Иван Грозный. Сожженная Москва

Александр Тамоников, 2020

1571 год. Иван Грозный обеспокоен частыми вылазками крымских татар. Кочевники тайно проникают через русские кордоны и пытаются разведать расположение укреплений и удобные переправы через реки. Царь поручает своему приближенному Махайле Бордаку выяснить истинные намерения противника. На Изюмском шляхе отряд Бордака настигает лазутчиков и берет в плен «языка». Тот сообщает о предстоящем нашествии ордынцев. Нужно срочно предупредить государя. Но посланные с тревожной вестью гонцы попадают в засаду и погибают. Тучи над русским порубежьем сгущаются…

© Тамоников А., 2020

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

* * *

Глава первая

Как только солнце поднялось над горным хребтом, мужчина средних лет в костюме, выдававшем в нем литвина, вышел из калитки сплошной линии уличной ограды. Остановился, погладил непривычно гладкий подбородок — бороду до появления в Крыму пришлось сбрить, что тоже указывало на его принадлежность к подданству Речи Посполитой, — и вздохнул. Со двора появился невзрачного вида местный житель.

— Что встал, Михайло? — спросил он мужчину на довольно чистом русском языке.

— Кафа, — коротко ответил тот.

— Что, Кафа? — не понял татарин.

— Ничего, Ризван. Ненавижу этот город!

— Не нравится? Но почему? — удивился хозяин подворья. — Красивый город, посмотри, широкие улицы, голубая бухта, все в зелени, в садах, дорогие дома, крепость. А мечети и православные храмы? Фонтаны?

Улица, где стояло подворье, находилась на возвышенности, откуда хорошо просматривалась вся Кафа.

— Да, — проговорил мужчина, — дома, улицы, храмы, мечети, фонтаны, караван-сараи, кофейни, чайханы, лавки, базары и бухта, полная судов. Ты только не вспомнил еще об одной достопримечательности своего славного города — «площади слез». Кстати, там тоже красиво, когда нет торгашей и невольников.

— Вот ты о чем? — сдвинул тюбетейку на затылок татарин. — Но кто же виноват, что здесь издавна устроен невольничий рынок? И замечу, он в Крыму не один.

— Ладно, — кивнул мужчина и, расстегнув ворот рубахи, добавил: — День сегодня обещает быть жарким, но нравится не нравится, а треба сполнять повеление. Ты уверен, что человек мурзы Азата будет сегодня на рынке?

— Курбан, что должен встретить тебя на площади, заверял, что будет, а там — как Всевышнему угодно.

— Пошел я, Ризван. Похож на литвина?

— Я долгую жизнь прожил здесь, в городе, где все перемешано, и восток, и запад, и юг, и север, и можешь поверить — похож. Правда, мне непривычно видеть тебя без бороды.

— Не береди душу, самому противно, — прервал мужчина татарина.

— Ты меньше гладь щетину и вполне сойдешь за литвина.

— Добре, басурман, благодарю за приют, хлеб-соль, кров.

— Нынче не вернешься?

— Не ведаю. Не должен, но как разговор с мурзой сложится…

— Хранит тебя твой бог!

— У нас один бог.

— Не будем спорить, расставаясь, кто знает, когда еще увидимся.

— Бывай! — Мужчина поправил головной убор и пошел вниз по улице.

Татарин проводил его взглядом, осмотрел улицу, никто не видел, что чужак вышел из его двора, и то хорошо. Затем вернулся во двор и позвал жену:

— Ирада!

— Да, Ризван? — отозвался молодой голос.

— Иди сюда, бездельница!

Тем временем тайный посланник Москвы в Крымском ханстве Михайло Бордак прошел из одной части города в другую и вышел на широкую улицу. Здесь, в отличие от окраин, жизнь уже вовсю кипела. Тут всяких полно, и татары, и турки, и генуэзцы, и греки, даже эфиопы в национальных нарядах, невообразимо красочных и в то же время безвкусных, богатые и нищие в лохмотьях. И речь всякая, громкая, крикливая. Складывалось ощущение, что люди вышли на улицу, чтобы покричать друг на друга. Орали ослы, скрипели арбы, со всех сторон лилась музыка уличных музыкантов, торгаши зазывали в лавки, расхваливая товар. После Москвы и городов русских тут можно было одуреть. Шум и гам выматывали душу. Но таков этот приморский город — с роскошью дворцов и храмов, статуй, фонтанов и нищетой чрезмерно мелких улочек и проулков, где вплотную теснились крохотные дома и где легко можно было угодить под смердящую жижу и мусор, выбрасываемый через забор владельцами этих лачуг.

Кафа знала разные времена. И подъемы, и упадки, то в ней хозяйничали генуэзцы, то османы. Последние через крымского хана Девлет-Гирея пришли и сейчас. Они отняли Кафу у генуэзцев и привнесли свою восточную культуру вперемежку с бескультурьем. Рядом с роскошными дворцами поднялись богатые мечети с высокими минаретами, здания бань, кофейнь. Была Кафа, стала Кучук-Стамбул или Крым-Стамбул, малым Константинополем. Но название не прижилось, и Кафа осталась Кафой. Уже другой, но Кафой. Своеобразие города восхищало и угнетало, даже пугало тех, кто приезжал сюда впервые.

Михайло Бордак был здесь не первый раз, ныне под видом купца из Литвы. Но и он ощущал себя в Кафе подавленно, раздраженно. А может, это оттого, что приходилось менять свой облик? Брить бороду, отращивать волосы, подстригать усы, что на Руси являлось неприличным, чуждым.

Он шел в задумчивости, прося Господа о том, чтобы встреча с одним из влиятельных крымских вельмож состоялась в назначенное время и не пришлось бы ждать, приходя ежедневно в проклятое место, а, отчитавшись, уехать в родную Москву. Оттого и не заметил татарчонка, державшего на плечах внушительных размеров тюк. Этот тюк и ударил в голову Михайло. Но он, крепкий телом, устоял, а вот щуплый, но жилистый татарчонок, по сути, отрок еще, споткнулся, свалился на мостовую и тут же закричал по-татарски:

— Ослеп, литвин?! Не видишь, что кругом люди?!

Бордак хотел помочь ему подняться, но татарчонок, шипя змеей, встал сам и позвал ближних людей, таких же, как он, чтобы помогли поднять тюк. Злобно ругаясь на неповоротливого литвина, он скрылся в проулке.

Теперь Михайло шел по улице, уже осматриваясь. Совсем рядом, едва не зацепив его, прогромыхала арба, что тащил ишак. Бордак удивлялся этому животному. Ростом невелик, а бывает, нагрузят на него целый воз всякой всячины, да еще погонщик сверху взгромоздится, и стоит ишак, опустив голову, пока погонщик не ударит его длинной палкой по растопыренным большим ушам с командой, напоминающей шипение змеи — что-то вроде иши или ищь, — и волочит животное воз с возницей. Мимо пробежали водоносы, тащившие объемные бурдюки с чистой родниковой водой к подворьям, за заборами которых виднелись дома в несколько этажей.

— Дай деньгу, дай деньгу, иноземец, — схватила Михайло за рукав какая-то нищенка.

Еле отбился от нее, бросив на мостовую мелочь, и ускорил шаг, видя, что солнце поднимается все выше и выше.

Встреча с местным вельможей должна состояться до полуденного намаза, след поторопиться. Главное, чтобы Курбан пришел.

Торговец лепешками чуть ли не под нос сунул горячий товар:

— Возьми, литвин, вкусно!

Пришлось купить. Но о том Михайло не пожалел, лепешка действительно была вкусной.

Наконец он прошел эту торговую улицу. Теперь следовало свернуть на улицу малую. И вот тут сердце московского посланника словно железным обручем сжало. Рука невольно потянулась к поясу, под которым закреплена сабля в ножнах.

Удержался, но как хотелось…

Он вышел на улицу, ведущую вниз прямиком к так называемой «площади слез» — невольничьему рынку Кафы, печально известному далеко за пределами Крыма.

Невольников гнали сотнями. Мужчины и женщины, связанные между собой десятками, большинство в кандалах, от которых кровоточили босые ноги, окровавленные лохмотья, работорговцы не скупились на удары плетьми невольников, рядом в арбах корзины, в них… дети. Мальчики и девочки. Это очень ходовой и ценный товар, не уступавший молодым красивым девушкам, которых теперь ждала судьба наложниц в гаремах знати разных стран. Последние — в праздничной одежде, брови подведены, румяна наложены, густые волосы уложены. Красавицы, да вот только в глазах печаль смертная.

