Иван Грозный. Сожженная Москва

Александр Тамоников, 2020

1571 год. Иван Грозный обеспокоен частыми вылазками крымских татар. Кочевники тайно проникают через русские кордоны и пытаются разведать расположение укреплений и удобные переправы через реки. Царь поручает своему приближенному Махайле Бордаку выяснить истинные намерения противника. На Изюмском шляхе отряд Бордака настигает лазутчиков и берет в плен «языка». Тот сообщает о предстоящем нашествии ордынцев. Нужно срочно предупредить государя. Но посланные с тревожной вестью гонцы попадают в засаду и погибают. Тучи над русским порубежьем сгущаются…

Глава вторая

Дорога от Кафы через Бахчисарай до аула Сююр-Таш заняла более двух суток. В первый вечер Бордак прошел двадцать верст по степи до небольшого озера. Он отклонился от дороги, которой пользовались местные жители, на несколько верст, посему до сих пор никого не встретил, не считая чабанов, пасших овец вдали и недалеко от кошар. С западной стороны озера раскинулась редкая роща, где более произрастал кустарник. Солнце уже ушло за горизонт, начало стремительно темнеть. В роще никого не было, Михайло до темноты успел проверить. Он стреножил коня на елани, рядом у старой сосны устроил себе ложе из веток и травы, помолился, отужинал куском лепешки и баранины и, накрывшись накидкой, уснул. С шести утра он уже был на ногах и продолжил путь. К вечеру дошел до каменистой гряды, из-за которой был хорошо виден татарский аул. В селение заходить не следовало, устроился на отдых у гряды. И только перед обедом, когда солнце подходило к зениту, он въехал в большой аул Сююр-Таш. В селе обитала община генуэзцев, вынужденная бежать из Кафы, когда туда вошли турки. Они поставили свой католический храм во имя Святого Иоанна, который был виден издалека. Само же селение удобно располагалось в ущелье, окруженное известковыми скалами. Отсюда и название Сююр-Таш — Острый Камень.

Русское посольское подворье размещалось недалеко от храма у возвышенности, переходящей в район крупных, где-то отвесных скал. Объехав храм, пройдя по узкой улочке саженей сто, Бордак остановил коня у массивных ворот каменной ограды, за которой были видны только деревья и верхушки высокого кустарника. На воротах железное кольцо. Им посланник трижды ударил в ограду. Скрипнула калитка, появился бородатый мужчина в одежде стрельца, но без бердыша и пищали, на боку сабля. Внимание сразу привлекли его ладони, непомерно широкие, крепкие. Впрочем, и сам мужик, которого доселе Бордак здесь не видел, выглядел внушительно. Коли такой сожмет кулаки да вдарит, то и никакой сабли не надо, битый и от кулака Богу душу отдаст.

— Приветствую, путник, — приветливо улыбнулся мужик. — Кто такой, пошто приехал? Зрю, из нашенских ты, вот тока лик литвина без бороды.

— И тебе доброго здравия, добрый человек, — ответил Бордак. — Я тот, кому окольничий Нагой повелел явиться сюда. А пошто, так это у посла и спроси.

— Звать тебя как, путник?

— Михайло Бордак.

— Угу. Щас.

Мужик повернулся, крикнул во двор:

— Федот! Подь сюды, глянь на гостя!

Тот подошел и сразу узнал посланника:

— А, Михайло? Долгих лет! Как житуха-бытуха в краях этих проклятых?

— Приветствую, Федот. Житуха-бытуха такая же, как и у тебя. Не лучше и не хуже.

— Ну, и слава богу, что хоть так. Отворяй, Богдан, ворота, этого человека я знаю. Посол ждет его.

Мужчина отворил створку ворот, и Бордак въехал во внутренний двор, соскочил с коня, снял сумку.

Тут же подбежал служка посла русского, поклонился, взял коня под уздцы и повел к конюшне.

На верхнем крыльце появился помощник посла, дьяк Петр Петрович Агапов:

— Михайло? Мы тебя с утра ждали.

— А я вот только сейчас приехал. Дорога дальняя, да все степью, в объезд кошар, оттого и задержался малость. Хотя мне не давали точные указания насчет срока прибытия.

— А, ладно. Афанасий Федорович ожидает.

— Ты мне, Петр Петрович, ответствуй, — идя к лестнице, обратился к дьяку Бордак, — Осип Тугай должен подъехать?

— Должен, либо к вечеру, либо завтра поутру. А чего интересуешься?

— А так. Дело к нему есть, но тебя, Петр Петрович, оно не касается, уж извиняй.

— Секретов у посланника московского от людей посольских на чужбине быть не должно, — усмехнулся дьяк.

— А чего ты ухмыляешься, Петр Петрович?

— Ничего. Ведомо мне про дела ваши. Но только мне, послу, если пожелаешь, поведаешь о них сам.

— Во как? И откель то знание?

— А вот то уже мое дело, но ладно, будет Осип, коли в пути ничего не случится.

— Что может случиться?

— Всякое. Тут надысь из посольства Польского гонец в Бахчисарай поехал. И дороги нет ничего, всего десять верст, а не доехал. Нашли тело изрубленное да голое в подъельнике служивые люди.

— Кто же его?

— То не ведомо. Но повсюду лихих людей хватает. Вот и поляк попал под разбойников. Как говорится, обобрали до нитки и порубили.

— Ну, с Осипом не так просто справиться, и воин он опытный, засаду почует, обойдет.

— Тут спору нет. Ты, поди, проголодался?

— Да поел бы, а то с вечера кусок лепешки во рту и был.

— Ты иди к послу, а я распоряжусь. И щей наваристых выставят, и курицу вареную, а там и винца, глядишь, не грешно будет испить. У нас вино хорошее.

— Конечно, посольство же, с иноземцами якшаетесь.

— Ты ступай, Михайло, ступай, не след заставлять посла ждать.

Бордак прошел через сени в горницу.

Окольничий Нагой сидел на лавке, покрытой ковром, перед столом, застеленным скатертью. Скамьи вдоль стен, кроме той части, что служила стеной печи. Стол на половину комнаты, табуреты. Оконце завешано цветастой занавеской. В красном углу иконостас, хотя в хоромах имелась и домашняя церковь. Михайло перекрестился на образа, приложил руку к груди и поклонился:

— Доброго здравия, Афанасий Федорович!

— И тебе доброго здравия, Михайло Алексеич! Как добрался?

— Благодарствую, слава богу, добрался.

— Добре. Садись на лавку, разговор нам предстоит серьезный. А потом, помолившись, и потрапезничаем. Ведаю, что голоден, однако дело наперед.

— Да, Афанасий Федорович.

Михайло поведал русскому послу о состоявшемся в Бахчисарае малом диване, о присутствии на нем представителя Высокой Порты и обо всем, что удалось узнать мурзе Азату.

Нагой выслушал внимательно. После чего встал, повернулся к оконцу и, сдвинув занавеску, произнес:

— Значит, Порта требует нашествия орды Девлет-Гирея на наши земли?

— Из слов мурзы то и следует. Однако крымский хан осторожничает, в его планах опустошение земель Козельска, возможно, Рязани и Тулы. О походе на Москву разговора меж ханом и пашой не было.

— Оно и то вельми плохо. Не дают крымчаки нам спокойной жизни. И бивали их не раз, а все одно лезут, как голодные крысы в погреб со снадобьем. Пора бы покончить с ними, как то было сделано с Казанью и Астраханью.

— Так-то оно так, Афанасий Федорович, — кивнул Бордак, — да сил у нас захватить Крым нет.

— Да, основные силы войска русского государь Иван Васильевич держит в Ливонии, оттого и крымчаки осмелели, — согласился Нагой. — Но Девлет-Гирей должен разуметь, что царь может снять часть войск из крепостей и направить их прямиком к Перекопу. И тогда хан попадет в ловушку.

— Я слышал, между Девлет-Гиреем и королем Польским Сигизмундом-Августом тайный договор: коли мы снимем гарнизоны с крепостей, то по ним тут же ударят поляки.

— То не беда. Мы вполне можем отдать Нейшлосс, Феллин, еще с десяток крепостей, оставив войска в Ивангороде, Дерпте, Нарве, Полоцке, в важных для нас крепостях. Но то решать не нам, Михайло, то дело государя. Мы должны предупредить царя о грозящей опасности, то и сделаем. Особливо след сообщить о намерениях Девлет-Гирея этой осенью высылать отряды для проверки состояния нашей обороны.

— Кого думаешь отправить на Москву? — спросил Бордак.

— Да хоть тебя. Хотя нет, у тебя дело по наказу государя, Осип Тугай поедет. С ним отряд малый из людей посольского подворья. А тебе что за дело до этого? Или передать государю есть что?

— У меня другая забота, Афанасий Федорович.

— И что за забота, коли не тайна? — удивился Нагой.

— Да какая тайна, боярин?

Бордак поведал об Алене и сыне ее Петруше.

— Понятно, — улыбнулся окольничий, — выручил, значит, земляков? То добре. Но с ними хлопот много в дороге, а путь до Москвы долгий, почитай, более тысячи трехсот верст выйдет. Коли Осип шел бы только с отрядом, то, глядишь, за месяц и дошел бы, а если бабу с ребенком брать, то надобно обоз составлять, с ним же быстро не пойдешь, значит, и через полтора месяца могут не добраться. А государю надобно как можно быстрее замысел татар передать.

