История на ночь

Александр Титов, 2022

Трогательное письмо от дяди вынуждает Алексея поехать в посёлок, где он провёл детство и юность. Ему предстоит встретиться с прошлым и многое переосмыслить. Первая любовь, окончившаяся глупым расставанием; дружба, которая оборвалась недоразумением. Алексею придётся многое осознать, возможно даже сойти с ума, потому что позади осталось слишком много ошибок, а они лишь дожидаются удобного момента, чтобы напомнить о себе.

Глава 3

По извилистой дороге, покрытой хрустящим палым хвойником, я поднялся на холм. В темноте особняк Виктора Бурина долго мелькал среди деревьев освещёнными окнами и показался целиком лишь когда автомобильные фары полоснули по его розовому фронтону.

Я остановился у крыльца, но выйти сразу не решился. Требовалось немало сил, чтобы подавить стыд. Совершенно явственно я ощутил то безмерное одиночество, на которое обрёк старика. Особенно в такие вечера, когда вокруг кромешный мрак и слышен лишь шепот ветра. Не удивительно, что дяде уже голоса мерещатся. Тут и молодому человеку рассудком подвинуться не долго.

Я мог сидеть так ещё долго, хоть до утра, но всё-таки сделал над собой усилие и покинул автомобиль. Возле двери замялся, зачем-то гадая, сможет ли дядя вообще открыть дверь.

Решив, что просто оттягиваю неизбежное, я нанёс два неожиданно мощных удара по двери. Прошло около минуты, прежде чем с той стороны послышался дребезжащий голос дяди Вити, а затем и его шаркающие шаги.

Щелчок замка, скрип петель, и вот в ослепительном свете передо мной возник дядя. Высокий, сутулый, похожий на вопросительный знак. Непокорные, белоснежные волосы заметно поредели с последней нашей встречи и теперь больше напоминали пушок новорожденного ребёнка, чем знаменитую шевелюру Виктора Бурина. Морщины углубились и размножились, мешки под глазами набухли. И только взгляд остался таким же проницательным, полным живого любопытства. Как всегда он с жадностью изучал всё новое в поисках того, что никто другой увидеть не сможет. И, как всегда, в этом ему помогали узкие очки без оправы, по привычке съехавшие к кончику носа, от чего приходилось задирать голову.

— Лёша? Ты? — спросил дядя таким тоном, словно приведение увидел.

— Да, дядь Вить. Здравствуй.

И на этом мы замолчали. Стояли, разделённые порогом, и не могли подобрать правильных слов. Уже не важно было, писал ли дядя письмо в трезвой памяти, или опять его влёк сюжет. Он не ждал меня, смирился, что я ушёл навсегда. А я никак не решался заговорить. О чём? Извиниться как в детстве, когда убегал гулять без разрешения?

— Ну и чего ты стоишь, как не родной? — дядя первым шагнул мне навстречу. Широко улыбнулся неестественно ровной белой челюстью и протянул руку.

А я не придумал ничего лучше, чем броситься к нему с объятиями. Слишком устал от дороги, чтобы сдержать эмоции.

— Прости. — сдавленно прошептал ему на ухо.

— Ну ладно, ладно, чего ты? — он мягко похлопал меня по спине, потом отстранился, чтобы получше рассмотреть. — Спортом бы тебе заняться, а то щуплый какой-то, как девка прям.

Неожиданным замечанием дядя вернул меня в равновесие. Напомнил, кто он такой.

— Да некогда, дядь Вить, весь в работе. Скажи лучше, ты-то как? Как здоровье?

— Здоровье как здоровье. Покажи мне хоть одного старика, которому бы не на что было жаловаться. — усмехнулся дядя и втянул меня в дом.