Как уж удалось одной из женщин избавиться от пут, но удалось, и она, вырвавшись из строя, рванулась к ближней арбе, крича:

— Петруша, сыночек!

В ответ — детский плач. И женщина в плач.

Погонщики дело свое знали. Не добежала женщина до арбы. На ее тело обрушилась плеть, которая сбила с ног. Смуглый худощавый татарин с почерневшими зубами оскалился, как шакал, почуявший легкую добычу, вновь занес плеть над женщиной, чья спина алела рубцом первого удара, но тут раздался окрик старшего:

— Таиф! Стоять! — и чернозубый застыл на месте. — Ты что, поганец, хочешь, чтобы мурза спросил с нас за испорченный товар? Убери плеть, бабу в строй. И как она могла отвязаться?

— Веревки перегрызла, — фыркнул татарин, засовывая плеть в сапог с заостренным и изогнутым вверх носком. — Но Хамид-ага, если не наказывать строптивых, другие взбунтуются. Это же москали, они и в полону не послушны. Им только дай случай, с голыми руками на охрану бросятся.

— Бабу на место, и крепче привяжи ее к шесту, на ноги колодки.

— Так нету у нас боле колодок.

— У нас нету, у других попроси. И давай заканчивай этот беспорядок, сзади народ подпирает.

Один погонщик ничего с женщиной сделать не смог, она вскочила и вновь рванулась к арбе. Ее сбили с ног ударом кулака подоспевшие татары. Несчастную затащили в строй, привязали к шесту, шест — к другой женщине. Подошел молодой погонщик с колодками. Несколько ударов, и женщина уже еле передвигала ноги, оглядываясь на арбу, где все дети уже плакали. Плач в арбе, плач в толпе, повсюду плач, плач, рвущий душу. Так могли плакать только те, кто знал, что будет с ними дальше. Взрослых успокоили, но дети продолжали плакать. Плач пошел по другим арбам.

Михайло сжал кулаки. Эх, была бы его воля, вытащил бы саблю да порубал на куски эту басурманскую нечисть! Может, и сам бы лег здесь, изрубленный, но и погонщиков людей положил бы немало.

Он перевел взгляд на арбу, к которой так стремилась женщина.

В передней повозке два мальчика, годков по пять. Один похож на женщину, видать, и есть Петруша. Этим детишкам еще повезло, они живыми добрались до Крыма, а скольких убили по дороге и выбросили в канавы? Слабые и болезные татарам не нужны, кто будет платить за порченый товар? Посему и рубили головы всем, кто проявлял слабость. И это на виду у остальных. Рубили детей на глазах у родителей, рубили родителей на глазах у детей, зачастую, не сходя с тракта, прямо у дороги насиловали женщин, чьих-то дочерей, матерей, жен. Потому как для работорговцев это были не люди, это был товар. Хотя как знать, кому повезло больше. Тому, кто сейчас сидит в повозке, идет в толпе, или тем, кто остался растерзанным у дороги. Те по крайней мере отмучились, этих же адские, страшные муки ждали впереди. Всех. И Петрушу, которого наверняка купит какой-нибудь извращенец для утех своих безобразных, а мальчишка просто не выдержит и помрет в мучениях. И мать его, которая будет некоторое время развлекать нового хозяина, а потом, быстро состарившись, отдаст Богу душу от трудов тяжких, невыносимых. В полону долго не живут. Мужики выглядели хмурыми, бледными. Редко у кого не стояла метка татарской плети. Но их сковывали особо крепко, дабы не сбежали. Знали басурмане, что русский народ отчаянный, свободолюбивый. Оттого на рынке русских выставляли как невольников из земель польско-литовских. За русского платили меньше.

Прошла сотня рабов, за ней потянулась другая. И все то же самое, ослы тащат арбы с повозками, в которых дети, красивые молодые девушки, колонны невольников мужчин и женщин разных возрастов. Старых, пожилых нет, их просто забивали.

Бордак знал, как проходит торг. Сначала купцы разберут девушек, мальчиков, девочек, затем крепких мужчин и женщин, которых можно отправить на тяжелые работы, турки будут брать сильных, им нужны гребцы на галеры. За день большинство невольников разберут. Торговцы после вечернего намаза — Магриба, когда солнце уйдет за горизонт, устроят пир, отмечая выгодный торг. Кто-то продаст невольников за хорошую цену, кто-то купит тех, кого в десять раз дороже перепродаст в Турции или в Генуе.

Проданных невольников накормят. Ценный товар — щедро, не скупясь на кушанья, рабов для дальнейшей продажи — похлебкой, уложат спать, если в сей же день не отправят в море на судах, что сотнями стоят в порту, в бухтах.

Хуже всего придется тем, кого продать иноземным купцам не удастся. Этих ждет воистину ад земной. С такими обычно поступают дьявольски жестоко, изощренно, отрезают уши, рвут ноздри, прижигают каленым железом и бросают в темницы, чтобы потом использовать на самых тяжелых работах в городе, в каменоломнях, шахтах, да мало ли где еще, куда даже рабов, имеющих самых жестоких хозяев, не посылали. Кормить будут гнилым мясом подохших животных, а то и бросив в темницы горсти порченого зерна, непригодного для домашнего скота. Воды глоток, и то грязной, протухшей. И бить, бить, бить, при любом поводе и безо всякого повода. И эти невольники будут просить Господа, чтобы ниспослал им смерть.

В тяжких мыслях Михайло дошел до «площади слез». Со всех сторон пирамидальные тополя и минареты, дающие хоть какую-то тень. Фонтаны, среди которых в центре главный, низвергающий мириады брызг освежающей влаги. Спуск к морю. Торговцы людьми заняли свои места. Они горлопанили и тут же выставляли напоказ свой «товар», готовясь к шумной торговле в ожидании посетителей.

Бордак встал у фонтана и не сразу заметил, как к нему подползла страшная своим уродством старуха. Без ушей, волос, нескольких пальцев на руках. Страшно смотрелись черные дыры вместо глаз — когда-то ее лишили зрения.

— Человече, помоги, коли душа в тебе еще осталась! — прошептала она по-русски.

— Кто ты? — спросил Бордак.

— Ты не литвин, — как-то напряглась старуха.

— А с чего ты вообще взяла, что я из Речи Посполитой? Ведь не зришь же?

— Запах одежи твоей. Очи выжгли, а нюх стал, как у собаки. Одежа на тебе литовская. А сам не литвин, ты… русский.

— Нет, старая, на сей раз подвел тебя нюх.

— Нюх не мог подвести, да и говор у тебя рязанский.

— Сама, что ли, из Рязани?

— Оттуда. А ты как попал сюда? Аль тоже, как басурмане, занялся собачьим делом несчастных полонян продавать?

— А если так, то что?

— Тогда будь ты проклят! И забудь, что русский. Ты… — Старуха не договорила и полезла обратно в тень.

Михайло заметил продавца лепешек, подозвал его, купил одну и окликнул старуху:

— Эй, старая, возьми хлеб!

— От тебя не треба ничего!

— Я не торговец, случайно здесь. И родом из Киева, хотя мать русская. Я не людьми торгую, а сукном.

— Не брешешь?

— Были бы очи, увидела бы, как перекрестился.

— Ты крестись, я учую.

Бордак перекрестился, и старуха подползла к нему. Михайло отдал ей лепешку, и она вонзилась в нее оставшимися зубами. Ела жадно, отрывая большие куски и глотая их, почти не пережевывая. После, как сбила голод, спрятала остатки еды под лохмотья, забралась на парапет фонтана, свесилась и, лакая, как собака, попила воды.

— Спасибо, — упала она к ногам Бордака.

— Возьми немного денег.

— Пошто за так даешь?

— По то, что… не важно, бери!

Михайло бросил монеты, и они тут же исчезли в лохмотьях.

— Давно ли тут маешься, старуха?

— Да уж двадцатый годок в полоне. Девкой попала к татарам, когда село наше они разграбили.

— Что за село?

— Смеяться будешь. Веселым село называлось.

— Девкой, молвишь? Сколько же тебе тогда годков было?

— Шестнадцать.

— Погоди, это что ж, тебе ныне тридцать шесть лет?! — удивленно воскликнул Бордак.