— Уразумел я тебя, Афанасий Федорович. Ладно, чего-нибудь другое придумаю. Хотя разницы великой в том, узнает ли государь о планах Крыма свершить нападение на Русь весной, в начале сентября или в середине, не вижу. Так же о выходе татарских отрядов осенью. Они наверняка пойдут где-то в октябре, когда день короче станет, а дожди еще не начнутся. Да и что им дожди, они татарам даже на руку. Но… ты здесь голова, ты решаешь. У меня все.

— Да не кипятись ты, Михайло, — покачал головой Нагой. — Твоя правда в том, что месяц или полтора — великой разницы нет. И своим помочь треба. Ты вот что, завтра езжай обратно в Кафу и вези сюда свою женщину с ребятенком. Ране, чем через неделю отряд Тугая на Москву не выйдет, треба еще кое-что прознать в Бахчисарае, так что успеешь. Пусть едут с Тугаем.

— Благодарствую, — кивнул Бордак с просветлевшим лицом.

— Э-э, Михайло, было бы за что.

— Осип Тугай из Кафы прибыл, — заглянув в горницу, сообщил Агапов.

— Добре. Передай, с ним говорить после вечерней трапезы буду, а сейчас пусть стол накрывают.

Бордак вышел из горницы посла, спустился вниз, там сразу же увидел Тугая, подошел к нему.

— Знал бы, что ты следом отправишься, вместе пошли бы сюда. Вдвоем оно веселее.

— Это так, Михайло, но кто знал, когда гонец от Афанасия Федоровича явится, а он в ночь и объявился, когда ты уже уехал.

— Алена с Петрушей как там?

— А чего им? На подворье Ризвана. Алена помогает Ираде, сын рядом. Да и пошто интересуешься, коли уехали мы почти одновременно из Кафы?

— Так спросил.

— Так, молвишь? — пристально посмотрел на Бордака Тугай. — А я мыслю, не так просто. Что, по душе пришлась Алена?

— А коли да, то что?

— Ничего. Хорошая баба, хозяйственная, скромная, за дитем строго смотрит, работу, какая есть, легко делает. Такая в жены в самый раз. Тем боле вдовая. Одной ей с дитем прожить трудно будет, а ты мужик крепкий, с тобой не пропадет. К тому же и сам один.

— Не об том речи ведешь, Осип.

— О том, Михайло, уж мне ли не знать тебя? Но… твои дела, это твои дела. Твою Алену с Петрушей надобно домой отправить. Чужбина есть чужбина, тут свободным никогда не почувствуешь себя.

— О том был разговор с Афанасием Федоровичем.

— И что порешили?

— Узнаешь, Осип, вечером и узнаешь.

— Чего сам не молвишь?

— У нас еще будет время поговорить.

— Надолго тут?

— С рассвета завтра поеду в Кафу, но вернусь.

— Не понял? Чего мотаться туда-сюда?

— И про то узнаешь.

Дьяк Агапов позвал всех в домовую церковь. Там собрались все — от посла Нагого до холопов. Помолились. Потом направились в трапезную, где ожидал обед, но тут уже расселись по отдельности — посол и его помощник с посланниками, стрельцы и прислуга.

Пообедав, разошлись, по старой русской традиции, по покоям на дневной сон.

А как проснулись, уже и вечер подступил.

После ужина Тугай имел разговор с окольничим Нагим. Затем прошел в покои, отведенные Бордаку, и с ходу спросил:

— Чего ж ты, Михайло, не сказал, что Алена с сыном поедет со мной на Москву?

— Хотел сначала убедиться, что посол не изменил решения.

Тугай присел рядом с Бордаком:

— Ну, до Москвы мы твоих Алену и Петрушу довезем, а там куда? Она же вроде как из-под Брянска?

— Нету у нее никого ни в Брянске, ни в селе, ни на Москве. На мое подворье и отвезешь. Там Герасим с женой Марфой пока всем заправляют, хотя и заправлять-то особо нечем, им передай Алену с сыном и мой наказ, чтобы жили, как хозяева, а Герасим с Марфой помогали всем, чем могут.

— Добре, сделаем. Правильно ты решил. Бабы должны с мужиками жить. И мужики с бабами. Ныне, когда война, одиноких вельми много. Так не должно быть. Да и пошто тебе не венчаться с Аленой? Хотя… — Тугай выставил перед собой ладони: — Молчу, молчу!

Переговорив с гонцом, Бордак лег спать.

На рассвете он покинул селение. На этот раз Михайло не особо жалел молодого скакуна, в то же время и не загонял его. Он знал, как обращаться с конями. На обратную дорогу у него ушло два дня. Даже меньше, потому как в Кафу он въехал, когда муэдзин с минарета созывал правоверных на вечернюю молитву. Вернулся тем же путем, что и выезжал. Подъехал к задам подворья Ризвана, спешился и повел коня через сад. Алена в это время выносила ведро, увидела своего спасителя, вздрогнула от неожиданности и уронила ведро.

— О, господи, Михайло! Испужал до смерти!

Бордак, проводя мимо коня, сказал ей:

— Ты вот что, Алена, как помоюсь да перекушу, поговорим.

— О чем? — встревожилась она.

— Для тебя, да и для меня о хорошем, не волнуйся. Петруша спит, поди?

— Нет еще. Сын Ризвана, Хусам, ему тряпичную игрушку принес, играется у хаты.

— Хусам, говоришь?

— Да, а что?

— Тебе он, поди, тоже подарок сделал?

— Нет, Михайло, с чего ты взял?

— А что? Он молод, ты молода…

— Вот ты о чем, — проговорила, зардевшись, Алена и спросила с укором: — Пошто забижаешь? Если кто и мил мне, то не Хусам. Да и невеста у него есть. По традиции ее еще в детстве Ризван ему подобрал, и скоро должна быть свадьба… Но ты ступай, а то у меня еще дел полно.

— Добре, Алена, и прости, коли обидел.

— Ничто, Михайло.

Бордак завел коня в конюшню. Там его увидел Ризван:

— О! Михайло? Салам алейкум. Вернулся?

— Салам, Ризван, как видишь.

— Надо Ираде сказать, чтобы ужин приготовила, баню растопила. Устал с дороги? Хотя чего это я? Глупость спросил. Главное, вернулся живым и здоровым, то и яхши.

— Тут как дела? — поинтересовался Бордак.

— Слава Всевышнему, все хорошо.

— Курбан не заглядывал?

— Не было никого.

— Как соседи к Алене относятся?

— Никак не относятся. Она с подворья не выходит. Ведают, конечно, соседи, что у меня русская женщина с ребенком, но знают и то, что твои они.

— Добро. Прилягу я.

Бордак прилег на топчан, скинув сапоги, и стал наблюдать, как Хусам поит-кормит его коня.

— Ризван! — позвал он хозяина подворья.

— Да. Михайло?

— Спросить кой о чем треба.

— Давай. — Татарин присел на край топчана.

— Слышал, скоро женишь сына? — кивнул Михайло на Хусама.

— Алена сказала?

— Она.

— Да пора, время подошло, взрослый уже.

— А кто невеста? Нет, если не хочешь говорить, я не настаиваю, просто интересно.

— Отчего не сказать? Скажу. Невеста — Гульшен, что означает цветник роз, хорошая девушка. Мы с ее отцом, купцом Наби Алаем, росли в одном ауле. А потом так получилось, что переехали в Кафу, я раньше, он позже. У меня родился сын, у него — две дочери. Вот Гульшен и сосватали. Договорились с Наби осенью свадьбу сыграть.

— А купец этот, с которым желаешь породниться, чем торгует?

— Мыслю, к чему клонишь, — покачал головой Ризван. — Нет, Михайло к живому товару Наби отношения не имеет. А чем торгует? Да всем, чем выгодно. И тканями, и украшениями, и мясом, и пшеницей. У него лавки и тут, и в Кезлеве, и в Бахчисарае, и даже в Ялте. Богатый человек, но не жадный и не злой. Рабов, прямо скажу, держит, покупает тут или в Кезлеве. Однако другие невольники позавидовали бы рабам Наби. Он если берет семью, то не разлучает ее. Так и живут рабы семьями. А как отработают пять лет, отпускает на вольные хлеба.

— Не рабовладелец, а благодетель какой-то, — усмехнулся Бордак. — Впрочем, здесь покуда ничего не изменить, хотя кто знает, что будет с Крымом, коли царь Иван Васильевич устремит на него свой взор.

— Покуда русский царь смотрит только на запад, а на Русь нападают крымчаки, — заметил Ризван.

— Ладно.

Жена Ризвана, Ирада, принесла чай, и Михайло поблагодарил ее:

— Спасибо тебе, женщина, это то, что нужно.

— Баня уже скоро готова будет, кушанья тоже, — довольно улыбнулась она и добавила: — Алена помогает, дюже старается.

— Вы Петрушу не упустите, а то выйдет на улицу да пропадет.

— За этим Алена строго смотрит, сын всегда при ней. А когда надо, я смотрю.

— Спасибо, Ирада.

Бордак помылся в бане, переоделся в чистые штаны и рубаху, прошел в летнюю кухню, где Алена выставила разные кушанья. Отужинав и поблагодарив ее, он сказал:

— Пройдемся по саду, поговорим.

— Как пожелаешь, Михайло.

Они вошли в сад и стали медленно прогуливаться меж деревьев.

— Тебе, Алена, след сегодня собраться вместе с Петрушей в дорогу, — начал Бордак.

— Пошто? — напряглась женщина.