Внутри всё было точно так же, как я запомнил. Уютная прихожая со старинными напольными часами, в которых мерно покачивался начищенный до блеска серебристый маятник. На лакированном паркете овальный потёртый коврик, ваза в углу с десятком тростей и зонтов. И конечно картины на стенах, куда же без них. Дядя любил живопись почти так же нежно, как и литературу. В своё время он водил дружбу со многими именитыми художниками, помогал начинающим пробиться наверх, и ничего удивительного, что ему часто дарили полотна. Большая их часть была выставлена в галерее на втором этаже, а то, что туда не поместилось, рассыпалось по всем уголкам особняка.

— Да ты раздевайся, чего застыл? — суетливо подогнал меня дядя. — Проголодался, наверное? Скоро будет готово. Вещи пока в комнату забрось. А я пойду мясо караулить. Ты надолго приехал?

Последний вопрос дядя задал уже из гостиной.

Ждал он меня или нет, я так и не понял, но одно знал наверняка — наверху есть застеленная постель.

Так и оказалось. Всё в моей комнате было на прежних местах. И просторная кровать, и шкаф на изогнутых ножках, и письменный стол у окна, за которым я когда-то писал свой первый рассказ.

Стоило однажды заикнуться, что хочу быть писателем, и дядя завалил меня учебниками по стилистике, справочниками и словарями с такими названиями, что с первого раза не выговоришь. Всё, чем мучают студентов в вузах, мне пришлось читать в тринадцатилетнем возрасте. В результате жуткая каша, и ни одной толковой истории. Но поражения дядя упорно не принимал и настоял на университетском литературном образовании, диплом о котором пылится где-то у меня в квартире в одной коробке с исписанными черновыми тетрадями.

За окном слабо прорисовывались очертания ближайших сосен, а всё, что было дальше, таилось за завесой темноты. Жаль, погода дрянная, да и время позднее. В ясный день отсюда открывался прекрасный вид на озеро, который крепко ассоциировался у меня с финским роком. Стоит закрыть глаза, расслабиться и сразу послышится приглушённая песня «Night after night» в исполнении The Rasmus, покажутся серебристые воды Кошты, терпеливо стачивающие утёс. Тот самый, где никогда не было маяка, но так его не хватало.

Я бросил рюкзак на кровать, и позвонил Марине. Долго ждать не пришлось:

— Ну как там твой дядя? — первым делом спросила она.

— Живее всех живых. Как я и думал, всё с ним в порядке.

— В любом случае навестить его — плюсик в карму. Как посёлок? Уже нахлынули воспоминания?

Я отчётливо представил, как на последнем вопросе губки Марины скривились в лукавой усмешке.

— Неплохо. Встретил одну знакомую…

— Знакомую?

Она знала меня слишком хорошо, чтобы ревновать на пустом месте, и то, как ухватилась за это слово, значило лишь одно: даже безликое «знакомая» я произнес чересчур тепло. Мелочь, конечно, но иногда и этого хватает, чтобы понять всё, что надо.

Я не стал юлить и сказал, как есть:

— Да, просто знакомая. Давным-давно было иначе, но теперь у меня есть ты, и больше ничего не надо.

— Смотри у меня, а то когда приеду в угол поставлю.

— Не переживай. Ты же знаешь… погоди-ка. Так ты всё-таки приедешь?

— Да, поговорила с начальником. Он, конечно, состроил кислую мину, но всё-таки отпустил. Иначе пришлось бы напомнить про существование Трудового Кодекса.

— Думаешь, начальник юридического отдела не знает о его существовании? — усмехнулся я.

— Иногда забывает.

— Йода, наверное, в организме не хватает. И когда тебя ждать?

— Послезавтра. Попробую выехать пораньше, чтобы до заката успеть.

— Отлично! Уже скучаю.

— И я.

Эта новость меня обрадовала, даже дышать стало легче. Марина скоро приедет, и тогда не будут так довлеть надо мной все эти воспоминания. А до тех пор нужно всего лишь умудриться не утонуть в них окончательно.

Я поджёг вязанку дров, что лежала в камине, и отправился прогуляться по особняку.

