Немеркнущая звезда. Часть третья

Александр Сергеевич Стрекалов, 2020

Судьба молодого советского учёного, попавшего во второй половине 1980-х годов под каток “перестройки” и не пожелавшего вместе с товарищами по Университету навсегда покидать страну; наоборот – грудью вставшего на защиту Родины от марионеточной кремлёвской власти с Б.Н. Ельциным во главе и проигравшего схватку осенью 1993 года. Со всеми вытекающими отсюда лично для него печальными последствиями… На обложке: картина И.Н.Крамского "Лунная ночь" 1880 год.

Глава 9

«Империя — как живое тело — не мир, а постоянная и неукротимая борьба за жизнь, причём победа даётся сильным, а не слюнявым. Русская империя есть живое царствование русского племени, постоянное одоление нерусских элементов, постоянное и непрерывное подчинение себе национальностей, враждебных нам. Мало победить врага — нужно довести победу до конца, до полного исчезновения опасности, до претворения нерусских элементов в русские. На тех окраинах, где это считается недостижимым, лучше совсем отказаться от враждебных “членов семьи”, лучше разграничиться с ними начисто» /М.О.Меньшиков/.

1

Начало августовского путча 1991 года Стеблов пропустил — из-за того, что был в отпуске уже неделю и телевизор почти не включал: не до политики и всего остального было. Целыми днями он отдыхал с детишками на строгинской пойме: купался и загорал, играл с ними в догонялки, мячик, водное поло, — и чувствовал себя прекрасно. Дети своим оптимизмом и жаждой жизни воодушевляли и подпитывали его, заставляли забыть про житейские тяготы и проблемы — со службой, в первую очередь, усугублявшиеся с каждым новым днём, — и до поры до времени не думать о них, не изводить себя неизвестностью, страхом.

Вот и 19-го числа он провалялся весь день на пляже, а ближе к ужину, когда вернулся домой, услышал от жены игривое:

— Ну что, Вадим, пойдёшь Ельцина-то защищать к Белому дому?

— От кого? — не понял Стеблов вопроса.

— Как это от кого?! — во-о-о даешь, парень! Купаешься весь день, сибаритствуешь, и ничегошеньки-то не знаешь, — с улыбкой ответила на это жена, интригуя мужа. — Всё самое интересное проворонил. А посмотри, что в Москве-то делается, какие страсти-мордасти кипят.

— Да что делается-то, расскажи ты толком?! — прикрикнул Стеблов на супругу. — Что у тебя за манера дурацкая: “кота за хвост тянуть”.

— Танки в Москве, вот что, — наконец сказала жена Марина самое главное. — Танки в Москву ввели, чрезвычайное положение объявили.

— Не понял: кто ввёл? и кто объявил? и зачем? — побледневший Стеблов совсем растерялся от неожиданности.

— Да не знаю я ничего: больно мне это интересно — твоя политика дурацкая! По телевизору, вон, ближе к обеду выступили какие-то восемь человек во главе с Янаевым, объявили, что в стране бардак, Советский Союз на глазах трещит и рассыпается, мол, из-за безответственности и амбиций некоторых республиканских руководителей, и что они хотят навести порядок — пресечь сепаратистские настроения и укрепить Союз. И всё. Все каналы сразу же выключили после этого. Представляешь?! Ничего не посмотришь теперь из-за них, ни одной передачи кроме «Лебединого озера» — балета, который теперь безпрерывно крутят. А сегодня столько передач должно было быть интересных и фильмов! И нате вам, граждане дорогие, — развлекайтесь теперь, как хотите.

–…А только что, перед самым вашим приходом, — добавила она, подумав, — я телевизор попробовала было опять включить — проверить: работает ли? А там какой-то журналист очкастый уже от Белого дома передаёт репортаж: всех Ельцина приходить защищать призывает, баррикады вокруг Дома Советов строить, заграждения. Зачем? От кого? Непонятно! Не объяснил товарищ!… Короче, цирк какой-то, Вадим, честное слово, или дурдом! Согласись! Взрослые люди, и образованные по самое некуда — а такой бред несут, да в прямом эфире! Какие баррикады в наше-то время?! Кого они испугают, и кого спасут?! Больше рассмешат только… Я так думаю, 1905-й год парни решили вспомнить, наверное, в революцию опять поиграть. А то, смотрю, заскучали люди без революции-то!…

— Но и его, журналюгу этого, быстро выключили, — завершила супруга путанный свой рассказ. — И опять балет запустили, который достал уже. Они что там, на телевидении, сегодня перепились все? — “Лебедями” нас целый день потчуют!

Стеблов, не дослушав жену, бросился к телевизору, включил его. Но там по всем пяти общесоюзным каналам одновременно действительно транслировали балет “Лебединое озеро”. И больше не было ни одной передачи, даже и новостей.

— Я же говорила тебе, что всё отключили, — с улыбкой стояла и наблюдала за ним Марина, как он щёлкает кнопки каналов. — Из-за этих гэкачепистов я теперь ни одной передачи не посмотрю. Чтоб им там всем пусто было, как и их начальнику Горбачёву!

После этого она, расстроенная, ушла на кухню — готовиться детишек и мужа кормить. А ошалевший от услышанного Стеблов стоял, растерянный, посередине комнаты и не знал, что и думать, и что предпринять, чтобы хоть что-то выяснить. В стране такие события происходили, оказывается, архи-важные и судьбоносные, а он на пляже весь день провалялся животом вверх…

Опомнившись, он бросился звонить к друзьям, к товарищам по институту и брату младшему. Но все они ему говорили то же, что и жена. Большего добавить никто ничего не мог ввиду полного отсутствия информации… Только брат посоветовал напоследок побыстрее включить приёмник и попробовать поймать там какую-то полуподпольную радиостанцию “Эхо Москвы”, которая-де непостижимым образом вещает откуда-то из центра столицы, последние новости передаёт, и которую, по его словам, тоже вот-вот закроют…

Поговорив с братом, Стеблов подбежал к радиоприёмнику: у него дома на видном месте стоял дорогой советский переносной “Океан”, мощный, лучший в Союзе. Его он по великому блату когда-то купил через десятые руки и очень им гордился. По нему можно было слушать всё — даже и зарубежные радиоголоса, несмотря на глушение.

Подбежав и включив его, он стал нервно вертеть ручку с волнами вправо и влево, но всё без толку. Приёмник молчал: программы все были выключены…. И вдруг, о чудо! на коротких волнах он услышал сбивчивый голос какого-то неизвестного диктора, призывавшего всех москвичей идти к зданию Верховного Совета РСФСР — защищать первого президента России Бориса Ельцина и российскую демократию от захвативших-де власть путчистов. Понимай — восьмерых членов-руководителей ГКЧП, что взяли на себя руководство страной в отсутствие якобы заболевшего Горбачёва.

«Мы передаём из самого центра Москвы, с Тверской-Ямской улицы! — торопливо вещал в микрофон охрипший и уставший диктор. — К нам в двери уже барабанят агенты КГБ, и долго мы, судя по всему, не продержимся: нас вот-вот арестуют и бросят в тюрьму! Но мы не боимся их, тиранов-коммуняк и их холуёв с Лубянки, и готовы пострадать за правду и за свободу родины! И умоляем всех честных и порядочных москвичей последовать нашему примеру: не трусить, не сидеть и не прятаться по квартирам и тараканьим углам, а немедленно идти к Белому дому на строительство баррикад, на защиту молодой российской демократии! Извините, заканчиваем репортаж! — уже не говорил, а кричал истеричный диктор своим предполагаемым слушателям. — Здесь стучат! К нам уже какие-то громилы с лестничной площадки ломятся!»

Дальше шёл треск, и не было ничего слышно…

«Сейчас этим отчаянным парням головы-то пооткручивают за такие призывы и репортажи, за явную антисоветчину, — помнится, было первое, что подумал тогда Стеблов, выключая приёмник. — С нашим КГБ шутки плохи… В особенности, когда дело государственных устоев касается».