— Поедем в Сююр-Таш, это около ста тридцати верст отсюда, недалеко от Бахчисарая.

— Туда-то зачем?

— Там русское посольское подворье. Оттуда ты с Петей отправишься на Москву с посланцем окольничего Афанасия Федоровича Нагого, нашего посла в ханстве.

— О, господи! — выдохнула Алена. — Пошто так нежданно?!

— Я же обещал вернуть тебя на родину? Вот и держу слово. С конем-то управишься?

— О том заботы нет, но что я на Москве с ребенком делать буду? Пропадем ведь.

— Не пропадете. Осип Тугай, посланник Нагого и мой товарищ, доставит вас на мое подворье, что на Варварке. Оно недалеко от церкви Святой Великомученицы Варвары. Подворье небольшое, я не вельможа и не торговец, но дом крепкий, хозяйство какое-никакое. Покуда там заправляет работник Герасим с женой, приедешь, сама хозяйкой станешь.

— Как же так, хозяйкой? — воскликнула Алена. — Хозяйка в доме — жена. И та под мужем.

— Нет у меня жены, и детей нет.

— Но пошто ты один? — удивленно спросила она.

— Померли моя жена Глафира и сын Володимир. Огненная хворь в могилу свела. Я тоже был на краю могилы, но Господь, видно, не пожелал забирать меня к себе, оклемался. Моих к тому времени уже похоронили, и я на похоронах даже не был. Вот так, Алена. Не хотел говорить, но что уж теперь? Все мы в руках Бога нашего, коли оставил он нам с тобой жизнь, то и треба жить далее. А уж как жить — решать тебе. Ни к чему не неволю, прошу только, будь в доме хозяйкой. Я тебе денег дам, с хозяйством Герасим и жена его, коли треба, подсобят.

— Ты ошарашил меня, Михайло, — потупившись, прошептала Алена и тут же покрылась густым румянцем.

— Я и себя ошарашил… Давай, собирайся. На рассвете тронемся с божьей помощью. Поболе еды возьми, но об этом я Ризвана попрошу, он даст, сколь треба.

— Михайло, а бумагу какую, что я не самозванка, а твоя… твоя прислуга, дашь?

— Ты получишь посольскую грамоту, где будет указано, что выкуплена из рабства татарского, а значит, свободный человек. Ну, а насчет прислуги… Какая же ты прислуга, ты — свободный человек. Да никто и интересоваться не будет. Меня на Варварке знают, ну а коли возникнут какие трудности или пристанет кто, то пригрози обратиться к думному боярину Григорию Лукьяновичу Скуратову-Бельскому.

— Ой, это к Малюте Скуратову?

— К нему, — улыбнулся Бордак. — Как только назовешь его имя, все мигом отстанут.

— А ты знаешь Малюту? Слыхала я, палач он у царя.

— Не след верить всему, что говорят люди. Григорий Лукьянович — не палач. Я его знаю. Коли случится что, обращаться к нему не иначе как боярин Григорий Лукьянович, но, мыслю, не дойдет до того. Это так, для тех, кто слишком любопытен.

— Даже и не знаю, смогу ли жить на Москве? Это же такой большой город! Там, в Кремле, сам царь Иван Васильевич сидит на троне. Дума боярская, вельмож всяких много. Боязно мне, Михайло.

— Привыкнешь.

— А ты скоро на Москву вернешься?

— О том не ведаю. Да и ведал бы, молвить не мог. Ты уж не обижайся, служба у меня такая.

— Как я могу на тебя обижаться, Михайло?

— Надо отдохнуть хорошенько, ты соберись и после ужина спать раньше ложись. На рассвете тронемся. Я к Ризвану пройду, договорюсь обо всем насчет коня другого, провизии, воды. В степи источников мало, да и те знать надобно.

— Ох, и боязно мне, кто бы знал.

— Ничто, Алена, потерпи, не то стерпела.

— И не говори, Михайло. Всю жизнь буду за тебя Бога молить. И Петруша, как подрастет, будет.

Они вернулись во двор. Алена забрала у Ирады сына и ушла с ним к себе. А Бордак отправился к Ризвану.

— Мне нужен еще один конь хороший, провизии для двух взрослых и ребенка на трое суток, — обратился он к хозяину подворья.

— С провизией забот нет. Ирада все соберет, а надо будет, и купит, а вот коня хорошего придется у торговцев брать. Хотя у Наби Алая свой табун, у него можно купить.

Бордак достал мошну, протянул Ризвану пятьсот акче:

— Это на коня, сумы и провизию.

— Много даешь.

— В меру. А еще двести возьми за постой.

— Не возьму, Михайло. За постой не возьму.

— Пошто?

— Кто с гостя деньги берет? Ты — мой гость, твои люди — тоже мои гости. А гостей привечать боле, чем родственников, треба.

— Ну, тогда бери на коня и провизию.

— Я бы тебе из своей конюшни дал, но у меня, сам знаешь, какие кони. Хорошие, однако тебе треба лучше.

— Ты заведи моего коня в конюшню, собери сумы, я у себя буду. На рассвете тронемся в путь, — попросил Бордак.

— Теперь уж не вернешься?

— Да нет, наверное, вернусь, а там только Господь, да окольничий Нагой знает.

— Вроде и дел-то у тебя в Кафе не осталось.

— Ты не ведаешь, как появляются дела? Сейчас — нет, через час — полная торба.

— Это так, — вздохнул татарин. — Отдыхай, Михайло, на вечернюю трапезу Хусам подойдет.

— Добро.

Бордак прошел в свою комнату. Сын Ризвана, Хусам, отправился к отцу невесты, купцу Наби Алаю. По местным законам, он до свадьбы не должен был видеть невесту, однако этот закон часто обходили. Молодые люди хотели знать, кого в жены выбрали им отцы, посему находили предлог, чтобы увидеть будущую жену. Ризван придерживался обычаев, традиций и законов, в то же время он и сына понимал. И однажды, как бы случайно, показал ему Гульшен. Девушка очень понравилась Хусаму, и тот теперь сам искал любой повод наведаться на подворье Алая, особенно тогда, когда купец уезжал из Кафы по делам. А ныне его отец послал. И Хусам был рад, что можно еще раз увидеть невесту.

На следующий день, как только просветлело, Бордак и Алена с Петрушей на скакунах, увешанных сумами, выехали с подворья Ризвана. Посланника московского и бывших невольников провожали и Ризван, и Ирада, которая привязалась за столь малое время к доброй, работящей и скромной Алене.

Как и прежде, первую остановку сделали в роще у озера и далее ехали степью по проторенной тропе. Никого из тех, что разбойничал в Крыму, слава богу, не встретили и благополучно добрались до Сююр-Таша, посольского подворья.

Несший службу у ворот Федот Резвый радостно встретил приезжих:

— Приветствую тебя, Михайло, приветствую тебя, женщина!

— Алена, — подсказал Бордак.

— Приветствую, Алена!

— Тебя так же, Федот!

— Погодь, открою дверь.

— Скажи поначалу, Осип еще тут?

— Тута, где ж ему быть. Ожидает Афанасия Федоровича. Тот как два дня уехал в Бахчисарай, еще не вернулся. Ныне должон.

Резвый открыл ворота, всадники въехали во двор, спешились, Алена поставила на ноги Петрушу. Он хмуро смотрел на подворье, на грозного стражника.

— Не бойся, Петенька, мы у хороших людей, — погладила его по голове Алена.

— А я и не боюсь, — неожиданно сказал мальчик, что вызвало смех Резвого:

— Смотри, от горшка два вершка, а с норовом. Воин вырастет.

— Поглядим. А Петр Петрович Агапов уехал с боярином?

— Да, он всегда на выезде с ним.

— Как же нам разместиться?

Из дома вышел Тугай, увидел прибывших, улыбнулся:

— Приветствую, Михайло, быстро ты обернулся. Приветствую тебя, женщина, — кивнул он Алене. — Хороша, слов нет. Ведают эти черти работорговцы, кого брать силком на Руси, будь проклято их басурманское племя!

— И тебе привет, Осип!

— О чем задумались, гости дорогие?

— Да вот не ведаю, как и где разместиться. В той комнате, что была отведена мне, всем неудобно, да и не по традициям это…

— Эка забота. Афанасий Федорович обо всем обеспокоился. Пойдем, покажу палаты для Алены и сына. А после в баню, с дороги помыться и трапезничать.

— Значит, обеспокоился посол, не забыл?

— Он, Михайло, никогда ничего не забывает, иначе Иван Васильевич не прислал бы его сюда, в этот гадюшник продажный.

Палаты, отведенные для Алены с сыном, оказались светлыми и просторными. Скамьи широкие, окна в цветных занавесях. Чистое постельное белье с периной и большой подушкой на лавке у стены. Посредине стол. В красном углу — иконостас. Алена ту же опустилась на колени, начала молиться. К ней присоединились и Михайло с Осипом.

Служка занялся конями, гости сходили в баню, отужинали вдоволь и разошлись на отдых. Дорога утомила, особенно Петрушу, как тот ни храбрился.

А к вечерней молитве и трапезе явился посол русский Афанасий Федорович Нагой с помощником и невеликой охраной. Узнав о приезде Бордака с бывшими невольниками, повелел дьяку пригласить посланника Москвы в залу приемов.

Бордак зашел, поприветствовал по чину. Нагой в ответ тоже поприветствовал посланника и предложил ему сесть на лавку.

