Александр Кравцов. Жизнь театрального патриарха

Александр Соколов, 2021

Александр Михайлович Кравцов – поэт и драматург, создатель, режиссер и актер театра «Мир искусства». Об этом человеке говорили, что это российский «Леонардо да Винчи». Сам он писал о многомерности своего творчества: По-вашему, я трезвенник?.. Один, Успешно избежав процессов и процессий, Запоем пью четыре сорта вин Из кубка четырёх моих профессий. Некоторые называли его гением. Другие заявляли, что его личность крупнее его произведений. Но все признавали его неординарность. Автор А. Соколов знал А.М. Кравцова более 40 лет, но и ему неведомо, как отзовётся имя Александра Михайловича в будущих поколениях. Возьмут ли его в своё будущее актёры, писатели, поэты, вообще жители нашей громадной державы, и тогда оно останется в культурном пласте России. Или незаметно, за быстротекучестью жизни тихо забудут о нём и его творениях, и оно растворится в забытом прошлом. В любом случае автора сей книги двигали душевный порыв и человеческое стремление собрать и обобщить сведения о его жизни, его творчестве, его судьбе. И желание не оставить это имя в небытии. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

Становление

После войны Татьяна с сыном вернулись в Ленинград.

«После снятия блокады я вернулся в нашу довоенную квартиру. Потом приехала мама. Во время блокады у нас умерли все наши ленинградские родственники, не вернулся с фронта и отец. Мы занимали две комнаты в коммунальной квартире на Форштадтской улице: огромная кухня, просторные коммунальные помещения, тогда ещё никто и понятия не имел, что такое совмещённый санузел. Кроме нас, там жили ещё двое соседей. Одна из них — артистка Ленинградской филармонии Левицкая: она была нашей питерской Риной Зелёной — говорила на эстраде детскими голосами. У неё был муж, инженер, прекрасный, добрый человек, который называл меня, ещё маленького дошкольника, «мамин хвостик». Жили дружно. Но в 1938 году его однажды вызвали куда-то, и он больше не вернулся». (Интервью газете «Квартирный ряд», 3 февраля 2005 г.)

Летом 1945 и 1946 годов Сашу и многих других детей отправляли на отдых (обычно на два месяца) в пионерлагерь (в то время он назывался — комсомольско-детская здравница) на побережье Чёрного моря в посёлок Голубая Дача. Расположен посёлок прямо у моря на левом берегу горной речки Неожиданной, в 15 км к северо-западу от районного центра Лазаревская. В 1905 г. на карте Военно-Топографического управления был отмечен хутор Голубева. Первое упоминание о посёлке Голубая Дача относится к 1920-м годам.

Александр Кравцов в 2000-е годы написал повесть «Голубева дача», где это название варьируется и как Голубиная Дача. Из вышеуказанного понятно — почему.

В пионерском лагере за эти два года побывали необычные дети: многие с орденами и медалями Великой Отечественной — партизаны, разведчики; дети погибших фронтовиков. Странными были эти сыны полков, госпиталей и партизанских подразделений. Дети с солдатскими повадками. Их чистые души морщились от чужой грязной брани, но в компании сверстников они сами разряжались весёлым матючком, пересыпая родную речь немецкими, итальянскими, румынскими словечками того же разбора. Это было чем-то вроде пароля из киплинговского закона джунглей: «Ты и я — одной крови!» И, в какой-то степени, — соревнованием за положение Василия Тёркина в солёной солдатской компании.

В повести «Голубева Дача», где главный лирический герой — Андрей Ларионов — образ собирательный, Александр Кравцов описывает как раз этот период своей жизни. Ларионов, конечно, не Кравцов, Саша не играл ни на одном инструменте и не был вором, но в повести много автобиографического, того, что Булат Окуджава называл «из собственной судьбы я выдёргивал по нитке». В ней отражены удивительно точно жизнь, быт и психология детей войны…

Мирные будни брали своё. Саше надо было заканчивать среднюю школу. После четырёх военных лет он снова пошёл учиться. Литературу у них преподавала Мария Григорьевна Блок, племянница знаменитого поэта Александра Блока. Преподавала талантливо, весь класс был влюблён в неё и, конечно, увлёкся литературой.

Блистательный учитель по математике Георгий Семёнович Булык за один месяц подготовил Сашу по математике.

Школу он закончил в 19 лет. Было это в 1950 году.

Мать вновь стала работать юрисконсультом.

Как-то один из чиновников (по фамилии Валеев или Валяев), поедая обед в столовой Смольного, заявил во всеуслышание:

— На войне погибли десятки миллионов людей, но не всех же считать героями!

Все, кто слышал, смолчали. Все, кроме Татьяны Константиновны:

— Неужели вам повезло разглядеть такие подробности с высоты пожарной колокольни в каком-нибудь тыловом Намангане? Как вам удалось?

Присутствующие рассмеялись.

Чиновник не пожелал остаться в долгу:

— Гонору-то сколько! А у самой муж три месяца уклонялся от призыва. По документам сразу видно, что только в сентябре сорок первого удалось изловить.