Голова его шла кругом. Он ничего из происходившего не понимал. Всё это было так ново, остро и неожиданно. ГКЧП какой-то! Белый дом! Бузотёр и непоседа-Ельцин, которого надо было опять от кого-то там защищать, который всё никак не унимался!… А где президент страны Горбачёв? Почему его нет в столице в такое-то время? А его заместитель Янаев в компании министров-силовиков выступает от его имени?… И почему отключили радио с телевизором, наконец, погрузили страну в информационный мрак, в неведение, в гадание на кофейной гуще? Что за дикость и необходимость такая — страсти сознательно нагнетать?…

Всё это были такие вопросы острые и предельно-горячие, которые раскалёнными гвоздиками сразу же забились в голову и крепко засели там этакими занозами, причиняя боль. Ему, политику-самоучке, но социально-активному гражданину, душою болевшему за страну и её будущее, на них хотелось немедленно получить ответы. Немедленно! Иначе он не успокоится и не уснёт, про отпуск и отдых забудет…

Но ответов не было. Никаких. Всё было окутано непроницаемой, глухой завесой тайны… И даже и москвичи, находившиеся в гуще событий “по определению”, уже в силу местожительства своего, были в полном неведении…

Он был в шоке и глубокой растерянности. И не знал, не представлял даже, что ему требовалось предпринять в данный конкретный момент, чтобы хоть что-то путное прояснить и вызнать. И потом уже начать действовать по привычке — гражданскую позицию и сознательность проявлять…

2

— Ну что? — за ужином опять спросила его с ухмылкой жена. — Ельцина-то защищать собираешься или нет? — я что-то не поняла. Собираешься ехать баррикады у Белого дома строить? Конституцию оберегать?

— Какие баррикады? от кого? Опомнись, — растерянно ответил поморщившийся Вадим, машинально овощной салат пережёвывая, а сам при этом весь в себя погрузившись, в думы свои невесёлые. — Разве ж они смогут спасти от спецназа? — группы “Альфа”, или группы “Вымпел” той же. Спектакль какой-то, цирк-шапито прямо, как ты сама же и окрестила всё это чудачество… Да и кого защищать, непонятно? Кто на этого придурковатого Ельцина нападает-то? кому он, прохвост неугомонный, нужен?… Стал президентом России пару месяцев назад, получил что хотел, Горбачёва по носу щёлкнул, из-под него наполовину выползя. Ну и живи — не тужи, казалось бы, пей любимую водку вёдрами у себя на даче… Нет, ему всё мало и мало. Всё никак не уймётся, не успокоится, паразит. Столько лет уж страну и народ баламутит…

После ужина не находивший места Стеблов опять включил “Океан”, без всякой надежды, впрочем, что снова там что-то на коротких волнах услышит.

«Давно уж, небось, приехали и забрали всех поголовно, и уже на Лубянке допрашивают, “хвосты” паренькам крутят, яйца каблуками щемят», — растерянно думал он, к приёмнику припадая… Но какого же было его удивление, когда на той же самой волне он услышал уже знакомого диктора с неведомой радиостанции “Эхо Москвы”, всё так же истерично и настойчиво призывавшего надтреснутым от усталости голосом собираться и ехать на защиту Ельцина и демократии, уверявшего радиослушателей, что к ним-де всё так же ломятся и стучат, да достучаться и вломиться вроде бы пока не могут; но это всё временно, дескать, что вот-вот их всех арестуют и поставят к стенке свирепые сотрудники из ЧК. Это как пить дать. Но они этого будто бы не боятся, будто бы до безрассудства смелые…

«Тут что-то не так, слушай, лажа какая-то стопроцентная, а может просто — брехня, — подозрительно подумал Стеблов, с недоверием приёмник опять выключая. — У нас что, КГБ разучился уже работать, что ли? или дверь не могут сломать, чтобы парней скрутить и заткнуть глотки?… Их же пару-тройку часов назад собирались арестовать, отчаянных журналистов этих, — и всё никак не арестуют. Хотя они уже и координаты в прямой эфир выдали, улицу свою назвали… Или же до Тверской-Ямской чекисты добраться никак не могут с Лубянки за целый день? Почему?… У них там что, у оперативных работников, машин уже нет? или бензин у всех разом кончился?…»

Когда он часов в десять вечера, не утерпев, в очередной раз включил “Океан”, и опять услышал там того же самого парня, что настойчиво призывал москвичей собираться и ехать на защиту Белого дома, при этом ещё и нагло продолжая врать в эфир, что к ним-де в квартиру чекисты ожесточённо ломятся, и вот-вот ворвутся и всех повяжут до одного, — тут уж Вадим не выдержал: взорвался негодованием и полную волю чувствам дал, со злостью выключая приёмник. Он, помнится, от души выругался тогда и обложил по матушке невидимого “отчугу-агитатора” из радиоэфира: «Кому другому мозги засерай, дружок, кто помоложе и поглупей, — с ядовитой ухмылкой сквозь зубы прошипел на того. — А нам не надо! Мы — люди грамотные!…»

Ему вдруг стало ясно как Божий день, что это “Эхо Москвы”, единственная незакрытая радиостанция на всю страну, — стопроцентно подсадная и вражеская, как и “Голос Америки” из Вашингтона, или английская “Би-Би-Си”. И создана она была, скорее всего, для одной-единственной цели — собрать у Белого дома побольше одураченных москвичей. Чтобы те обеспечили моральную поддержку и прикрытие забузившему в очередной раз Ельцину… И никакие чекисты к ним на самом-то деле не ломятся и не ломились никогда: это всё байки, рекламная пыль, чтобы людям мозги запудрить.

Больше он после этой догадки-прозрения приёмник включать не стал, ещё сильнее вознегодовав против взбалмошного прохвоста Ельцина, за спиною которого такие тёмные силы стояли, которым даже и советский КГБ не страшен был…

3

Уже перед самым сном, часов в одиннадцать вечера, к ним в дверь неожиданно позвонил сосед Николай и, извиняясь за поздний визит, настойчиво позвал Вадима выйти с ним покурить на лестничную площадку — для разговора. С Николаем этим Стеблов работал в одном институте, только в разных отделах. Они приятельствовали лет восемь уже, симпатизировали друг другу, ежедневно встречались и подолгу беседовали в курилке, новости обсуждали; вместе участвовали в ДНД, Москву по вечерам патрулировали; вместе же несколько лет назад в жилищный кооператив вступили, а, купив себе и семьям своим квартиры и поселившись на одной лестничной клетке, стали почти ежедневно общаться и на работе, и дома — семьями уже дружить, имея, к тому же, ещё и детишек-ровесников…

— Ну-у, ты слышал, надеюсь, что в нашей стране-то делается? — сразу же спросил он вышедшего в коридор Вадима, ещё даже и сигарету не успев закурить, спички достать из кармана. — Представляешь себе, какая заварилась каша!

— Слышать-то я слышал, Коль, да только ничего понять пока не могу, — виновато ответил Стеблов. — Ты хоть мне растолкуй теперь, что в Москве происходит. Кто там “наш”, кто — “не наш”. Кто — “красный”, кто — “белый”. И на чью сторону, соответственно, становиться, за кого в драку вписываться. А то ведь я весь день с ребятнёй на пляже был. Вернулся к ужину, а тут такое твориться!… От жены добиться ничего не могу: ей политика до одного места, сам знаешь. Кинулся к телевизору — там “Лебедей” запустили по всем каналам, хоть плачь. Радио не работает — мрак! Так что давай рассказывай, что успел узнать. Ты же, в отличие от меня, не в отпуске: на работу ездишь, с умными людьми общаешься, газеты утренние читаешь. Расскажи, что в институте-то у нас говорят про всё это?…

Соседа долго упрашивать не пришлось последними новостями поделиться: для этого, собственно, он и пришёл к Стеблову. Прикурив сигарету и затянувшись нервно, он, клубы дыма из себя выпуская, стал торопливо рассказывать всё, что знал: что с самого утра, оказывается, в стране было объявлено чрезвычайное положение в связи с резким ухудшением внутриполитической обстановки, и в десять утра по телевизору выступили члены Государственного Комитета по Чрезвычайному Положению во главе с вице-президентом Янаевым. Он-то и объявил громогласно, что для предотвращения развала СССР и в связи с невозможностью по состоянию здоровья исполнения Горбачевым М.С. своих прямых обязанностей, он, Янаев Г.И., в соответствии со статьёй 127-7 Конституции СССР берёт на себя всю полноту власти. А значит, становится исполняющим обязанности президента СССР и вводит военную технику в Москву для охраны особо важных объектов. Всё. После этого заявления, добавил сосед, телевизоры сразу и выключили.