— Жарко ныне, — распахнул Михайло ворот рубахи.

— Да, — согласился Нагой и продолжил: — Тугай выезжает на Москву послезавтра. Ты о женщине с дитем не беспокойся. Ордынцы балуют, конечно, особенно у Перекопа, но людей с посольской грамотой не трогают. За то Девлет-Гирей велел карать строго. Определился, где остановится женщина, а то могу подсобить?

— Благодарствую, Афанасий Федорович, — склонил голову Бордак, — я сам все решил, она остановится у меня на Варварке.

— Вот как? — поднял брови посол. — К себе заберешь в прислугу?

— Не в прислугу.

— Никак жениться собрался?

— Извиняй, Афанасий Федорович, но то только мое дело.

— Конечно, Михайло, — улыбнулся Нагой. — Давно пора тебе обзавестись новой семьей. Одному жить — хуже нет, по себе знаю. Но с Аленой и сыном порешили, давай погутарим о делах. — Посол поднялся со стула, обошел стол, присел на скамью рядом с Бордаком. — Тебе, Михайло, с рассвета след ехать обратно в Кафу.

— Пошто опять в Кафу? — удивился Бордак. — Задание я ведь выполнил.

— Жизнь подбрасывает новые хлопоты.

— И что должен сделать?

— Есть в Кафе крупный работорговец мурза Басыр.

— Слыхал о нем, дом большой видел. У него свои суда, работного люда много.

— И у него же в усадьбе, отдельно, конечно, томятся наши невольники.

— Невольники? Пошто он не продает их? На невольничьем рынке его люди не торгуют.

— Басыр-мурза — хитрый и корысти неумеренной человек. Он не как обычные купцы, не выставляет товар на рынке, где за невольников может от силы заполучить пятьсот-шестьсот акче. И это за детишек и девиц. Хитрый мурза, узнав о повелении царя Ивана Васильевича выкупать наших невольников по высокой цене, решил заполучить в десятки раз больше.

— Он готов отдать их за выкуп государев?

— По моим данным, да. Но это треба проверить. У него, опять-таки не точно, около тридцати невольников, из них восемнадцать мужчин и двенадцать женщин. Но невольники разные, где-то до десятка крестьян и их жены, остальные — дворяне и стрельцы, кто-то тоже с женами, захваченные в разных городах. Вернее, выкупленные мурзой Басыром у обычных торговцев. А ты знаешь, сколько царь Иван Васильевич готов платить за наших людей?

— То ведомо, дорого. Один крестьянин пятнадцать рублей стоит.

— Вот и посчитай, сколько это будет акче, если за один акче дают полкопейки.

— По местным меркам, целое состояние.

— Но не для мурзы Басыра. Он богат. Однако, опять-таки по непроверенным данным, он со своими сыновьями собирается перебраться в Высокую Порту. И покуда есть возможность, набивает карман. Но это черт с ним. Тебе треба через Азата добиться встречи с Басыром и договориться о выкупе невольников, при этом крепко торговаться. Коли упрется, можешь сказать, что дороже мы выкупать не будем, пусть выставляет невольников на рынок, до того посчитав, какой прибыли лишится.

— Поторгуюсь, — кивнул Бордак, — это дело нехитрое, и цену собью. Как он должен будет передать невольников? Это же не Алена с Петрушей, что можно с пожитками обозом отправить. Тридцать человек треба через весь Крым провести, и тогда, мыслю, от разбойников наши грамоты не спасут.

— Верно мыслишь. Посему в условия сделки должно войти обязательство мурзы Басыра доставить невольников при достойном обеспечении всем необходимым, без кандалов и цепей на арбах до Перекопа и далее в место, что будет сообщено ему отдельно. За это можно доплатить, но не боле десяти тысяч акче.

— Согласится ли на это условие мурза?

— Согласится. У него много нукеров, воинов в сторожевом отряде, он выделяет хану сотню в войско. Люди у него есть. Мулы, кони — тоже. Да и жадность возьмет свое.

— Я все понял, Афанасий Федорович.

— Но это первое задание.

— Что еще?

— Ты ведаешь, что малый диван одобрил нашествие крымчаков на наши земли весной следующего, 1571 года.

— Я же и передавал об этом донесение.

— Помню. Но окончательное решение, и это тебе тоже хорошо ведомо, примет большой диван, и с созывом его крымский хан медлить не будет. Надо определяться с походом, чтобы начать в зиму подготовку орды, а это хлопотное дело. Переговоры с беками и мурзами, составление разнородной рати, проведение расчета, кто столько людей выставит, кто коней, кто оружия, кто продовольствия. Это переговоры с ногайцами, карачаями, кипчаками, черкесами. Но не тебе объяснять, какие трудности возникают в период подготовки большой рати. А хан должен собрать войско от сорока до шестидесяти тысяч воинов.

— Мне то ведомо, — кивнул Бордак, — что я должен сделать?

Посол вернулся на свое место, сел на стул:

— Если мурза Азат был приглашен на малый диван, то на большом он будет без всякого сомнения.

— Мыслю, он и отряд крупный поведет в поход.

— Возможно. Но вернемся к большому дивану. На нем должна быть определена дата выхода татарского войска к Перекопу, а еще путь продвижения. Скорее всего, это Муравский шлях, но там кто знает. Также от Азата след узнать, что за отряды хан намерен направить на земли русские уже осенью и куда именно.

— Он мог уже определиться с этим, а они выйти на промысел. Хотя нет, Девлет-Гирею удобнее и выгоднее привлечь для этого тех же карачаев или ногайцев, которым не требуется проходить весь Крым до Перекопа. А это без большого дивана не решить, — задумчиво проговорил Бордак.

— Вот все и следует прознать, Михайло. Ты можешь спросить, с чего вдруг я взял на себя полное начальство над тобой, ведь ты подчинен Разрядному приказу, посланник самого государя, так ведь?

— То не особо заботит, боярин, общее дело делаем, а кто над кем, не вельми важно.

— И все же объясню, дабы между нами не было недомолвок и недовольства. Государь русский Иван Васильевич поручил мне начальство над всеми нашими людьми в Крыму. Это тайное поручение, так что останется между нами.

— То мог и не молвить, Афанасий Федорович.

— Ну и хорошо. Сейчас иди. Чем будешь заниматься, дело твое, но на рассвете должен убыть в Кафу.

— Эх, Афанасий Федорович, если бы ты ведал, как не по душе мне ехать в эту проклятую Кафу, — вздохнул Бордак.

— Ведаю, Михайло Алексеич, но… надо.

— Надо. Да, боярин, у меня почти не осталось денег.

— Я удивляюсь, пошто ты в прошлый приезд не запросил их. Найдешь Петра Петровича Агапова, он выдаст тебе двадцать тысяч акче. Из них отложи серебро для мурзы Басыра, а он вельми любит коней, хороших, породистых коней, да тысячу акче на подкуп помощника мурзы, Камиля. Они дальние родственники, и Камиль не менее корыстен, чем мурза. При этом имеет определенное влияние на вельможу. Его помощь может быть существенной.

— А этот Камиль не побежит к мурзе с докладом, что русский посланник пытался купить его?

— Мыслю, не побежит. Жадность удержит. Но чтобы спокойней быть, то и ему преподнеси подарок на эту сумму, а лучше деньги, чтобы сам купил подарок не дешевле. Тогда какой подкуп? Всего лишь желание угодить татарским вельможам и их верным людям, родственникам. Здесь это в порядке вещей.

— Это так. А где деньги брать на выкуп?

— Они есть. Не здесь, в Бахчисарае. Ты договорись с мурзой Басыром, остальное — не твоя забота. Но договоренность должна быть оформлена выкупной грамотой, поименной — с указанием цены за каждого и общей суммы, а также с обязательством Басыра обеспечить вывоз бывших невольников за Перекоп. А куда точно, ему сообщит другой человек, не ты.

— Ясно, Афанасий Федорович.

— Согласен, Михайло, трудно тут, иногда просто невыносимо, но кто-то должен и здесь работать.

— Не спорю и готов работать. И не за звания или чины.

— Достойный ответ.

— Так я пойду?

— Ступай, Михайло!

Бордак нашел помощника посла, и Агапов передал ему деньги. После этого московский посланец прошел в комнату, отведенную женщине с ребенком. Петруша спал, Алена сидела у окошка в задумчивости.

Обернулась, как скрипнула дверь, вздрогнула.

— Это я, Алена, — сказал Бордак.

— Все пугаюсь, извиняй, Михайло, никак не могу привыкнуть, что свободна.

— Привыкнешь. — Он присел на скамью и посмотрел на нее: — Я завтра возвращаюсь в Кафу.

— А я? — встревожилась женщина.

— Ну, ты же ведаешь, что поедешь на Москву. И уже послезавтра. — Бордак достал из-под рубахи мошну: — Возьми. Это деньги, здесь пятьдесят рублей. Тебе и сыну надолго хватит. Ни в чем не отказывай ни себе, ни Петруше. И живи на подворье спокойно. Если что, ведаешь, к кому обратиться за помощью. И эта помощь будет очень значимой, никто после и взглянуть на тебя не посмеет.

Алена, теребя в руках платок, тихо спросила:

— А когда ты вернешься?

— То не ведаю. Может, скоро, может, нет. Мыслю, не позднее, как выпадет первый снег.

— А что будет, когда ты вернешься?

