Парашюты над Вислой

Александр Усовский, 2020

Группа советских разведчиков выброшена на западной окраине Варшавы, в Кампиносской пуще, с целью изучения ситуации на правом берегу Вислы; в частности, разведчикам необходимо узнать, будут ли немцы оборонять столицу Польши или решат отойти на старую границу на правом берегу Одера и в Восточной Пруссии. Приземлившись в тылу врага, разведчики узнают, что Армия Крайова готовит восстание в Варшаве, с целью перехвата политической власти. Алексей Савушкин и его люди выясняют ситуацию, докладывают в Центр, присоединяются к отряду Армии Людовой на Жолибоже, затем попадают в Старе място польской столицы. Затем группа Савушкина, выполняя приказ командования, направляется к Магнушевскому плацдарму, выясняет силы немцев, противостоящих Красной Армии и Войску Польскому, после чего, вернувшись в Варшаву – получает приказ срочно отбыть в Словакию.

Глава четвертая

В которой выясняется, что Луна — солнце не только неспящих, но и не сидящих на месте…

— Так, Женя, теперь — самое главное. Запиши и зашифруй. Южная окраина деревни Изабелин, квадрат восемнадцать — тридцать четыре, смешанный лес с преобладанием лиственных пород. Танковая дивизия на переформировании. Сто двадцать танков, преимущественно Т-4, триста пятьдесят автомобилей. Принадлежность выясняется. Далее. Признаков подготовки к отступлению не наблюдаем. Тыловые части и склады из Варшавы не выводятся. Идет переброска грузов и личного состава в Варшаву. Всё. Сколько времени уйдет на передачу?

Радист пожал плечами.

— Две минуты, от силы.

Савушкин кивнул.

— Хорошо. Пеленгаторов у них тут, скорее всего, нет, а если и есть — то вряд ли они за это время успеют взять пеленги, но бережёного Бог бережёт. Костенко!

Из соседней комнаты появился старшина.

— Возьмешь машину и радиста, выдвинетесь на северо-северо-запад, километров на десять — и отработаете сеанс. И сразу назад! Тут, как мне комендант говорил, и как мы с вами прошлой ночью бачили — по лесам всякого вооруженного народа изрядно таскается. Задача ясна?

Костенко кивнул.

— Всэ зрозумило. Зробымо!

Савушкин обернулся к Строганову.

— Женя, что там сводка?

Радист скептически хмыкнул.

— Идут потрохи. Бои вокруг Вильнюса, в Карелии заняли Кондопогу и окрестности, Второй Прибалтийский взял Идрицу, Полоцк и Россоны, и там ещё кучу деревень… Ещё Тракай. За старой границей — Лиду, Зельву, Ивацевичи, Коссово…К Пинску подходят на юге.

— Ясно. Брестское и Гродненское направления ещё не появились?

— Не, пока нет.

— Завтра-послезавтра должны появится. Ладно, давай, шифруй и собирайся!

Радист молча кивнул, и, достав из вещмешка шифроблокнот — принялся колдовать над колонками цифр.

Савушкин вышел во двор, нашел хозяина, копошащегося в сарае, и, оглядевшись вокруг, вполголоса произнёс:

— Пан Заремба, надо бы поговорить.

Хозяин кивнул, отложил в сторону хомут, который до этого подшивал, и вместе с капитаном поднялся в дом.

— Пан Заремба, нужна ваша помощь.

Хозяин молча кивнул, дескать, продолжай, я тебя слушаю.

Савушкин продолжил:

— Где, по-вашему, нам лучше всего устроить пункты наблюдения? Интересуют дороги в Варшаву — с севера и с запада.

Пан Заремба почесал затылок.

— Так сразу и не скажу… Шоссе или железные?

— И те и другие.

Хозяин дома задумался. Потом, хмыкнув и покачав головой, сказал Савушкину:

— Если с Лодзи — то Ожарув. Там и железная дорога, и авто. Ожарув аккурат меж ними. Без труда можно следить и за железной дорогой, и за шоссе. Но там немцы…

Савушкин едва заметно улыбнулся.

— А мы кто?

Пан Заремба поморщился.

— Я не об этом. Там немцы, которым надо там быть. Комендатура, склады, расчеты зенитной артиллерии, железнодорожники, водители, жандармерия… Вы что там будете делать? Вас ведь спросят…

Да, логично. Одно дело — приехать в комендатуру отметить командировку, и совсем другое — болтаться там дня три-четыре. Вопросы у тамошних должностных лиц оккупационной администрации возникнут сразу!