— Зачем? — недоумённо произнёс Стеблов, не понимая последнего действа… и потом, подумав, спросил, переваривая услышанное: — А кто на этой пресс-конференции помимо Янаева был, не помнишь? кто ГКЧП возглавил?

Сосед назвал восемь фамилий главных организаторов ГКЧП, которых показывали по телевизору:

“Бакланов О.Д. — первый заместитель председателя Совета Обороны СССР, Крючков В.А. — председатель КГБ СССР, Павлов В.С. — премьер-министр СССР, Пуго Б.К. — министр внутренних дел СССР, Стародубцев В.А. — председатель Крестьянского союза СССР, Тизяков А.И. — президент Ассоциации государственных предприятий и объектов промышленности, строительства, транспорта и связи СССР, Язов Д.Т. — министр обороны СССР, Янаев Г.И. — и.о. Президента СССР”.

Все были люди известные и достойные, наделённые высшими властными полномочиями. Все как один — патриоты, за исключением чекиста Крючкова, который, пусть только и на словах, но тоже патриотом себя называл и позиционировал.

— Так они что, — Стеблов внимательно и в упор смотрел на соседа Кольку, пытаясь будто бы дальнейшие события предугадать, — Горбачева с трона скинуть собрались что ли?

— Не знаю. Наверное. Ближайшее время покажет.

— Да правильно решили мужики, молодцы! Давно пора этого гниду продажную выгнать и посадить — за всё то, что он, негодяй, со страною сделал.

–…Пора-то оно пора. Это верно, Вадим, кто спорит, — Николай усмехнулся, прищурился глубокомысленно, потупился и ещё гуще дымом на весь коридор зачадил. — Только… только там ещё и с Ельциным разобраться надо будет, не забывай, который тот ещё геморрой, с потрохами купленный… И тоже сдаваться без боя не собирается, гад. Слышал, небось, какую бучу-то уже поднял, едва появившись в Москве после прилёта из Казахстана от Назарбаева? Выступил после обеда с заявлением — американцы его, говорят, м…дака безпалого, перед тем накачали-науськали, — что он-де не поддерживает ГКЧП, считает членов его узурпаторами и самозванцами, отказывается им подчиняться и всё такое. Ну и призывает жителей Москвы поддержать его в этом неподчинении, прийти на защиту Дома Советов — то есть на его, президента Ельцина, защиту. Ты его, засланного казачка, защити, а он потом с Россией тоже, что и Горбачёв с СССР сотворит: камня на камне уже и от РСФСР не оставит. Молодец, хорошо придумал на пару со своими американскими руководителями. Раздолбай!

–…Я по “Океану” час назад какую-то новую радиостанцию слушал: “Эхо Москвы” называется, — помолчав, поделился Вадим с соседом уже своей собственной информацией. — Радиостанция явно вражеская, как я понял, ибо уже целый день в открытом эфире работает под носом у Кремля, призывает народ к бунту фактически, — и никто с ней якобы сделать ничего не может, как и с тем “неуловимым Джо” из анекдота. Целый день туда к ним чекисты ломятся — и вроде как вломиться не могут. Короче, бред какой-то, на идиотов рассчитанный, на дурачков!… Так вот, это левое “Эхо Москвы” весь день призывает москвичей ехать к Белому дому, Ельцина защищать. Представляешь, как работают оперативно люди, какую Бориске нашему безплатную рекламу делают, как умело сгоняют к нему народ. Вот и скажи теперь: подсадной он или не подсадной, полезный для страны или вредный? Тут уж, по-моему, и старой бабке понятно станет, на кого Борис Николаевич пашет и ради кого старается… Не хочешь, кстати, Коль, к Дому Советов-то съездить? — посмотреть своими глазами, что там у них, “защитников демократии”, делается-то? Давай вдвоём туда завтра утром пораньше смотаемся. А оттуда ты уже в институт поедешь, а я — домой.

— Да нечего там смотреть, Вадим, нечего, поверь, — махнул Николай рукой безнадёжно, очередной сигаретой затягиваясь. — Я ведь только что оттуда вернулся: после работы туда ради любопытства заехал со Славкой Наумовым — на тамошнюю публику посмотреть. Поэтому, к тебе и пришёл так поздно: чтобы всё рассказать, увиденным поделиться. Ты уж извини ещё раз за поздний визит.

— Ну так рассказывай давай! Чего стоишь и молчишь — интригуешь?! — недовольно взглянул Стеблов на соседа вспыхнувшими от любопытства и нетерпенья глазами. — Всё вокруг да около ходишь, как котёнок слепой, а самого главного не говоришь: про Белый дом, про Ельцина. Народу-то много там? Что, действительно баррикады строят как в 1905 году?

— Строят, строят, — без энтузиазма уже стал рассказывать Николай. — Доски гнилые из окрестных домом таскают, двери, диваны старые, камни и кирпичи. Дерьма только собственного не хватает, чтобы поверх навалить — до кучи. Все мусорные ящики вычистили, идиоты, дворников без работы оставили. Суетятся, к осаде готовятся. Как дети малые, право. Им ещё только рогатки раздать, для пущей важности, да чёрные повязки с черепами и костями на лоб — для устрашения.

— Это они против кого палки и камни-то собирают, не понял? Против “Альфы” и “Вымпела”, что ли?

— Не знаю, наверное.

— Смешные ребята, — ядовито ухмыльнулся Вадим. — Отважные!… Да офицерам “Альфы” достаточно будет только одну короткую очередь из автоматов сделать поверх их тупых голов трассирующими патронами, и там, возле Дома Советов, ни одного защитника не останется! Их надо будет потом с собаками где-нибудь под Волоколамском или Можайском искать, а, может, даже под Брянском, от страха с головы до ног обосранных и обоссанных… Неужели же там все такие дебильные, чтоб захотеть камнями и палками со спецназом бороться? Сколько же м…даков на свете, оказывается! С ума можно сойти! Так вот живешь, живёшь — и не знаешь, и не догадываешься, что кругом тебя одни м…даки отираются!

— Там не м…даки, не дебилы, Вадим, — мрачно сказал сосед. — Там — пидары и евреи. И столько у Белого дома всей этой визгливой публики собралось — аж страшно! Пьют, гуляют, гужуюся группами: жрачки и пойла у них — вагон. Откуда только, интересно, и на какие шиши? И все орут заполошно, митингуют, ерепенятся и кипятятся: героями себя показывают перед иностранными журналистами — чудики безголовые.

— А чего орут-то? чего хотят?

— Хотят очередной революции! смены власти! — не ясно, что ли?! Ибо революция для них — праздник. Они только в революцию, когда бардак и разруха кругом, богато и счастливо и могут жить. Это ж — общеизвестно… И коли, скажу тебе, евреи московские так дружно за дело взялись и на площадь высыпали гурьбой, на баррикады — значит старой власти скоро придёт конец. Это, Вадим, признак верный и безошибочный — как медный флюгер на крыше, который бурю показывает… Представляешь, даже и слюнявого Ростроповича туда из-за рубежа притащили — на подмогу как бы. Бегает там, скоморох недоделанный, с автоматом Калашникова по этажам, что-то безсвязное лопочет — веселит защитников.

— А этот-то урод продажный чего примчался?! — вытаращился на соседа Вадим. — Какого х…ра он тут у нас потерял? И чего ему в Париже своём не сидится? Уж лет двадцать, наверное, как там отирается с красавицей-женой — и всё дорогу к нам сюда никак не забудет.

— Ельцина поддержать примчался, я думаю, по указке хозяев, и “молодую российскую демократию”, — в свою очередь уже Николай ухмыльнулся невесело, зло. — Ну-у-у и себе самому, любимому, попутно рекламу сделать как неустрашимому борцу за “свободу, равенство и братство”, перед телекамерами покрасоваться, перед страной.