— Жить будем, Алена. И жить так, как пожелаешь ты. Об этом позже. Сейчас не время обсуждать те дела. Но будь покойна, мой дом в любом случае станет и твоим домом, если ты, конечно, не захочешь что-то изменить. Ну, вроде все. Я уеду рано…

— Я провожу тебя, — подняла на него глаза Алена.

— Нет, то лишнее. Встретимся на Москве. Счастливой вам поездки! Пошел я.

— Спасибо тебе, Михайло.

— Не на чем, Алена, не на чем.

Бордак поднялся и ушел к себе.

Алена еще долго молилась. Потом легла, прижав к себе сына. Для них начиналась новая жизнь. Какой она будет, знал только один Господь, но ей верилось, что долгой и радостной.

Встала она задолго до рассвета, оделась в лучшие одежды, какими с ней поделилась Ирада, навела румяна, подвела брови, уложила волосы. Как только просветлело, вышла во двор. Там был только служка, и она спросила у него:

— Что, неужто Михайло уже уехал?

— Нет, он трапезничает на кухне. Меня послал коня вывести.

Вскоре появился Бордак, увидел ее и возволнованно спросил:

— Алена? Ты пошто в такую рань здесь или приключилось что? Не приболел ли Петруша?

— Все у нас в порядке, Михайло, я просто… проводить тебя пришла.

— И стоило вставать в такую рань?

— Стоило. Вот возьми, татары не нашли, не отобрали, потому как дюже хранила. — Она протянула ему бечевку, на которой висел махонький мешочек. — Это талисман, Михайло. Он помог нам с Петрушей, да не помог мужу, но талисман-то мой. Теперь пусть будет твоим. В мешочке земля наша русская.

— Оставь, Алена, тебе самой пригодится.

— Нет, я еду на Москву, ты же — к проклятым басурманам.

Агапов, вышедший из летней кухни, услышал эти слова и, улыбнувшись, спросил:

— Ризван — тоже басурман?

— Нет, — ответила Алена. — Ризван хороший, и семья его хорошая, добрая семья. Они не басурмане, они наши друзья. А будут на Руси, так и самые дорогие гости.

— Правильные слова, — улыбнулся Бордак. — Ризван не из тех собак, что продают и покупают людей, как скот или вещи.

Служка подвел коня. Агапов обнял Бордака, кивнул служке, и тот ушел.

Алена настояла на своем, и Бордак надел на шею бечевку с мешочком земли русской.

— Да хранит тебя Господь, Михайло, — перекрестила она его.

— И тебя с Петрушей также, Алена. Доброй дороги вам!

— Ох, и не ведаю, что со мной. За себя и сына не боюсь, а вот за тебя боязно.

— Все будет хорошо, Алена. Мне пора ехать.

Алена неожиданно прижалась к нему, поцеловала и тут же, подхватив подол платья, побежала к своему жилищу.

А у Бордака пылали губы. Вельми жарким оказался этот короткий поцелуй.

Он поправил саблю, проверил, как закреплены мошна и посольская грамота. Вскочил на коня, ударил по бокам, и тот пошел рысью со двора.

Выезжал Бордак прямо на улицу, обитатели которой только начали просыпаться. Вышел к краю селения и поскакал проторенной дорогой через степь.

На утро следующего дня, когда посольское подворье покинул отряд под предводительством Осипа Тугая, с Аленой и Петрушей, он прошел уже полпути, отдохнув среди колючих степных кустов.

Проснувшись, подумал об Алене. Хорошо, если за полтора месяца доберутся и не встретят по пути лихих людей. За то след Бога просить. Бордак помолился, перекусил и продолжил путь.

К Кафе подъехал, когда стемнело. Заехал во двор Ризвана со стороны сада. Во дворе находился Хусам. Завидев Бордака, поприветствовал его, забрал коня, повел в стойло обтереть, напоить, накормить.

Ризван с женой не спали. Сидели в главной комнате, говорили о предстоявшей свадьбе сына. С возгласом «А вот и снова я!» Бордак вошел в комнату.

Ризван улыбнулся, Ирада сразу закрыла нижнюю часть лица платком, чужой мужчина не должен ее видеть. Впрочем, это было сделано машинально.

— Я знал, что ты вернешься. Но ладно, Ирада, — повернулся Ризван к жене, — Михайло голоден, сделай что-нибудь покушать.

— Да, Ризван, — кивнула она и ушла.

Ризван взглянул на Бордака:

— Что за дела на этот раз у тебя, Михайло?

— Расскажу потом, сейчас же поведаю лишь то, что завтра мне нужна встреча с Курбаном.

— Желаешь вновь говорить с мурзой Азатом?

— Об этом, Ризван, позже. Не представляешь, как я устал.

— Да что представлять, знаю, нелегко путешествовать по пустыне на солнцепеке. Баню топить поздно, помойся из бадьи. И приходи на кухню. Потрапезничаешь, и спать. А утром прознаем, в Кафе ли мурза Азат, а с ним и Курбан. Коли тут, то будет тебе встреча с ним.

— Ох, опять бриться. Знал бы ты, как это противно, — вздохнул Бордак.

— Для иноземцев удобно.

— На то они и иноземцы.

Михайло обмылся, переоделся в легкие одежды, откушал вдоволь и завалился спать.

Проспал до того, как солнце нежным и горячим, как поцелуй Алены, лучом пробилось через оконце. Поднявшись, умылся, побрился, надел прежнюю одежду литвина, которую Ирада выстирала и на досках выгладила, расчесал волосы и вышел во двор. На топчане сидел Ризван.

— Салам, друг! — поприветствовал его Бордак.

— Салам, салам! Долго ты спишь, Михайло, так можно многое проспать.

— Что-то произошло, пока я спал?

— Ничего особенного. Курбан заезжал. У него неподалеку дела у кузнеца были, заглянул и к нам.

— Вот черт! — воскликнул московский посланец. — Мне нужна встреча с ним, а сам проспал. Пошто не разбудил, Ризван?

— Курбан сказал, не надо. Я поведал ему твое пожелание, он ответил, что будет на невольничьем рынке после полуденной молитвы.

— Опять невольничий рынок, другого места в Кафе нет? — скривился Михайло.

— Есть, но место встречи назначил Курбан.

— Значит, в полдень надо быть у «площади слез»?

— Немного позже. И выходить на рынок не обязательно, там проулков, откуда все видно, много.

— Ладно, разберусь. Вы уже трапезничали?

— Конечно, — кивнул Ризван и тут же позвал жену: — Ирада!

— Да, Ризван? — вышла она из дома. Увидела Бордака, прикрыла лицо, кивнула: — Салам, Михайло!

— Салам! Но разве тебе можно говорить с чужим мужчиной? Приветствовать его?

— Э-э, друг, зачем ты так говоришь? Ты для нас не чужой и не смущай женщину, — покачал головой Ризван.

— Извините, не хотел обидеть.

Хозяин подворья взглянул на жену, та все поняла без слов и сказала:

— Трапеза русского в летней кухне, — после чего повернулась и быстро ушла.

— Ну, Михайло, теперь не жди приветливости от жены. Она у меня упрямая. Упрекнул, почитай, обидел, — рассмеялся Ризван.

— Да я не хотел, само вышло.

— Слово вылетает легко, а вот потом попробуй поймай!

— Это верно. Но, надеюсь, ты поговоришь с женой?

— Бесполезно. Пока сама не сменит нрав, бесполезно. Да и какая тебе разница? Женщина, она и есть женщина, а у тебя дела серьезные, мужские. Ступай трапезничать.

В полдень, когда муэдзины с минаретов прекратили призывать мусульман на обеденный намаз, Бордак прошел к улице, ведущей на «площадь слез». Здесь, где в это время кроме иноземных торговцев обычным товаром и местных жителей из христиан народу не было, он остановился. Сейчас и на рынке затишье. Правоверные, но не чурающиеся торговать «живым» товаром, строго блюли свои законы. То же самое должен бы делать и Курбан, вот только где, в мечети или где-нибудь в тени на носимом с собой коврике?

Солнце припекало к полудню, не спасали ни легкая одежда, ни головной убор.

Михайло зашел в небольшой проулок, там под тенью дерева присел на корточки.

Служба закончилась, и надо было выходить на невольничий рынок. А так не хотелось.

Там, как и всегда, торг продавцов и покупателей, женщин и мужчин. Невольников, детей и девиц, уже всех разобрали. Бордак не пошел к главному фонтану, не хотелось еще раз встретиться с той изуродованной женщиной. Он обошел фонтан, и тут в спину его ударили с такой силой, что он едва не упал. Оглянулся. Сзади два типа в национальной татарской одежде, заметно находившиеся под воздействием какого-то дурманящего зелья. Видимо, не один кальян выкурили в ближайшей чайхане.

— Эй ты, свинья! — крикнул один из них. — Невольника купить не желаешь?

Бордак бы легко снес головы обоим, но сейчас и здесь сделать этого не мог.

— Не желаю, — коротко ответил он.

— Что так? — сощурился второй. — У нас есть очень хороший товар.

Они расступились, и Михайло увидел позади них человека, стоявшего на коленях, с вырванными ноздрями и отрезанными ушами. Даже трудно было с ходу сказать, кто это, мужчина или женщина.

— Смотри, литвин, какой хороший товар, — засмеялся первый. — Только к себе привезешь, народу много сбежится посмотреть на это чудовище. И просим за него мало, всего триста акче.

У Бордака задергалось веко. Он начал терять самообладание.

— Послушайте, вы, жертвы кальяна и собственной глупости! Я не покупаю людей.