Юрисконсульту следовало бы ответить в соответствии с её умом и красноречием: «Муж мой был забронирован от призыва в армию как учёный. Он добровольно потребовал снять броню, ушёл на фронт и погиб. Так что вы напрасно стараетесь приписать его в свою компанию».

Но случилось иначе. В ней проснулась юная Таня на женевской улице. Она молча подошла к клеветнику и наотмашь вмазала ему по скуле.

— И это — советский юрист? — прохрипел чиновник.

Далее последовала месть. Её вынудили уйти «по собственному желанию». Это было только начало расправы тайной, долгой и успешной.

Куда бы она ни обращалась в поисках работы, ей вежливо сообщали, что должность внезапно сократили или ещё раньше обещали кому-то.

Почти два года длилось это хождение по адовым кругам, пока люди с совестью и сочувствием чужой беде не сообщили ей, что этот чиновник написал донос на гражданку Кравцову Т.К., которая «проживала на оккупированной территории, но почему-то скрыла в своих анкетах это обстоятельство». Такая репутация в те времена равнялась «волчьему билету».

Жить они стали впроголодь. Однажды Саша увидел, как его бабушка нищенствует у церкви на Лиговке: ей подавали обломки хлеба. Увидев внука, она попросила отнести собранное домой.

Саша, сдерживая рыдания, шёл домой и думал: «Хуже нищих… Мы — хуже нищих!»

Дома, увидев на кухне топор, схватил его и закричал:

— Убью его! Он не имеет права жить! Убью!

Мать, услышав крики, вбежала, пытаясь выхватить топор. Но сын с размаху ударил по подлокотнику старинного дивана. Крепкое дерево устояло, остался лишь рубец. Это отрезвило его.

Вечером того же дня он взял с собой удостоверения на медали (к первой прибавилась ещё «За Победу над Германией») и отправился на товарную станцию близ Московского вокзала. Он надеялся на понимание и поддержку фронтовиков из бригады грузчиков. Те нашли ему место.

Мать отыскала работу архивариуса, с утра до позднего вечера приводя в порядок пыльные подшивки в разных учреждениях…

Настало лето. Мать отправила сына на отдых к родственникам в Ростов-на-Дону.

И там произошла судьбоносная встреча с будущим патриархом Всея Руси, а в то время иеромонахом Пименом. Об этом написано в рассказе «Мой Чёрный Монах».

После Великой Отечественной войны из Соединённых Штатов Америки объявился на Ростовской земле епископ Сергий (под этим именем скорее всего имеется в виду митрополит Вениамин). Всю войну он просидел в Америке, жил там припеваючи.

Вот его краткая история.

Митрополит Вениамин (в миру Иван Афанасьевич Федченков) по благословению митрополита Сергия в мае 1933 года приехал в Нью-Йорк. В ноябре того же года он был назначен архиепископом Алеутским и Северо-Американским, и пробыл в Соединённых Штатах всю Великую Отечественную войну и дольше вплоть до февраля 1948 года, жил там припеваючи.

12 февраля 1948 вернулся окончательно в Советский Союз, какое-то время возглавлял Рижскую епархию и 27 марта 1951 года назначен митрополитом Ростовским и Новочеркасским.

Приехал в Ростов-на-Дону весь в золоте и бриллиантах. Заказал себе самую дорогую машину ЗИЛ–110, на которой ездили только высшие чины советского государства. Среди всеобщей послевоенной нищеты не стеснялся выделяться своим богатством и роскошью.

Шло время, к нему присматривались и наконец пожаловались на него патриарху Алексию I. Он направил к епископу отца Пимена, иеромонаха самого строгого жития, но увещевания на «американца» не подействовали. Тогда патриарх принял решение отстранить Сергия от епархии и сослать его на послух и покаяние во Псково-Печерский монастырь, а владыку Пимена поставить над тем монастырём наместником, чтобы было с кого пример брать.

Иеромонах Пимен приехал в Ростов-на-Дону за «неисправимым американцем». Прощальная служба епископа должна состояться в соборе Рождества Пресвятой Богородицы, главном храме Ростова-на-Дону на Николаевском переулке (ныне ул. Станиславского, д.58). Пимен приехал раньше епископа, за ним невольно стал наблюдать Саша:

«Чёрный монах, крестясь и кладя поклоны иконам по обе стороны главного иконостаса, вошёл в алтарь и остановился на молитву. Необычна была бедность его лица в южном городе, где нехотя загоришь. Строгость этого человека не отпугивала, за ним хотелось наблюдать, понять его.»

Потом явился сам Вениамин.

Служба была примечательной. Вот как описана она в очерке «Мой Чёрный Монах»:

«Несколько диаконов чинно прошли к машине, распахнули дверцу, под локти подхватили выходящего [Вениамина]. Он вырос между ними, отсвечивая на солнце бисером, камнями и металлом. Зрелище отдавало византийской пышностью…

Епископ [Вениамин] глядел на них [на паству] как Христос на тех, кто нахватал камней, чтобы побить грешницу. Люди занервничали, кое-где начали всхлипывать, замелькали носовые платки.