Тут Савушкин заметил, что старик хитро улыбнулся каким-то своим мыслям.

— Пан Заремба, я смотрю, у вас есть, что сказать?

Хозяин кивнул.

— Есть. Хлопак ты видный, не старый. То, что немец — плохо, конечно, но ничего. Живёт в Ожаруве очень хорошая паненка, Ганнуся Самута, с Радзехува. Очень добрая паненка…

— Проститутка? — решил уточнить капитан.

— Не сказать, чтобы уж совсем… Нет, не проститутка. Просто очень добрая и у неё тяжкая судьба. Ты можешь пожить у неё в гостях — дня три, четыре. Но ты один.

Савушкин кивнул.

— Это понятно. Как мне её найти?

— На самом краю мяста. Доманевска, дом под бляхою. Это её муж крыл, аккурат за год до войны… Там всего три дома, далей — поля, не промахнешься.

— С какого края?

— С заходнего. С запада.

— А… муж?

— А муж пропал в сентябре тридцать девятого. Призвали в кавалерию, бригаду Великопольскую — он служил там действительную — а дальше всё. Ни писем, ни вестей… Бригада та сгинула вместе со всей армией «Познань», так толком и не повоевав, и где теперь муж Ганнуськи, на земле, под землёй или на небесах — бог весть… А жить надо. Двое деток…

— Но ординарца я ведь могу с собой взять, правильно?

Пан Заремба пожал плечами.

— Можешь. Если он будет спать в авто.

Савушкин про себя улыбнулся. Эх, дружище, знал бы ты, где им иногда приходилось спать… Кожаные сиденья его «опеля» по сравнению с ними — королевская опочивальня! Теперь — деликатный вопрос, расчет за услуги…

— Что ей надо будет дать?

Старик хмыкнул.

— Да что хочешь! Сто злотых, мешок картошки, ящик консервов… Она всё возьмет. Тихая и мирная мать двоих детей… — помолчав, добавил: — Польские деньги у тебя есть?

— Есть.

— Ну вот и хорошо. Дашь пани Ганнусе триста злотых, я передам ей молодой картошки, лука, бимбера, морквы, забью пару кур — и ты будешь там жить три дня, как кум королю!

Так, одно направление мы возьмем под наблюдение. А с севера?

— Пан Заремба, а дороги из Данцига в Варшаву?

Хозяин дома глубоко задумался, и, помолчав пару минут, неуверенно произнёс:

— Хиба Жерань?

Савушкин тут же живо спросил:

— А где это?

— На север от Варшавы. На правом берегу. Я там работал в тридцать втором году, на уксусном заводе… Не, не пойдёт. Река…

Да, не пойдёт. Варшавские мосты. На них по-любому будут контрольные посты, которые очень заинтересуются военнослужащими группы армий «Центр», шастающими туда-сюда через Вислу…

Старик почесал затылок.

— Давно не был в тех краях… Но есть одно место… Надо будет посмотреть.

— Что именно?

— На этой стороне Вислы. Беляны. Там лес по берегу Вислы, а в лесу — несколько холмов. Если хороший бинокль — то можно видеть станцию Варшава-Торуньска, и шоссе из Данцига. Но я там не был юж двадцать годов…

— Доехать сможем?

— Холера его знает… Раньше можно было — через Вульку Венглову. Но там то город-сад думали строить, то аэродром… Академию физичну построили, имени Пилсудского… Надо смотреть. Завтра я туда съезжу, лесом, до Маримонта, там у меня живе знакомый, погляжу.

— Договорились! Сегодня уже всё, а завтра с утра я отправлюсь к пани Самуте. Ну а вы, пан Заремба — к своему знакомому, в эти, как их… Беляны?

Старик кивнул.

— Беляны. Маримонт. Это на самом берегу Вислы. А на той стороне — товарная станция, депо, пакгаузы… За три дни управлюсь.