— Да, — вздохнула старуха. — А дашь сколько? Все шестьдесят? Да только тут до таких лет не доживают. А выгляжу древней старухой из-за пережитого в полоне. Меня Глафирой на селе звали, тут стали звать Гульнарой. На этом самом рынке местный вельможа купил к себе в гарем. Знал бы ты, как я танцевала. Научили меня танцу, танец живота зовется. Мне равных не было. Бек вельми доволен был, часто в покои свои звал. А я все о родине думала, мыслила, как бежать отсель. Но как и куда сбежишь? Недолго жизнь моя в «золотой клетке» продолжалась. Однажды в танце ногу сломала. Случайно, но так, что хромать стала. А хромая наложница кому нужна? Отдал меня бек своему верному нукеру Амиру. А тот ох лют был и до баб охоч. Что он вытворял со мной, о том и вспоминать тяжко. Это он изуродовал меня. И отправил на работы в хозяйство своего брата, такого же зверя. Захворала я, ну, новый хозяин и выбросил меня на улицу. Выжила чудом. Молилась дюже, сюда приползла и уже год как тут обретаюсь. Но недолго мучиться осталось. Скоро помру я.

— Пошто молвишь речи непотребные? Кому когда помирать, решает только Господь.

— Эх, добрый человек, и я о том ведаю. Осенью помру. Но покуда я к себе в нору, а то еще неприятности у тебя из-за меня будут. Благодарствую за все, прощевай.

Бордак не стал останавливать эту тридцатишестилетнюю женщину, превратившуюся за годы полона в дряхлую, больную старуху, и Глафира-Гульнара уползла.

А Бордак осмотрелся. Человека, что должен был быть на площади, нет. А солнце все ближе к зениту. Начало припекать. Август месяц здесь жаркий. Иногда ветер со стороны моря приносил прохладу, но она не спасала. На небе ни облачка. И солнце словно хочет выжечь этот проклятый город.

Михайло услышал сзади крики торговцев. Обернулся. И заинтересовался. Недалече татарский купец пытался продать турку ту самую женщину, что бросалась к своему сыну на площади.

Покупатель бесцеремонно задирал платье невольницы, в которое ее, видно, переодели перед торгом, ощупывал икры, ляжки, ягодицы, руки, спину, лицо и цокал языком:

— Да она с виду только здоровая, а сама слаба, мышцы хилые.

— Хорошая, сильная баба, что ты, Булут! На ней пахать и пахать. Ты же знаешь меня, я плохой товар не продаю.

— Раньше у тебя лучше бабы были. Мальчишка, слов нет, хорош. Его можно продать в Константинополе, он понравится многим знатным вельможам. За него дам четыреста акче, как просишь, а вот за бабу только сто пятьдесят.

— Да что ты, Булут? Цена уруса непокорного двести пятьдесят акче, а ты за женщину, которую и на работы отправить можно, и в постели еще ублажит, сто пятьдесят?

— Больше не дам.

— За сто пятьдесят не продам.

— Тогда покупаю одного мальчишку.

— Если так, то цена его уже пятьсот!

— Ты хочешь поссориться со мной?

— Не разлучайте с сыном. Прошу вас, — прошептала женщина.

Продавец повернулся, ударил ее по щеке:

— Заткнись, свинья! Еще слово, и насмерть запорю!

Бордак, слыша все это, двинулся к торгашам. Бесцеремонно оттолкнул турка, несмотря на то что рядом стояли его нукеры.

— Отойди, дай товар посмотреть.

— Я смотрю, не видишь, литвин?

— Эй ты, продавец! — не обращая внимания на турка, крикнул Бордак татарину. — Сколько просишь за женщину с ребенком вместе?

Продавец расплылся в похотливой, хитрой ухмылке:

— Для тебя, уважаемый, бабу отдам за триста акче, пацаненка — за пятьсот. Хорошая цена.

Женщина пустыми глазами печально смотрела на нового покупателя. Знала, что тот слышал, о каких деньгах до него шел спор, но торг есть торг. Продавец устанавливает цену, покупатель либо соглашается, либо пытается сбить.

— Хорошо. Я покупаю товар, — не имея времени на торг, согласился Михайло.

Татарин едва не подпрыгнул от радости. Такого он не ожидал.

— И мать, и дитя берешь?

— Да, вместе.

— Ай, хорошо, ай, правильно! Видишь, Булут, есть люди, которые знают настоящую цену хорошему товару.

— Я с тобой больше не торгую, Мунис, — сплюнул на землю турок. — Продавай товар литвинам. Только что делать будешь, когда их самих здесь продавать начнем?

— А вот как начнем, тогда и поговорим, — кивнул татарин и повернулся к Бордаку: — С тебя восемьсот акче, литвин. Дозволь узнать твое имя?

— Мое имя тебе знать ни к чему. А деньги — держи.

Русский тайный посланник под видом литвина вытащил из-под рубахи мошну, отсчитал из нее двадцать монет, а остальные деньги вместе с мошной кинул татарину.

Тот на лету поймал мешочек.

— Считай!

Продавец передал мошну помощнику, сам же начал нахваливать уже проданный товар, причем громко, чтобы другие слышали, как дорого у него покупают невольников. А раз дорого, значит, и товар дорогой. Дорогой товар — хороший товар. К мурзе Мунису тут же подошли покупатели.

Бордак же кивнул женщине:

— Ты вот что, забирай сына и собирайся, да быстро!

— Да, да, я мигом! — обрадовалась она и бросилась к арбе, в которой уже половина корзин была пуста.

Мальчики и девочки продавались хорошо, но дешевле, нежели в случае с Бордаком, и совсем редко — вместе с матерью. Как правило, семьи невольников разделяли и продавали отдельно. Отца могли купить генуэзцы, детей — османы, мать — крымчане. И больше им не суждено было увидеть друг друга. Лишь в тех случаях, когда попадали под царский выкуп. На Руси выкупали невольников уже гораздо дороже. Но случаев, когда соединялись целые семьи, почти не было. Да и как выкупить их из разных стран?

Женщина собралась быстро, паренек был у нее на руках.

— Опусти ребенка, держи его за руку, иди за мной и делай то, что скажу, — посмотрел на нее Бордак.

— Да, господин. Хочу узнать, ты русский?

— Это тебя не касается. Как звать?

— Меня — Аленой, сына — Петрушей.

— Муж твой здесь?

— Нет. Он был с нами. Но у Перекопа, когда один из татар хотел изнасиловать меня, не сдержался, попытался вырваться из строя. Его зарубили. — На глазах женщины выступили слезы.

— Еще дети есть?

— Нет, только Петруша. А тебя как звать?

— Зови паном Мацеком.

— А куда ты нас увезешь?

— Все узнаешь. И молчи, Алена, у меня еще дела здесь. Успокойся, никто вас не обидит.

— Спасибо!

— Не за что.

Бордак наконец увидел ходившего у главного фонтана человека, который должен был его встретить и свести с влиятельным крымским вельможей.

— Курбан? — окликнул он татарина в одежде купца.

— Салам, Михайло! — Так Курбан называл посланца Москвы.

Женщина удивилась, то пан Мацек, то Михайло.

— Михайло — мое имя, — обернулся к ней Бордак. — А ты с дитем отойди в сторону. Тебе не надо слышать наш разговор.

— Да, господин, — поклонилась немного успокоившаяся женщина и отошла вместе с ребенком. Новый хозяин располагал к себе, было в нем что-то доброе, вызывающее доверие и отгоняющее страх, такой человек не способен на неоправданную жестокость.

Татарин, что встречал Бордака, не без удивления спросил:

— А это еще кто?

— Невольница и ее сын.

— Ты что, решил обзавестись рабами?

— Думай, о чем молвишь, Курбан! Пришлось выкупить, иначе их разделили бы.

— А! А я уж, но ладно. Тебе надо идти к крепости, это по соседней улочке, что выше невольничьего рынка. Последняя калитка массивных ворот в крепостной стене открыта, войдешь, во дворе тебя встретят нукеры мурзы Азата, проводят к нему. Я буду ждать здесь.

— А где Осип Тугай?

— Он на торговой улице.

— Уразумел, — кивнул Бордак. — А ты, Курбан, вот что, покуда я буду говорить с мурзой, отведи женщину с ребенком к Ризвану, передай, я просил приютить их. Деньги… — Он достал вторую мошну, отсыпал оттуда горсть монет. — Эти деньги отдашь ему, чтобы кормил и привечал их.

— Долго ли Ризвану привечать невольников?

— Они уже не невольники. А долго ли? Думаю, неделю, а как выйдет, неведомо.

— Яхши, передам. Ирада, жена Ризвана, женщина добрая, гостеприимная, она примет постояльцев.

— Не хватит денег, потом доплачу или через кого-нибудь пришлю.

— Хватит, за то не беспокойся.

