Избранное

Александр Сытин, 2009

СЫТИН Александр Иванович, член Союза писателей России, лауреат литературной премии имени Дмитрия КЕДРИНА «Зодчий» – автор семи стихотворных сборников и четырёх книжек прозы. В 1959 году окончил физмат Казанского госуниверситета и был направлен для работы в Подмосковье в ракетно-космическую технику. Где и застрял на всю жизнь. Первая книга «Открытость» вышла в издательстве «Современник» в 1979 году. С 1959 года живёт в посёлке Болшево Московской области. Теперь эта часть Болшева – город Юбилейный.

Из книги «Тревога» (1990 г)

Памяти безымянной деревни

Скопирован крапивой контур дома.

Площадка возле — двор когда-то был.

Но до сих пор всё жмутся к ним знакомо

деревья, тропки, редкие столбы…

Труба печная… Нет, не от пожара.

Ушли сначала дети. Кто куда!

Привычных вёдер тщетно ожидала

в колодце застоялая вода.

В полях всё васильки. Да молочаи.

За хлебом — в город.

«Эк настала жизнь!»

На письма всё ж обиженно молчали.

Потом перекрестились — и снялись…

Там всякие.

Выдумывают плазму.

И вкалывают просто за рубли…

Как мало не поддавшихся соблазну,

сумевших не отречься от земли!

Хозяйским обойдённые вниманьем,

сутулясь, чахнут яблони в саду…

Начало ли, конец повествованью?

Но я и там ответа не найду,

где, раненые памятью о лете,

ещё держа глазами васильки,

накормлены, при тёплом туалете

тоскуют о деревне старики…

Липа на проспекте

Заботу о ней

проявляют.

Укрыли в асфальт провода.

Из шланга её поливают —

журчит по асфальту вода.

Под стволик, асфальтом зажатый,

кладут удобренье: расти!

Есть шефы — из школы девятой.

В чести у них липа. В чести.

В достатке и солнца, и влаги…

И, сил животворных полна,

цветы, как победные флаги,

в июле раскрыла она…

Но только… Не будет похожих.

Асфальт неподатлив и груб.

Слетают под боты прохожих

созревшие шарики. Хруп!

И листья слетают урочно

на мокрые чьи-то следы…

И запах забылся цветочный.

И смыло с асфальта плоды.

И словно какая-то малость

ушла из её красоты.

И словно в ней что-то сломалось.

Весна. Но унылы листы.

И снова цветения время.

Но что ей цветы без числа,

коль некуда сбрасывать семя,

чтоб новая жизнь проросла!..

Яблоня

Её к земле тянули яблоки.

Струились трещинки ствола.

И вот с колен подняться на ноги

она однажды не смогла.

Но снова цвет держала бережно,

как бы приподнятая им.

И вновь цветка не стало белого.

А стал он шалом наливным.

И вился аромат над кроною.

Не замечал случайный взгляд

ствола уродливого, чёрного.

А видел: яблоки висят.

Сгибалась медленно до осени.

Как снегирей пылала стая…

Пока не вызрели — не сбросила.

А после рухнула — пустая…

Через тысячу лет

При самой удаче великой

(Не вспыхнет большая война.

Спасусь от болезни столикой.

Не тронут огонь и шпана.

Удастся сберечься от зелья.

Меня не завалит безделье.

Не высушит зависть. Иначе —

минует любая напасть)…

При самой великой удаче

мне в эти года

не попасть.

Зачем же я взглядом тревожным

опять и опять загляну

в тот край, для меня невозможный,

в запретную эту страну?

Враждуют ли там? Перестали?

Как нервничают города?

И чист ли там воздух?

Чиста ли?

Жива ли речная вода?

Слышна ли там песня удода?

Не вымерли

кобра и волк?

Зачем мне такая забота?

Ведь я же

навеки умолк.

Давно погрузился в потёмки…

Но острые щупальца глаз,

ещё не родившихся, странных

(потом они будут — потомки)

тревожат из далей туманных:

«Ты помнишь,

ты помнишь о нас?»..