— Это он-то неустрашимый! этот пугало огородное! сопля на двух лапках! — Вадим сплюнул себе под ноги и грязно выругался. — Не смеши меня, Николай, сделай милость! Да он и прославился-то как виолончелист только после того, как Гальке Вишневской под юбку забрался. И так остался там как приклеенный — уж больно ему под юбкой супруги дюже сильно понравилось: мёдом, наверное, там у неё намазано или ещё чем, послаще и повкусней. А не залезь он туда — про него и не знал бы никто: по электричкам бы теперь пел ходил в обнимку со своей виолончелью, или бы давно спился, загнулся под забором… Галька его подобрала, босяка чумазого, безпородного, когда он зашибал безпробудно от скуки и от безделья, когда его из Большого театра толи уже выгнали, толи собирались выгнать — точно и не помню уже давнюю ту историю. Но слухи такие по Москве ходили, про его тогдашний творческий кризис, про неустроенность и безперспективность. Жена мне про то рассказывала, а ей — тётка её, театралка со стажем, эстетка махровая, записная. Чего им обеим врать-то? сочинять напраслину про человека?… Так вот, она, Галька, его и поддержала в те годы, “крышу” ему, долбаку безвольному, сделала и протеже, до уровня мировой величины подняла по своим еврейским каналам, в крутые западные оркестры устроила. Он теперь и бегает петушком — ершится и хорохорится, себя показывает вроде как мужиком, и как самостоятельным человеком, гением музыкальным… Неустрашимый! Смешно! Скажешь тоже. Вот Галька у него молодец! — баба с перцем, с задоринкой, со стержнем внутри. Воистину — стальная баба. Баба-зверь! Небось, это она ему, дурачку слюнявому, и дала команду мчаться на всех парусах в Москву — пиариться и тусоваться. А так поехал бы он без неё, пожалуй! Подзатыльник быстро бы получил, или чего похлеще и побольней. Да он, подкаблучник, без её приказа, поди, даже и на горшок не садится, этот герой-то зачуханный и плешивый!

— То, что Ростропович — дерьмо безвольное и подконтрольное, и с потрохами купленное, это давно понятно, — поддакнул сосед с удовольствием. — Его с Солженицыным да с Сахаровым господа-сионисты так высоко вознесли с одной-единственной целью: чтобы Брежневу этой троицей в нос постоянно тыкать, порочить его в глазах простых советских людей. Видите, мол, люди добрые, каких “гениев” выслал, засранец, на которых весь мир-де любуется-молится, которые теперь на Западе как короли живут, деньги и славу Европе и Америке добывают. Плохой он, значит, руководитель, ваш дорогой Леонид Ильич, плохой! — если “гениев” не бережёт, не ценит, “гениями” разбрасывается. А если прямо сказать — х-ровый! Гнать его, значит, надо взашей, других на его место ставить — прозорливых, дальновидных и рачительных. Лукавого Андропова например, Горбачева с Ельциным. Эти, дескать, хорошие и бережливые, эти всю нашу продажную нечисть по миру соберут в мешок и назад возвернут, запустят к нам откормленных “тараканов” заморских…

— Тут, короче, — чистой воды политика, идеологическая борьба двух систем, двух мировоззрений, и сейчас не об этом речь. Тут другое любопытно, Вадим. Подумай, опять-таки, к нашему с тобой разговору и реши: вот стали бы этого попугая безмозглого сюда привозить его кукловоды заокеанские во главе с уже упомянутой тобою супругой, которая, как ты говоришь, его, дятла слюнявого, на горшок ежедневно водит, — если б не чувствовали в себе силу, если б сомневались хоть грамм? Навряд ли бы. Точно могу сказать… Значит уверены, черти, в своей победе, значит кто-то знающий и всемогущий им что-то уже нашептал, куда чаша весов Истории клонится. Вот и слетелись вороны на кровь, вот и горланят-каркают по столице… А коли так — то туго придётся лидерам ГКЧП. Сложат они, по всему видать, свои буйны головы… Потому-то и Горбачёва рядом с ними что-то не видно, который первым бы среди них должен был быть, по всем правилам-то и раскладам, и просто обязан был самолично ГКЧП возглавить как президент страны… Но наш Михаил Сергеевич тот ещё жук! В него и в ступе не попадёшь! — сам знаешь, какой он двуличный и скользкий. Кинул их, восьмерых, на амбразуру в последний момент, когда судьба Советского Союза решается, да и его судьба — тоже. А сам сидит в Форосе и ждёт: выгорит у них дело — не выгорит. Гнида! Выгорит — он героем из Крыма вернётся, и будет единолично править страной, уже без Ельцина. А не выгорит — он от них восьмерых и открестится тут же, путчистами всех объявит, врагами народа — и всех их с чистой совестью сдаст. Тому же Ельцину и его людям. Вот увидишь, что так оно всё и будет…

Соседи постояли и поговорили ещё минут десять-пятнадцать: Ростроповича с Горбачёвым и Ельциным пообсуждали, трагическую ситуацию в государстве. И под конец разговора Стеблов спросил на прощание:

— И ты, значит, больше туда не пойдёшь — категорически не хочешь взглянуть ещё раз на “доблестных” защитников Белого дома, новости последние из первых уст узнать?

— Нет, Вадим, не зови. Не пойду я в эту демократическую клоаку — настроение себе только портить. Я что пидаров, что евреев плохо переношу. Ты же знаешь. Как и они меня, кстати, — тоже… Будем ждать, — обречённо добавил он, пепел с брюк и рубашки стряхивая, — чем всё дело кончится, да Бога усердно молить, чтобы у членов ГКЧП сил и воли хватило эту интернациональную шушеру разогнать, надавать им всем по заднице хворостиной… Боюсь только, что сил-то как раз и не хватит: больно силы-то не равны. Там ведь Америка за Ельциным опять стоит, всё золото и деньги мира… И чувствую я одно, Вадим, друг ты мой дорогой, — поделился своими тревогами сосед Николай напоследок, — чувствую, что ежели патриоты из ГКЧП проиграют — Советскому Союзу конец; а следом за ним — и России. Для того подлеца-Горбачёва президентом и сделали, как я теперь понимаю; и безголового пьянчужку-Ельцина прямо-таки бульдозером затащили наверх — чтобы возродившуюся после 1917-го года Россию опять ограбить и развалить, одно мокрое место от неё оставить. На меньшее хозяева горбачёвско-ельцинские не согласны… И как тогда будем жить? чем кормиться? — одному Богу ведомо… В таксисты с тобою пойдём, Вадим. Либо в официанты. Ибо специалисты из оборонной промышленности будут долго тогда не нужны: Америка всё сделает, чтобы нас, русских инженеров-изобретателей, без работы и средств к существованию оставить…

4

После разговора с соседом вернувшийся к себе Стеблов ещё долго не мог успокоиться: лежал на кровати, угарный и возбуждённый, тяжело вздыхал и сопел, ворочался с боку на бок, тревожа этим жену, — и всё про последние события думал, которые он пропустил… Разумеется, вспоминал он и слова Николая про будущую их, советских инженеров-оборонщиков, безрадостную судьбу, ужасающе-пророческий смысл которых он ещё плохо тогда понимал, но которые крепко запали в душу, произведя у него внутри ещё больший переполох, чем даже был до этого.