Савушкин молча кивнул. Идеальное место для наблюдения, вопрос только в том, годится ли оно для размещения наблюдателей…

С улицы донёсся звук мотора. Приехали! Савушкин вышел на крыльцо — во двор въезжал «опель-капитан» с сержантом Костенко за рулём. Судя по его довольной физиономии — сеанс связи прошёл штатно. Ну, слава Богу…

* * *

Вечером Савушкин собрал разведчиков в «офицерской» комнате — поскольку она была расположена в самой глубине дома, окна её выходили на противоположную от улицы сторону, до леса было рукой подать. Если бы кто-то захотел их подслушать — обнаружил бы себя влёт…

— Так, ребята, диспозиция следующая. Завтра я с Некрасовым — то бишь, с ефрейтором Йоганом Шульцем — убываем в Ожарув. И будем мы там находится трое, а если повезёт и нами никто не заинтересуется — то четверо суток. Пан Заремба отправится в варшавские предместья, поглядеть, есть ли там возможность отследить движение по железной дороге с севера. Ну и по шоссе из Данцига — но с этим сложнее. Котёночкин, пока меня с Некрасовым не будет — тише воды и ниже травы. Придёт войт — передадите ему бумагу от коменданта о нашем расквартировании. Если, не дай Бог, какие-то поляки ещё объявятся — гнать в шею. Если комендантский патруль — у вас для него все документы на руках. Всё, приказываю отдыхать… — И с этими словами Савушкин оставил свою группу. Что-то в поведении пана Зарембы его настораживало, чувствовалась какая-то недосказанность… В общем, надо бы ему поговорить со стариком.

Как будто прочитав мысли капитана — хозяин дома показался из дверей кухни и молча кивнул Савушкину, приглашая к себе. Что ж, пришла пора поговорить по душам, подумал про себя «гауптман Вейдлинг». Сейчас именно от этого деда зависит успех или провал их задания и их жизни, кстати, тоже…

Старик сел за стол и жестом пригласил Савушкина занять место напротив.

— Пан капитан, есть один очень деликатный вопрос. Хочу его с вами обсудить.

Савушкин кивнул.

— Согласен. Излагайте.

— То, что мой родной язык — русский — то есть заслуга моей матки, она родом з Рязанской губернии, мой ойтец там работал часовых дел мастером. Но я поляк. Вы должны это понимать. В марте восемнадцатого, когда наш полк закончился, как и вся российская императорская армия — у нас со Збышком оказались разные пути. Он летом семнадцатого года стал членом полкового комитета, вступил в большевики, и после Брест-Литовского мира уехал в Москву. Я — в Польшу. Там были немцы, но по оптации они пропускали поляков. А осенью восемнадцатого возникла Польша. В следующем году случилась война меж поляками и большевиками. Я не захотел в ней принимать участие и уехал во Францию, работать на шахтах. Тогда в Лотарингии французы меняли шахтёров-немцев на поляков. Многие поляки тогда поехали на запад… — Старик замолчал, налил себе и Савушкину чая, и продолжил, отхлебнув пару глотков: — Как я жил — это мелочи. Вернулся в Польшу с началом кризиса. Уголь стал не нужен, как и шахтёры… В тридцать первом году это было. Работал в Лодзи, в Варшаве. Но хотелось на родину, в пущу. Во Франции я накопил трохи франков, купил два гектары земли и этот дом. В тридцать шестом получил от Збышка письмо, был рад, что он жив. Но в тридцать восьмом письма прекратились… — И снова старик замолчал.

Савушкин про себя вздохнул. Так вот откуда у «товарища Збигнева» — железные зубы… Тридцать восьмой. Вторая волна. А в сороковом, судя по всему, выпустили — тогда многих ранее арестованных деятелей Коминтерна выпускали. Понятно…

Пан Заремба продолжил:

— В тридцать девятом, после сентябрьской катастрофы, сюда пришли немцы. Начались исчезновения людей, прежде всего — евреев. В Ожаруве их скоро совсем не стало… В Варшаве всех евреев загнали в гетто, а в прошлом году, после восстания — начали куда-то вывозить. Варшавяне шепчутся, что на смерть…Немцы объявили, что Польши больше нет, что теперь это — Генерал-губернаторство, столица — Краков, гражданства у поляков — нет, прав — нет, и будущего — тоже нет. Этого они не объявляли, так они решили. Закрыли все театры, библиотеки, музеи, читальни в сёлах. Закрыли газеты. Запретили печатать книги на польском. Любые. Библиотеку Сейма вывезли в Берлин и Бреслау. Даже алтарь Мариацкого костёла вывезли из Кракова…В Польше не можно болей быть поляком… — Помолчал. Затем, едва заметно улыбнувшись, сказал: — В мае сорок первого от вас был человек. Мальчишка совсем. Страшно плохо говорил по-польску. Передал привет от Збышка и сказал ждать вас…

— Нас!? — Изумлённо переспросил Савушкин.