— Да, еще, накорми их по пути.

— Яхши. Накормлю, напою женщину с дитем, отведу к Ризвану и обратно к мурзе. Так?

— Да!

Бордак подозвал женщину к себе. Она подошла, уже по привычке склонив голову:

— Слушаю, господин.

— Я тебе не господин, Алена. Но это не главное. Пойдешь с ним, — указал он на татарина и, заметив испуг в ее глазах, добавил: — И не бойся ничего. Он отведет тебя на окраину города. Там тебя с Петрушей примут хорошие люди. Поживешь какое-то время у них. Из подворья на улицу не выходить. Будет нужда, помогай жене хозяина дома. За тобой придут. Либо я, либо человек от меня, и вернешься ты домой.

— Правда?

— Правда. Ты все поняла?

— Да, пан Мацек.

Татарин посмотрел на посланника, затем на женщину, пожал плечами и сказал ей:

— Иди за мной, да не отставай!

Они отправились на окраину, а Михайло двинулся к крепости. Идти было недалеко, и вскоре он остановился у крайнего подворья, окруженного крепким забором, с воротами, украшенными замысловатым, витым восточным орнаментом. Вокруг ни души. Калитка действительно была не заперта, и Бордак, войдя во двор, сразу же оказался в окружении вооруженных нукеров.

— Это ты к господину Азату? — спросил десятник.

— А вы другого ждали?

— Я задал вопрос, — нахмурился татарин.

— Да, это я к господину Азату.

— Назовись.

— Михайло Бордак.

— Яхши! Ступай за мной!

У входа разулись, зашли в дом. Он был большой, П-образный, в два этажа, с глухими стенами внешней стороны и окнами, выходящими на внутренний двор, где журчал небольшой фонтан в окружении пирамидальных тополей.

Поднялись на второй этаж мужской половины дома.

Азат ждал гостя в большой комнате, пол которой был покрыт дорогим персидским ковром, на нем низкий стол, а вокруг шелковые подушки, в углу резной шкаф. Больше ничего, не считая сундука в противоположном углу, где аккуратной стопой лежали матрасы, одеяла, большие подушки.

Мурза встретил его с присущим востоку радушием:

— Боярин, приветствую тебя в своем доме. Рад, весьма рад! — и указал на стол и подушки: — Присаживайся.

— Я также приветствую тебя, мурза, передаю самые добрые пожелания от государя и надежу в том, что встреча наша не станет пустым разговором. В знак уважения, мурза, прими это.

Михайло снял с пояса кинжал в серебряных ножнах, который ранее не был виден на одежде посланника. Верх рукоятки кинжала украшал большой драгоценный камень, от которого во все стороны расходились лучи от пробивающегося через окна солнца.

— Благодарю. Лучший подарок для мужчины — оружие. Смотрю, не простой кинжал.

— Специально для тебя сделан из лучшей дамасской стали.

— Еще раз благодарю. Но у нас не так много времени. Начнем разговор?

— Да, конечно.

Мурза трижды хлопнул в ладоши, и женщина, вся с ног до головы укутанная в белое одеянье и с закрытым лицом, внесла поднос с чайником, пиалами, хрустальной вазой со сладостями. Выставив все это на стол, кланяясь и пятясь, она удалилась.

Посланник и мурза присели за стол, и Азат разлил зеленый ароматный чай по пиалам. Какой разговор на востоке без чая.

Отпив несколько глотков, он заговорил:

— Послезавтра к хану Девлет-Гирею прибывает турецкий посол Карбали-паша. Хан намерен собрать малый диван (совет), в который должен войти и я. По крайней мере приглашение мне передали. Сначала, естественно, хан и посол поговорят отдельно, а вот на что нужен диван? Мыслю, для утверждения какой-то предварительной договоренности.

— Диван назначен тоже на послезавтра? — поставив на столик пустую пиалу, спросил Бордак.

— Да, после вечернего намаза.

— И ты убываешь в Бахчисарай?

— А как я могу присутствовать на диване, сидя здесь, в Кафе? — рассмеялся мурза.

— Да, признаюсь, спросил глупость. Как мыслишь, насколько задержишься в Бахчисарае?

— Того не ведает никто, кроме Всевышнего.

— Хорошо. Я буду у Ризвана, но учти, мурза, Москве нужны полные сведения о том, что будет происходить в Бахчисарае. Возможно узнать, о чем станут говорить хан и посол наедине?

— Это сложно, но возможно, — ответил Азат, поглаживая жиденькую бородку. — Правда, придется заплатить много.

— Сколько?

— Десять тысяч акче.

— Да, сумма приличная.

— А разговор может быть совершенно пустым, — усмехнулся мурза. — Скажем, о молодых девушках в гареме султана Селима II. Но решать тебе, стоит платить или нет.

— Заплачу. Серебром возьмешь?

— Возьму.

— Вечером Курбана пришли, он принесет.

— Хоп, договорились.

Бордак выпрямил ноги, долго сидеть, скрестив их под собой, он так и не привык.

Азат налил еще чаю и посмотрел на него:

— Мне сказали, ты на невольничьем рынке бабу с ребенком купил? Что, москвитяне тоже хотят иметь гаремы?

— Мы не посягаем на ваши обычаи и традиции, у нас свои. Я наложниц не держу.

— Так зачем купил бабу и мальчишку? Или хочешь скрасить свою жизнь здесь, в Крыму, а потом и на Москве?

— Тебе не кажется, что ты задаешь не те вопросы, которые следует задавать? — нахмурился Бордак.

— Яхши, яхши, — поднял ладони мурза. — Твои дела — это твои дела. Твоя личная жизнь — это только твоя личная жизнь.

— Вот это верно. Значит, посол из Константинополя прибывает послезавтра, тогда же разговор хана с ним, вечером малый совет ближних вельмож. Все это должно пройти в четверг, так?

— Да, — кивнул Азат.

— И ты сразу же отправишься домой?

— Нет. Ты же знаешь, что пятница — праздничный день, праздничная молитва. Хан наверняка пожелает, чтобы все вельможи присутствовали на праздничной молитве. Затем он устроит пир в честь гостя из Высокой Порты. Так что выехать смогу в субботу, рано утром, если хан не задержит.

— От Бахчисарая до Кафы чуть более ста тридцати верст. Но гнать коней ты не станешь, — заметил Михайло.

— Нет, не стану, — улыбнулся мурза.

— Ответствуй, когда ждать тебя.

— Михайло! Все в руках Всевышнего, когда вернусь, тогда и вернусь. Ты узнаешь об этом.

— Ладно. Я жду сообщения о твоем возвращении у Ризвана. Хорошей дороги тебе, и побольше узнать о переговорах посла султана и хана. Твои нукеры выпустят меня?

— Я провожу, все равно выходить из дома.

— Яхши, мурза.

Хозяин дома и тайный русский посланник прошли из дома во внутренний двор, оттуда — во внешний. Нукеры открыли калитку и кивнули Бордаку. Поправив головной убор, он двинулся обратно к торговой улице и спустя полчаса был уже на подворье Ризвана.

Во дворе находился его сын, Хусам, которому недавно исполнилось восемнадцать лет, и выглядел он вполне взрослым.

— Салам, Михайло-ага, — поздоровался юноша с русским посланником.

— Салам, Хусам, как дела?

— Слава Всевышнему, все хорошо.

— Ну и ладно. Отец дома?

— Да. Позвать? Хотя о чем это я, проходите, пожалуйста.

Но тут из дома вышел сам Ризван:

— Вернулся?

— Как видишь.

— Голоден, наверное?

— Да поел бы.

— Велеть Ираде подать кушанья в большую комнату?

— Погоди, — покачал головой Бордак и посмотрел на татарина: — А почему ты ничего не говоришь о женщине с ребенком, которых должен был привести Курбан?

— Что о них говорить? Ты просил приютить, дал денег, я приютил.

— И где они сейчас?

— В задней пристройке. Там две комнаты, для них и это уже роскошь. А скажи, Михайло, зачем они тебе?

— Жалко стало, — ответил Бордак, присев на топчан под ветвистой грушей. — Турок хотел купить одного мальчика, чтобы перепродать в Порте. Ты же знаешь, как вельможи любят развлекаться с мальчиками. Погиб бы. Да и Алену ждала незавидная участь.

— Понятно, пожалел, значит. Много ли заплатил?

— Да какая разница, Ризван? Главное, они теперь мои, а позже станут свободными. Я хотел бы поговорить с женщиной, а то на площади удалось только несколькими фразами перекинуться.

— А чего же тогда и мужа ее не выкупил?