Не в силах быстро уснуть, как это происходило обычно, он тайком пробирался на кухню и включал телевизор с радио несколько раз. Но там по-прежнему было тихо. Только провокационная радиостанция “Эхо Москвы” всё от каких-то мифических спецназавцев “храбро и мужественно отбивалась”, при этом истошно призывая слушателей восставшего Ельцина поддержать, прийти на защиту Белого дома…

«Когда же этим провокаторам чекисты глотку-то, наконец, заткнут? Ведь сутки уже вещают, суки! — раздосадованный, матерился Вадим, зло выключая приёмник. — Танки в Москву ввели, государственное телевидение с радио повыключали на всех каналах — на это у них силы и воли хватило, видите ли. А подпольную радиостанцию у себя под носом закрыть, призывающую к бунту, к неповиновению, не могут. Чудно! Странно всё это!…»

«Ладно, может, к утру закроют, опомнятся. Может, руки пока не доходят до таких мелочей, когда там у них сейчас глобальные вопросы решаются, — далеко за полночь, укладываясь в кровать, самоуспокаивался он. — А заодно и Горбачеву с Ельциным головы пооткручивают! А то надоели оба уже как черти страшные из преисподней, или те же сибирские комары, которые всю кровь из народа высосали!… Открутят, обязательно открутят, — засыпая уже, думал он, улыбаясь натужно. — Коли уж танки с десантом ввели — то это уже серьёзно, это тебе не цирк, не спектакль опереточный, пошлый. Подождать просто надо чуть-чуть, набраться терпения. Не пацаны же всё это дело затеяли из детского сада, не кретины полные и самоубийцы. Три силовых союзных министра участвуют, как-никак, у которых вся власть и военная сила… И коли уж эти люди самого высокого ранга осмелились, соорганизовались, вышли к народу и сказали “А” — то и “В” наверное скажут, не побоятся. Должны сказать, обязаны просто. Так что к нынешнему утру и управятся: это как пить дать… Нет, всё-таки молодцы эти парни из ГКЧП, молодцы! Давно надо было бы разогнать всю эту кремлёвскую камарилью»…

Но и наутро ничего не произошло, как ни странно: всё тот же балет надоевший по всем официальным телеканалам крутили, и всё те же призывы истошные звучали на радиостанции “Эхо Москвы”, которую, к великому удивлению и огорчению для Стеблова, так и не закрыли за ночь бравые парни с Лубянки, “не сумевшие, видимо, дверь сломать”. И засевшего в Доме Советов Ельцина так и не арестовали, не посадили в Лефортово за неподчинение указам вице-президента СССР Янаева, за бузу и баррикады на улицах, — что было совсем уж чудно и неправдоподобно. Почему в стране такое безсилие и безволие властное происходило? — было и непонятно, и чудно, и даже как-то дико со стороны простым советским гражданам наблюдать, привыкшим верить во всемогущество и суровость советской власти.

«Что-то у них определённо не складывается, у гэкачепистов этих, и что-то идёт не так, — выключая приёмник и телевизор, с досадой подумал предельно раздражённый Вадим, поражённый такой безпомощностью и нерасторопностью лидеров Комитета спасения. — Так долго спецоперации не проводят: это даже и мне, сугубо гражданскому человеку, понятно. И если уж начали, “спустили курок”, поднялись в атаку — сопли уже не жуют, не думают о выгодах и последствиях. Тут уж или грудь в крестах, или — голова в кустах. Или — всё проиграешь разом, или, наоборот, — всё выиграешь»…

5

Ситуация разрешилась только на третий день, причём — самым неожиданным образом. Заработавшее вдруг телевидение стало транслировать наперебой всеми своими программами, как танки с позором покидали Москву под свист и плевки ельцинистов и примкнувшей к ним нечисти, что сонными мухами слетелась со всех уголков Москвы поглазеть на происходящее и почесать потом свои языки поганые. А “неустрашимый” и “несгибаемый” Ельцин в этот момент на приготовленном броневике праздновал свою очередную победу под оглушительные крики толпы, точь-в-точь как Ленин в Октябре Семнадцатого.

Передавали с каким-то диким восторгом и вовсе ужасные вещи. Что ночью, оказывается, “защитники” Белого дома полезли на танки с целью их захватить, а ошалевшие от страха молоденькие танкисты, брошенные командирами на произвол судьбы, попробовали было бегством спастись от озверелой толпы, от расправы. Но в результате манёвров по незнакомым улицам, да в ночной темноте, толкотне и нервозности, они раздавили-де трёх нападавших ребят гусеницами в Новоарбатском туннеле, за что их выволокли из машин и забили до смерти. Революции непременно нужны были жертвы и кровь, а иначе, какая же это революция — без крови-то! Она и пролилась на улицы Москвы, как того и заказывали “сценаристы”.

Понятно, что танкисты были здесь не причём, как теперь это уже отчётливо видится, которые сами стали жертвой интриг и достойны не меньшей жалости. Тех трёх дурачков малахольных, глупых “защитников демократии”, скорее всего сознательно пихнули под гусеницы переодетые под простых москвичей бейтаровцы или чекисты. А может — уже и мёртвых и изуродованных в тоннель привезли, заранее приготовленных к ритуальной жертве (в пользу чего говорит их вера: один из погибших был иудеем, другой — православным, третий — мусульманином, — то есть, чтобы представителей всех трёх главных религиозных конфессий этой трагедией разом озлобить и возбудить). Но списали этот кровавый акт на Армию и солдат, на руководителей ГКЧП в конечном итоге. Чтобы жертвенной кровью помазать их всех, которую русский народ не терпит, не переносит — в секунду теряет разум.

Приём этот излюбленный и безотказный, с успехов Бог знает сколько веков в России уже применяемый для дискредитации неугодной власти и немедленного свержения её: “убиенного” царевича Дмитрия хотя бы вспомните, к каким страстям и государственным катаклизмам его “насильственная смерть” привела, и как повлияла на ход Русской Истории в Смуту… Вот и Янаев с компанией были унижены, раздавлены и посрамлены. Их политическая и государственная карьера на этом закончилась.

Ельцин же, наоборот, вознёсся очень высоко как героический и безстрашный усмиритель путча, сделался национальным героем на несколько месяцев — пока в декабре в Беловежье не съездил и Советский Союз не разрушил одним росчерком пера. После чего он героический ореол потерял естественным образом, ибо не хотели жители РСФСР в подавляющем большинстве своём страну рушить.

А после гайдаровских реформ Борис Николаевич потерял и уважение в обществе. Стал человеком, глубоко ненавистным патриотической национальной России, которому она все девять лет упорно сопротивлялась и восставала, и из себя выдавливала-сблёвывала как инородный, глубоко-враждебный предмет, “проглоченный” по незнанью и глупости. Пока, наконец, не выдавила его окончательно в 1999 году. И только тогда лишь свободно выдохнула и успокоилась…

6

22 августа на площади перед Белым домом давали большой праздничный концерт, транслировавшийся по всем канатам ТВ в прямом эфире. На него слетелись со всего мира (по предварительной договорённости, вероятно, не предполагавшей отказов и возражений) артисты-куплетисты интернационально-космополитической ориентации во главе с Ростроповичем — поддержать победившего президента России. «Новой России, свободной» — как они в один голос все утверждали со сцены, не в силах скрыть бурной радости и восторга. Концерт был хорошим, слов нет. Настроение москвичам он поднял.

— Новая жизнь наступает, Вадим, — сказала Стеблову жена, сидевшая рядом с ним на диване перед телевизором, у которой от увиденного светились счастьем глаза и дыхание перехватывало. — Без всех этих склок политических и противостояний, когда Ельцин с Горбачёвым всё бодались и бодались, как два бычка на лугу. Всё силами мерились и выясняли, кто из них двоих популярнее, желаннее и круче. Уж так они надоели оба за семь перестроечных лет этим своим идиотским “боданием”! Сил нет! Может, хоть теперь всё уляжется и утихнет…

— Ельцин так Ельцин, — задумавшись, добавила она через секунду, глаза сощурив. — Пусть будет он, коли так, ежели он ловчей оказался, и его вон сколько народу поддержать приехало. Он, как ты там ни говори и ни хай его, — а вещи-то говорит правильные по сути. России и вправду надо “освободиться”, дать чуть-чуть отдышаться и отдохнуть от всех этих общесоюзных “братьев”-нахлебников наших: от грузин-бездельников и лежебок, которые сроду-то не работали, а только пили и жрали за наш с тобой счёт, и нас же на кавказских и черноморских курортах безбожно обирали-грабили, а девчонок наших насиловали; от прибалтов сонных и долбанутых и таких же сонных и дебильных узбеков с таджиками, не вылезающих из чайханы, а деньги с какого-то хрена мешками в Москву везущих, «Волги» да «Жигули» за десять-двенадцать цен тут у нас покупающих. Машины, которые нам, честным русским труженикам, в принципе недоступны, даже и за одну цену. Сколько можно их всех поить и кормить, держать этих бездарей, паразитов и жуликов неблагодарных на шее! Учить в институтах и университетах себе в ущерб, вместо того, чтобы самим сидеть и учиться!… Да и порядок, как мне представляется, Ельцин быстро везде наведёт: это тебе не чистоплюй Горбачёв, пустомеля и мямля противный, которым вечно жена командовала, министров за чубы трясла, советников и прислугу… {7}

