Сдохни, но живи…

Александр Ступников

Человек – это то, что с ним происходит. Или не происходит… Записки репортера. Из жизни, работы и встреч в разных странах мира

Шабак

Один человек мне сказал, что за ним следят. Но сначала он предложил выключить мобильник и снять телефонную трубку на аппарате.

— Брюки оставить? — спросил я и подумал: «Неужели маньяк?».

Мысли путались, с кем попало.

— К вам полиция, — секретарь выглядела скорее встревоженно, чем испуганно. Но дверь в кабинет она за собой оставила преоткрытой. Работа такая.

Секретарь была не моя, а начальника по коридору налево. Но он с ней не спал. Он делал это на стороне.

В офисе, где все прослушивалось его «жучками», ему это делать было нельзя.

А мне можно.

Но я тоже с ней не спал. Потому как платил ей он. И она ему же отчитывалась.

Я же сказал — Работа такая…

— К вам полиция, — звучало многообещающе. Особенно с утра.

И свежее солнце, прищученное кондиционером и полосатыми ребристыми шторами, взошло у меня за спиной, как понятые, словно шаферы на свадьбе у молодоженов.

Встало и замерло.

Все опустилось.

В Израиле к полицейским относятся по-разному. Если не сталкивались, то хорошо. Отсутствие личного опыта всегда облегчает жизнь категоричностью слабительных суждений. Но если такой опыт уже был, то израильский полицейский вполне сопоставим с российским.

Не место красит человека, а человек красит место.

— Хотя в жизни всякое случается. И очень часто, — сказал как-то начальник снабжения Дома быта города Могилева по фамилии Черняк, когда на неделю направил меня на специальное задание следить за газетным киоском, где работала его жена. Он подозревал ее во внеурочных связях и женской хитрости.

Порочной, как дуршлаг.

И я благополучно отгулял это время на днепровском пляже и отчитался, что никаких подозрительных контактов у нее не было. Но, может быть, пять рабочих дней — это мало для вскрытия?

И отгулял еще неделю. Дома.

И сохранил им семью. А ведь мог и разрушить.

Один человек вошел ко мне уверенно и резко.

Как политик, до бровей накачанный формалином имиджмейкера.

Он был в голубой форменной рубашке, спрятанной под коричневый ремень с дырочками — на вырост по службе. В темных туфлях под белые, словно ручки христианского младенца, носочки.

В прическе с залысинами бедолаги, пережившего всех, кроме себя.

Черные-пречерные погоны бесстыдно болтались вразлет, как бурка Чапая на плечах супермодели. А на мятой груди вместо сердца отвисал нехилый бэйдж с именем, чин по чину.

И еще брюки — главный компонент настоящего мужчины.

Если он не женщина. Не шотландец и не индиец.

А мы были в Израиле, где встречается все.

И даже то, что больше нигде не нужно.

— У вас можно говорить? — он огляделся и внимательно прицелился взглядом прямо в меня.

— Вроде да, — я показал на плакат с перечеркнутым красным словом из трех вечных букв и подписью «Здесь не ругаются».

— За мной следят, — сказал один человек. И я понял, что это не полицейский.

Полицейские носят фуражку.

— Воин, почему вы без головы? — спросил меня однажды старший лейтенант Лукинский, подловив на плацу части без пилотки. И я сразу же осознал, что армия — это все.

Но не для всех.

— У меня к вам дело. Секретное. Снимите трубку на телефоне и, если можно, выключите мобильник, чтобы нас не прослушивали. Шабак (служба безопасности Израиля) везде.

— Успокойтесь, — я достал из-под ножки стола початую бутылку водки и подумал о начальнике: «В гробу я его видел».

— Смелый вы… — зауважал он, думая о своем.

Мы оскопили по рюмочке.