— Ну, не тебя, капитан, а русских. Для разведки. И вот три года я вас жду… А в прошлом году случилось ЭТО…

Капитан обескураженно спросил:

— Что ЭТО?

Старик тяжело вздохнул, хлебнул остывшего чая и коротко бросил:

— Смоленск. — Помолчав, продолжил: — Немцы в апреле сорок третьего объявили, что большевики в окрестностях Смоленска расстреляли пленных польских офицерув. Привезли на место расстрела врачей, специалистов по трупам из-за границы. Польскую миссию Красного Креста… Печатали во всех своих газетах, по радио… По фамилиям, званиям… Почти пятнадцать тысяч офицерув. Сказали, что НКВД расстреляло в мае сорокового года.

Савушкин сидел, оглушённый страшной новостью, не в состоянии что-то ответить. Пан Заремба продолжил:

— У нас многие поверили. Особенно те, кто знаком с роднёй тых офицерув. Они ведь получали письма из лагера — до мая сорокового. А потом письма перестали приходить… Я — старый русский солдат, я всегда говорил своим — этому не можно верить. Офицерув убили немцы, инакш быть не может. Немцы! Но комиссия Красного Креста… Заграничные специалисты… Вдобавок — многие помнили войну с большевиками… — Старик вздохнул, допил чай, и добавил: — Так что вот такие дела, капитан…

Савушкин покачал головой.

— Я об этом ничего не слышал… хотя нет, было какое-то опровержение Совинформбюро, в это же время. Но я пропустил его мимо… О том, что осенью тридцать девятого интернировали поляков — знаю, у нас об этом писали. Но я думал, что они все в армии Андерса…

Пан Заремба отрицательно покачал головой.

— От них нема вестей с весны сорокового…

Капитан помолчал, подумал, а затем сказал:

— Нет. Не может быть! Зачем? — Внезапно оживившись, спросил: — Ты сказал — огласили фамилии и звания? Всех офицеров?

Пан Заремба кивнул.

— Так. Пофамильно.

Савушкин облегченно вздохнул.

— Это немцы. Точно не наши!

— Откуда ты знаешь? Ты ведь об этом узнал только что? — С едва уловимой надеждой спросил хозяин дома.

— Фамилии. И звания. Значит, у тех, кто их озвучил — были на руках списки или документы. Или то и другое.

— Так. Немцы объявили, и международная комиссия подтвердила — на трупах были документы, личные вещи, деньги.

Савушкин про себя грустно улыбнулся. Наверное, хорошо, что этот старый и мудрый поляк не знает подробностей нашей довоенной жизни…

— Пан Заремба, я вам тяжёлую и грубую правду скажу, но вы — человек поживший и немало видевший, вы поймёте. Так вот — согласно требованиям НКВД, лица, подлежащие расстрелу, перед… исполнением тщательно обыскивались, и у них изымались все документы, записи и любые предметы, годные к опознанию трупов. Если бы польских офицеров расстреляли наши — никаких документов и личных вещей на них бы никто не нашел. За отсутствием таковых… — Помолчав и дав пану Зарембе осознать эту информацию, Савушкин спросил: — Вы говорите — немцы и звания сообщили?

— Так. — Согласился пан Заремба.

— Этого тоже не может быть. До июля сорок первого военнопленные не имели права носить знаки различия. Это я точно знаю, по работе. И трупы, которые отрыли немцы — не могли иметь на своих погонах звёзд, или что там в Войске Польском за знаки… Это не наши! Я уж не говорю о деньгах и личных вещах — это вообще нонсенс. Немыслимый в условиях СССР… Нет. Это немцы.

Старик кивнул.

— Я знал. Просто мне нечего было сказать тем, кто поверил немцам.

— Вы и сейчас не говорите. Мы на немецкой территории… — Савушкин замолчал, а затем, вздохнув, продолжил: — Ладно, после войны всё разъяснится. Где, вы говорите, немцы разрыли эти могилы?

— Урочище Катынь.

Савушкин пожал плечами.

— Не слышал. Хотя под Смоленском мы стояли почти месяц… Хотя погодите… Я сейчас вспоминаю опровержение Совинформбюро, тоже где-то в апреле сорок третьего. Там говорилось о Козьих Горах. Так?

— Не помню, но может быть.

