Плохая жена хорошего мужа

Александр Снегирёв, 2021

Сегодняшние сорокалетние, по сути, и есть Россия: они пережили четыре феноменальных десятилетия, а сейчас плотно срослись с новым временем. Александр Снегирёв (лауреат «Русского Букера» за роман «Вера») – один из ярких прозаиков этого поколения. Темы нового сборника «Плохая жена хорошего мужа» – извечные отношения полов, поиск себя, одиночество, душевная дистанция между людьми. Но контекст, сам воздух книги предельно современны, а герои полны скептицизма и самоиронии. Драмы – почти чеховские, трагедии – почти античные, а время – 2021-й. Содержит нецензурную брань.

Где не достанет рука

1

Для чего придуманы лампочки с холодным белым светом?

Для нацистских лабораторий, для допросных камер?

Кому пришло в голову вкручивать такие лампочки в люстры книжных магазинов? Посетители этих странных мест, назначение которых с каждым годом становится всё менее понятным, и без того чувствуют себя изгоями, зачем угнетать их сильнее?

Опустив глаза, стараясь впустить в себя как можно меньше белых пыточных лучей, я прохожу мимо полок. Когда выпустили мою первую повесть, в любом книжном я сразу отправлялся искать её, теперь даже не смотрю на буквы алфавитного указателя.

В конце торгового зала расставлены стулья: один спинкой к стене, остальные, расположенные в четыре ряда, обращены к нему, что называется, лицом.

Испытываю радость — стулья все до единого пусты. Если никто не явится, встречу с читателями можно будет отменить.

Можно будет вернуться домой, смотреть телевизионную передачу о путешествиях по экзотическим странам или листать без всякой пользы фейсбук.

Согласившись на эту встречу, я поступил торопливо, решив по старой памяти, что в подобных встречах заключается моя писательская обязанность перед издательством. Долг чести. Такие слова принято выделять курсивом.

Пока я размышляю о курсиве, меня окликают.

— Здравствуйте, Сергей, — доносится из-за спины.

Если моё имя путают, то непременно называют Сергеем.

Как будто сговорились.

Мама хотела назвать меня Сергеем, но уступила мнению отца. Судя по всему, её желание было столь велико, что Сергей надо мной буквально витает. И во лбу горит, и на затылке светится.

Я обернулся.

Так и есть, опять я Сергей. Окликает меня девушка лет тридцати с небольшим, а может, постарше или помоложе. Я разучился определять возраст. Только одно могу сказать точно — губы у неё шикарные.

Девушка извиняется, что перепутала моё имя, хоть я её и не поправил. Она говорит, что работает в издательстве и приехала провести мою встречу с читателями. Промодерировать.

Всё это она проделывает при помощи своих красивых губ.

Я улыбаюсь и делаю гримасу относительно того, что никаких читателей нет и, судя по всему, не будет. Я чувствую себя беззаботно, искренне, как мне кажется, радуюсь шансу свалить, но вдруг ощущаю каплю пота, сбежавшую по телу. Своим щекотанием капля сообщает, что вот только не надо притворяться.

— Главное — видеоотчёт, — произносит девушка и прилаживает к своему телефону маленький штатив.

— Если минут через десять никто не явится, предлагаю по домам, — говорю я, стараясь звучать вальяжно.

— Не имеем права, — отвечает девушка, проверяя, надёжно ли телефон держится в зажиме. Таким тоном говорят менты, когда им предлагаешь выпить. Она бы ещё добавила: «Я на службе».

— Ну, не будем же мы выступать перед пустыми стульями, — говорю я, употребив «мы» специально, чтобы она чувствовала сопричастность и не заподозрила меня в капризах.

Она втыкает в розетку электрический шнур — кольцо, обрамляющее зажим с телефоном, зажигается ярким белым нимбом. Смартфон с нимбом — лучшая иллюстрация эпохи.

— Вы собираетесь сидеть или стоять?

— Будет довольно странно, если я стану разговаривать с пустыми стульями, и не важно, как я это буду делать, сидя или стоя.

Поняв, что никакое «мы» на неё не действует, я решаю отстаивать только собственные интересы.

— Сергей… Простите… вы будете выступать не перед пустыми стульями, а перед зрителями нашего ютуб-канала.

Догадавшись, что продолжать упираться бессмысленно и отвертеться не получится, я принимаю свою участь. То есть никуда не ухожу, а на лице изображаю немного отрешённую улыбку, свойственную знаменитостям, которые принадлежат не себе, а своему искусству.

Вот уж где точно уместен курсив.

— Сидя или стоя? — повторяет вопрос девушка.

— Сидя, — отвечаю я как бы издалека, из своего внутреннего мира.

— Тогда начинаем.

Я сажусь на тот самый одинокий стул, смотрю перед собой. Ситуация любопытная. Меня припёрли к стенке, отрезав путь к бегству, не гвардейцы с дубинками, не чечены с ножами, а четыре ряда пустых стульев. Четыре ряда пустых стульев выстроились боевым порядком, и холодный нимб уставился прямо в лицо.

XXХ

— Добрый день, Сергей!.. — жизнерадостно воскликнула девушка. — …Ой, извините, вырежем… скажите, как вы представляете вашего читателя?

Поднимаю глаза на нимб, щурюсь.

На видео этот близорукий прищур придаст мне мужественности.

Смотрю на пустые стулья перед собой.

— Мои читатели — обычные люди…

— Вы могли бы говорить в микрофон? — просит девушка.

— Мои читатели — простые люди, — повторяю я, поднеся микрофон ко рту. — Их не всегда заметишь, они не бросаются в глаза.

Собеседница деликатно ждёт, но, видя, что рассуждения про читателей завершились, задаёт следующий вопрос:

— Как вы думаете… — Она запнулась, явно собравшись снова произнести «Сергей», но овладела собой и нашла компромисс — не назвала меня никак. — Как вы думаете, зачем люди приходят на встречи с писателями?

Не хочется говорить, что повисла пауза, тем более что ничего не повисло. Но некоторая заминка всё-таки произошла. Не в динамике обмена вопросами и ответами, а на каком-то, простите, энергетическом уровне. Едва я собрался ответить, твёрдо решив не смущаться, как она меня опередила.

— У меня заготовлены вопросы на случай, если гости ничего не спросят…

— Гости и в самом деле попались молчаливые.

— Можем перейти к следующему вопросу.

— Напротив, это интересная тема, не будем её игнорировать.

Вдруг захотелось ей помочь. Не виновата же она, что попался такой непопулярный подопечный. Я решил блеснуть красноречием:

— Люди любят смотреть на тех, кто заперт на арене. Люди трепещут перед силой и наслаждаются чужой слабостью, оставаясь, при этом за ограждениями.

Собеседница меня перебила:

— Давайте я поставлю штатив сюда, а сама буду задавать вопросы как бы из зала.