— Зарубили его. У Перекопа.

— Это частый случай, — кивнул Ризван. — А поговорить? Отчего ж не поговорить? Но определись, что наперво, откушаешь или говорить будешь?

— Поговорю сначала.

— Велеть ей прийти в твою комнату?

— Нет, пойду в пристройку.

— Хочешь проверить, как я их обустроил? — усмехнулся Ризван.

— Нет, просто там удобнее.

— Ступай. Женщина недавно искупала сына, сама помылась. Ирада подогревала воду. Все, что надо, я им дал. Потрапезничали. Слишком уж проголодались, хотя Курбан их накормил.

— Да, голод — это страшно.

— Голод и унижения. Но, Михайло, этой женщине ты помог, а кто другим поможет?

— Ты же знаешь, царь Иван Васильевич повелел выкупать полонян повсюду. И цены установлены привлекательные для рабовладельцев и торговцев.

— Слышал, за простого крестьянина пятнадцать рублей дают ваших?

— Да. За городских, посадских — двадцать, за вельмож, стрельцов — более сорока. И то, если стрелец не взят на поле брани. Коли в бою захвачен, за него Москва готова платить сто шестьдесят рублев. А у вас конь хороший на наши деньги пять рублей стоит. Вот Алену с мальчишкой выкупил за четыре рубля.

Ризван погладил бородку, подсчитывая в уме. Затем проговорил:

— А, пожалуй, это подействует. Всех, конечно, не выкупить, но многих удастся. В Порте за мужика дают до трех тысяч акче, это получается пятнадцать рублей. Так какой смысл отдавать невольников туркам, когда за те же деньги, а то и дороже, можно обратно перепродать. И не тащить в Кафу, а вести торг у Перекопа. Это ваш царь хорошо придумал.

— Выкуп существовал и до него, Иван Васильевич только это дело на широкую ногу ставит.

— Да поможет ему Всевышний в деяниях добрых. Ну, ты ступай к своей Алене, а я скажу Ираде, чтобы мясо подогрела. Я буду в большой комнате.

— Хоп, Ризван.

Бордак обошел дом, вышел к пристройке.

Алена и Петруша сидели на низкой лавочке, обнявшись. Завидев спасителя, похорошевшая Алена, одетая в новое платье, бросилась в ноги Бордака:

— Пан Мацек! Я так благодарна тебе за сына…

— Ну что ты, Алена, встань! — оторопел Бордак.

— Нет. Ты наш избавитель, пан Мацек, я готова служить тебе всю жизнь, лишь бы сынок, покуда подрастет, был со мной. Одни мы остались на этом свете.

Посланник пришел в себя, поднял женщину:

— Ты это, Алена, рабские привычки брось. Ни ты, ни твой сын не рабы.

— Но ты ведь выкупил нас, значит, мы твои рабы.

— А ну сядь, а мальчик пусть побегает по саду, поест фрукты.

— А можно?

— Можно.

Петруша отбежал, но недалеко, боялся потерять мать из виду.

Весь путь от дома мурзы до дома Ризвана Михайло размышлял, открыться Алене или нет. В конце концов пришел к выводу, что утаить от женщины, кто он такой, когда придется еще какое-то время жить рядом, не получится.

— Алена, — повернулся он к женщине, — я не литвин, не пан, не Михай Мацек.

— А кто? — В глазах женщины промелькнула тревога.

— Не бойся. Я русский. Из Москвы.

— Из Москвы? — удивилась она. — А здесь что делаешь? — Но тут же спохватилась: — Прости, бога ради, я не должна ни о чем спрашивать тебя.

— Почему же? Спрашивай, на что смогу, на то отвечу. Здесь я по делам. Не пугайся, они не связаны с торговлей живым товаром. У меня другие дела в Крыму. А вот какие, тебе знать не след.

— Да, конечно, а как же тогда называть тебя?

— Михайло.

— А что будет с нами? Ты возьмешь меня к себе в услужение? — с немым вопросом посмотрела на Бордака Алена.

— Я или люди, которые у нас здесь есть, переправят тебя и сына обратно в Русь. И ты, как свободная женщина, сможешь начать новую жизнь. Где вы жили на Руси?

— У Брянска.

— Там остался дом?

— Нет, ничего не осталось. Мы жили рядом с городом в небольшой деревне, землю у боярина взяли. Хорошую землю. Урожай должен был быть богатым, думали в город переехать. Муж был мастером на все руки. Мог и коня подковать, и телегу справить, и сруб сложить. Лошадь была. Мы на поле были, когда налетели татары. Ну, и всех схватили. Поначалу в поле, потом в деревне. Все разграбили, хаты пожгли. Мужики не успели собраться, дать отпор, неожиданно налетели басурмане, похватали, что смогли, и погнали нас к Перекопу.

— А что местный полк?

— Тот в городе закрылся, ратники на стены вышли. Татары не только на нашу деревню налетели, они повсюду были. Так что защищаться сами мы не могли и защищать нас было некому.

— Понятно. Значит, в Брянске делать вам нечего?

— Ну, разве что в услужение к боярину какому проситься. Так лучше к тебе. Возьмешь?

— Поглядим. Надо еще отсюда выбраться. Но на Москву вас доставят, а там… там, как бог даст. Устроились-то ничего?

— Хорошо. Помылись, поели. Помолились. Местные татары к нам дружелюбно относятся. Оказывается, есть и такие в этой проклятой Кафе.

— Везде, у любого народа есть хорошие люди. Ладно, поговорили, пойду я. А ты ничего не бойся, здесь вас с сыном никто не тронет, даже если я уеду.

— А ты можешь уехать?

— Да. Забери сына, да идите в хату. Намаялись, отдохните.

— Я работать на хозяйку могу.

— И без этого обойдешься. Набирайся сил. Они потребуются для возвращения домой.

— Я так тебе благодарна!

— Господа благодари за то, что встретились… Спокойной ночи.

— Спокойной… Михайло.

Алена позвала сына. Тот тут же подбежал, схватился за юбку матери. Может, когда-нибудь узнает, какой беды избежал. Бордак же прошел в большую комнату, куда жена Ризвана Ирада подала жареное мясо с зеленью, лепешками и чаем. Михайло помолился, поел. Приехал Курбан, Бордак отдал ему серебро. Проводив гонца мурзы, ушел к себе в комнату и лег на матрац у окна. В Кафе ныне и ночью было жарко. Укрываться не стал. Приложил голову к подушке и сразу уснул.

Рано утром следующего дня, как только забрезжили утренние сумерки, мурза Азат в сопровождении десятка нукеров на крепком скакуне двинулся из Кафы в Бахчисарай. Мурза любил верховую езду, но одно дело — прогуливаться в окрестностях Кафы, выезжать на склоны отрогов горного хребта Тапе-Оба к морю, и совсем другое — длительный переход. Поэтому в обозе Азата шли две повозки. Одна — для мурзы, богато отделанная, двуосная, вторая больше похожа на телегу с закрытым верхом для отдыха всадников. Дорога проходила по степи, под палящим солнцем. Но татары привыкли к таким дорогам, и обоз шел довольно быстро. Притомившись за несколько часов верховой езды, Азат пересел в повозку. Там расстегнул рубаху, снял головной убор, скинул обувь, развалившись на мягком сиденье — обложенной подушками скамье со спинкой. Эту повозку доставили из Казани в 1552 году. В год, когда войско Ивана Грозного все же взяло Казань и присоединило к Руси Казанское, а затем и Астраханское ханства. Осталось от Золотой Орды, когда-то могущественной, наводившей страх и ужас не только на русские земли, но и на государства Запада, Крымское ханство, но оно полностью зависело от Высокой Порты.