Тайны

А в мире тайн всё меньше.

Разве диво?

Теперь так модно открывать секрет!

Покровы с тайн срываются ретиво.

Чему вы удивляетесь? Их нет!

Их нет, чудес!

А в цирке — просто фокус.

А книжку эту написали ТАК.

А ТАК кино рождалось.

Очень просто!

Как страшно всё!

Как всё тоскливо просто.

Ведь верил в чудо маленький чудак!

А сердце-то — одни желудки эти…

Душа? Да просто выдумал поэт!

Всё просто!

Просто происходят — дети!..

Вот-вот…

А тайны кончатся на свете —

какой тоскою выстудится свет!..

Награда

Не довелось — во главе парада.

Работал, где скажут, что дадут.

Но вот и ему досталась награда —

медаль за доблестный труд.

Вот в полдень в цехе народ и собрали

по случаю по сему.

И поздравляли, и руку жали.

И хлопали. Как не ему.

Он плохо видел, неважно слышал.

Стоял в голове гул.

Потея, он к микрофону вышел —

как будто с обрыва шагнул.

Толпа столикая в дрожь бросала.

Горло сковал испуг.

Но что-то, горевшее в полнакала,

вспыхнуло в нём вдруг.

— Товарищи, я говорить не умею.

И в хоре я не пою.

Я две вот этих руки имею.

И голову, значит, свою.

Спасибо, страна мой труд разглядела.

Большое значенье — медали.

Но если руки скулят без дела —

на кой, извиняюсь, дали?..

Нет, говорят, сырья на детали.

Мы все невиновны вместе.

Тебе же двести нарисовали?

Ну да… Только я не про двести.

А если и ТАМ так медали дают?

Показывать не устали.

Ведь сколько металлу! И льют, и льют!

Ведь каженный день медали!..

Конфуз получился. Задумался зал.

Замглавного вывел из спячки.

— Пал Палыч скромен, — с улыбкой сказал. —

И чист, фигурально, как мальчик.

Похлопали. Руку пожали. Сошло.

Качало его — как «под мухой».

А после мастер назвал «ослом».

И пальцем крутнул

над ухом…

«Выходит, человека проглядели…»

Выходит, человека проглядели…

Вдали от сына умирает мать.

Устала ждать.

Пустынно у постели.

Сын не придёт её поцеловать.

Не назовёт, как в детстве.

Не заплачет…

А сын — на зависть!

Говорлив.

Лобаст.

Да недосуг.

В заботах весь.

В удачах…

Но о таком не скажешь:

«Не предаст».

«Кто эту тысячу приговорил…»

В результате утечки газа из магистрального газопровода под Уфой взрывом были сброшены с рельсов и сгорели два встречных пассажирских поезда, в одном из которых ехали на отдых дети.

Кто эту

тысячу приговорил?

Кровью и пламенем

ночь одарил?

Кто уготовил горящие дали,

ад про которые помнит едва ли?

Чьи они, чёрные трупики эти?

Чем, перед кем провинились дети,

радость которым сулила езда

в мирных (мгновенье назад) поездах?

Что это было? Рок? Святотатство?

Кара, доставшая сквозь облака?

Наше извечное головотяпство?

Или преступная чья-то рука?

Как ни ответь — утешенья не будет.

Боль умирающих

разум сечёт.

Так неужели беда не разбудит,

чтобы себе

предъявили мы счёт?

Сколько трагических прецедентов

Память выстраивает

вдоль пути!

Так через сколько ожоговых центров

надобно совести нашей пройти?

Винтик

Жил человек, из кожи лез, трудясь.

В авралы поднимался из постели.

Ни дачи, ни машины отродясь.

Зато жена ушла. И облетели

кудрявые и буйные власы.

Икра? Да что вы? Твёрдой колбасы

на мог достать. Он честен был и скромен.

С зубами плохо. Так-то был доволен.

А много ли нажи2л? Вот язву — нажил.

Да мало по2жил. Ну, не повезло.

И всё-таки он белый свет уважил.

И, злом помятый, не смотрел он зло.