— А что ж тогда делаешь тут?

— Э-э, какая разница, что он тут делает? Не хочет покупать товар, пусть платит за посещение рынка.

Сбоку раздалось угрожающее:

— И кто тут устанавливает плату за посещение рынка?

Обкуренные татары повернулись на голос, схватившись за рукояти своих кривых сабель, и тут же отпустили их.

— Курбан-ага?

— Я спросил, кто?

— Да мы, Курбан-ага, пошутили.

— Где взяли изуродованного невольника?

— Так он уже не жилец, сосед Вахида, — кивнул младший на старшего, — так отдал.

— А вы в литвина вцепились? Забыв, что за нарушение порядка на рынке любого ждет наказание? Хотя чем вам помнить, если головы прокурили. Так, сейчас забирайте невольника и проваливайте! Если еще раз увижу в городе, прибью. Поняли, торгаши?

— Да, да! — Бросив умирающего человека-раба, татары бросились бегом по ближней улице.

Бордак взглянул на невольника. Но тот уже ничего сказать не мог, завалился на бок и хрипел, изо рта шла пена. Он умирал.

— Оставим его, все одно помрет, избавится от мучений, пойдем, Михайло.

— Куда?

— Есть тут неподалеку один дом, там и поговорим спокойно. Ведь ты же хотел говорить со мной?

— Да! Идем. Указывай, куда.

— Прямо в проулок.

Идти пришлось недолго. Пройдя два переулка, уперлись в тупик. Вернее, в площадку, огороженную заборами и не имевшую дальнейшего свободного пространства. Свернули вправо, зашли во внутренний двор обычного для этой местности дома. Во дворе — никого. Перед входом сняли обувь. Далее Курбан провел Бордака в комнату, разделенную занавеской на две половины, мужскую и женскую. Зашли, естественно, в мужскую половину. Там у передней стены на нарах, укрытых ковром, восседал среди подушек татарин в одежде не простой, но и не вельможной. Он привстал при появлении гостей.

— Салам, Камиль! — кивнул Курбан.

— Салам, Курбан! — ответил татарин и, посмотрев на Бордака, проговорил: — Ты, Курбан, точно русского привел? Не похож он на московита.

— Руского, не сомневайся, — ответил Михайло.

— Ну, тогда приветствую тебя, русский!

— И тебя так же.

Камиль хлопнул в ладоши, и в комнате мгновенно появился мужчина лет сорока:

— Да, Камиль-ага?

— Скажи, чтобы чаю принесли и сладостей.

— Сделаю.

— Хозяин дома, что ли? — спросил Бордак.

— Хозяин, — отчего-то усмехнулся Камиль, — помощник и доверенное лицо влиятельного мурзы Басыра.

Но вернулся не он, а женщина, укутанная с ног до головы в черное одеяние. Она поставила поднос с чайником, пиалами, вазой со сладостями и, кланяясь и пятясь, удалилась.

Камиль разлил по пиалам чай, сделал глоток, бросив в рот засахаренную «подушечку», взглянул на Бордака, спросил:

— С чем пришел, московит?

— Мне надо поговорить с мурзой Басыром.

— Желающих говорить с мурзой много, — вальяжно усмехнулся Камиль, — вот только господин Басыр далеко не со всеми встречается. Для встречи нужна веская причина. Она у тебя есть?

— Есть.

— И что за причина?

— Мурза держит много наших людей…

— Не ваших, московит, а Басыра, — прервал Бордака Камиль. — Это рабы мурзы, его собственность, приобретенная за немалые деньги.

Михайло едва не вскипел, но Курбан поспешил разрядить обстановку:

— Пусть так, Камиль. У твоего хозяина много русских невольников.

— И не простых, хотя есть и простые крестьяне. Но есть и стрельцы, и дворяне.

— А у нашего царя Ивана Васильевича есть намерение выкупить их у мурзы, — сказал Бордак, тем самым обозначив главную причину встречи.

— Хм… Выкупить, говоришь? Выходя на такое дело, ты не можешь не знать, сколько стоят невольники, которых продают Москве.

— Я знаю.

— А ведаешь ли, московит, что товар подорожал?

— И с чего это вдруг?

— Невольники у мурзы Басыра живут довольно долго. На работы, и то не самые тяжелые, привлекаются только крестьяне, по хозяйству бабы. Их кормят не так, как рабов, для них созданы сносные условия проживания. А это все деньги. Ежедневные траты. Вот и считай, сколько на невольников затратил мурза.

— Согласен, — кивнул Бордак. — Тратился твой мурза, но делал это с умыслом и по доброй воле. Дабы дороже продать людей.

— Это не наше дело, что и почему делал господин Басыр.

— И здесь я с тобой согласен, татарин. Посему, если мурза Басыр желает продать всех имеющихся невольников, то я должен встретиться с ним и обговорить это.

— Он спросит меня, сколько готовы русы заплатить за своих людей.

— Скажи, что это я буду обсуждать только с ним.

Камиль допил чай, бросил в рот еще одну «подушечку», недобро посмотрел на Бордака:

— А ты либо слишком умен, московит, либо слишком глуп. Встречу с мурзой Басыром могу организовать только я. А ты со мной ведешь себя нагло, вызывающе.

— Не забывай, что есть еще мурза Азат, чей помощник находится рядом. Как думаешь, Камиль, мурза сможет организовать встречу?

— Нет, ты не глуп, московит. Мурза Азат в почете у мурзы Басыра, вот только зачем ты встречаешься со мной, когда мог сразу прийти к Азату?

— Скажу прямо, Камиль, это дешевле.

Помощник Басыра с недоумением посмотрел на московского посланника:

— Дешевле? Что ты имеешь в виду?

— То, Камиль, что мне проще заплатить тебе, скажем, тысячу акче, чем выделить долю Азат-мурзе за посредничество.

— Да ты умный человек, — рассмеялся Камиль. — Говоришь, тысячу?

— Да.

— Две!

— Тысячу. Это то, что я могу дать тебе прямо сейчас. На нее ты сможешь купить себе хорошего скакуна. Наложниц, мыслю, у тебя хватает.

— Наложницы — это так, для утехи, а вот хороший конь — это действительно моя слабость.

— Ведаю, что и мурза Басыр — любитель хороших коней.

— И то правда. Но к делу. Давай деньги.

— Э-э… — протянул на этот раз Бордак, — разве так дела делаются? Деньги я передам Курбану. Как только переговорю с мурзой Басыром, он отдаст их тебе. Не состоится встреча, Курбан вернет деньги мне.

— А ты не слишком ли самоуверен? Ведь не на Москве у себя разговор ведешь, а в Кафе, где иногда бесследно пропадают десятки иноземцев.

— А вот пугать меня, Камиль, не надо, пуганый. И ничего ты не сможешь сделать против меня.

— Это еще почему?

— Потому что я служу при русском посольстве, о чем имею грамоту, а хан Крыма Девлет-Гирей повелел жестоко наказывать всех, кто посмеет нарушить неприкосновенность иноземных посланников. Как думаешь, сохранит ли свое положение, свой дворец, свое состояние, состояние родственников мурза Басыр, если его люди нарушат повеление хана?

И вновь помощник мурзы рассмеялся неестественным смехом, показав свои гнилые зубы.

— Вы все продумали, московиты. Ты прав, на посольских людей никто не посягнет, ну, если только разбойники, которым терять нечего, и то по глупости своей. Но таких в Крыму становится все меньше. А скоро и вовсе не останется. — Камиль имел в виду предстоящее военное нашествие на русские земли. Тогда в орду Девлет-Гирея вольются все желающие нажиться на крови русской. — Яхши, — ударил он ладонью по ковру. — Давай деньги Курбану, я ему полностью доверяю. И жди, когда Басыр-мурза соизволит принять тебя. Я же поведаю ему о желании Москвы выкупить невольников.

— Хорошо, — сказал Бордак, достал мошну и передал Курбану: — Здесь ровно тысяча акче.

Курбан прикрепил мошну к своему поясу и повернулся к Камилю:

— Все?

— У меня к московиту вопросов нет, — пожал тот плечами.

— У меня к Камилю тоже нет, — сказал Бордак. — Спасибо за хлеб-соль.

— Ну, тогда, Камиль, — продолжил Курбан, — передай мне о времени и месте встречи посланника Москвы и мурзы.

— Непременно. И уверен, долго ждать не придется.

Попрощавшись с помощником мурзы Басыра, Курбан и Бордак покинули его дом и выехали в центр.

— Жди, Михайло.

— Да, Курбан, но у меня и к тебе есть дело.

— Да? Что ранее не говорил о нем?

— Надо было с одним разобраться. Как у нас говорят, за двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь.

— Хорошая поговорка. Правильная. Ты с Камилем поговорил, он устроит встречу с мурзой. Ты верно решил дать ему денег, теперь он из кожи вылезет, чтобы быстрее заполучить их, а это возможно только после встречи. Что за дело ко мне?

— Мне надо встретиться с мурзой Азатом.

— Но он не держит невольников, — улыбнулся Курбан.

— С ним не о том говорить буду.

— Хоп, Михайло. Узнаю, когда сможет встретиться с тобой мурза, или сам приду на подворье Ризвана, либо пришлю гонца. Договорились?

— Договорились. Это тебе. — Бордак передал помощнику Азата мошну меньших размеров, и тот взял ее без лишних слов.

— Ты только на месте будь, Михайло, — сказал он, не прощаясь, — ибо мурза может назначить встречу и через день, и уже сегодня.