История Крыма многообразна. Еще в конце I века на полуостров пришли римляне. Поднятые ими города-крепости часто подвергались набегам кочевников. Создавались пещерные крепости, пещерные монастыри, они были более недоступны для чужаков и тюрков. В IX веке Византия возвратила свое влияние. Стали набирать силу христианские княжества, такие, как княжество Феодоро в Мангупе и Кырк-Орское княжество. Но полуостров давно интересовал турок. Предпринятая Османской империей военная интервенция привела к вассальной зависимости Крымского ханства, хотя еще в XV веке крымский Юрт значительно обособился от Золотой Орды, и к середине века золотоордынский период был полностью завершен. Хаджи I Гирей объявил себя властелином Крыма. Ненадолго. Уже в 1475 году Крым фактически вошел в состав турецких владений. Не прошло и трех лет, как вассальное положение было официально закреплено. Пока еще прямого назначения хана султаном не было, но все вельможи Крыма знали, что если Константинополю придется не по душе какой-то претендент, то не быть ему на троне Бахчисарайского дворца. А что будет дальше? Ханство большей частью существовало не сельским хозяйством, не скотоводством, не мореходством, свой доход крымчане получали в основном за счет торговли рабами. А где взять невольников? Нашествия на окраинные земли и Литву нужных результатов не давали. И только Русь до сих пор являлась главным, если можно так выразиться, поставщиком рабов. Ну, и народы, присоединившиеся к ним. И все бы было как всегда, однако к власти на Москве пришел царь Грозный. Он не стал терпеть набеги казанцев, ногайцев, татар. Собрал войско, провел разведку и сделал то, чего от него никто не ожидал: используя крепость на берегу Свияги Ивангород, получившей позже название Свияжск, царь осадил и взял Казань. Присоединение Астрахани оставалось делом времени. Так и вышло. Хан Девлет-Гирей вместе с турецкими янычарами пытался оказать помощь соседям, но не вышло. Русская рать после реформ первого русского царя представляла собой грозную силу. Многие опытные мурзы, на себе испытавшие силу войска русского, отмечали, что армия царя Ивана сильно изменилась. Резко возросла дисциплина, несравненно лучшим было управление войсками в ходе любых сражений, будь то наступление или оборона. Указывалось на серьезное увеличение артиллерии — нарядов, подготовленность разведывательных отрядов — ертаулов, а главное, на незаурядные полководческие способности самого царя русского. Успехи Ивана Грозного в Ливонии впечатляли. Оттого к крымскому хану потянулись посольства из Речи Посполитой, Швеции. И Сигизмунд II Август, и Юхан III остро нуждались в поддержке ханства против усиления Руси. В этом же был кровно заинтересован и султан Высокой Порты, Селим II. Прибытие в Бахчисарай его личного представителя говорило о многом. О чем конкретно, станет ясно на малом диване, но сердце подсказывало: турецкий вельможа плыл через Черное море не для того, чтобы посмотреть, как правит в Крыму хан Девлет-Гирей.

Мурза вздохнул. Что-то будет? Предположений много, ответа нет. И не может быть. Все прояснится в Бахчисарае.

Обоз продолжал пылить по безбрежной степи.

В первый день отряд Азата преодолел путь в девяносто верст и уже глубокой ночью встал на отдых в небольшом ауле, чтобы с рассветом продолжить путь. Нукеры держались достойно, им хватило нескольких часов на отдых, коней сменили. В этом ауле мурза держал свой табун. Как раз для таких случаев — срочных выездов по вызову хана. Посему уже к обеду четверга отряд вошел в Бахчисарай и остановился на окраине города у родственника мурзы Галима, местного князька.

В это же время крымский хан встречал во дворе своего дворца турецкое посольство, которое возглавлял приближенный к султану человек Карбали-паша. В Порте ходили слухи, что никто из вельмож не имел такого приятия у Селима, как Карбали-паша.

Встретив высокого гостя, хан провел его во дворец, где был дан праздничный обед. После обильного кушанья вельможи вышли в придворный сад и устроились в небольшой беседке, из которой был хорошо виден дворцовый луг, где паслись ханские табуны, и на крутом правом берегу реки Чурук-Су — город.

— Хорошие у тебя кони, хан, — оценил скакунов Карбали-паша.

— Да. Отборные, их доставляют отовсюду. Вижу, тебе понравился молодой белый жеребец, ты не сводишь с него глаз.

— Ты верно заметил, хан, добрый конь, — рассмеялся Карбали.

— Он твой.

— Благодарю. Не забуду такого подарка.

— Его отловят и приведут к старшему нукеру твоей охраны.

— Хорошо.

— А теперь, может, поговорим о деле?

— Да, хан. Дело, впрочем, тебе известное. Ты прекрасно понимаешь, что дальнейшее усиление русских недопустимо. Они и так набрали силу немалую, захватили Ливонию, не говоря уже о Казани и Астрахани. Царь Иван наглеет, разве раньше можно было подумать о том, что русские придут в Крым? А ведь пришли на твои земли.

— Ты напоминаешь мне пятьдесят девятый год, когда русские под предводительством воеводы Даниила Адашева ворвались в Крым?

— Именно, хан, ведь тогда русские впервые хозяйничали здесь, освободили русских и литовских невольников, захватили твоих подданных, разгромили множество твоих отрядов.

— Ты еще напомни мне пятьдесят пятый год и Судбищенскую битву, в которой пали мои сыновья Ахмед-Гирей и Хаджи-Гирей, — побагровев, процедил хан.

— Они погибли как герои.

— Мне от этого не легче. Но мне тоже есть чем ответить тебе и султану. В прошлом году пятидесятитысячное войско еще одного моего сына, царевича Мехмед-Гирея, опустошило рязанские земли, а следом и окрестности Каширы.

— Однако и тогда русские сильно потрепали твое войско. Дружины опричного князя Дмитрия Хворостинина, не так ли?

— Мы будем вспоминать, что было, или говорить о том, что должно быть сейчас или в ближайшем будущем? — недовольно взглянул хан на посланника султана.

— Мы не будем больше вспоминать прошлое. Султан Высокой Порты Селим II желает, чтобы ты к весне следующего года собрал большое войско и начал поход против Руси. Покуда основные силы Ивана Грозного находятся в Ливонии.

— Поход на Москву? — озабоченно спросил хан.

— Об этом просит Сигизмунд, но султан и сам понимает, что на оборону Москвы царь Иван не мог не оставить сильной рати, посему, если удастся набег на Козельск, Рязань, то уже это будет хорошо. И тебе выгодно, король Сигизмунд обещал прислать подарки, а поход сулит много невольников, десятки тысяч новых рабов.

— Это если поход закончится удачно.

— Султан считает, что сейчас для этого самые благоприятные условия.

— Так это его повеление или пожелание?

— А разве повеление и пожелание султана не одно и то же? Конечно, ты можешь отказаться, но долго ли пробудешь на троне? Селим II, и тебе это прекрасно известно, может подобрать и более сговорчивого и послушного вассала.

— Ты хочешь оскорбить меня? Угрожаешь?

— Ну что ты, хан! — поднял ладони Карбали-паша. — Я по-дружески предупреждаю тебя. Не следует ссориться с султаном. С Селимом надо дружить. Это гораздо выгоднее. Ты назначил на сегодня малый диван?

— Да.

— Хорошо. Я должен присутствовать на нем. Но тайно. Это возможно?

— Возможно. Над входом в зал дивана есть балкон, один из двух, из зала он не виден, а с него видно и слышно все.

— Очень хорошо. На какое время ты назначил совет?

— Сразу после вечерней молитвы Магриб.

— Хорошее время.

— После дивана праздничный ужин.

Сразу после вечернего намаза особо приближенные вельможи Крымского ханства собрались в зале диванов на малый совет. Присутствовало всего десять человек, которым безгранично доверял Девлет-Гирей. Стены зала были украшены разноцветными узорами, пол из мрамора, на потолке большие люстры. Прямо в середине зала — трон хана, украшенный сукном с позолотой, рядом табуреты для калги и нурэддина (ханских наследников). Бьющий фонтан создавал атмосферу уюта и непоколебимости власти, а также приносил прохладу. Вдоль стен размещались диваны, оттого и государственный совет при хане, и сам зал получил это название. Здесь соблюдалась особая церемония входа вельмож. Ее очередность определял специальный человек — капыджи-баши. Первым, естественно, в зал входил хан с наследниками, далее муфтий, беки, знатные мурзы. Они подходили к трону, поклоном приветствовали хана, выражая ему наивысшую степень почета, и рассаживались по диванам. Все приглашенные на малый совет прекрасно знали о нахождении во дворце посланника Османского султана Селима II и не сомневались, что он, если не присутствует на диване, то следит за ним с одного из двух скрытых балконов.

Хан начал совет с восхваления ханства, вельмож, воинства храброго, как и принято на Востоке, после чего перешел к главной теме. Он довел до вельмож пожелание султана Селима выступить в поход на Русь весной следующего года, добавив, что и само ханство остро нуждается в рабах. Беи и мурзы внимательно слушали. Настала очередь высказаться каждому.