— А Борисом Николаевичем не покомандуешь, поверь. Он — человек необузданный, дерзкий и абсолютно дикий. Коли что не по нём — то и матюгом пустит, и в лобешник засветит за милую душу, не дрогнет, не призадумается, не остановится в последний момент. Дерзкий, дерзкий мужик: это же видно. Такую всем “кузькину мать” покажет — мало никому не будет! Как прокажённые зачешемся все или наскипидаренные… Это он на словах “демократ”, перед телекамерой и журналистами. А на деле, вспомни по работе в нашем МГК КПСС, как бык упёртый и несгибаемый, взбалмошный и агрессивный… И такой человек, наверное, сейчас нам и нужен…

7

События августа 91-го, которые Стеблов болезненно переживал, всем сердцем сочувствуя гэкачепистам, не Ельцину, стали переломными в его жизни. После подавления путча и ареста восьмёрки организаторов (к которым А.Н.Яковлев ловко так и дальновидно приказал ещё и Председателя Президиума Верховного Совета СССР Анатолия Ивановича Лукьянова присовокупить — теневого лидера патриотического лобби в окружении Горбачёва, который к путчу прямого отношения не имел, что потом и выяснилось на следствии, но был в Кремле во второй половине 1980-х годов ключевой фигурой, от которого в плане политики многое что зависело), — после этого последовала немедленная зачистка всех державников-патриотов в верхних эшелонах власти страны — в партии и правительстве, в силовых структурах. Было понятно и обывателю, что дело идёт к развалу, к демонтажу, ибо защитить Советский Союз стало уже больше некому. И впереди их всех ожидает крах некогда могучей Советской Державы.

А значит, и новая жизнь на руинах СССР грядёт неминуемо — супруга Вадима, а перед этим сосед, здесь были стопроцентно правы. Какая она будет? — Бог весть. Поди, узнай её заранее… Но к этой грядущей жизни, стремительно приближавшейся, хочешь, не хочешь, а надо было начинать готовиться загодя: психологически, в первую очередь, и социально. А для этого надо было осмелиться — и послать к чертям прежнюю привычную жизнь, знакомую, комфортную и счастливую, которую эти отчаянные и порядочные, но недалёкие гэкачеписты пытались, но не смогли защитить, и которая теперь на глазах, как водица из решета, утекала…

И первый самостоятельный шаг, на который решился Стеблов после проигрыша патриотов-путчистов, было твёрдое намерение уволиться, наконец, из НИИАПа — где он психологически просто уже не мог находиться из-за творившегося там бардака, где ему ужасно осточертело всё и обрыдло. Уволиться — и на вольные хлеба податься, дать нервам и душе успокоиться и отдохнуть, сбросить накопившееся напряжение. Ибо числиться старшим научным сотрудником со средним ежемесячным заработком в 500 рублей и ничего не делать вот уже больше года, слоняться по тёмным углам без всякого шанса оттуда выбраться ему становилось невыносимо… Поэтому решение это — уйти — спонтанным и необдуманным не было, зрело давно: ещё с середины 90-го года Стеблов себе новое место работы втайне подыскивал, с нужными людьми встречался, делал в разные места звонки.

Сердце ему подсказывало математику пойти преподавать в институт, что многие его товарищи-аспиранты и делали, и были счастливы, по их словам, на этом учебно-образовательном поприще. Уже даже и место тёплое тёща ему нашла в центре столицы, постаралась для зятя. Жила она на “Новослободской”, на улице Готвальда (ныне Чаянова) в 16-м доме, расположенном прямо напротив бывшей ВПШ (ныне РГГУ), где первые несколько семейных лет жил и Вадим с молодой женою (до того, как купил себе в Строгино кооперативную квартиру). Работала Клавдия Николаевна (тёща) заведующей аптекой на Селезнёвке, рядом с театром Советской Армии, — микрорайоне элитном, блатном, населённом крутыми дядями и тётями по преимуществу. Ввиду чего она имела многочисленные знакомства из-за дефицита хороших лекарств, хронического при коммунистах. Её многолетней подругой, между прочим, была народная артистка СССР Н.Сазонова, проживавшая в этом же доме, где располагалась аптека, и часто спускавшаяся вниз — поговорить по душам, потрепаться с сердобольной заведующей, на свою тяжёлую жизнь пожаловаться (у неё были большие проблемы с сыном), выпить по рюмочке коньяку. И таких знакомых у Клавдии Николаевны имелась тьма тьмущая… Одним из её постоянных клиентов был и проректор Московского химико-технологического института им. Менделеева, что на Миуссах, у которого серьёзно болела жена и который в аптеке тёщиной можно сказать “прописался”. К нему-то однажды она и обратилась с просьбой трудоустроить затосковавшего от безделья зятя, помочь род занятий тому поменять, на что проректор с готовностью и откликнулся.

Несколько раз с ним встречался Стеблов, обо всём вроде бы договорился. И всё его на новом месте устраивало, главное: и график работы не обременительный, и то, что математический анализ он должен будет преподавать, который он хорошо знал и любил ещё со студенческих лет, с первых двух общеобразовательных университетских курсов. Одна серьёзная проблема была — деньги, которые при предполагаемом переходе он терял бы вдвое почти в сравнение с прежними заработками. А сажать на голодный паёк семью, привыкшую уже к сытой и широкой жизни, не очень-то и хотелось.

Это-то Стеблова и удерживало, главным образом, от перехода на новое место работы. Потому он долго так и тянул: всё прикидывал и выгадывал, надбавок лишних к окладу просил, — чем в итоге проректора и обидел. Сделка их сорвалась. Как не состоялась и заманчивая карьера преподавательская…

И к своему университетскому научному руководителю он ездил несколько раз с подобной же просьбой, Свирежеву Юрию Михайловичу, что, помимо профессорско-преподавательской деятельности в МГУ, ещё и заведовал лабораторией в МИАНе, был крупным советским учёным в области математической генетики, биологии и экологии, продолжателем дела Н.В.Тимофеева-Ресовского. С ним Вадим хорошо расстался после защиты кандидатской, время от времени перезванивался даже, встречался и по душам беседовал, научные и околонаучные новости обсуждал.

Но и там всё упиралось в низкие академические заработки, катастрофические низкие в сравнение с заработками советских инженеров-оборонщиков, на которые, опять-таки, не хватало сил перейти. И разговор их душевный, предельно честный и искренний, ничем, увы, в плане будущего совместного творчества не заканчивался, в воздухе повисал — ждал момента особого или случая…

8

Зато уж после разгрома ГКЧП Судьба подарила Вадиму шанс кардинально поменять профессию на другую, самую что ни на есть для новой жизни престижную и подходящую — начинающим предпринимателем стать, коммерсантом, как тогда говорили. А если поточнее и попонятнее — начать торговать на столичных многолюдных улицах импортными сигаретами и жвачкой, только-только тогда появившимися в Москве, которые шли на “ура”, как хлеб в голодные годы.

Произошло сие знаменательное событие так, если генезиса его кратко коснуться. Инициатором такой перемены решительной и крутой стал всё тот же сосед Николай, брат которого, профессиональный торгаш, выпускник Плехановки, перестройку горбачёвскую сразу же и всей душою принял, долго задумываться не стал о правде и смысле жизни — организовал свой собственный кооператив по торговле европейской и турецкой жвачкой, пивом баночным и сигаретами. Сначала сам за границу ездил с друзьями какое-то время, привозил душистую, но абсолютно пустую резинку мешками в Москву, сигареты коробками, пиво контейнерами, и с женой продавал потом это всё у метро с лотков, и очень даже успешно.