Она разместила штатив на одном из стульев. Нимб подрагивал, но она его уняла. А сама села во втором ряду.

— Процитирую высказывание одного вашего читателя, который пишет под ником Black Mamba 84.

Я сидел с вытянутыми ногами, но, услышав про читателя с ником, подобрал ноги под стул.

— «Герои его последней книги картонные, а сама коллизия вторична и скучна», — прочитала сотрудница издательства с экрана своего смартфона.

— Интересное размышление, — сказал я, улыбаясь.

Вместе с улыбкой по моему лицу расползается жар. Не хватает только покраснеть. От этой мысли жар усиливается.

— А вот слова с телеграм-канала «Борода Толстоевского», — продолжает неумолимая сотрудница издательства. — Я пересяду на другой стул, чтобы воссоздать атмосферу интерактивности.

— Будьте добры, — говорю я, хотя мог бы и промолчать.

— «Расползающаяся по швам претенциозная графомания».

— Это тоже по поводу моей последней книги?

— Да.

Теперь я точно покраснел. Критикам, выискивающим изъяны в моём последнем сочинении, было непросто, автор первого разгромного текста, цитата из которого приведена выше, сразу взял такую высокую планку, обрушил на меня такой камнепад, что всем последующим пришлось изрядно попотеть, чтобы хоть как-то соответствовать.

Вокруг пустые стулья, за стульями стеллажи с книгами. Между стеллажами ходы, в ходах чужие физиономии. Похоже на окопы, в которые ворвался неприятель. Всех моих перебили, один я остался, прижался к стенке в тупичке и жду, когда подойдут, в кулаке граната.

Вот бы сейчас превратиться в памятник. Не когда-то потом, к юбилею подвига, а прямо сразу. Стать мраморным изваянием, взирающим с благородным безразличием поверх рутины.

— Как вы относитесь к критике? — спрашивают красивые губы сотрудницы издательства.

Её не проведёшь. Притворился мёртвым, но она штыком пощекотала, и не вытерпел, выдал себя стоном.

— С одной стороны, критика стимулирует писателя к самосовершенствованию, — выдавил я. — С другой, почитайте первые отзывы об «Анне Карениной», вы ужаснётесь.

— Вы сравниваете свой роман с «Анной Карениной»?

— Ну… по крайней мере, новую модель отношений между мужем и женой с тех пор никто, кроме меня, не предложил.

Подошла женщина в платье под змеиную кожу. На её лице то выражение, какое бывает у покупателей в магазинах, когда они видят бесплатную дегустацию в отделе вин или сыров. Они как бы не понимают, что происходит, а на самом деле всё прекрасно понимают и тупо хотят выпить и закусить на халяву, но окружающим и, главное, самим себе зачем-то демонстрируют, будто очень вдруг захотели продегустировать именно вот это, причмокнуть, вникнуть и, кто знает, купить! Потом они хлебнут и пожуют, и что-то произнесут вслух непременно, мол, да, любопытный вкус, танины, нотки, не приобрести ли в самом деле бутылочку-другую, и под этим предлогом опрокинут ещё стаканчик, и ещё несколько оливок подденут зубочисткой, а на предложение купить прямо тут у стойки ответят, что ещё не определились, что надо обдумать, а сами бочком, бочком и в сторону.

— Есть возможность задать вопрос автору! — оживились губы сотрудницы издательства.

Услышав это, женщина смутилась, будто её застукали за поеданием всей тарелки презентационного сыра, что-то буркнула и пошла в сторону.

Отступление женщины сотрудница издательства сопроводила улыбочкой «упс, бывает» и посоветовала мне поимпровизировать.

— Попробуйте поимпровизировать, — сказали губы сотрудницы издательства.

Громкий звук собственного, усиленного микрофоном голоса в пустоте и капли пота, которых после той первой стало существенно больше, — всё это помогло мне в импровизации.

— Вот у вас платье змеиное, — начал я импровизировать вслед уходящей женщине. — А у моей мамы была сумочка из змеиной кожи. Она, мама, а не сумочка, ездила в командировку в хартумский университет в Судане и привезла оттуда сумочку из змеиной кожи. Всякие сувенирные мелочи и сумочку. Потом у неё эту сумочку украли в троллейбусе, а спустя несколько дней какой-то человек принёс её прямо к нам домой. Сказал, нашёл на улице и по паспорту определил адрес. Денег в сумочке не оказалось, а документы были целы. Паспорт, проездной, пропуск на работу. Сейчас в Судане война и русские наёмники, а сумочка и по сей день цела — лежит на антресолях.

Мой голос звучит на весь магазин, вдали среди полок показались лица любопытных, женщина в чешуе обернулась.

— Когда я пришёл сюда и не увидел никого, то решил сбежать, — продолжил я свою импровизацию. — С самого начала я жалел, что согласился на эту встречу и обрадовался возможности её отменить. Но издательству требуется видеоотчёт, издательство верит, что видеоотчёт подстегнёт продажи моей новой, второй книги, мнения о которой только что были громогласно озвучены. И вот я стараюсь держать лицо и быть при этом остроумным и содержательным, пытаюсь импровизировать, пытаюсь соблазнить вас на покупку моей второй книги, которая должна была стать лучше первой, пытаюсь сделать так, чтобы пустота заполнилась вашими интересными вопросами, вашими добрыми улыбками и вашими деньгами. Я не особо известный писатель, но про меня можно найти немало ярких цитат, моя собеседница привела лишь две, а я добавлю ещё одну. Одна критик… Никто не знает феминитива для слова «критик»?

Я огляделся, несколько зевак осмелились приблизиться. Так прохожие реагируют на драку или на акт самосожжения: держатся на расстоянии, но наблюдают с любопытством.

— Короче, одна девушка-критик написала мне личное сообщение. Написала, что моя книга не удалась, что надежды на славу рухнули и мне теперь ничего не остаётся, разве что лизать сапоги книжным боссам. Среди вас случайно нет книжных боссов, дорогие друзья?..

— В принципе, план мы выполнили, — вмешались губы сотрудницы издательства. — Уже есть из чего нарезать, давайте микрофон.

Я пожимаю плечами, показывая тем самым, что прерываю выступление не по своей воле. Отдаю микрофон, который скользит во взмокшей руке, как член во время дрочки с лубрикантом. Она берёт микрофон всей ладонью. Умело отключив звук, она выдёргивает шнур из розетки, нимб гаснет.

Шепчущиеся зеваки начинают расходиться. Я сижу, свесив руки между коленей, как боец-андердог, только что убивший противника случайным ударом.

— Можно книжку подписать? — доносится со стороны.

Надо мной стоит высокий парень.

— Да, — отвечаю я, подумав, что не зря нагородил столько чепухи.