Полгода назад он устроился работать охранником в крупный супермаркет. Получил форму и стабильный заработок, но вдруг почувствовал, что его хотят убить. И не просто так, а электронным облучением. Медленно и подло. Сначала установили антенны в доме напротив его квартиры и запустили свои дозы, чтобы зомбировать. Когда он поменял жилье, все снова повторилось.

— Я резко полысел, — шептал один человек мне на ухо, — Интимные проблемы, извините, появились. А все потому, если вы спрашиваете, что я бывший офицер, в России. Нас здесь уже много, вот «они» и испугались. И начали, втихаря, изводить. Но я-то свой.

— Патриот, — мне полегчало. — Это диагноз. У них повсюду враги.

Было щекотно, но значимо. Как в президиуме.

Он вдруг вытащил из целлофанового пакета с надписью «Спасибо, что вы с нами» пачку серебристой фольги, расправил ее в шапку и одел на голову.

— Это отражатель. Я с ним все время хожу по дому и даже на ночь не снимаю, потому что меня облучают уже из соседней квартиры.

В дверь, как бы проходя мимо, заглянула секретарь, и по ее побледневшему лицу я понял, что в мою папку ляжет еще одна рапортичка начальнику. И с меня спросят, что это за князь Серебряный?

— Может, вам уехать? — я спрятал бутылку под стол. Пить расхотелось.

— Куда там… В Узбекистан? Нет. Это моя страна. Помогите. Вы здесь многих знаете. Наверняка есть знакомые и в Шабаке.

Я промолчал, но выпрямился в кресле.

Глаза вдруг стали оловянными, словно в уголовном розыске.

Запахло паленым солнцем

— Так вот, — продолжал он. — Скажите им там, кому надо, что я никакой не враг. Вас послушают.

И надежда тлела в его глазах, как головешки костра, в котором человек сжигает себя сам, злорадствуя и жалея одновременно.

— А что делать, — подумал пи-ц, — Кроме как назвать себя будущей вечной жизнью? Иначе не поверят.

— Отвернитесь, это секретно, — я защелкал по костяшкам телефона. — И он натянул себе шапку на голову. До самого Адамова яблочка, которое Ева успела надкусить, не познав.

Фольга хрустнула и затихла.

— Але, Меир, извини, буду говорить на русском, чтобы твои коллеги не поняли, — меня понесло. — Дело важное. Тут у меня один репатриант из бывших военных, хороший мужик.

Я вытащил его удостоверение личности

— По фамилии Белаконь. Да. «Бела», как Белла, твоя тетя из Хайфы. И «конь», как конь с мягким кончиком, ну ты помнишь…

— Сионист, — подсказал один человек.

— Сионист еще тот, с самого детства. Так вот, ваши ребята его там, вроде, облучают почем зря, а он наш. В смысле, свой. Я за него ручаюсь. Меир, сними с него наблюдение. Сделай для меня. Пусть парень живет спокойно.

И тут я увидел, что один человек качнулся на стуле — то ли от нервного напряжения, то ли от духоты.

Фольга — это еще тот отражатель виртуальной реальности.

Мне стало страшно, как на собрании пацифистов.

Еще не хватало вызывать в офис врачей — эту белую смерть в простынных халатах.

— Все. Снимайте свою «буденовку». Идите работайте. Больше вас никто не побеспокоит.

Он смотрел на меня, как маленький пупс в подвальной купели вифлеемского храма рождения Христова Палестинской еще автономии. Светло и непостижимо.

Все дети рождаются Иисусами, но потом живут с кем ни попадя. И умирают как попало.

Один человек светился, словно только что вышел из дверей туалетной комнаты.

Прочищенный, как после исповеди в публичном доме.

Что нужно в этом мире, чтобы порой сделать другого человека счастливым? Кусочек лживой правды под стельку отвисшего языка жадности. Да щепотка тепла на неистощимый клитор самолюбия.

Один человек сказал мне, что долг он при случае отдаст.

— Только не последний, — ответил я и подумал: «А где он купил фольгу, прости Господи?»