Ильдус-бей предложил немедленно потребовать от русского царя восстановления независимости Казанского и Астраханского ханств, на что русский государь, естественно, не пойдет, и это станет формальным поводом для нашествия. Его сосед после предложения затребовал еще и выплату дани Крымскому ханству. Эти предложения были приняты. Один из мурз высказался за то, чтобы еще до весны ожидаемого года, нынешней осенью, начать беспокоить русские земли, что может повлиять на решение царя Ивана Васильевича. Данное высказывание члена дивана воспринялось с сарказмом, зная твердость русского правителя, но, желая угодить Порте, приняли и это предложение. Диван принял все, что на нем предлагалось. А главное — собрать к весне 1571 года войско численностью не менее шестидесяти тысяч воинов и с ним под руководством Девлет-Гирея идти, имея основной задачей разграбление земель у Козельска, Рязани, Тулы, других городов, разработать подробный план действий на утверждение большого совета.

Малый диван заседал менее двух часов, после чего для вельмож был дан пир. На нем присутствовали наследники ханского престола, а сам Девлет-Гирей прошел в свои палаты, точнее в небольшую залу, где принимал обычно турецких послов. Его там уже ожидал посланник Селима II.

— Как прошел диван, Карбали-паша? — поинтересовался хан.

— Хорошо, — ответил представитель Порты. — Больше всего мне понравилось единодушие твоих ближних вельмож, понимание требуемого. Я расскажу султану обо всем. Уверен, он будет доволен.

— Но одного довольства мало. Мне необходима поддержка в подготовке похода.

— Ты говоришь о деньгах?

— Да.

— А разве крымский хан не в состоянии оплатить сбор войска, которое в дальнейшем принесет ему огромную прибыль?

— Но надо собрать большое войско.

— Не говори, хан, о деньгах, не разочаровывай меня.

— Ну, тогда пусть султан даст хоть десяток тысяч своих янычар.

— После того как ты поступил у Астрахани, султан вряд ли даст тебе кого-либо, — погладил свою бородку Карбали-паша. — Этот поход в какой-то мере должен искупить твою вину за гибель наших отборных воинов. Или ты забыл, что произошло у Астрахани?

— Я ничего не забыл. И ни в чем не виноват.

— Так думаешь ты, в Константинополе мыслят иначе. Но… давай закончим этот разговор. День прошел удачно, не надо портить вечер.

— Тогда, может, посмотрим наложниц?

— А вот это с удовольствием, — оживился Карбали-паша. — Надеюсь, ты знаешь, что я люблю девочек не старше четырнадцати лет.

— Это мне известно.

Хан трижды хлопнул в ладоши, и в зале тут же появился слуга.

— Наложниц в покои паши, — приказал Девлет-Гирей.

— Слушаюсь, господин, — низко поклонился слуга и попятился к двери.

Хан и посланник султана прошли в покои гостя.

Туда же доставили пятерых девочек в возрасте от одиннадцати до четырнадцати лет. Были среди них и русские, и литовки, и татарки.

Девлет-Гирей указал на наложниц, в глазах которых стояли слезы:

— Это лучшие, мой друг, выбирай.

Карбали-паша обошел наложниц, осматривая их, как невольниц на рынке, и, крякнув, вытолкнул вперед светловолосую с длинной косой:

— Эта!

Хан приказал остальным выйти из покоев, что наложницы сделали быстро и радостно. На этот раз их обошла участь быть изнасилованными старым, бородатым турком.

— Кто ты? — спросил Карбали у оставшейся девочки.

— Зина.

— Зина? Откуда?

— Из Новгорода.

— Эту девицу мне купец местный подарил, а взял ее в Новгороде нищенкой. Нашел где-то подыхающей от голода. Она сирота. Но хороша, вкус у тебя отменный, — объяснил хан.

— Сколько тебе лет?

— Двенадцать.

— Ты девственница?

— У меня еще не было мужчины.

Физиономия Карбали расплылась в похотливой ухмылке:

— Хорошо. Очень хорошо. Сегодня ты узнаешь, что такое стать женщиной.

Девочка заплакала. Карбали, влепив ей пощечину, произнес:

— Ты должна выражать радость, а не скорбь, девка. Встань. Увижу еще раз слезы, отстегаю плетью.

Наложница поднялась, вытерла слезы:

— Извините, я больше не буду.

Несмотря на свои двенадцать лет, Зина уже оформилась. Довольно крупная для ее лет упругая грудь, в меру полные ноги, круглая попка, на что больше всего обратил внимание паша.

— Помыть ее и в спальню, — повернулся он к хану.

— Румяна?

— Не надо. Она и без того красива.

Карбали взглянул на девочку:

— Теперь ты не Зина, а Зия — свет. Поняла?

— Да, господин.

Хан вызвал служанку, и та увела наложницу.

— Остальные тоже пусть будут рядом, — сказал паша Девлет-Гирею. — Если не понравится эта Зия, чтобы заменить.

— Да, конечно, но уверен, что русская девочка доставит тебе удовольствие.

— Откуда тебе знать, хан, она же девственница, а значит, ты не спал с ней.

— Разве нельзя иметь баб, не посягая на девственность? — усмехнулся тот.

— Вот ты о чем. Ну и как она?

— О, это что-то восхитительное!

— Зачем ты дал мне девку, которую сам имел?

— Я мог ничего и не говорить. А сказал, чтобы ты не сомневался, тебя ждет незабываемая ночь.

— Ладно. Если она мне понравится…

— То ты получишь ее в подарок, — не дал договорить турецкому вельможе хан.

— Хорошо, но, может, те, что ушли, лучше ее?

— Нет. Однако вкус у всех разный. Я дарю тебе всех девиц, что приводили сюда.

— Султан узнает о твоем почитании Порты и образцовом правлении, — изобразил улыбку Карбали.

— Благодарю. Не буду мешать, девицу уже, наверное, провели в спальню. Сильных тебе ощущений.

— На этот раз благодарю я.

Девлет-Гирей покинул покои, отведенные турецкому вельможе, и прошел в свой гарем, где его ждала не менее очаровательная молодая жена.

Карбали отправился в спальню. Зина уже находилась там.

Утром ее, избитую, окровавленную, вынесли из спальни паши и отдали лекарям, с наказом хана привести девочку в порядок.

После праздничной пятничной молитвы и торжественного обеда во дворце хана вельможи отправились по своим домам. Начали сборы слуги Карбали-паши, им была выделена дополнительная арба для подарков хана, в том числе и наложниц, среди которых была и Зина. Никого не волновало, что она даже встать не может, положили в арбу, и все.

Вслед за обозом из Бахчисарая выехал и Азат. На обратную дорогу в Кафу ему потребовалось больше времени. Попав в канаву, сломал ногу конь старшего отряда нукеров. Ему перерезали горло, разделали и сложили мясо в мешки. Старший забрал коня подчиненного, а тот перешел в арбу обоза. На все потеряли часа три, поэтому в Карасубазар, селение промежуточной остановки для отдыха, обоз въехал в час ночи. Остановились в лучшем караван-сарае, где имелось все для полноценного отдыха, включая баню и чайхану, а также выкупленные мурзой покои отдельного здания.

Помолившись после первого этапа пути и отужинав, мурза с охраной, не выставленной на посты, легли спать в три часа ночи. А так как Азат поспать любил, обоз возобновил движение только после обеденной молитвы и обеда. Соответственно, в Кафу он прибыл к полуночи воскресенья.

В тот день Бордак так и не дождался человека мурзы, промаявшись весь вечер.

Курбан объявился в понедельник утром. Въехал на подворье Ризвана спустя час после утреннего намаза. Во дворе спешился, потянулся. Для него ночь выдалась тяжелой.

— Салам, Курбан! — подошел к нему Бордак.

— Салам, Михайло!

— Коли ты появился, то сие означает, что и мурза в городе?

— Да, ночью приехали. Я спал всего два часа.

— Ничего, выспишься. Что просил передать мурза?

— Чтобы ты под видом литовского купца приехал к нему после предвечерней молитвы.

— Есть что-то важное?

— О том мурза мне не докладывает, — пожал плечами Курбан.

В это время во двор вышли Алена и ее сын. Сейчас они выглядели гораздо лучше, чем на невольничьем рынке. Да это и понятно, свобода преображает человека.

Курбан подмигнул Бордаку:

— Ставлю сотню акче, что ты положил глаз на выкупленную невольницу…

— Можешь сразу выложить деньги, — прервал татарина Бордак.

— А что? Не так?

— Не так!

— Не верю. Ты один, она одна, всем тебе обязанная, сын еще мал, чтобы что-то понимать в этих делах. И вы не милуетесь тайком?

— Нет. Так что давай мои деньги.

— А ты докажи, что не милуетесь.

— Как?