Я вытираю руки о колени.

Парень протягивает книжку.

Это книжка другого писателя.

— Вы не перепутали?

— Понимаю, что странно, — отвечает парень, нисколько не смутившись. — Просто меня девушка просила именно эту книжку купить, я пришёл, а тут вы. Я вас не знаю, без обид, но решил заодно взять автограф. Какая разница?! — Парень подмигнул по-свойски. — Никто не заметит.

Я вывожу в чужом бестселлере свою загогулину, ладонь всё-таки оставляет на странице пятно.

— У вас лоб совсем мокрый, — говорит сотрудница издательства своими красивыми губами и вытирает мой мокрый лоб влажной салфеткой.

2

Счёта я не вёл, но сколько-то там дней или даже недель миновало. Достаточно, чтобы смонтировать видос из магазина. Не то чтобы я сгорал от нетерпения, но… Прошло ещё сколько-то дней, и я обнаружил в ящике сообщение со стандартным в таких случаях текстом: было много внеочередных дел и тому подобное. К сообщению прилагалось архивированное видео.

Смотреть я не стал. Мне её вопросов хватило. Но написал: «Спасибо, класс». Всё-таки поработала. Старалась или нет, не знаю, но время потратила. Искала всю эту гадость, выписывала, чтобы зачитать публично. После слова «класс» я поставил восклицательный знак, но, подумав, стёр.

Отправив сообщение, я задержал взгляд на её аватарке. Стукнул по её лицу пальцами. Лицо увеличилось.

Красивые губы.

Сомкнув большой и указательный, я прикладываю их к её губам и раздвигаю.

Губы увеличиваются до размытых неясных пятен во весь экран.

Я отпускаю их, и они, вместе со всем её лицом, отстраняются от меня.

— Пообедаем? — написал я.

XXХ

Явившись заранее, я обнаружил, что зал кафе напоминает снаряжённый, но покинутый редут: накрытые столы составляют букву П, поперечная перекладина украшена портретом пожилого мужчины. Портрет обрамлен графинами с морсом и бутылками с водкой. Я спросил официанта, что происходит, и получил закономерный ответ — поминки. С минуты на минуту в кафе, где должна состояться моя встреча с той самой сотрудницей издательства, прибудут скорбящие. Кафе, однако, не закрывается, и, если нас не смущает соседство с траурной трапезой, можем сесть возле стойки.

Ну а что? Поминки на первом свидании обеспечат необычность происходящего. От такого не отказываются.

Стойка отделана розовыми, светящимися изнутри, грубо обтёсанными кирпичами.

— Что это за камень у вас такой красивый? — спрашиваю бармена.

— Каменная гималайская соль.

Я лизнул палец, провёл по кирпичу и лизнул снова.

Непонятно.

XXХ

— Это что? — спросила она вместо приветствия, имея в виду накрытые столы.

Свои красивые губы она намазала блеском.

— Поминки.

Прямо перед ней в кафе прибыла целая орава пожилых мужчин и женщин. Они взялись за еду и напитки столь рьяно, что сомнений не осталось — похороны пробудили в них изрядный аппетит.

— Напитки могу предложить? — встрял официант.

Расположение у барной стойки имело свои плюсы и минусы: официант постоянно вертелся рядом, но его назойливость быстро начала утомлять.

— Что они пьют такое красное?

— Морс, — ответил официант.

— Мне морс, — говорит она.

— Мне тоже, — поддакиваю я.

— Покушать попозже закажете? — не отстаёт официант.

— Попозже, — подтверждаю я, обрадовавшись, что моя спутница не кривится от плебейского слова «покушать». Я даже благодарен ей за эту лингвистическую терпимость.

— Я пойду, — сообщает официант.

— Идите, — говорит она.

— Я хочу тебя поцеловать, — говорю я.

— Плохой подкат, — говорит она.

Её губы оказались хороши не только со стороны. Губы, говорившие про меня всякую дрянь в том книжном. Целуя эти губы, я подчиняю их, побеждаю дрянные слова, побеждаю тех, кому слова принадлежат.

— Думаешь, прилично сосаться, когда у людей горе? — спрашивает она.

— Не очень-то похоже, что они убиваются.

Скорбящие наворачивают горячее. Прожорливость они перемежают глотками бухла под словечко «помянем», женщины вздыхают, мужчины крякают.

Мои доводы кажутся ей убедительными, мы целуемся, пока нас не отвлекает официант — он принёс морс.

XXХ

Всё это напоминает обряд группового причастия. Только вместо крови и плоти Христовой морс и охотничьи сосиски, а сам предмет культа вот он — старый хрыч с портрета.

— Не переживай, это нормально, — говорит моя собеседница, терзая вилкой и ножом сочащуюся жиром, всю будто в гнойниках и коросте жареную сосиску.

Я так поражён тем, как она, отрезав кусок, отправляет его в рот, что не могу сосредоточиться на её словах.

— На встречи с писателями всегда плохо ходят, — продолжает она, проглотив.

Её губы блестят.

Я знаю, эти слова — ложь, но я благодарен, что она хотя бы не добавила «за исключением звёзд». Не противопоставила меня авторам бестселлеров, к которым выстраиваются часовые очереди.

Подписать книжку.

Не чужую, разумеется.

Одновременно я всё ещё зол за то, что она публично унизила меня. Она волнует меня, и одновременно мне хочется отомстить.

— Ты, это, не подведи, — говорит один разомлевший от еды и выпивки боров другому борову.

Оба сидят близко к нам, в торце одной из вертикальных опор буквы П.

— Не подведу, — отвечает боров. — Не подведу папу.

Оба выжирают по рюмочке.

Этот краткий подслушанный диалог, с одной стороны, помогает мне отвлечься, с другой — сообщает, что один из говорящих приходится усопшему сыном.

Здоровый кабан, поросший волосом и шерстью, пиджак свой с плечиками снял, рубашку расстегнул, на лбу испарина, глаза тупые, и это чудище называется сыном?

Где белая растрёпанная макушка, где тонкая загорелая шея? Одни щёки чего стоят, мясистые бурые щёки, за которые постоянно заливают водку и запихивают еду. И это называется сыном? Какая мерзость.

— Я тогда с вопросами не пережала, в книжном магазине? — спрашивает она, жуя.

— Нисколько… — отвечаю я. — Главное — привлечь читателей, и нам (я снова употребил «мы») это удалось.

Она внимательно смотрит на меня и складывает свои красивые губы особенно привлекательным образом.

— Не переживай.

Я решаю не пытаться убедить её в том, что не переживаю. Начни я спорить, она точно решит, что я на грани.