Дядя не любил роскошь. Считал её первейшим признаком душевной слабости, а потому окружал себя практичными вещами, не обращая внимания на мелкие изъяны. Его не заботило, что мебель не сочеталась, ни по стилю, ни по цвету. Многие предметы вовсе потеряли товарный вид и давно стоило их выбросить, но дядю всё устраивало. Такое же безразличие касалось стен. Всюду были поклеены обои в кремово-бежевую полоску. Кроме розовой гостиной с югославским гарнитуром и кушеткой прямиком из царской России.

Один из залов занимала библиотека, расставленная на самодельных стеллажах. Всё то же простое правило — главное, чтобы всюду был порядок, и пыль не собиралась толстым слоем. Не касалось оно лишь дальнего крыла особняка, где в позапрошлом веке обитала прислуга. Но туда я решил не заходить.

Постепенно экскурсия привела в галерею, где были собраны прекрасные образцы экспрессионизма, импрессионизма, кубизма и ещё десятка всяких — измов. Некоторые наверняка стоили больших денег, но продать их Виктор Бурин не согласился бы даже под страхом нищеты.

Я включил свет. На мгновение картины как-будто встрепенулись, но тут же застыли как ни в чём не бывало. Кто знает, на что способны кисти настоящих мастеров? Вдруг их творения и впрямь оживают, когда никто не видит?

Раньше я редко сюда заглядывал. Казалось, это можно сделать в любой момент, а потому никакого интереса не возникало. И вот сейчас коллекция живописи предстала передо мной как в первый раз. Я неспешно двигался по кругу, не пытаясь ничего понять в нагромождении геометрических фигур, не искал тайных смыслов в пёстрых кляксах и по-детски неправдоподобных образах. Но одна картина всё же заставила остановиться.

На огромном полотне в сплетении мазков была зашифрована магия. Необоримая сила, что магнитом приковывала взгляд, но ускользало от глаз, где находился её источник.

Обыкновенная пастораль в антураже девятнадцатого века. Летний день, роща с тропинками для променада и берег поросшего камышом пруда. Среди деревьев прогуливаются люди. На первом плане, возле пруда, шесть человек. Женщина в голубом летнем платье сидит на скамейке под ветвистым дубом и, нахмурив брови, читает пухлый томик с желтыми страницами, а свободной рукой тянется к кульку с конфетами.

Возле самой воды расположилась девушка в нежно-розовом сарафане с детской коляской, из которой выглядывает довольный, улыбчивый малыш. Пока мама, присев на землю, кормит хлебом стаю уток, ребёнок со смехом указывает пальчиком, кому дать следующий кусочек.

С другой стороны о чём-то весело беседуют трое: мужчина в светлом костюме и две молодые особы в бежевых платьях, спрятавшиеся от солнца под зонтиками. У них в ногах терпеливо следят за ходом разговора три чёрных дога на тонких кожаных поводках.

Идиллия совершенно постная, не вызывающая и намёка на катарсис, но я как заворожённый смотрел на неё, не мигая, и вздрогнул когда позади раздался голос дяди:

— И тебя она не оставила равнодушным?

— Что? — я растерянно обернулся. — Я не слышал, когда ты подошёл.

Дядя приблизился к картине, с минуту молча на неё смотрел и наконец произнёс:

— Вот уже полвека её загадка не даёт мне покоя. В семидесятых один невероятно талантливый художник подарил её мне. Фёдор Лепехин. Он не остался в истории только потому, что его жизнь оборвалась слишком рано. Двинулся рассудком и перепутал дверь с окном.

Я видел его в ту пору, незадолго до смерти. Страшное зрелище, надо сказать. Глаза впали, ногти обгрызаны, волосы сальные, длинные, и сам как скелет тощий. Но Федя был моим другом, и я как мог пытался его поддерживать. Последние полгода он перестал писать даже то, что должен был по работе, а в чём причина — рассказать отказывался. Отмахивался, мол, пустяки. Потом начал оправдываться, что все мы материалисты, а он просто приболел. Только как в это поверить? Федя слышал про материализм разве что на съездах союза художников и вряд ли толком понимал, что это значит.