А в честь его — ни радио, ни медь.

Но как живуч! Не перевёлся ведь!

Другой — в прорыв!

(Даруй, судьба, удачу!)…

О «винтик» наш!

Люблю его. И плачу.

Чернобыль

Такое солнце яркое светило!

Такая благость по земле плыла!

Алели мальвы.

Жарко суетилась

на колесе подсолнуха пчела.

Медовым соком наливались груши.

На грядке

выгибались огурцы.

И, крылышек упругость обнаружив,

взлетали

неуклюжие птенцы…

Нет, не о том моей душе страдалось,

что всюду ожидал меня искус —

но всё, что щедро глазу открывалось —

ни в руки взять,

ни испытать на вкус…

Нет, не о том…

«Да-да, и в самом деле.

Ну, драма. Но кончать пора бы с ней.

Потери, в целом, в общем-то, имели.

Но самолёт упал — и то б страшней.

Ведь всё-таки живётся здесь,

живётся…»

Всё так,

когда б не принимать в расчёт,

каким ещё уродством отзовётся?

Какой нежданной смертью потрясёт?

Вера

Старушка ковыляет.

Сутула. Ноги скручены.

Мужской пиджак.

Косыночка на серых волосах.

Её ручонки тонкие —

как старые уключены.

«Я спорчена, родименький, —

призналась мне в слезах, —

Оборотился ласковым…

От колдовства антихриста,

от взгляда приворотного

сберечься не смогла»…

А ветер небо светлое из туч кудлатых

выпростал.

Но из леса топорщилась

ознобистая мгла.

«Иду забыть нечистого

и исцеленья выпросить».

Худые туфли шаркают.

И посошок стучит.

Себя нетрудно выплакать.

Себя легко ли высказать.

То слово скажет горькое.

То снова замолчит.

«А как же дальше, бабушка?

Асфальт удобный кончится.

По грязи —

и в резиновых не добрести, боюсь»

«А дальше-то, родименький?

Дойдёшь, коли захочется.

Разуюсь. Поползу. Не то — катком,

но доберусь».

И столько заплескалось в ней

и дерзости и ярости,

что тотчас и привиделось,

как через топь ползёт…

Шуршит,

спешит улиткою,

не ведая усталости,

в коряжистый распадок, где

святой источник бьёт.

— А помогает, бабушка? —

«Да, милый, как молоденька.

На месяц прячу палочку…

Кады бы без греха…

Мне мнится: вновь бегучая

и личико смородинкой.

А не пойди к святому-то —

куды уж как плоха…»

Низинными туманами,

дождём,

осинным золотом,

размягшими дорогами

сентябрь на землю лёг.

Представил я купальщицу —

стянуло кожу холодом.

Сказал: «А ведь простудишься!»

«Бог милует, сынок!»

Конечно, я начитанный.

Я понимаю правильно.

Спасение в движении — известно

мне давно.

Но перед этой верою,

неистребимой, пламенной,

бросающей в движение —

склоняюсь всё равно.

Мы — все! — без ВЕРЫ можем ли?

Мы ею жизнь проверили.

Судьба как ни куражилась —

а были спасены.

Когда в себя мы ВЕРИЛИ.

Когда в победу ВЕРИЛИ.

И в святость дела нашего.

И дружбы.

И жены.

Я рад,

что тайны держатся.

Что вера неубитая

и дух, и тело бренное

стремит и вдаль, и ввысь.

Покуда живы таинства —

обещаны открытия.

Покуда ВЕРА светится —

неистребима ЖИЗНЬ!

«Улыбкой и взглядом касалась…»

Улыбкой и взглядом касалась.

Стремилась во всём угодить.

Себя не жалея, бросалась

от всякой беды оградить.

Всё лучшее — сыну, невольно

желанья в себе укротив.

Дрожала, когда ему больно,

стократную боль ощутив.

Её неуёмной тревогой

его настигало в пути.

И даже опасной дорогой

Ему удавалось пройти..

Как будто она управляла

и взглядом, и взмахом руки.

Как будто она направляла

родные сыновьи шаги.