— Да, теперь вспомнил. Тогда мы, помнится, очень удивились этому выступлению — зачем опровергать заведомую клевету? Ведь Козьи Горы — это дачная местность в десяти километрах от Смоленска, там пионерский лагерь, дачи, санаторий НКВД… Кто ж расстреливает в таком месте? Расстреливают в глуши…

— Так. И ещё. Немецкое радио для поляков передало, что польские офицеры из миссии Красного Креста узнали среди трупов своих коллег — тоже офицерув.

— Через три года? — Савушкин изумлённо покачал головой. — И что, есть те, кто этому поверил?

Пан Заремба сокрушённо кивнул.

— Так. Но это не есть самое страшное. Самое страшное — что вину НКВД в этом убийстве признало наше правительство в Лондоне…

В кухне повисло тяжёлое молчание. Которое, прокашлявшись, нарушил Савушкин:

— А ваша здешняя подпольная армия, АК, подчиняется Лондону. И значит, помощи от неё нам ждать не приходится. Ни нашей группе, ни всей Красной Армии. Так, пан Заремба?

— Не совсем, но в целом — так. — Старик тяжело вздохнул.

— Ладно. Это нас пока не касается. Комендант в Ожаруве говорил о каких-то «батальонах хлопских», которые де сильны в этих местах. Это что за войско?

— Ruch ludowy… То есть Крестьянская партия, это её отряды. Формально они считаются частью АК, но только формально. Они более лояльны к русским… Это не есть партизанское движение, как в России, но иногда бывают бои — батальоны хлопские атакую немцев, защищают польских рольников… крестьян, по-русски. В городах их нет, там АК, но они сильны на селе… Да, есть ещё Армия Людова, это коммунисты, лояльные Сталину, но их мало. Ваши им помогают, присылают оружие и людей, но… В общем, их мало. З немцами работает польская вспомогательная полиция, гранатовцы, у них синие мундиры, «синий» по-польски — «гранато́вы». Формально они охраняют порядок — но прежде всего занимались евреями. В основном это полицианты с довоенного времени. Немецкие военные их не касаются… Там есть люди из АК, много таких, кто просто пережидает. В основном поддерживают лондонское правительство…

Савушкин про себя выругался. Чёрт ногу сломит в этой польской политике! Вроде ж есть общий враг — так объединитесь! Нет, каждая партия создаёт свои вооруженные отряды и готовится к… А к чему они готовятся, кстати?

— Пан Заремба, есть информация, что АК готовит вооруженное выступление против немцев. Что из Англии в мае прилетели офицеры, которые настаивают на восстании в Варшаве. Информация немецкая, веры ей нет — но всё-таки, дыма без огня не бывает… Вы что-то слышали об этом?

Пан Заремба только махнул рукой.

— Глупство, пан капитан, глупство, и ничего более. Эти разговоры идут, как вы правильно сказали, с мая, но, я думаю, это просто слухи. Позлить немцев…

Ну почему глупство, подумал про себя Савушкин. Довольно-таки логично… Немцы уходят, мы готовимся войти — и оп-ля! Лондонские поляки захватывают власть в Варшаве. И уже как законные власти — определяют правила поведения Красной армии в Польше. Логика есть…

— Ладно, Тадеуш, время позднее, давайте ложиться спать. Завтра у нас у всех — трудный день…

Старик кивнул.

— В Польше трудные дни — скоро как пять лет…

* * *

— Ну что, Некрасов? Докладывай, пока Ганнуся завтрак готовит…

В «доме под бляхою» донельзя уставший Савушкин, сидя на чурбаке во дворе, негромко опрашивал своего снайпера — тоже вымотавшегося до упора. Три ночи без сна, при том, что днём можно разве что изредка покемарить — всё ж тяжковато…

Тот тяжело вздохнул и пожал плечами.

— Одиннадцать составов товарняка в сторону Варшавы и два санитарных и пять грузовых — в сторону Лодзи.

— Платформы какие-нибудь — с грузом в брезенте или в этом роде?

— Ничего. Товарные вагоны на восток — гружёные, чем — неизвестно. Из Варшавы — порожняк. По прогибу рельсов определил и по звуку.

Савушкин почесал затылок.

— Ничего не понимаю. Третью ночь тут сидим — безрезультатно. Позавчера — семь эшелонов туда и четыре обратно, вчера — двенадцать туда и шесть назад… Бред какой-то. Если у них в планах отступать — они уже должны вывозить из Варшавы тыловое имущество. Сотни вагонов и платформ, десятки эшелонов. А ты говоришь — два санитарных да полдюжины порожняка… Не сходится. Подлежащее со сказуемым не стыкуется.