Однажды его всё-таки прорвало. В тот день хватило стакана водки, и полилось бурным потоком всё, что так его мучило, а я с готовностью слушал и пытался уловить суть. Федя рассказал, как целый год, каждую ночь видел во снах одну и ту же картину, запомнил её до мельчайших подробностей и просто не мог не написать. Он взялся за дело с тем пьянящим восторгом, с каким создают настоящие шедевры. И вот результат. Творец любит править свои произведения, потому что видит какие-то изъяны, которые не дают покоя, но в этот раз идеал был достигнут.

— И что? Он так восхитился своим талантом, что с ходу чокнулся? — спросил я, устав ждать развязки.

— Нет, это было только начало. Скажи, что ты видишь на этой картине?

— Ну, вроде ничего особенного. Лес, пруд, как-будто церквушка за деревьями маячит, люди разные гуляют. Вон, дамочка с ребенком уток кормит. Сам же видишь.

В ответ дядя удовлетворённо хмыкнул, похлопал меня по плечу и заявил:

— Федя не написал на ней ни одного человека.

Я не поверил. Слишком это походило на очередную мистификацию, а дядя как всегда запутался, где правда, а где вымысел.

— Откуда же они тогда взялись? — подыграл я.

— Кто знает? Федя и сам ломал над этим голову, пока не надорвался. Твердил, будто все, кто появились на картине, постоянно двигаются. Стоит только отвернуться, как они оживают.

— Может ему это на нервной почве показалось?

— Ты так думаешь, потому что не видел его глаза. Я бывал в жёлтом доме и знаю, как смотрят психи. С фанатичной убеждённостью или на грани истерики, если разум не покинул их окончательно. Они с особой болью принимают то, что никто не может их понять. Но Федя знал, что это невозможно и что рассказывать про картину никому нельзя, иначе его сочтут ненормальным. Именно от этого он сошёл с ума, а не наоборот.

— Почему ты раньше никогда об этом не рассказывал?

Дядя холодно взглянул на меня и резко ответил:

— Рассказывал, и не раз. Вот только слушать ты никогда не умел.

Всё, что я смог сказать в ответ, было неискреннее:

— Ну, извини.

Но дядя и не думал обижаться. Просто сообщил, что ужин ждёт на столе и уже, наверное, остыл, а затем направился к двери.

Я ещё немного постоял у картины, зачем-то пытаясь уловить хоть самое мимолётное движение. Будто все персонажи притворялись и в любой момент могли вздохнуть или дёрнуться. А потом удивился, насколько отвык от подобных историй, раз стал таким впечатлительным, и покинул галерею, оставив жить полотна своей жизнью в кромешной темноте.

Я спустился на первый этаж, прошёл через гостиную, где единственным источником света был огонь в камине. Его мерцающие блики игрались на полированной поверхности рояля, на бесчисленных фигурках, статуэтках, вазах и канделябрах, расставленных везде, где только можно. Дядя будто специально загромождал комнату бесполезной дребеденью, лишь бы не оставлять пустоту. Коль нет гостей, так пусть хоть пастушки и бюсты мёртвых поэтов послушают «Лунную сонату» в исполнении Виктора Бурина.

На подлокотнике одного из двух кресел, что стояли возле камина, я заметил зачитанный, склеенный малярным скотчем томик Сартра «Бытие и ничто», и закладок в нём было больше, чем иголок в подушечке. Всего секунду я колебался, не открыть ли, не поинтересоваться ли о чём дядя размышляет долгими вечерами, но всё-таки воздержался. Лишний раз забираться в дебри чьих-то умствований, да ещё и на ночь глядя мне не хотелось.

Ужин был накрыт в столовой, на огромном дубовом столе на двенадцать персон. Никогда не понимал, зачем здесь эта махина. В лучшем случае за ним сидело четыре человека, и то я видел лишь единожды. Зато занимал он почти всё пространство столовой. Оставшееся место отводилось серванту с коллекцией крепкого алкоголя.

