Рухнул целый мир — ЕГО мир; было такое чувство, как будто обрушилась стена, на которую вся их семья всегда могла опереться — и вдруг этой стены не стало…. А за этой рухнувшей стеной открылся огромный, совсем чужой, враждебный мир — в котором ему теперь придется жить самостоятельно — и растерянная, плачущая, сбитая с толку, испуганная мать будет смотреть на него, как на последнюю свою надежду… но ведь ему только пятнадцать лет! И братья — им тоже придется теперь тяжело…. Бабушка так хотела, чтобы он выучился на священника — и он поступил в эту гимназию при семинарии, хотя вся его душа бунтовала против этого; теперь он вынужден будет уйти из гимназии, так и не исполнив бабушкину мечту — просто потому, что учится ему будет не на что: бабушка каждый месяц высылала ему по сотне крон, без этих денег ему в Нитре просто нечего будет есть, нечем платить за интернат…. Но самое чёрное, самое отчаянно безысходное во всём этом — это то, что больше он никогда не увидит Аниту…

Когда в двадцать восьмом году его, деревенского мальчишку с гор, привезли в Нитру — он поначалу не мог поверить во все то, что видел — высокие дома, автомобили, тысячи людей…. В Турзовке ему никогда не доводилось видеть всего этого — вечным спутником его детства была величественная тишина гор зимой, их таинственный, глухой шепот летом, шум бурлящей Кисуцы весной, когда она каждый март грозила, разлившись, снести их маленький домик…. Горы всегда окружали его, он привык к ним — и вдруг их не стало: поезд, в который его, собрав нехитрые пожитки, посадила мама, выехал на равнину нижней Нитры.

На перроне его встречала бабушка — тогда ещё крепкая, молчаливая женщина едва за пятьдесят; взяв его за локоть одной рукой и крепко ухватив его деревенскую полотняную суму второй — она быстрым шагом потащила его в город, не давая времени вдоволь поудивляться открывающемуся волшебному миру…. В тот день он решил, что Нитра — это самый большой город на земле: за недолгую дорогу от станции до семинарии ему встретилось людей раз в двадцать больше, чем всего жило в Турзовке!

Здание семинарии испугало его — четырехэтажная громада из серого камня, с маленькими, забранными решетками, слепыми окошками показалась ему чем-то вроде тюрьмы, о которой рассказывал сосед Фарник, пугая его после очередной проказы…. И ещё больше напугала его калитка в глухой стене — железная, кое-где тронутая ржавчиной, с маленьким зарешеченным окошком. Бабушка постучала в неё, окошко открылось — после чего калитка, пронзительно заскрежетав, распахнулась. На пороге стоял сутулый, весь в чёрном, мужчина, с серым, каким-то неживым, лицом — таких лиц ему ещё никогда не доводилось видеть…

Это случилось в конце февраля… или в начале марта? Нет, точно, двадцать шестого или двадцать седьмого февраля; тогда как раз у Яна Браника — он погибнет в октябре сорок четвертого, у Бойницы; немецкий танк раздавит пулеметное гнездо, из которого он со своим вторым номером до самого последнего мгновения будет вести огонь по наступающим цепям эсэсовцев из дивизии «Галичина» — был день рождения. Их отпустили с уроков, и они, весёлой дружной гурьбой, мчались по набережной Нитры, бесшабашно размахивая портфелями; южный ветер с далёкого Дуная так кружил им головы! Потом, столпившись у трафики, они нетерпеливо ждали, пока Янек купит на всех лакричных тянучек, конфет и абрикосовой воды — и в этот момент он увидел ЕЁ…. Вернее сказать, сначала не увидел, а почувствовал — как будто его щеки коснулся солнечный лучик; только потом, через мгновение, показавшееся ему вечностью, он встретился взглядом с её глазами — и вдруг ощутил, как быстро забилось его сердце, а по спине пробежал какой-то непонятный озноб. Как же у него тогда закружилась голова!

Его приятели помчались дальше — а он всё стоял у трафики, глядел на её — и мучительно долго пытался сказать ей хотя бы пару слов; как же тяжко дались ему муки этой первой фразы! Он бессильно кусал губы от вдруг нахлынувшей нерешительности, мысленно проклинал свою робость…. А она смотрела на него, смущающегося, краснеющего, тяжело подбирающего слова — и шаловливые лучики от её глаз вгоняли его в ещё больший ступор; в конце концов, единственное, что он смог тогда выдавить из себя — «Барышня, а хотите конфету?»… сейчас об этом даже смешно вспоминать…. Смешно и грустно. Как же далеко в прошлом осталась его беззаботная юность!