XXХ

Не знаю почему, из-за еды, духоты, из-за близости поминок или поцелуи её вдохновили, а может, просто из-за женской болтливости, моя собеседница принялась говорить о разных, в том числе и совершенно посторонних вещах. Женщины так умеют, возьмут вдруг и давай тараторить о второстепенных новостях, каких-то неизвестных людях, о чём угодно, сообщая между делом вещи весьма интимные.

Самой примечательной мне показалась история про то, как в юности она мечтала получить букет. Старания её долго оставались тщетными, но вот у неё появился парень, который, само собой, принялся назначать ей свидания, приглашал в парк, в кино и в кафе (в зависимости от погодных условий и собственного финансового положения), но цветов почему-то не дарил. Она на него возлагала надежды, а он тупил. Решив взять дело в свои руки, она ему сказала прямым текстом, и в следующий раз видит — сидит её парень у подъезда, её поджидает, а в руках букет. Точнее, не букет, а пучок стеблей, зато изо рта лепестки тюльпанные торчат, он как раз последний бутон дожёвывал.

Оказалось, у того парня тоже была мечта — попробовать гидру. И надо же было такому случиться, что возможность представилась аккурат перед свиданием, к которому он подготовился, то есть был при букете. Шанс — штука прихотливая, упускать нельзя. Он всего три тяги сделал и к ней. Добрался благополучно, но тут, как водится, проснулся аппетит. И вообще, эти тюльпаны такие плотные, такие бархатистые, упругие, хоть и горьковатые.

Увлекательная история, что и говорить. Мне захотелось достойно отплатить за такое откровение, и я сказал, что розовые кирпичи барной стойки, перед которой мы устроились, представляют собой блоки окаменелой соли.

— Ты пробовал? — спросила она.

— Да, — ответил я.

— Попробуй ещё раз.

Я лизнул палец, провёл по кирпичам…

— Не так, языком, — сказала она.

Я слез со стула, склонился и лизнул розовый кирпич.

— Ну как? — спросила она.

— Непонятно, — ответил я.

3

Встречи наши сделались регулярными и перенеслись в мою квартиру. В первый раз она отметила, что у меня приятный цвет стен, а я снял с неё свитер. В другие разы всё было примерно так же. Я старался проявлять чуткость и не торопиться. Тем более она успела поделиться со мной горьким опытом взаимодействия с торопливыми и даже грубыми мужчинами, снабдила меня целым списком собственных горестных разочарований (история с обглоданным букетом оказалась бусинкой в длиннющем ожерелье). Будучи и торопливым, и грубым, я, разумеется, решил всех этих говнюков обскакать.

Стараясь действовать добросовестно, я задумывался и порой забывался. Очень скоро она даже попеняла на мою некомпетентность — вместо клитора я лизал то, что она назвала лобковой костью.

В своё оправдание могу сказать, что сосала она аккуратно, как отличница, которая старается, но совершенно не понимает, зачем это нужно. Верхом ужаса для неё была эякуляция в рот. Предвосхищая мои поползновения в этой области, она в красках припомнила один ужасающий случай, когда мужчина принудил её к подобному, что нанесло ей непоправимую психологическую травму. Услышав это, я поневоле сжалился над поруганной бедняжкой, не желая ненароком ранить её повторно, хоть испытывал серьёзное желание овладеть её наговорившими мне столько гадостей чумовыми губами. Борясь с собой, я старался держать собственный хуй подальше от её рта, и это ограничение, разумеется, не прибавляло мне пыла.

Помаявшись таким образом некоторое время, мы наконец кончали. Точнее, я кончал, а она, как говорится, просто получала удовольствие. Посмотрев на часы, она обычно сообщала мне, чтоб я прекращал усердствовать, а трахал её так, как считаю нужным. Оживившись, я трахал её так, как считал нужным, в результате чего я кончал, а она «получала удовольствие».

Подстёгиваемый желанием её раскачать, победить её скептицизм, победить повторённые через магазинные звукоусилители разгромные слова, я назначаю всё новые свидания.

Встречаемся мы в дневное время — она замужем, у неё сынок во втором классе. Сексуального наслаждения муж не дарит, взаимопонимания нет, брак не расторгают ради сына, которым прикрывают жилищный вопрос.

Я продолжаю стараться. Вот тебе за картонных персонажей, за расползающуюся претенциозную графоманию, вот, вот, вот…

Торжество, однако, постоянно срывается. Каждый раз случается какая-нибудь заминка, и вместо упоения победой я вынужден довольствоваться снисходительной, понимающей улыбкой.

Ласковой и немного жалостливой.

Бедный мальчик. Старается, но таланта бог не дал.

Претенциозно и картонно.

Ни судорог, ни вскриков, ни прочих неконтролируемых реакций бьющегося в оргазме тела. Только улыбка, утешающая меня за вновь и вновь повторяющуюся неудачу, как бы намекающая, что очень скоро я не только не отстою свою честь, но, напротив, достигну полного бессилия.

XXХ

В то время часто стало звучать имя одного нового писателя, все на нём буквально помешались, а я мрачно наблюдал за триумфом незваного выскочки. Сначала одна авторитетная дамочка отозвалась о нём туманно, но одобрительно. Какие-то там мировые тренды ей почудились в его книжках. За ней другая, не желающая отставать, подоспела с рецензией куда более пышной и развёрнутой, после чего уже все ломанулись соревноваться в восторгах.

Гадая, что ими всеми руководит, страх отбиться от стаи и показаться не комильфо или просто желание отметиться, я отыскал его книжку на пиратском сайте, принялся читать и обнаружил с удовлетворением ряд недочётов, хмыкнув про себя, что сам никогда не допустил бы подобного. Вместе с этим я вынужден был признать, что книжка в целом хорошая, а местами даже классная, а восторги пусть преувеличены, но не беспочвенны.

И что бы вы думали?

В нашу следующую встречу она похвасталась, что познакомилась с этим писателем, он очень мил и вообще сущий душка. Одарив меня после моих стараний дежурной улыбочкой, она посоветовала прочитать его книжку.

С того дня она взяла за правило то и дело сообщать мне об этом славном мастере пера, о том, какой он образованный, человечный, внимательный. Как-то раз она сообщила, что предложила ему заняться любовью, а он отказался.

Выставил её вон.

Его отказ она трактовала как вершину благородства — просто этот гений пера и духа не желает изменять жене. Он недоступен, он недосягаемая вершина, не чета мне, я, как огнетушитель, всегда под рукой. Не идеал, но какой есть.

В тот момент следовало бы мужественно промолчать и навсегда прекратить эту нелепую связь, но пресловутое желание довести дело до конца, помноженное на стократно усилившуюся страсть отомстить, не позволили мне отступиться. О несчастный, недаром мудрецы говорят, что некоторые дела лучше не заканчивать.