В конце бесславного, в целом, правления Горбачева это можно было делать легко и свободно: разрешение на торговлю, согласно закону о кооперации, выдавали в два счёта столичные коррумпированные чиновники за небольшую мзду. А налогово-фискальных органов тогда ещё не существовало, совсем: их только планировали ещё создавать, только нужных людей подыскивали и правила их работы писали сонные чиновники министерств, не успевавшие за стремительно-развивавшейся жизнью.

И милиция к первым кооператорам особо-то не лезла с поборами и крышеванием, по незнанию побаивалась ещё их, как и всего нового и диковинного. Да и совестью, верностью делу и долгу, незамаранной репутацией тогда ещё дорожили служители правопорядка, сохраняя чистоту рядов в правоохранительных органах со сталинских славных времён, когда честь офицерская, мужественность и доблесть не были пустым звуком для тамошних рядовых, сержантов и офицеров.

Разве что перед кавказской и закавказской мафией, всеми этими упырями и “гнидами черножопыми”, обильно спустившимися с Кавказских гор в предвкушении богатой добычи, требовалось некоторый необременительный отчёт держать, которым все начинающие бизнесмены столицы регулярную дань платили. Но была она каплей в море в сравнение с их, молодых бизнесменов, баснословными и умопомрачительными доходами, величину которых реально посчитать и измерить со стороны не представлялось возможным: грузинам, чеченцам и ингушам, дагестанцам тем же мозгов и знаний на то не хватало, да и элементарного экономического образования, опыта…

Словом, брат матерел и “пёр в гору” как на дрожжах на такой-то торговле беспошлинной и бесконтрольной. Лакеев себе нанял довольно быстро, которые на него батрачили и челночили, нанял рабочих и продавцов, купил им доходные точки в центре Москвы возле станций метро, места их законной работы. Разбогател несказанно за год с небольшим всего, временный офис и склад заимел на Петровке напротив Пассажа, машин себе импортных, стареньких накупил — для торгового шика и понта. А всё оттого, что люди на его жвачку диковинную и пиво баночное с “курятиной американской” как голодные звери на мясо парное набрасывались, как метлой с прилавков мели. При коммунистах-то всё это было в диковинку и под запретом строгим: экономической диверсией почиталось, тлетворным влиянием Запада.

Потом он брата к себе позвал сразу же после путча, когда коммерсанты широко плечи расправили, победу свою почуяв, когда работы стало невпроворот, — определил его себе в помощники. А брат Николай, поработав снабженцем (коммерческим директором это стало тогда называться на новый манер, или менеджером) и новое дело всей душой возлюбив — ещё бы, такие деньжищи на голову сыпались! — позвал к себе маявшегося от скуки и от безделья Вадима.

— Приходи, Вадим, не робей и не жди у моря погоды, — уговаривал он его весь сентябрь, когда дело проигравших гэкачепистов расследовали. — В нашем институте, поверь, долго теперь никто не задержится, не засидится. Скоро его вообще к ядрёной фене закроют. И что тогда делать будешь, скажи, с женой и двумя ребятишками?… А тут новое дело мы с брательником разворачиваем, за которым будущее, и которым у нас в стране никто не занимался раньше. Вообще никто! Прикинь! Мы — пионеры, курчатовы и королёвы зарождающегося российского бизнеса: прокладываем новый путь, раздвигаем горизонты сознания, а попутно шоры снимаем с глаз, что коммуняки народу навесили, буквально всё запретив, кроме науки, нефте — и газодобычи, и производства… Поэтому, фронт работы — неограниченный. Перспективы — ошеломляющие. Прибыль… прибыль такая, что страшно про неё вслух говорить, чтобы не вызвать ярость. Мы с братом деньги уже устали таскать и считать, не знаем, в какие углы и коробки их складывать. Людей катастрофически не хватает… Поэтому-то люди до зарезу нужны, надёжные, порядочные, проверенные и толковые, как ты, на которых смело можно было бы положиться. Так что, бросай давай наш Филиал гавённый и приходи, очень тебя прошу! — не пожалеешь. Пока ещё есть куда, пока столько мест свободных. А то других работяг найдём, а ты останешься с носом. Мы же не можем сидеть и ждать, пока ты надумаешь и отелишься…

9

И в октябре-месяце раззадоренный пропагандой Вадим, наконец, решился, когда уже окончательно стало ясно, что Союзу не сдобровать, и когда дела у них в институте стали совсем уж плохи. Написал заявление на расчёт, уволился и стал торговать с лотка импортным ширпотребом возле метро “Площадь Революции” и музея Ленина — самом доходном месте в Москве в смысле розничной торговли.

— Постой пока так, на свежем воздухе, — со знанием дела напутствовал его сослуживец-сосед, первый раз его и приведший к месту работы, всё ему там рассказав и показав. — Опыта поднаберись, поварись в нашей улично-торговой каше; да и задницу свою отяжелевшую разомни от прежней институтской сидячки. Точка эта самая лучшая, самая прибыльная и ходовая, знай. За неё у нас на фирме все продавцы насмерть бьются! И до офиса рукой подать — за товаром, если закончится, всегда прибежать можно… Когда же освоишься и заматереешь, вкус к торговому делу почувствуешь, к бизнесу, — тебя к себе в офис возьму: будешь моим заместителем. Такими делами ворочать начнём — чертям тошно станет! Палаток, магазинов по всей столице откроем штук сто, не хуже самого купца Елисеева. Чтобы и навар не меньше был, чем у него. А как же! Всё будет!… Шампанское будем вёдрами пить вперемешку с колумбийскими ананасами, как дворяне наши когда-то пили-гурманили, — помнишь?! Классиков наших вспомни — Бунина, Куприна, Алексея Толстого того же, — как они “вкусно” про те времена писали: со знанием дела, что называется, и богатым питейным опытом! И мы точно также станем жить и гулять, барствовать и развратничать напропалую.

— А что?! А почему нет-то?! Ну почему?! — слащаво и похабно стоял и скалился Николай, дорогой американской сигаретой затягиваясь, — коли коммунизм теперь не в почёте, а товарищей-гэкачепистов судят и травят как настоящих волков, или врагов народа. И если прежние советские равенство, братство и аскетизм с уравниловкой медным тазом накрылись — так, стало быть, по-другому жить и начнём, по-капиталистически. Нам, татарам, ведь всё едино — что водка, что пулемёт: лишь бы с ног сшибало!… Слуг себе заведём, Вадим, лакеев и шлюх длинноногих, молоденьких, которые нас за доллары как леденец оближут. Такую с ними карамболь закрутим, у-у-ух!!! Дадим им, сучкам продажным, жару! Эти шлюшки похотливые ещё от нашей любви взвоют! кипятком ссать начнут, в истерике биться! — умолять, чтобы их в покое оставили, не мучили сильно! Затрахаем их с тобой до смерти! Да-а-а?!… Грузинам и чеченам их трахать можно, видите ли, и в хвост, и в гриву, и в другие интимные места, а нам, русским хлопцам, нет. Почему, а? — ответь. Почему такая дискриминация по национальному признаку? — непонятно… Наших русских красавиц, подумай и ужаснись, Вадим, теперь одни только черножопые нацмены и трахают-то по притонам и кабакам, прямо-таки монополию на наших тёлок установили, взяли их будто в полон. А мы, хозяева-москвичи, ходим и облизываемся, слюнки пускаем, как дети малые завидуем им. Презервативы использованные собираем и трусики рваные по чердакам и подъездам, порно-кассеты смотрим и продаём, а по вечерам онанируем втайне и вырождаемся как мужики… Нет, всё, кончилось кавказское засилье на Святой Руси и сексуальное над нашими женщинами издевательство-рабство. Теперь мы сами с тобой развратничать и развлекаться станем, паря, сами своих девок любить! Хватит по ночам на койках лежать и дрочить как пацанам желторотым, “солод” напрасно гнуть. Хватит!