С дорогой сыновьей и делом

держала незримую связь…

А сердце в тревоге — болело,

от болей

слабей становясь.

Когда ж оно вовсе устало,

покой обрело навсегда —

тревоги за сына

не стало…

Тогда с ним

случилась беда…

«Кто ждёт с такой неистовой надеждой…»

Кто ждёт с такой неистовой надеждой,

как сына ждут родители, хотя

давно ль они сознание теряли

над горсткой свежевспененной земли?

Но это было, видимо, во сне.

Жестокий сон. Приснится же такое!..

Вот-вот его послышатся шаги.

Чу! Вроде дверью стукнули внизу.

Шаги…

Но больно тихие.

Он громче.

Стремительней!

Летит, как паровоз.

А вот уж точно он! Его походка…

Нет, не дошли.

Чужие…

Замерев,

дыханье затаив, полуживые,

все обмирая, ждут и ждут.

Всё ждут…

Эхо

Они не видели войны

и смутно знали по рассказам.

И плохо слушались они

надоедающих наказов

«Не лезь!».

«Не трогай!»,

«Не кидай!».

Хотя, случалось, были биты…

За старой мельницей вода

ржавела в я ямах ядовито.

В грязи застрявшая свеча

на дне мерцала желтовато.

И мальчик, радостно крича,

её достал: «Моя граната!».

Босая гвардия мальцов

у ямы тинистой толпилась…

И любопытных глаз кольцо

до самой улицы катилось..

(Плыл полдень

сытно

над землёй.

Страда.

Поспела озимь.

Вдруг он свечу — над головой.

«Ложись!» — и тут же оземь.

И лопнул воздух. Горестно и красно.

И взвился крик. И медленно угас.

И мир стал таять. И сходила ясность

с его, навеки удивлённых глаз.

И девочка недвижная сидела,

глядела и не плакала — а так

сидела и глядела, и глядела.

И лепестки ронял махровый мак,

на платьице разорванном проросший —

сквозь двадцать лет

преданий о войне.

И болью перехлёстнутая площадь

в предкриковой

застыла

тишине…

Земля полигона

Над нею бушуют смерчи.

Над нею толпятся смерти.

Неистовый огненный шквал

все краски и звуки попрал.

Не сыщешь живого места.

Наполнится громом окрестность.

И — вспышка.

И вскинется рвано

над старою — новая рана…

Растаяло

эхо

ада.

И болью в ушах — тишина…

И вдруг,

как нежданная радость,

пробужденье от дикого сна,

как утоленье жажды —

кузнечиков скрипки.

И даже.

серебряногорлый солист

над ржавым простором повис.

И труженица пчела

за край роковой проплыла.

И серая юркая мышь

поверила в чуткую тишь.

И заяц рванул и исчез,

где тих искалеченный лес.

и снова ведут муравьи

в ту землю дороги свои…

Порхают, ползут и летят.

Не помнят ни зла, ни обиды

влюблённых,

певцов,

работяг

бессчётные классы и виды…

Тревогой осталось во мне:

камней опалённых усталость,

но шествует жизнь по земле,

где рыжая смерть

потешалась…

Без вести

Без вести пропавшие.

Не сыскать следа.

Чьей добычей ставшие?

Где? Когда?

Иль болота предал

зелёный оскал?

Иль шакал отведал?

Огонь ли заласкал?

В чьих остались лапах?

В полдень или в ночь?

Некому — оплакать.

Некому — помочь.

Некому склониться

низко до земли…

Чем вы провиниться

перед — кем могли?

Для кого вы грешные?

Гонит над землёй

души безутешные

жуткий непокой.

Негде приземлиться им.

Им могилы нет.

Долго ль рассердиться им

хоть на целый свет?

Бродят души бедные.

Радость им — невмочь.

И огнями бледными

напугают в ночь…

«Ах, как много вас…»

Ах, как много вас,

белые мячики,

мягколобые одуванчики,

поседевшая голова!

А вокруг

так и прёт трава!