— Не можешь? Значит, спор не выиграл. Но и не проиграл. Никто никому ничего не должен.

— Ну, и хитер же ты, Курбан!

— А как иначе прожить? Простые да бесхитростные, слабые, доверчивые — все в кандалах на рынке невольников, а хитрые, коварные продают и покупают их. — Курбан вдруг улыбнулся и добавил: — Хотя ты тоже хитрый. Купил же себе рабыню с маленьким рабом. — Но тут же отступил в сторону, чтобы не попасть под увесистый кулак «литовского торговца». — Шутка, Михайло, шутка! Значит, после предвечерней молитвы в доме мурзы. Поехал я. Спать хочу, сил нет.

— Спокойного тебе сна.

— Угу!

Курбан вскочил на коня и скрылся в улочках Кафы.

А к Бордаку поспешила взволнованная Алена.

— Извини, Михайло, татарин, что приезжал, говорил обо мне?

— Нет.

— Но он так смотрел на нас с Петей, что я подумала…

— Ты испугалась, что он хочет купить вас?

— Да, извини, но здесь я чувствую себя товаром. Как ни пытаюсь отогнать это чувство, не получается.

— Это объяснимо, Алена, но поверь мне, ты в безопасности, как и твой сын, а приезжал не торговец, это наш друг.

— Здесь, в Кафе, и друг? — удивилась она.

— Не все местные одобряют работорговлю и не все стоят за хана. Но тебе об этом знать не след, занимайся своими делами.

— Тогда я пойду помогу Ираде.

— Да, но и за сыном смотри, чтобы на улицу не выскочил. Вот это не безопасно.

— Он всегда при мне.

— Ну и хорошо.

Со стороны сада появился Осип Тугай из окружения русского посла в ханстве, окольничего Афанасия Федоровича Нагого. Он поприветствовал Бордака, и они присели на небольшой топчан, где после трапез отдыхал хозяин усадьбы. Устроившись вдали от посторонних глаз, Тугай спросил:

— Что с мурзой, Михайло?

— Он вернулся, через Курбана передал, что Азат будет ждать меня у себя дома после предвечернего намаза.

— Значит, у него есть новости для нас.

— Иначе не приглашал бы, передал бы через Курбана, что ничего нет, и все.

— Интересно, что за новости.

— Узнаем.

— А ты уверен, Михайло, что мурза Азат не водит нас за нос?

— Считаешь, он ведет двойную игру?

— Так считает, вернее, допускает Афанасий Федорович.

— Кто его знает, Осип, — пожал плечами Бордак. — Но до сих пор мы получали от него достоверные данные.

— Все так, но ты знаешь этих басурман. Сегодня он показывает, что друг, а завтра окажется злостным врагом. У них это просто.

— А что, Осип, мы можем изменить? Другого вельможи, что встал бы на нашу сторону, нет.

— Сколько он запросил за свою работу?

— Десять тысяч акче.

— Не сказать, что и много.

— Немного?! За эти деньги можно два десятка хороших коней купить!

— Да, но выкупить только одного невольника.

— Это так, но купить на рынке не менее четырех десятков можно. Я заплатил еще до отъезда мурзы в Бахчисарай, у меня осталось всего пятнадцать тысяч.

— Афанасий Федорович пополнит твою казну, — улыбнулся Тугай.

— Когда?

— Слушай сюда. Окольничий уехал с утра в Сююр-Таш, где подворье послов, в нашу усадьбу. Как только поговоришь с Азатом, вернись сюда и уже отсюда задами выезжай в аул. Там тебя встретит Нагой.

— А пошто он подался в Сююр-Таш? У нас и здесь посольское подворье есть.

— Ну, этого не знаю. Думаю, у него там встреча с каким-нибудь иноземцем. Сам ведаешь, ныне, когда Иван Васильевич покорил Ливонию, во многих государствах суета началась.

— Ладно. В Сююр-Таш так в Сююр-Таш, — вздохнул Бордак. — Далековато, сто тридцать верст с лишним по горячей степи.

— Туда дорога есть.

— Где полно глаз и ушей хана.

— Тоже верно.

— Ты сам в ауле будешь?

— Должен, но это как Афанасий Федорович решит.

— Еще не решил?

— Гонца от него не было. Может, будет, как вернусь на подворье. А что? Я тебе нужен?

— Возможно, будешь нужен.

— Разберемся, Михайло. Помогу, коли что. Так, я все передал, поехал.

— А пошто задами-то? Место здесь глухое. Соседи особо не интересуются жизнью друг друга.

— Как велено, так и делаю.

— Ну, тогда удачи, Осип!

— Увидимся. Привет от меня Ризвану.

— Передам. Проводить?

— Не надо. Да и конь недалеко. Давай, Михайло!

— Давай!

Помощник русского посла в Крымском ханстве ушел через сад к задам города.

Вскоре Бордак услышал удаляющийся топот копыт коня Осипа. Тот рысью повел скакуна в центр.

День прошел незаметно.

Как только тени от предметов стали становиться больше самих предметов, Бордак оделся в костюм литовского торговца, оседлал коня и поехал к крепости.

Во дворе мурзы его встретил Курбан.

— Ты вовремя. Как раз господин только покушал.

— А я думал, он угостит меня ужином, — улыбнулся Бордак.

— Может, и угостит, у него хорошее настроение.

— Что, новых наложниц подвезли?

— Нет, просто хорошее настроение, может, оттого, что успел кальян покурить. Османы привезли отборную индийскую коноплю.

— Но он в состоянии вести серьезный разговор?

— Азат всегда в состоянии заниматься делами.

— Ну, что ж, веди тогда к своему господину.

Курбан провел русского посланца в большую комнату, где на подушках, уложенных на цветастом ковре, восседал Азат.

— Приветствую тебя, мурза, — сказал, поклонившись, Бордак.

— Салам, Михайло, проходи, устраивайся рядом, сейчас чай со сладостями принесут. Надеюсь, ты не голоден?

— Нет, а чаю выпью с удовольствием. У тебя хороший чай.

— У меня все хорошее, настоящее, дорогое.

— Это так, — улыбнулся Бордак, устраиваясь напротив мурзы. — Есть что-нибудь интересное?

— Есть, Михайло, есть.

— Ну и о чем был разговор на диване в Бахчисарае?

Мурза передал все, чему был свидетелем в ханском дворце.

— Значит, нашествие, — с задумчивым видом проговорил Бордак.

— Да. Весной следующего года, но не забывай, что отряды хана начнут беспокоить ваши сторожевые заставы еще осенью, выискивая слабые места в охране границ.

— Не забуду. Орда Девлет-Гирея пойдет, как и прежде, Муравским шляхом?

— Да. Это удобнее всего.

— И хан желает разорить земли до Козельска?

— Козельском хан не ограничится, ведь рядом густонаселенные земли Тулы, Рязани, Калуги.

— Получается, что Девлет-Гирей намерен опустошить земли с юга и юго-востока от Москвы, на Москву же идти не собирается. Пошто?

— То мне неизвестно. Но и гарантий дать, что хан не повернет на Москву, не могу. До похода еще довольно много времени, план вполне может быть изменен. Хотя вряд ли Девлет-Гирей решится на взятие Москвы.

— Это только твое мнение или и других вельмож?

— Я, Михайло, всегда говорю только от себя.

— Ясно. Но если что-то изменится в планах хана, ты сообщишь?

— Конечно. И каждое новое сообщение, заслуживающее внимания, будет стоить уже двадцать тысяч акче.

— Не дорого ли?

— Гораздо дешевле того, что возьмет на Руси хан, если застанет русского царя и его рать врасплох.

— Хорошо. У тебя все?

— Да.

— Тогда я поехал.

— А зачем ты приезжал ко мне? — ухмыльнулся мурза.

— На переговоры о покупке невольников, что ты держишь в Кезлеве (нынешняя Евпатория), которых приобрел очень дешево, — поняв мурзу, ответил Бордак.

— У меня в Кезлеве нет невольников, а вот шелк из Персии есть. Очень хороший шелк. И ковры, славящиеся на весь мир, есть. Вот договариваться о покупке этого товара ты и приезжал ко мне. Но надеюсь, что ты сумеешь избежать встречи с городской стражей.

— Я все понял. До свидания, Азат!

— Да хранит тебя Всевышний!

Бордак покинул усадьбу мурзы, вернулся на подворье Ризвана. Переодевшись, выехал на пустую дорогу и повел коня к выезду из Кафы в сторону аула Сююр-Таш, лежавшего в ущелье северо-западных склонов второй гряды Крымских гор.