Он умолк. На несколько секунд наступила жуткая тишина. Даже всхлипы пропали.

И тогда на толпу обрушилась вулканическая лава.

– Разве камень, — прогремел владыко и бросил вниз левую руку с напряжённым указательным пальцем, — может подняться на попирающего его?

Накалив атмосферу горечью к несправедливо обиженным, он открыто пошёл в атаку, подбросил посох, поймал его в воздухе и выкрикнул:

– Разве посох может ударить владельца своего?

И после паузы, воздев глаза и свободную руку, негромко, с горьким упрёком, вопросил:

– Разве паства может подняться на пастыря своего?..

И все до единого начали повторять, словно речёвку на политической манифестации: «Прости, владыко! Прости, Христа ради!»

Саша чуждался стадности, не любил толпу и среди неё чувствовал себя чужаком.

Он вышел из храма.

Законы овладения толпой и доведения её до экстаза, как это делали Гитлер и Муссолини, он прекрасно знал. Поэтому, увидев это в храме, был огорчён и раздосадован такой прощальной проповедью опального епископа.

Ему стало не по себе. Саша облокотился на кирпичную тумбу соборной ограды. Задумался. Вдруг почувствовал рядом с собой кого-то. Поднял голову. На него смотрели проникновенные глаза Пимена.

— Тебе худо, сын мой?

— Нет, уже ничего… Благословите, владыко!

Получив благословение, Саша снова опустил голову.

— Простите меня, но я ничем не болен, а у вас много забот, я знаю, мне говорили, и вообще — я был там… Как говорится, душе стало душно. Пройдёт. Вы уж простите, что я вас так…

Пимен глядел в его глаза участливо и строго.

— Ты был в храме, и после этого заболела душа? Тогда мне нельзя тебя оставить.

— Я здесь недавно и скоро уеду.

— Вот видишь: и я — недавно, и тоже уеду. Молитва облегчает мучения верующего, а с тобой вышло по-другому. Я понимаю: даже в храме может что-то расстроить, но почему так мучительно?

Он доверил Пимену свои злоключения с ненавистным Валеевым, о поведении опального епископа.

— Никогда не думал, что мародёры проникли и в храмы Божии! Ведь я помню, как в годы войны открывали церкви, как служили священники в Ленинграде, Ростове, Таганроге, Керчи; как люди верили им и выживали в нечеловеческих условиях… Да и как не верить, когда все ленинградцы знали, что наш митрополит, а теперь — патриарх, всю блокаду день в день провёл со своей паствой? В окно его кабинета залетали осколки снарядов, врезались в стены, его чудом не ранило, даже не зацепило!.. И почему же даже в церковь заползают разные гады, и нет им настоящей кары?..

— Сколько лет тебе было в мае сорок пятого?

— Почти пятнадцать.

— Мне было пятнадцать, когда принял монашеский постриг. В двадцать пятом году…

— Разве тогда это было возможно?

— Даже во времена Нерона христиане создавали свои обители… Как тебя зовут, сын мой?

— Саша… Александр!

— Меня в детстве звали Сергеем, в отрочестве нарекли Пименом…

— Да я знаю, знаю…

— В пятнадцать лет я надеялся, что монашеским трудом, молитвой и послушанием отведу от себя всяческие мирские скверны, и уж точно — любое насилие… Но началась война. И я не мог остаться в стороне, как не мог твой отец… Заблудший пастырь, что так расстроил тебя нынче, оказался в другой стране, среди людей иной морали. Кто знает, как бы он повёл себя дома? А там… Что нам представляется греховным, там иной раз выдают за шалость… Но карать — право Создателя, и никого больше. Святейший патриарх, хоть сам и настрадался в блокаду вместе с паствой, наложил епитимию на оступившегося, но не закрыл ему путь к очищению от всякая скверны. В этом сила, а не слабость православия… Никогда не задумывался, что за поступки вложены в заповедь Христову «Не судите, да не судимы будете»? А это значит: случилось что, так не торопись искать причину на стороне — начни с себя. Поверь: большинство радостей наших и бед сотворяем мы сами, незаметно, поступок за поступком… Научись быть судьёй самому себе, и ты обретёшь свободу в прощении ближним… Вспомни, уважал ли ты себя, когда терзался ненавистью, злобой, местью? А когда прощал, не очищалась ли душа светом, не возвышалась ли она? Великодушие — божественный промысл… Приедешь — поклонись Ленинграду от смиренного иеромонаха Пимена. Прощай, Саша-Александр. Благослови тебя Господь!

Пимен пошёл навстречу автобусу…

Это была первая встреча с будущим патриархом.

Она сильно на него повлияла. За всю свою жизнь его не однажды предавали, но Александр Кравцов никогда не мстил. Бывали даже невероятные случаи, когда предавший попадал в беду, в отчаянии обращался к нему же за помощью и — «милость к падшим» получал. Александр Михайлович давал руку помощи, но — отношения потом не восстанавливал…