И цветы только-только высыпят

и кузнечики вспенят дни…

И качать черепами лысыми

одуванчики будут

одни…

Облака

Спокойны. Величавы. Безупречны.

Лежат.

И искушенье велико —

Нырнуть без парашюта

в эту млечность

блистательно чистейших облаков.

Их доброту, их мягкость ощутить.

Потрогать скалы белые и башни.

Здесь столько света,

столько чистоты —

что среди них

и умереть не страшно.

Ты

Простые есть слова. Электроток

пройдёт по жилам — стоит только тронуть.

Слова, что спирта чистого глоток.

Слова, что проходимее нейтронов…

«Простите, Вы?

Нет. Ты? Вспомни. Студенты…»

И дрогнул алый обветренный грот.

И время быстрей магнитофонной ленты

вдруг стало раскручиваться наоборот.

Ты?!

Является яви крушенье.

Быль торжествует, светло волнуясь.

Ты?!

О прекраснейшее из воскресений —

возвращение в общую юность!

Ты помнишь? Ты помнишь?

(Вот сладостный яд!)

Витают

в таланты влюблённые Музы.

И мудростью искристой сыплют друзья,

начинённые солнцем, как арбузы…

Ты помнишь?

И город встаёт. Рассвет.

Улицы розовы, словно младенцы.

Ты помнишь?

Знаки магов. Конспект.

Высокое напряжение лекций.

Ты помнишь?

И выплывает сквозь туманы скользкие,

сквозь белоснежную карусель

наше личное,

комсомольское

общежитие номер семь.

Святым радушием его

не пренебрёг ни разу я.

И дом встречал, как своего,

улыбкою стоглазою.

И доверял. И принимал

доверье,

понимающий.

И меланхолию снимал

столикостью товарищей…

И я наверняка к тебе приду.

Я весь в тебе,

глаза мои и уши.

И я бреду

в малиновом бреду,

промытую готовый вынуть душу…

Ах да, прости. Пора расставаться…

В разные стороны нам грести…

Разреши,

дай счастье мне —

через десять, двадцать —

назвать тебя вновь удивительным —

ТЫ?

Немота

Я травы мну.

Я запахи ловлю.

И вдруг — бессилье, радость подминая.

Цветут. Лепечут. Пенятся.

Люблю.

Люблю их всех. —

А имени

не знаю.

В ущельях камни странные пестры.

Весной вскипают травами пустыни.

И крики птиц влюблённы и остры.

Но слова нет. — И восхищенье стынет.

Не так я жил.

Постиг движенье я.

В протоны углублялся

и столетья.

Но ускользает от меня земля

со всем своим земным

великолепьем.

«От жизни мне надо немного…»

Е. Воронину

От жизни мне надо немного…

В начале июльского дня

вела бы лесная дорога

вдоль солнечных сосен меня.

Чтоб солнце приятельски грело

приятелям давним двоим.

Чтоб сочная ягода зрела,

манила величьем своим.

Чтоб травы дышали густые,

снимали заботы легко.

И чтобы встречать не пустые

корзины в руках грибников…

Опоздание

Обычно поезд трогается первым.

И вспархивает

вслед ему

рука.

И напряженье покидает нервы.

И тело словно ватное слегка.

И пустота приходит бестолково.

И пестрота не радует глаза.

Тогда всплывает

и пронзает слово,

что не сказал,

а надо бы

сказать…

Моя муза

Домой с работы прихожу.

И это словно значит:

В руках уставших приношу

часов вечерних сдачу.

И с этой сдачей должен я

стучаться в двери рая,

где Муза робкая моя

опять одна

страдает.

Я понимаю: каково!

Весь день терзайся скукой

и жди уныло одного

прислужника науки.

К чему ей этот хилый чин

и жалкая зарплата?

«Ах, не такого из мужчин

желала я когда-то!..

Что нищей, крохи мне несёт

минут своих (как лестно!)

О, боже мой! И это — всё,

на что нам жить совместно?

Выкраивай на смех, на грусть,

восторги откровений…»

И я… я каждый день боюсь:

изменит мне… изменит…