Взвинченный всей этой глупой, но въедливой ахинеей, я хорохорился, бодрился, изображал интерес, старался не комкать предварительные ласки, давился клитором, изображал эмпатию и в конце концов срывался и грубо имел её. Однажды, под воздействием некоего подобия эмоционального порыва, я назвал её сучкой. Это вылилось в целую драму со множеством нравоучительных тезисов о том, что гнусное словечко нанесло ей травму, нарисовав в её чувствительном воображении картину абьюза. Тот, другой писатель, даром что женатый, никогда бы себе такого не позволил. Дабы успокоить бедняжку, я принялся лизать. Эпизод с барной стойкой на первом свидании оказался пророческим — я лизал и лизал, зализывая не столько её нечувствительность, сколько незаживающую рану собственного самолюбия.

XXХ

Мы сидим у меня на кухне.

У нас только что было.

Она с сигаретой, я с чашкой.

В чашке обыкновенный остывший чай, но на меня вдруг находит. Я говорю, что иногда хочется, чтобы всё окаменело, превратилось в скульптуры.

— Что именно? — уточняет она, не отрываясь от телефона.

Я обвожу рукой обстановку.

— Вообще всё. Посмотри на холодильник, на его скруглённые углы, на изящные ручки. А газовая плита. Каждый день я любуюсь совершенством линий и пропорций конфорок, этими дисками и зубчиками, изгибом решётки. Вот, например, ёршик для мытья бутылок, банок и всего, где рука не достанет. Таких ёршиков на планете миллиарды, но представь этот ёршик, увеличенный в сотню раз, и не из проволоки и пластика, а из благородного мрамора. Представь, что такой мраморный ёршик, ёрш, увеличенный в масштабе, лежит на газоне или посреди фонтана, образуя центральный объект площади. Это было бы справедливее дурацких памятников, которые втыкают в каждом сквере. Вещи обрели привилегию, которая до этого принадлежала только людям или животным — привилегия размножаться массово. Право на размножение, но не на равноправие. Массовые предметы служат нам верой и правдой, не требуя ничего взамен, а мы безжалостно избавляемся от них, как только они нам наскучат или состарятся. Наша жизнь без них немыслима, но мы постоянно предаём их. Любая электрическая люстра, любое кресло-качалка совершеннее и надёжнее многих людей. Я бы ставил мраморные памятники стиральным машинам, складным стульям, чайным ложкам. Многие так называемые именитые люди уступают по красоте и уровню влияния любому штопору. Посмотри на кран, точнее на смеситель. Если сделать его увеличенную копию из тех же материалов, создастся ощущение аттракциона, такого добра полно в развлекательных парках, но, если создать его мраморное изваяние, оно будет восприниматься совсем иначе. Это возведёт смеситель в ранг объектов поклонения. Я тебе больше скажу: эти вещи не просто красивы и принципиальны для человека, они и есть человек. В них воплощены все наши желания, слабости и капризы. Все наши потребности и нюансы. Когда человечество погибнет, то по вещам можно будет воссоздать его точный портрет. Наш портрет. Физический, психологический, духовный, какой угодно. Жаль, я не скульптор.

Произнеся всё это, я посмотрел на остывший чай на донышке.

Она сидит, вцепившись в край стола, глаза закрыты, рот приоткрыт. Её тело бьёт мелкая дрожь.

— Положи мне руку сюда, — говорит она и раздвигает колени.

Я кладу руку, она тотчас сжимает её бёдрами и вскрикивает.

4

Я счёл себя отомщённым, но встречи наши не прекратились. Жажда самоутверждения ввергла меня в эту интрижку, а собственная слабохарактерность не позволяла её прервать — моя эмоционально пробудившаяся любовница посулила замолвить за меня словечко в издательстве. Если в начале нашего знакомства мне казалось, что от карьеры я не зависим, то посулы продвижения и внесения в список перспективных, но недооценённых авторов пробудили во мне дремлющее тщеславие.

Любовного пыла всё это, однако, не прибавило. Её губы и те уже отвращали меня. Наши совокупления превратились в череду актов насилия. Я даже начал молить неведомые силы ниспослать мне импотенцию, но организм продолжал функционировать с подлой исправностью. Говорят, иногда конечности трупов неожиданно сгибаются или распрямляются, подчиняясь механике тела. Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы на помощь не пришло (кто бы мог подумать) литературное вдохновение.

XXХ

Вопреки нашему энергичному графику я ухитрялся работать и успел написать небольшой рассказ. Всё услышанное от сотрудницы издательства отозвалось, как говорят китайцы, в моём сердце. Отозвалось и стало вертеться в голове, не давая покоя, прилаживаясь друг к другу и так и этак. Происходило это помимо моей воли, я лишь наблюдал с удивлением и некоторым трепетом.

Собравшись в нечто цельное, штуковина эта уставилась на меня с немым вопросом. Так смотрят женщины, когда холодильник пуст или когда забеременели. Вздохнув, и не без удовольствия, я взялся за описание этой штуковины.

XXХ

Всё началось с того, что её родители увлекались различными воспитательными теориями, которые в итоге свелись к одной — дочь должна уметь развлекать себя самостоятельно. Что и говорить, мы предпочитаем те идеи, которые нам удобны. Любой поиск истины сводится к теоретическому оправданию собственных наклонностей. Вот и её родители, не слишком чадолюбивые люди, нашли оправдание своему нежеланию заниматься дочерью: мать предпочитала курить на кухне, отец писал диссертацию.

Диета в доме была вегетарианской, излишества не приветствовались. К излишествам относились вещи самые разнообразные: второе после овощного супа, дополнительное яблоко после ужина, просмотр телевизора на протяжении более получаса, чёлка, алкогольные напитки во все дни, кроме Нового года, живые цветы… Считалось, по преимуществу отцом, что цветы должны расти, формировать бутоны, распускаться, цвести, а затем вянуть, не покидая естественной среды обитания. Цветы приносят пользу человеческому глазу, а также пчёлам, которые извлекают из них пыльцу, способствуя тем самым опылению растений и производству такого полезного продукта, как мёд. Обрывание цветов, составление букетов, тешащих самолюбие, — всё это нарушает природное равновесие и не идёт на пользу нравственности. Эта отцовская теория сформировала у неё непреодолимое желание получить в подарок шикарный, даже вульгарный, пышный, необъятный букет.

Мечта о букете крепла, ища воплощение в разных, подвластных ей формах. Узнав, что букеты часто дарят музыкантам и артистам, она записалась на уроки скрипки и в театральную студию. Скрипку выбрала потому, что сам инструмент был дешевле фортепьяно. Несмотря на такую рачительность, с помыслами о карьере скрипачки вскоре пришлось попрощаться — мама сказала, что у них нет средств оплачивать школу и приобретать инструменты. Именно во множественном числе, ведь вслед за ребёнком растёт и размер инструмента. Зарплаты отца едва хватает на жизнь, а она вынуждена в поте лица вести домашнее хозяйство. Всё это она торжественно произнесла на кухне, а в конце воткнула докуренную сигарету в переполненную пепельницу. Посмотрев с тоской на пыльный подоконник и липкие пятна на полу, героиня рассказа вздохнула и покорилась. Тем более для осуществления мечты с лихвой хватало театрального кружка, за посещение которого плата не взималась.