Дядя сидел во главе стола перед тарелкой с отбивной, к которой так и не притронулся, ожидая моего появления.

— Ты что, заблудился? Или в Москву ездил руки помыть? — недовольно пробурчал он, вооружаясь ножом и вилкой.

— Просто странно как-то. — примирительно сказал я. — Прошло столько лет, а всё как прежде на своих местах.

— Куда же оно денется?

Я пожал плечами и принялся за еду. Слишком сильно проголодался, чтобы продолжать разговор. Много времени на это не потребовалось. Всего десять минут и от куска жилистого мяса осталась лишь лужица сока с поджарками.

Дядя ел гораздо дольше, тщательно пережёвывал каждый кусочек, потом неспешно протёр рот салфеткой и уставился на меня испытующим взглядом.

— Итак. Ты приехал. — сказал, будто опыт ставил.

— Как видишь.

— Зачем?

— Ты же сам просил, письмо написал, не помнишь?

Я достал конверт, который на всякий случай взял с собой, и положил перед ним.

— Помню. Но я был уверен, что и в этот раз у тебя найдутся дела поважнее. Так что изменилось?

Дядя говорил с тем любопытством, с которым всю жизнь препарировал каждый мой поступок. А я вновь ощутил себя лабораторной крысой.

— Ты сказал, что можешь скоро умереть. Да и потом, я правда соскучился.

— Соскучился? Это вряд ли. А то, что я стар и могу умереть в любой момент, для тебя ещё меньше значит. Я и в прошлый твой визит был не особо молод.

— Ну, как всегда. Ты опять всё за меня решил, а я не имею ни малейшего понятия, что должен сказать.

— Правду. Как всегда только правду.

Что именно дядя считал правдой, и тем более, почему это так важно — было для меня тайной. Чтобы не теряться в догадках, я решил пересказать то, что произошло между получением письма и приездом сюда.

— Значит, всё решила Марина. — заключил дядя, когда я закончил. — Это уже больше похоже на правду.

— Почему?

— Разве не очевидно? В тебе нет стержня, ты слаб и слеп, не понимаешь, для чего тебе дана жизнь. Жизнь! Та самая, которую надо прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Кто сказал?

— Островский. «Как закалялась сталь». — обречённо ответил я. Дядя уселся на любимый конёк, и лучше бы мне промолчать, но едкое замечание всё же сорвалось с языка: — Сырая фраза. Слишком много однокоренных слов в одном предложении.

— Вот об этом я и говорю. Ты не способен смотреть дальше своего носа, но придираешься к конструкции.

— Просто написано неграмотно.

— Лес, Алёша! Смотри в лес, не обращай внимания на деревья. Они могут быть корявыми, невзрачными, могут быть гниющим буреломом, но лес велик и необъятен. Понимаешь, о чём я?

— Честно говоря, не очень. Как ты вообще связал Марину и то, что я не роюсь всюду в поисках глубинных смыслов? Я её знаю всего три года, два из которых мы вместе. Как же я по-твоему раньше то жил?

— Понятия не имею. Плохо, наверное, раз решил себя так ограничить.

— Прекрасно! — не выдержал я и нервно захлопал. — И часа не прошло, а ты уже меня подкаблучником называешь.

— Милый мой, ты сам себя так назвал. Я лишь сказал, что без твёрдой опоры в этом мире ты растерялся, а потому и ограничил себя.

На этом моё терпение кончилось. Лишь чудом я удержался, чтобы не стукнуть кулаком по столу. Напоследок попытался сменить тему:

— Да брось, хватит об этом. Расскажи лучше, как у тебя дела?

— Зачем говорить о том, что не интересно ни тебе, ни мне. От таких разговоров надо бежать сломя голову хоть на самый край света.

— Пожалуй, этому совету я и последую. — сдался я.

Встал из-за стола и, театрально щёлкнув каблуками, откланялся. Хотел, чтобы дядя крикнул мне что-нибудь вслед, попросил прощения, но он остался нем.

А я уже начинал жалеть, что приехал.