В следующий раз они встретились через три дня — на том же месте, на набережной; и это была совсем не случайная встреча: он третий день подряд сбегал с уроков и бродил вдоль Нитры, в надежде увидеть Её.… И вот чудо произошло! Впрочем, оно и не могло не произойти — она, как выяснилось позже, тоже три дня подряд уходила днем из дому, каждый раз придумывая какие-то предлоги и не видя, как мать с отцом многозначительно улыбаются друг другу, слушая её сбивчивые рассказы про подругу, которой нужно помочь с латинским…

Анита — какое чудесное имя! Хотя совсем не словацкое…. Её отец был владельцем писчебумажного магазина на Штуровой, мать преподавала в женской гимназии на Купецкой, недалеко от площади Святоплука. Анита училась в этой гимназии, и мечтала после её окончания уехать в Прагу — правда, не совсем чётко понимая, чем будет заниматься в столице. Просто уехать в Прагу — а там всё будет просто замечательно…. Она рассказывала ему о своих планах — наивных и смешных; но тогда они ему совсем не казались наивными и смешными!

Целыми днями напролет они гуляли по городу, хмельные от своей любви, шальные от кружащего голову весеннего воздуха — и казалось им, что земной шар вращается вокруг них; Господи, как же счастливы они были те три недели, что подарила им судьба!

А сегодня он соберет свои вещи, сдаст учебники в библиотеку, попрощается с одноклассниками, скажет «прощайте, учитель!» пану Щетине, единственному наставнику, к которому он привязался всем сердцем, и с которым ему было по-настоящему жаль расставаться — и пойдет на вокзал, где сядет на поезд до Турзовки. И никогда, никогда, никогда больше в жизни не увидит Аниту…. Не услышит серебряных колокольчиков её смеха, не почувствует под рукой бесценного шёлка её волос, не коснется нежного бархата её кожи.… Никогда больше не испытает безумного восторга от поцелуя её губ! Она уедет в город своей мечты, сияющую огнями, шикарную и богатую Прагу — а ему уже сегодня вечером придется отправиться обратно в свои Кисуцы, в бедный и неприютный дом матери — где никто не будет его держать слишком долго: он уже взрослый, ему уже пятнадцать, в этом возрасте мужчине надлежит самому зарабатывать на хлеб!

Невыносимо тяжело осознавать, что больше никогда он не увидит бабушку. И дело даже не в том, что теперь ему придется тяжко без её помощи — ведь это на её деньги он учился в Нитре; тяжело будет просто потому, что уже не с кем будет поделиться своими сомнениями и тревогами — мама никогда не понимала его так, как понимала бабушка. А теперь её нет — и уже не будет никогда!

Бабушка…. Строго поджатые губы, цепкий изучающий взгляд — никогда ему не удавалось её провести! — чёрный платок у самых бровей; а ведь не было на земле человека, который любил бы его больше бабушки! И вот теперь её не стало….

В один день он потерял двух самых дорогих его сердцу людей — один ушёл навсегда за ту черту, из-за которой уже не возвращаются, а вторая…. Вторая мечтает о жизни в Праге — хотя её отец, слыша эти разговоры, лишь грустно улыбается. Какое может быть будущее у еврейской девушки в Праге — если само чехословацкое государство качается, как тополиный лист на осеннем ветру, и неизвестно, будет ли у него у самого хоть какое-то будущее? Да, в Праге, может быть, ещё надеются на сохранение единства страны — а вот из Нитры будущее единой Чехословакии кажется совсем не таким радужным. И ещё менее радужным кажется будущее чехословацкого еврейства — не зря уже второй год богатые братиславские евреи пакуют чемоданы, продают дома и магазины и потихоньку уезжают за океан — слишком уж мрачные вести приходят с Запада….. К тому же с каждым днём укрепляют свои позиции словацкие радикальные организации — хотя их вожди, Войцех Тука и его сподвижники, сидят в тюрьме; но разве уголовным преследованием можно решить политические проблемы? Арестами и судами можно лишь загнать проблему внутрь — но разве она от этого станет менее актуальной? А почва для вспышки яростного антисемитизма здесь удобрена на славу — не хуже, чем в Германии….

Да, в Нитре «Радобрана» особо не светится — не Мартин, да и запрещение на публичное появление в форме ещё действует; но и здесь по воскресеньям во многих пивных черным-черно от молодцев Андрея Глинки — известно, как относящихся к евреям. Отец Аниты старается обходить эти места за квартал — и всё равно время от времени удостаивается свирепого ненавидящего взгляда. Вряд ли эти молодчики ограничатся лишь взглядами — если вдруг окажутся у власти…. Да и в Судетах неспокойно — тамошние немцы пока только угрюмо ворчат, но партия Генлейна уже взяла курс на раскол страны…

Конец ознакомительного фрагмента.