Она начала делать успехи, научилась запоминать наизусть целые абзацы текста и получила заметную роль в спектакле, который их руководитель собирался поставить на сцене Дома детского творчества, но её триумфу помешали обстоятельства. В театральном кружке разразился скандал. Оказалось, на прошлых каникулах руководитель кружка организовал летнюю школу в лесу. Заявки на участие принимались как от завсегдатаев кружка, так и от сторонних желающих. В программе значилось разыгрывание мистерий у ночного костра, декламация стихов, шарады и действо в древнегреческом стиле на фоне декораций, которыми послужит сама природа. Участников собралось немало.

После возвращения жаждущим родителям был предоставлен видеоотчёт (все помешались на видеоотчётах), содержащий сцены беготни среди ёлок, всполохи пламени и высокопарные фразы, произносимые толстой девочкой с разрисованным лицом и в хламиде.

Спустя некоторое время после того, как родители и участники разошлись с торжественного вечера, начали распространяться слухи, что по ночам руководитель театрального кружка приглашал в свою палатку некоторых девочек, якобы репетировать, а избранным предоставлялась возможность репетировать непосредственно в его спальном мешке. Вроде бы никого не принуждали, а девочки шли из чистого любопытства, известно, что из любопытства женщины способны на многое. Любопытство любопытством, но поднялся шум, некоторые любопытные под давлением взрослых почувствовали разочарование и обнаружили у себя нечто вроде глубокой душевной травмы. Героиня этого рассказа записалась в кружок как раз осенью после нашумевшего выезда на природу и не успела вкусить театральной жизни, как лавочку прикрыли. Склонность к античности не довела до добра, а жажда букета снова осталась неутолённой.

На выручку пришло само время — она уже была достаточно взрослой, чтобы обзавестись кавалером, и достаточно привлекательной, чтобы рассчитывать на определённую степень его покладистости. Появление кавалера не заставило себя долго ждать. Их даже было несколько, что привело к ведению действий на два, а то и на три фронта разом, в результате чего выжил сильнейший. За весь период этих чувственных перипетий ни один букет так и не был подарен.

К тому моменту, когда она выбрала путь моногамии, многие запретные прежде вершины были покорены. Яблоки она поедала в тех количествах, в которых считала нужным, телевизор не смотрела вовсе, чёлки носила то короткие, то спадающие на глаза, то косые растрёпанные, то залаченные, как у актрисы из мексиканского сериала. Опытным путём было выяснено, что чёлки действуют на мужчин не хуже, чем мелодия гамельнского дудочника на крыс и детей. Поклонники дарили ей сертификаты в ЦУМ, билеты на модные премьеры, наборы кремов для рук и прочих частей тела, беспроводные наушники, только не букеты. Будучи всё ещё очень юной особой, она начала чувствовать себя жертвой таинственного проклятья, когда прочитала в одном инста-блоге о силе намёка.

Удивившись, насколько был прав Аристотель, который сказал, что известное известно немногим, она во время ближайшей встречи с поклонником неоднократно упомянула о своей любви к живым цветам и о том, что мужчины в последнее время часто недооценивают эти непрактичные, но такие романтические знаки внимания.

Парень попался понятливый и деликатный — выждал несколько дней, а потом звонок от курьера. Она ждала вся на иголках, курьер запаздывал. И вот на пороге деловитый мужчина с бланком.

— Автограф, будьте добры.

В обмен на её росчерк деловитый мужчина вручил ей прекрасную орхидею.

В горшке.

В том инста-блоге, откуда она черпала девичью мудрость, было и про терпение. Выразив благодарность и восторг, она выдержала паузу и снова вернулась к теме цветов. На этот раз она в своих разговорах с бойфрендом была предельно точна, делая акцент на слове «букет». Она подчёркивала, что ей хочется, чтобы ради неё и только ради неё было совершено групповое бессмысленное убийство бессловесных растений. Именно так кровожадно характеризовал любовь к букетам её отец.

Далее в моём рассказе следовала сцена, приведённая выше. Условившись о встрече в парке, она, предчувствуя долгожданное, нарочно томила себя, а когда явилась, нашла своего усердного возлюбленного в состоянии счастливого опьянения и с букетом. Разве что букет был скорее внутри него, чем снаружи.

Завершался мой рассказ тем, что из всего этого героиня извлекла урок — поняла, что в главном на мужчин полагаться нельзя. Но и совсем без них тоже не получается, поэтому за любителя полакомиться цветами она вышла замуж, и теперь они живут себе спокойненько вместе, нервы друг другу не треплют, а она увлечена так называемыми женскими практиками. Правильно дышит, познаёт собственные чакры и прислушивается к собственной же вагине. На своей странице она размещает фотографии южных пейзажей и селфи. Она всегда с содержательным лицом и раздвинутыми ногами. Между ног у неё непременно что-нибудь эдакое: половинка папайи или арбуза (привет режиссёру Цай Минляну), ананас, но чаще букет. Каких только букетов у неё там не перебывало: розы, хризантемы, сирень (в сезон, разумеется), но предпочтение она отдаёт тюльпанам. Этот степной, прославленный голландцами цветок прочно обосновался в её промежности.

5

Вдохновлённый такой творческой удачей, пребывая в позабытом состоянии радостного возбуждения, я отправил своё творение на суд прототипу. Позабыв, что буквально вчера только и мечтал избавиться от неё, я потирал руки, не сомневаясь в её удивлении и восторге. Мой конкурент будет посрамлён, а я, который так блестяще переосмыслил и воплотил пускай живописные, но всё же лишь застольные россказни, вознесусь на пьедестал.

— У меня болит сердце, — сказали мне её губы. — Ты решил разрушить мою жизнь.

Оказалось, я не просто сочинил рассказ по мотивам её баек, а покушаюсь на всё, что у неё есть, — краду её собственную жизнь, а также жизнь её близких и родных людей.

Нахватал ярких эпизодов, склеил из них пошленькое повествование с шуточками для дебилов и выводами на уровне одноклеточного, и хочу нажиться. Она была со мной откровенна, а я воспользовался.

Как она могла поступить так легкомысленно?!

Разве можно было отдать эти трепетные крупицы в мои грубые лапы?!

Что теперь будет?!

Она обворована, муж её оставит, сын отвернётся. Какой жестокий удар!