— Я постоянно буду на подворье Ризвана.

— Яхши. Будь осторожен.

— И тебе удачи, Курбан.

Татарин и московский посланник разъехались.

Ждать Бордаку пришлось недолго. В пятницу, в праздничный для мусульман день, после обеда на подворье Ризвана явился Курбан. Заехал он, не таясь, с улицы. Передал коня Хусаму, поприветствовал хозяина дома.

— Ассалам алейкум, уважаемый Ризван!

— Ва алейкум, Курбан-ага!

— А где Михайло?

— Так у себя, наверное. Он, как отвез Алену с Петрушей, да после встречи с человеком мурзы Басыра, затосковал. Боле сидит или лежит в своей комнате, выходит редко, на трапезу или по нужде, вот только вчера вечером где-то с час посидел на топчане. И все вздыхает. Может, хворь какая к нему прицепилась?

— Несомненно и очевидно, что хворь, — улыбнулся Курбан.

— И что за хворь, по-твоему? — озаботился Ризван.

— О, Ризван, эта хворь может убить человека.

— Да говори понятней. И откуда тебе знать, что за хворь прицепилась к Михайло? — недоверчиво посмотрел на помощника мурзы Азата Ризван. — Ты ведь не лекарь и не знахарь.

— Для того чтобы определить эту хворь, не надо быть ни лекарем, ни знахарем, ни ученым доктором. Потому как хворь та — любовь.

— Ты мыслишь, Михайло влюбился в Алену?

— Они же жили у тебя, а ты как слепой, — вздохнул Курбан. — Это было заметно сразу, как только Михайло выкупил ее с дитем и привез к тебе. А сейчас мается, беспокоится, как они продвигаются на Москву. Да, отряд и голова его имеют посольскую грамоту, в Крыму и поблизости их никто не тронет, но вот далее, где безобразничают многие шайки головорезов, там может быть опасно, вот и переживает Бордак. Но хватит ему изводить себя, зови сюда.

— Думаешь, он не видел, как ты приехал?

— Может, и не видел.

— Хусам, — кликнул Ризван сына, — позови-ка сюда Михайло Алексеича, да передай, Курбан-ага приехал!

— Да, отец.

Но звать Бордака не пришлось, он вышел сам, так как видел приезд Курбана, которого ждал.

— Салам, Курбан!

— Салам, Михайло! Ризван говорит, затосковал ты?

— Ничто, все хорошо. Давай о деле. Коли приехал, то не с пустыми руками.

— Это так. Есть о чем сказать.

Ризван и Хусам, видя, что у русского и помощника мурзы Азата дела, ушли в сад.

— Значит, так, Михайло. Мурза Басыр сейчас в море, — начал Курбан, когда они остались одни.

— Уж не в Порту ли отправился?

— Нет, просто вдоль берега крымского на своем новом морском судне ходит. Он любит морские прогулки в обществе прелестных и юных наложниц.

— Старый развратник!

— Ну, во‐первых, не такой он уж и старый, а во‐вторых, этим занимаются многие вельможи.

— И Азат-мурза тоже?

— Он девиц любит. Но кто их не любит? Я вот тоже не прочь провести ночь с красивой и безотказной молодкой.

— По Басыру я понял. Да поможет ему Всевышний быстрее и без происшествий вернуться в Кафу, иначе весь мой план полетит к шайтану.

— Вернется, никуда не денется. Теперь по моему хозяину. Он готов встретиться с тобой уже сегодня. Я же говорил, мурза Азат — непредсказуемый человек.

— Где он готов принять меня?

— Там же, где и прошлый раз. Сразу после молитвы Магриб.

— Значит, в доме у крепости, — проговорил Бордак, — хорошо, буду. Азат не передавал, какие меры предосторожности следует предпринять?

— Такие же, что и ранее.

— Как воспринял он мое пожелание вновь встретиться с ним?

— Вполне спокойно. Мыслю, он ведает, для чего тебе нужна встреча. Так что готовься раскошелиться.

— Платить придется за все, — вздохнул Бордак. — А здесь даже за то, что не стоит ничего. Восток — это дело такое.

— У вас по-другому?

— У нас, Курбан, по-другому. И очень многое.

— Ну, тогда мурза Азат будет ждать тебя в доме у крепости в назначенный час. Не буду напоминать, что надо прийти вовремя. И… — улыбнулся помощник мурзы, — не пустым.

— Я хорошо изучил ваши традиции. Сам-то будешь в той усадьбе?

— Это только Всевышнему и мурзе Азату известно, — ответил Курбан.

— Понятно. Но в любом случае увидимся. Покуда буду делать дела с мурзой Басыром, мне из Кафы ни ногой.

— Встретимся.

— Вместе поедем из дома?

— Да, до площади, там разъедемся.

— Хоп, как у вас говорят.

После вечернего намаза Бордак направился по известному адресу.

Нукеры пропустили его молча. Служка принял коня.

Азат-мурза находился в той же комнате, что и при первой встрече.

— Ассалам алейкум, уважаемый мурза! — поздоровался Бордак.

— Ва алейкум! — ответил Азат. — Что на этот раз привело тебя ко мне? Хотя можешь не объяснять. Москву интересует, что будет на большом диване, угадал?

— Да, — просто ответил русский посланник.

— Там ничего особенного не происходит, большой совет обычно утверждает решение малого. Мыслю, так будет и на этот раз.

— А дата большого дивана уже определена?

— Да, на следующей неделе, в четверг.

— Надеюсь, достопочтенный мурза расскажет, какое решение, кроме утверждения тех, что были приняты малым диваном, примет большой совет?

— Ты знаешь, что для этого требуется, — усмехнулся Азат.

— Сколько? — без обиняков спросил Бордак.

— Двадцать тысяч акче.

— Может быть, уложимся в пятнадцать тысяч?

— Жизнь в Крыму портит тебя, — рассмеялся мурза. — Вернешься на Москву, если, конечно, еще вернешься, по всякому поводу да и без повода станешь торговаться.

— Я бы не торговался, но стеснен в средствах.

Азат предложил гостю чаю, но Бордак отказался:

— Благодарствую, мурза, я сегодня чая не меньше ведра выпил. И как вы столько пьете его?

— В нем сила.

— Не замечал, что становлюсь сильнее после выпитого чайника.

— Ты этого и не мог заметить. Сила проявляется в бою, ты же здесь ведешь праздный образ жизни.

— Знаешь, мурза, я предпочел бы бой этому бездельному времяпровождению в Кафе, — вздохнул Михайло.

— Не беспокойся, будет тебе и бой, война грядет.

— Кстати, уважаемый Азат-мурза, мы хотели бы знать, когда, какими по численности и составу и где отряды хана будут тревожить сторожевые станицы и заставы уже в этом году.

— То тако же окончательно решится на диване, и ты все узнаешь, но заплатить тебе придется двадцать тысяч акче, и ни монетой меньше.

— Ты оставляешь меня практически без средств к существованию, — изобразил досаду Бордак.

— Что, в русском посольстве нет денег?

— Ты же знаешь, посольство — это одно, я — совсем другое.

— А вот этого не следовало говорить, не надо мне лгать, Бордак. Я прекрасно осведомлен, что ты был в Сююр-Таше, на русском подворье.

— А тебе не сообщили, с кем я был на этом подворье? — не растерялся Михайло.

— С бабой и дитем, но поначалу один.

— Верно. Мне надо было отправить выкупленную женщину и ребенка на Москву, с этой просьбой я и обращался к послу, боярину Афанасию Федоровичу. Он не отказал, я привез мать с сыном, и сейчас они в пути домой.

— И никаких других дел с послом?

— Это лишний вопрос, извиняй, мурза.

— Яхши! Мне не интересно, связан ты с московским посольством или нет, как передаешь добытые сведения на Москву. Моя забота только в том, что я получаю взамен тех данных, которые передаю тебе. И если ты хочешь ведать, какие конкретно будут приняты решения на большом диване, особенно в части планов на эту осень, то до моего отъезда привези сюда… нет… передай Курбану где-нибудь в городе, но скрытно, десять тысяч акче. Остальные десять тысяч отдашь после получения интересующей тебя информации. Таково мое окончательное решение. И если на рынке торг является неотъемлемой частью жизни, то сегодня и здесь между нами он совершенно не уместен, я не уступлю. Либо плати и узнаешь, что желаешь знать, либо уезжай и забудь о нашей дружбе.

— Хоп, Азат, — притворно вздохнул Бордак. — Твои условия приняты. Могу сейчас заплатить половину всей суммы.

— Ты носишь такие деньги с собой? — удивился мурза.

— Приходится. С вами трудно просчитать, как пойдет разговор, а потом туда-сюда по городу за мошной мотаться желания нет.

— Яхши! Давай половину сейчас.

Бордак достал увесистую кожаную сумку, что хранил под поясом, положил на топчан перед мурзой:

— Здесь десять тысяч. Можешь пересчитать.

— Для того есть люди. Курбан!

Помощник вошел в залу, поклонился:

— Да, господин Азат?

— Что там, догадываешься? — спросил мурза, кивнув на сумку.

— Конечно.

— Тем лучше. Пересчитай деньги.

— Сколько должно быть?

— Ты посчитай и скажи мне, сколько передал твой товарищ.

— Слушаюсь, господин. Дозволь заняться этим в своей комнате?

— Хоп. Займись там.