Некрасов помолчал, а затем скупо добавил:

— Зенитный дивизион стал на позиции за железной дорогой, метрах в трехстах от переезда. Всю ночь капониры рыли. Наши, русские. По голосам опознал… Власовцы или «хиви», чёрт их разберет, христопродавцев…

Савушкин выругался.

— Суки! — Помолчав, добавил: — Нехорошее чувство у меня, Витя. Думаю я, что не планируют немцы уходить с правого берега… — И продолжил: — Конечно, зенитки они могут ставить и для прикрытия отступления. Но вернее — для обеспечения развёртывания каких-то частей. Та дивизия у Изабелина меня шибко тревожит…

— А у вас что, товарищ капитан? На шоссе?

— Да тоже ерунда какая-то… Никаких колонн тыловых подразделений в сторону Лодзи. Ничего, что было бы похоже на подготовку отступления. Под утро в сторону Варшавы прошла колонна тяжёлых МАНов, в тридцать с лишним штук, с парой броневиков в охранении — и так, по мелочи. Не, Витя, не думают немцы отступать…

— Товарищ капитан, може, не стоит торопиться?

Савушкин досадливо поморщился.

— Это понятно, выводы делать рано, мы тут ещё чуток постережём фрицев, понаблюдаем — но я тебе скажу, что по одной капле воды можно определить солёность всего океана. Сегодня семнадцатое июля. Признаков подготовки немецкого отступления — нет. Я тебе больше скажу, никаких вообще признаков того, что немцы сломлены и вострят лыжи из Польши — нет… Ладно, пошли пожрём. Зря, что ли, старик Тадеуш нас снабдил провиантом до конца войны, а Ганнуся уже с рассвета чё-то кашеварит…

Отношения с Ганнусей Савушкин решил выстроить просто — они ей ничего не объясняют, не рассказывают и душещипательных бесед не ведут. Они немцы, как женщина она их не интересует, а куда временные жильцы уходят по ночам — не её дело. Взамен они щедро оплачивают её услуги (Савушкин в первый же день выдал женщине триста злотых, и на ломаном польском пообещал ещё, по отъезду) и снабжают продуктами её семью (старик Заремба загрузил в их «опель» мало что не половину своего погреба — два мешка картошки, мешок овощей, килограмм десять сала, трёх кур, пару фунтов масла и сотню яиц). Ганнусю, судя по всему, такой расклад весьма устроил, она готовила постояльцам шикарные польские завтраки, обеды и ужины (правда, из ими же привезённых продуктов), а её старший сын Чеслав, бойкий пацан лет десяти, каждый день мыл их «опель» — впрочем, более из интереса к этому чуду автопрома, нежели из необходимости. Савушкин в первый же день одарил обоих сыновей Ганнуси плитками эрзац-шоколада — но никаких вольностей в отношениях не допускал. Они хорошие немцы, но — немцы. Всё, аллес…

Завтра уже восемнадцатое. Ровно неделю они в Польше. И — никакого результата! Даже яичница с салом в глотку не лезет — хотя приготовлена отменно… Что происходит на фронте? Почему немцы не бегут панически в свой фатерлянд? Он помнил окружение под Корсунем полгода назад, тогда немцы бешено рвались на запад, бросая по пути, как говорится, пушки и знамёна, оставляя тысячи раненных и трупы своих убитых генералов. А тут — тишина и благолепие, как будто и войны никакой нет… Чёрт возьми, что происходит?

Позавтракав и выйдя во двор (а заодно прогнав крутящегося под ногами донельзя услужливого Чеслава, надеявшегося на дополнительную шоколадку), Савушкин с Некрасовым, спрятавшись в беседке в кустах сирени, продолжили разговор.

— Так, Витя, сегодня — последняя ночь, и завтра утром едем к Зарембе.

— Есть, товарищ капитан. Сегодня, как обычно?

— Нет. Давай поменяемся, ты — на шоссе, я — на железку.

— Как скажете. Товарищ капитан, я всё же забурюсь в «опель» и посплю, уже нет сил никаких… Разрешите?

Савушкин кивнул.

— Хорошо. Ты прав. Я тоже попрошу Ганнусю где-нибудь мне постелить, тоже глаза слипаются. А тут ещё яешня её с салом, поневоле заснёшь. Даже холодный душ не спасает…

Конец ознакомительного фрагмента.