XXХ

Оказалось, я не только обманул девушку, которая мне доверилась, но и в одночасье лишился результатов собственного труда, которые доставили мне столько радости. О публикации этого текста не могло быть и речи. Упоминания больного сердца, которое сжимается от одной только мысли о том, что моё сочинение станет достоянием общественности, слова о похищении её жизни с целью надругательства — всё это не оставляло мне никакого шанса, ведь я благородный человек, НАСТОЯЩИЙ МУЖЧИНА, что уже не раз доказал в собственной постели.

Здесь курсива мало, нужен капслок.

Хватаясь за соломинку, я попытался увещевать её тем, что не один её муж лакомится букетами, мне известна ещё парочка подобных случаев, да и сам я, чего греха таить, закусил однажды фиолетовой розой. Тысячи девочек мечтали покорить сцену под руководством греко-римских педофилов, тысячи фотографируются с букетами между ног. Тем более она так не поступает, я это придумал. Если она настаивает, я могу поменять тюльпаны на лилии. Белые лилии даже привнесут в текст новую символику.

— Ничего тут поменять нельзя! — вскрикнула она. — Всё примерно так и было! Ты догадался!

Вот так поворот. Несмотря на разочарование, я был польщён. Да, она упрекала меня в коварстве, в пошлости, отказывала мне в таланте, но всё это перекрывалось тем, что я до-га-дал-ся. Сочиняя жизнь персонажа, имея на руках один яркий, вырванный из монолитного бытия факт, я правдоподобно достроил всё остальное. Будто исследователь погибшего человечества восстановил наш физический и психологический портрет по обломку смесителя для кухни и ворсинкам ёршика.

— Хочешь, я поменяю название станции метро, поменяю всю географию?

— Я запрещаю тебе использовать мою жизнь!

— Давай изменю возраст, сделаю другие типажи?

— Запрещаю!

— Вместо мужчины сделаю женщину, поменяю их местами, о букете будет мечтать пацан!

— Ты глухой?! Твоя проза похожа на тебя самого: груба и эгоистична! У тебя нет собственных переживаний и чувств, нет собственного опыта жертвы, нет собственных идей, ничего своего нет, но ты хочешь быть в центре внимания, хочешь раздавать автографы и соблазнять женщин! И вот что я тебе скажу: не смей трахать мою жизнь!

XXХ

Это была последняя наша встреча. Точнее, предпоследняя. Она меня бросила. Умора. Освободив меня от обрыдлой необходимости себя ублажать, она обездвижила меня своим запретом. Выходило, что единственное по-настоящему вдохновлявшее меня в ней оказалось под запретом. Наши соития обернулись взаимным насилием, а вдохновение породило ребёнка, которого тут же заковали в железную маску.

Я маялся, будто в осаждённом городе, пребывание в котором становилось всё более губительным, а на единственный путь к свободе боги наложили вето. В роли последних выступили моя совесть, верность слову и прочие химеры, свойственные некоторым москвичам моего поколения с фрагментарными моральными принципами. Совесть, верность слову, моральные принципы.

Ко всему прочему мне написал какой-то тип, представившийся её мужем. Он сообщил, что она ему ВСЁ рассказала. Как я соблазнил её, как обманом и шантажом принудил к связи, как однажды ударил её, после чего она впала в депрессию и спустя некоторое время поделилась с ним. Жаль, было поздно снимать побои, иначе они бы засадили меня надолго. Я представил себе тюрьму, смерть, ненавистных критиков, пьющих морс на моих поминках и зализывающих его барной стойкой.

Я погрузился в чтение. Я читал книжные новинки и в каждой сладостно обнаруживал изъяны. Источая злобу, я брюзжал, что теперь всем интересны не настоящие книги, а отчёты об опыте гендерного самоопределения, об опыте пережитого насилия, об опыте благотворительной работы в каком-нибудь захолустье.

Читая отзывы критиков на чужие книги, я посмеивался над их неосведомлённостью: им-то невдомёк, какой у меня есть отличный рассказ, какой замысел. Воображение снабжало забаненный рассказ несуществующими достоинствами, отыскивало в нём немыслимые новаторские свойства. Это был уже не рассказ о детской травме и её последствиях, а провидческий трактат, призванный навсегда изменить отечественную и мировую литературу.

Как человек, выдворенный с торжественного бала, я быстро обнаружил причины, почему этот бал недостоин меня. По моему мнению, происходившее и в литературе, и в стране напоминало дурную пародию. Президент копировал то ли советских диктаторов, то ли русского царя позапрошлого века, писатели копировали литературных классиков. Казалось, будто бывшие холопы забрались в покинутую барскую усадьбу, нарядились в истлевшие костюмы и принялись изображать хозяев дома. Сели за стол, расположились в кроватях. Но этого им показалось мало, они вытащили из могил скелеты и усадили подле себя. Смотрите какая у нас преемственность, прах от праха. Они посадили скелеты себе на плечи и принялись с ними совершать священные марши. Каждый выкопал свой скелет и шагает с гордостью.

За окнами стояла гнусная депрессивная погода, она одна радовала меня. Люблю такую погоду с детства — она освобождала от необходимости гулять, дышать свежим воздухом, позволяла не играть в пляжный волейбол, не общаться со сверстниками, не загорать и не самосовершенствоваться. Всю жизнь я хватался за любой дождик, за любой насморк, чтобы свести к минимуму общение с женщинами и соревнование с мужчинами. Меня точила зависть к здоровякам, которым удавалось увлечься «весёлым и активным времяпрепровождением» или «жизненной целью». Меня не привлекало ни то ни другое, и единственными моими верными союзницами были отвратительная погода и простуда. Причина не в лени, я боюсь людей. От людей никогда не знаешь, чего ждать: люди могут разрушить красивый дом или утопить трёхдневных щенков. В последнее время я какой-то не особо гибкий, от столкновения с людьми по мне могут пойти трещины. К счастью, поводов выходить из дома нет — погода на моей стороне.

XXХ

Миновал примерно год, когда я узнал, что она выпустила книгу. Поборов ревность и, чего уж там скрывать, зависть и волнение, я купил новинку и взялся за чтение, которое меня увлекло. Книга была написана в модной манере беллетризованной исповеди и рассказывала об опыте общения героини с писателем, пребывающим в личном и творческом кризисе. Героиня пытается писателя вдохновить, дарит ему своё тело, питает идеями, но безрезультатно. Всё, о чём она мечтает, — букет простых цветов, но и этого пустяка глухой к прекрасному персонаж не способен ей дать. Он извращает подсказанные ею сюжеты, накапливает негатив и совершенно не заботится о её оргазмах. Вырвавшись наконец из его паутины, героиня обретает душевное равновесие, занимается правильным дыханием и женскими практиками. Она прислушивается к своей вагине и приобретает себе букеты самостоятельно. Долой зависимость от мужчин. Финал был оформлен монументально, на одной из последних страниц появляется мраморный памятник ущемлённым женским правам — огромные резиновые перчатки для работы по дому, высеченные из мрамора. Обложку украшало её изображение с содержательным лицом и букетом тюльпанов между колен.