Курбан отправился пересчитывать мелкие серебряные монеты. Вернувшись через какое-то время, он доложил:

— В сумке десять тысяч акче.

— Яхши, — кивнул мурза, — оставь деньги здесь и проводи москвитянина. Мы закончили разговор.

Бордак поднялся и вышел из дома, а затем и из усадьбы вместе с помощником мурзы.

— Удачный разговор, Михайло? — спросил Курбан.

— Вроде да, а там видно будет.

— Ну, если Азат взял деньги, то нужные тебе сведения добудет непременно.

— Надеюсь. Тревожно мне что-то, Курбан.

— Чуешь опасность? Может, дать тебе нукеров или самому проводить до Ризвана?

— Не надо. Доеду, бог даст.

На улице значительно стемнело, подул ветер, поднимая на море волны. Погода стремительно портилась. Так не часто, но бывало в Кафе, как, впрочем, и в любом другом приморском городе.

Бордак в этот раз поехал дальней дорогой, надо было собраться с мыслями. Думы об Алене все боле завладевали московским посланником. Бросив поводья, он ехал, не спеша, думал, как встретится с полюбившейся женщиной, останется ли она с ним. Думал о родине, о Москве, о березах, что растут вокруг городьбы его подворья. Здесь берез нет. Здесь много чего нет, что радовало глаз на Руси. Михайло так глубоко ушел в думы, что не заметил, как сзади из проулка вышли трое местных. Они пошли за ним, тихо переговариваясь между собой. И только постоянное напряжение в чужом краю, выработавшее чутье на опасность, возможно, спасло Бордака. Он обернулся резко и очень вовремя — острие копья было уже в сажени от него. Михайло мгновенно среагировал. Уклонился, даже успел вытащить саблю. Копье, которым один из неизвестных хотел сбросить его с коня, прошло мимо, и незадачливый воин упал след за ним.

Но подошли двое других, и с разных сторон. Судя по их действиям, нападать на одинокого всадника им было не впервой.

— Мошну, литвин! — крикнул справа старший. В его руках, как и в руках подельника, поблескивало лезвие кривой сабли.

— Мошну тебе? — вскричал Бордак и, развернув коня, взмахнул своей саблей.

Татары шарахнулись в сторону и избежали удара.

Но тут поднялся первый со своим копьем.

Бордак сдал немного назад к городьбе, так его не могли окружить. Но копье — коварное и грозное оружие против всадника.

От второго удара Михайло отбился саблей, переломив древко, но получил скользящий удар по левой руке и сразу почувствовал боль и тепло крови. Рука двигалась, значит, ранение несерьезное. Однако враг был слишком близко. И тогда он, участвовавший во многих сражениях, в том числе и в Казани, решился на отчаянный шаг — спрыгнул с коня и ударил старшего. Удар пришелся в плечо. От боли тот взвыл, уронив саблю.

Бордак меж тем бросился на того, что продолжал держать обрубок древка. Он не успел вытащить саблю. Удар, и татарин с рассеченной головой завалился на бок. Третий, видя такое дело, отступил за дерево.

— Выходи, собака, на честный бой, — крикнул ему Михайло.

Но куда там. Крымчаки избегали равных схваток. Они нападали только тогда, когда имели значительное преимущество. Сейчас же у этого, что прятался за деревом, не то что значительного, никакого преимущества не было.

Бордак услышал шорох за спиной, мгновенно развернулся и, увидев перекошенную злобой физиономию старшего, поднявшего целой рукой саблю, нанес колющий удар в грудь.

Разбойники не имели крепкой защиты, только легкие кольчуги под обычными рубахами. Сабля пробила кольчугу, и острие вонзилось в сердце татарина. Он рухнул на колени, затем лицом вниз и забился в судорогах. Бордак огляделся, ожидая нападения из-за дерева, но третьего разбойника уже и след простыл. Второй же корчился в стороне.

Михайло подошел к нему, приставил острие к горлу и спросил:

— Кто послал вас?

Татарин замотал головой, рискуя поранить горло:

— Никто, клянусь Аллахом! Сами вышли взять добычу. Смотрели за тобой от крепости. Решили, то, что надо.

— А оказалось по-иному. Где третий?

— Бежал, пес! Не убивай, литвин, ты уже Али убил, я ранен. Отпусти! Клянусь, брошу это дело, вот только Вахида сбежавшего накажу за трусость.

Бордак опустил саблю. Из рукава на землю упали капли крови.

Смысла убивать раненого не было, надо быстрее ехать к Ризвану и свою рану обработать.

— Молись Всевышнему, собака, за то, что дарую тебе жизнь, которую следовало бы забрать. Убитого товарища своего тащить сможешь?

— Смогу.

— Утащи его отсюда да похорони. И чтобы я больше не видел вас. Увижу — прибью!

— А ты не литвин, — сощурив глаза, вдруг проговорил татарин.

— Нет, я немец.

— Э-э, нет, не немчин, ты — русский.

— Не хочешь жить?

— Ай, какая разница, кто ты! Я все сделаю, как ты сказал, похороню Али, а потом и Вахида, если доберусь, уйду из Кафы. Мы и так собирались уйти в Кезлев, тут опасно стало.

— Так и сделай!

Бордак запрыгнул на коня, ударил его по бокам, и тот пошел рысью по темной улице.

Вскоре Михайло въехал на подворье Ризвана.

Первым его увидел Хусам.

Оттого, что московский посланник неуверенно слез с коня, спросил:

— Что-то случилось, Михайло?

— Ты матери скажи, чтобы нагрела воды да отца позвала. Я ранен.

— Ранен? Но…

— Меньше слов, Хусам! — перебил парня Бордак.

— Да, да, я быстро.

Из дома выбежал перепуганный хозяин дома.

— Что такое, Михайло? На тебя напали?

— Ну, не сам же я поранил себе руку.

— Но кто? Где?

— Лихие люди, в городе, в темном месте. Ограбить хотели.

— Уверен, что ограбить, а не убить из-за дел твоих?

— Уверен. Ты вот что, помоги рубаху снять.

— Рука-то хоть слушается?

— Слушается.

Ризван стянул с Бордака рубаху, увидел большой порез на предплечье и воскликнул:

— Ох ты! Саданули крепко.

Он приказал жене согреть и принести воду, чистую ткань, а Хусаму велел сбегать за лекарем Амиром.

Лекарь пришел, когда Ирада все приготовила. Более того, она промыла рану, стерла кровь, вынесла новую рубаху.

— Что тут? — спросил он.

— Да вот, Амир-ага, — указал на посланника Ризван, — разбойники в городе напали, порезали.

— Эх, все неспокойнее становится в городе, — вздохнул лекарь. — А жена твоя, Ризван, молодец, обработала рану как надо.

Женщина, закутавшись в платок, отошла к дому. У топчана остались только мужчины.

Амир внимательно осмотрел рану и покачал головой:

— Тебе повезло, русский, клинок прошел по скользящей, рана глубокая, но не опасная. И затянется быстро, потому как крепкий ты, а я дам тебе целебные травы, отвары из которых заживляют раны. Шрам, конечно, останется, но кто из мужчин сейчас без шрамов?

Он занялся рукой Бордака, в рану насыпал какого-то порошка, велел размочить в горячей воде засушенные травы, которые затем наложил на шрам и стянул все лоскутами.

— Ну, вот и яхши, — проговорил лекарь, скатывая засученные рукава. — Не пройдет и трех дней, рана заживет. Ничего не меняйте, повязки тоже, даже если загрязнятся. Через три дня можно снять совсем. Останется бордовый рубец, иногда будет кровоточить, но это пустое.

— Сколько я должен тебе, добрый человек? — спросил Михайло.

— Скажи, русский, — посмотрел на него лекарь, — если бы я лежал в канаве, ты прошел бы мимо или попытался помочь?

— Конечно, попытался бы помочь.

— Вот и я помог. Не надо мне ничего. Да и не за что брать деньги. Выздоравливай.

Он собрал свои нехитрые пожитки, и Хусам проводил его до ворот.

— Нехорошо как-то получилось, Ризван, — взглянул на хозяина подворья Бордак. — Человека оторвали от дел, он оказал помощь, потратил снадобья, которые наверняка достаются ему нелегко, а я не отблагодарил.

— Ты не волнуйся и не беспокойся, Михайло. Амир у нас такой. Редко берет за лечение, и то тогда, когда сам прикупает у кого-нибудь снадобья.

— Странный человек.

— Разве у вас на Руси таких мало?

— Ну, знахари или лекари обычно берут если не деньгами, то провизией, яйцами, курицей. Хотя, конечно, есть и такие, как ваш Амир.

— Хорошие люди, как и плохие, есть у каждого народа. Хотелось бы, конечно, чтобы хороших было больше, но почему-то получается, что больше плохих.

— Это, друг, оттого, что добро не видно, им не кичатся добрые люди. А зло так и прет наружу.

— Ты, наверное, прав, — задумчиво проговорил Ризван и вдруг спохватился: — Так, а как насчет трапезы?

— Можно перекусить, но поначалу помолюсь. Поблагодарю Господа за спасение.

— Это надо. Молись, Михайло, покуда жена выставит кушанья на летней кухне.

— Добре.

Бордак прошел к себе, помолился, потрапезничал и лег спать. Рука особо не беспокоила, спал спокойно.

А через три дня, как и говорил лекарь, он уже был вполне здоров. Только шрам напоминал о том случае. Но что такое шрам для мужчины, воина? То же, что украшение для женщины.