XXХ

Презентация должна была состояться в том же магазине, что и моя год назад. Я купил букет цветов с закрытыми бутонами, рачительно рассудив, что цветы с закрытыми бутонами простоят дольше.

Я волновался и пришёл сильно заранее. Чтобы скоротать время, заглянул в кафе.

— Это мне? — спросила официантка, увидев букет.

— Нравится? — спросил я.

— Нравится, — сказала официантка. — Они такие аппетитные.

— Не вздумайте их съесть, — сказал я.

— Обещаю держать свой рот от них подальше, — ответила официантка. — Поставлю их в вазу.

Она унесла букет, а я заказал что-то, что заказывают, когда ничего не хочется. Зелёный чай. Нет, чёрный. Не помню.

Что-то заказал и быстро выпил.

И попросил долить кипятка. А потом понял, что уже пора, и ушёл.

Выйдя из кафе, осознал, что руки пусты — забыл букет.

Букет забыл, а возвращаться неохота.

Позволив себе пойти на поводу у этой странной, но озорной мысли, я отправился в книжный с пустыми руками.

XXХ

Холодный свет, как и год назад, напоминает инструмент пытки. Человеческие лица выглядят обескровленными. В конце торгового зала стоит один стул для выступающей и четыре ряда стульев для зрителей. Не сразу получается разглядеть её за спинами пришедших. Все стулья заняты, люди, которым не хватило стульев, стоят полукругом.

Должен отметить, что губы её по-прежнему очень хороши. Слова из её губ вылетают складные, благозвучные и убедительные. Она прошла трудный путь, теперь она принимает себя, прислушивается к себе, стала лучшей версией себя. Она выбрала самосовершенствование и не потерпит никаких преград. Она правильно дышит и гордится своей вагиной.

Её вагина чутка и восприимчива, её вагина готова объять весь мир.

Если бы она была скульптором, она бы изваяла свою вагину из мрамора.

Вагину и все прочие важные предметы, посмотрите, сколько вокруг красоты. А теперь я готова ответить на ваши вопросы, после чего подпишу книги. Обязательно подпишу всем, никого не забуду.

К ней выстраивается очередь, у некоторых в руках букеты тюльпанов.

Она встречается взглядом со мной.

Она узнаёт меня, но не подаёт виду.

Почему-то я этому рад.

XXХ

Я иду по тротуарам, пересекаю улицы по пешеходным переходам, стою на ступенях эскалатора, не прислоняясь при этом к движущимся частям эскалатора, обгоняю впереди идущих пассажиров, обгоняю любых пассажиров, хочу обогнать вообще всех пассажиров.

Через час я получаю сообщение. Приезжай, я скучаю. И адрес.

Я приезжаю, она уже пьяная, и какие-то люди рядом. Журналисты, поклонники, из кого обычно состоит сборище после успешной презентации. Она говорит — пойдём гулять. Забираем корзинки с цветами, коробки с цветами и просто букеты в обёртке. Идём. Она говорит, ты единственный близкий мне человек, я написала тебе — ты приехал. Я не могу поверить, что ты приехал. Зачем ты приехал?

Зачем я приехал…

Ты мой самый близкий человек. Ты всегда появляешься, когда мне хуёво. Поехали трахаться, я хочу трахаться, ты же можешь, давай.

Она обхватывает меня, целует меня, проталкивает мне в рот свой язык. Мне трудно сопротивляться — руки заняты цветами.

Зачем я приехал…

Ты мой любовник, ты приехал, потому что ты мой любовник. Выеби меня, ты можешь.

Она залепляет мне рот и нос, совершенно нечем дышать. Никак не могу вспомнить, зачем я приехал.

Отвези меня куда-нибудь, ко мне нельзя, у меня беспорядок. У меня такой беспорядок, всё навалено, что даже нельзя мужчину пригласить. Плюс муж.

Мне смешно. Я смеюсь потому, что чувствую себя женщиной. Чувствую себя женщиной, подвергающейся насилию. Отождествление самого себя с женщиной смешит.

Я смеюсь и сопротивляюсь, я не знаю, зачем я приехал. Я говорю, что не знаю, зачем приехал, говорю, наверное, чтобы таскать её цветы, говорю, что мне пора домой. Прямо как женщина. Это смешит ещё больше.

Цветы обхватываю одной рукой, другой вызываю такси. Одним большим пальцем вызываю. Улицу её знаю, дом не знаю. Водитель найден. Осталось продержаться три минуты.

Ко мне нельзя, муж дома, давай к тебе, у тебя небось бардак, как всегда, одежда раскидана. Поехали к тебе, хочу на полу, среди твоих грязных шмоток.

Розы падают, тюльпаны мнутся.

Подъезжает жёлтая KIA, запихиваю в неё собеседницу, сталкиваю вниз с тротуара прямо в кабину. Придерживаю голову, чтобы не ударилась, как полицейские придерживают арестованным. Откуда-то оттуда она говорит, знаешь, Сашечка, запомни этот день, Сашечка. Запомни этот день, когда ты вёл себя как баба, когда не знал, зачем приехал. Накрываю её цветами, присыпаю цветами, наваливаю поверху цветы, утрамбовываю дверцей.

Я иду по тротуарам, пересекаю улицы по пешеходным переходам. Я подхожу к дому, подхожу к подъезду, прикладываю магнитный ключ к домофону, вхожу в подъезд, поднимаюсь по ступеням к лифту, вызываю лифт, жду лифт, вхожу в лифт, нажимаю кнопку своего этажа, жду, когда двери лифта закроются, жду, когда лифт поднимется на мой этаж, выхожу из лифта.

Я сразу понимаю, что квартира изменилась — в ней нет ни одного привычного предмета, повсюду монументальные изваяния. Книжный шкаф, письменный стол, разложенный диван с откинутым одеялом, занавеси на окнах — всё превратилось в памятники самим себе. Мраморная куртка висит на мраморной вешалке, мраморная крышка мраморного ноута откинута, мраморная крышка мраморного унитаза захлопнута. Особенно скульптору удался холодильник Stinol и смеситель Kaizer, а проработка висящих на крючках штопора, половника и ёршика для мытья бутылок, банок, ваз и всего, где не достанет рука, проработка восхищает. Повсюду царит совершенство, мягкие переливы света и холодный камень.

Зачем я приехал… Ну, конечно. Я хочу яблоко. Позавчера я купил яблоки, называются «Сезонные».

Я подхожу к мраморному холодильнику, протягиваю руку к мраморной дверце и вижу, что рука тоже мраморная.

И рука, и всё остальное.

Я застываю — зачем мне яблоки, если я весь из камня.