–…Ну, чего глядишь так смурно?! и чего стоишь, супишься?! Не доверяешь мне, да?! Зря! Ведь так оно всё и будет — увидишь, поверишь мне, поработав у нас с недельку. Особенно, первые денежки на руки когда получишь, а потом пойдёшь и с шиком потратишь их, — не на шутку разойдясь и разговорившись, блудливо улыбался сосед, на Стеблова лукаво посматривая. — Пердуны-коммунисты из Политбюро старую жизнь просрали-профукали — ну и х…р тогда с нею, тьфу на неё. Пропади она пропадом! Не надо, Вадим, не стоит сопли по прошлому распускать, плакаться и канючить. Последнее это дело, поверь, не достойное мужиков настоящих. Давай уж лучше с тобой новую жизнь попробуем взять под уздцы, как меня мой брательник учит. И на гребне её мощной волны попробуем на самый верх вознестись — чтобы хозяевами, а не рабами стать, господами, а не лакеями… Мы с тобой ещё очень молоды, Вадим, и, слава Богу, здоровы. Поэтому, можем всего добиться, коль того захотим. Главное, не зевать, не ждать у моря погоды. И побыстрее начинать крутиться, пока другие ещё не чухнулись, ещё в раздумье находятся. Вот и надо лучшие куски успеть себе отхватить, пока страна ещё лежит на печке и животы чешет…

— Обратной дороги нет, и не будет — пойми, — завершил Николай ту памятную возле музея Ленина беседу. — Нового Иосифа Виссарионовича Сталина России ещё долго ждать и молить придётся. Глыбы, подобные ему, титаны-строители раз в столетье рождаются… Да и не надо ничего строить-то пока, Вадим, — вот в чём главная штука-то заключается. За семьдесят прошлых лет такого уже понастроили деды и родители наши! — что страшно становится! Хватит!… Пусть лучше уж измученный и измождённый русский народец от прошлого Имперского велико-державного строительства пока отдохнёт, десяток-другой годков попьянствует, дурака поваляет, силёнок себе накопит, на завалинке сидячи. И это надо, согласись, — посидеть в тишине и отдохнуть, сил набраться… А потом уж видно будет, куда выгребать, и чем нам всем в будущем предстоит заниматься…

10

В общем, соблазнившись такой вот перспективой радужной и захватывающей, и особливо-денежной, 33-летний кандидат физико-математических наук Вадим Сергеевич Стеблов и начал в конце 1991-го года новую вольную жизнь в качестве бизнесмена, торгаша сигаретами, пивом и жвачкой, которая — жизнь, понимай, — ему на первых порах очень даже заманчивой и стоящей показалась.

И то сказать: свобода действий полнейшая, которой его ещё не уволившиеся сослуживцы-инженера могли только лишь позавидовать. И ни тебе начальства нудного и привязчивого и пустопорожних планов; ни пессимизма хронического и хандры; ни опостылевших душных и тесных комнат, коридоров, курилок, испытательных Стендов и АЦК, под завязку забитых, как банки со шпротами, ошалевшими от скуки бабами и мужиками в белых крахмальных халатах. Сотрудниками и сотрудницами Филиала, то есть, молодыми и старыми, обыкновенными и блатными, образованными и безграмотными, всякими, не знающими, чем себя целый день занять и как убить время, представляете! Отчего все они становились совершенно дикими и несимпатичными день ото дня от хронического безделья и безысходности, от осознания собственной пустоты и ненужности впереди, никчёмности. И, как следствие, — нервными, злыми и агрессивными, невыносимыми для других, некоммуникабельными, галдящими как голодное зверьё, и только кости друг другу перемывающими. Со стороны за ними наблюдать было и больно, и мерзко, и чрезвычайно противно…

А тут, в коммерции, не так: тут изначально всё было разумно, правильно и достаточно справедливо устроено, по чести и по уму. Бездельников и захребетников в торговом деле не могло быть в принципе, как и в любой частной лавочке, маленькой или большой, посреднической или производственной: хозяин денежки никому просто так платить не станет, нахлебников у себя держать. Это — основа основ бизнеса, золотое правило его: не плодить дармоедов.

И не мозоли тут люди друг другу глаза, не надоедали, не портили настроение сплетнями, склоками и каждодневным присутствием — потому что друг друга не видели почти, не пересекались, и мало совсем общались и разговаривали. Некогда было, и незачем. Не до того. Приехали, получили рано утром товар на складе — и на улицу, в центр Москвы: работать самостоятельно, без кнута, прибыль хозяину и себе добывать, кусок хлеба. И любоваться попутно столичными пейзажами и красотами, которых не увидишь из окон НИИ, как ни пытайся.

А на улице хорошо — солнечно, светло и вольготно. Там людишки вокруг тебя проворными толпами крутятся, как бестолковые куры возле зерна снуют. И все перед тобой лебезят и расшаркиваются как перед представителем новой жизни, до которой многие не доросли, которую ещё просто боятся. Но, однако же, чувствуют и её громкую твёрдую поступь на горизонте, и неизбежный её приход… Оттого-то и поглядывают на тебя с уважением — молодого, красивого и богатого, не испугавшегося тёплое место на шумную улицу променять, с её непредсказуемостью, капризами погоды и криминалом. Ты для них — первопроходец отчаянный, удалой, открыватель “новых земель”! — как какой-нибудь храбрый казак из Ермакова войска или из свиты доблестного воеводы Хабарова, как тот же Миклуха Маклай или Афанасий Никитин. Как и они в своё время, ты всё бросил, собрался тихо, самостоятельно; потом с женою, с семьёй попрощался — и в путь. А там — будь что будет, как говорится.

«Поживём-де по-нашенски, по-древнерусски: широко и привольно, со смыслом, — в дверях озорно будто бы улыбнулся всем, и потом добавил глубокомысленно: — Не таракан же я, в самом деле, не гнида порточная, не упырь, чтобы за печкой всю жизнь просидеть-промаяться, не принеся никому никакой выгоды, пользы, добра. А как умирать-то тогда, скажите, посоветуйте, люди, с такими чёрными мыслями и настроением, и скотским житьём-бытьём?! Да ещё и к себе самому презрением?!… Нет уж, извините, как говорится, и поймите правильно. Не осуждайте, не поминайте лихом, милые мои родители, родственники и друзья. И простите, если сможете, за всё, за всё — за слёзы будущие и печаль, и долгую и изматывающую разлуку. А я поеду смысл жизни для себя искать и голубке-душе успокоения и комфорта».

После чего будто бы бодро из дома вышел — и на коня.

«Бог-де не выдаст, свинья не съест, — на дорожку мысленно сам себя подбодрил-подзадорил крёстным знаменем, на жеребце молодом по-хозяйски усаживаясь. — Чего от матушки-жизни прятаться-то, ну чего? Не желаю трусом и тварью дрожащей встречать красавицу-Смерть, неотразимую, холодную и очень гордую, равнодушную к воплям, стонам и слезам людским, предельно-беспощадную и безжалостную… Но только тот, кто Её не боится, не гнёт голову и не вопит заунывно, и попадает в Рай. Иного пути в Божье Царство, в Бессмертие нету, не существует…»

11

Именно так, в таком приблизительно ореоле геройском многие растерянные москвичи и воспринимали начинающего коробейника Стеблова, ново-русского ухаря-купца, расположившегося на пяточке между Красной площадью и гостиницей «Москва», — это хорошо по их глазам прищуренным было видно: ошибиться было нельзя. Отсюда — и уважение тайное, зависть у взрослых и молодых, у обнищавших мужчин и женщин.

Приятно было наблюдать, чёрт возьми, особенно — в первое время, как люди подходили к нему осторожно, смотрели изумленными глазами минуту-другую на его диковинный заморский товар… и потом робко так спрашивали-интересовались: а какую-де жвачку лучше купить — не подскажите? какое пиво попробовать? сигареты какие выкурить? Вы сами-то, дескать, что жуёте и курите? Просветите пожалуйста, подскажите, мил-человек: для нас это всё в диковинку и в новинку… Да и стоило тогда это всё очень и очень дорого: сразу-то всего не купишь, не приобретёшь, что купить и приобрести хотелось. Вот и приходилось москвичам выбирать, тратиться на самое лучшее.

А он стоял в окружении их как Гулливер среди лилипутов или как фон-барон, вроде как всё уже и попивший и покуривший, всем этим импортным барахлом пресытившийся, и несведущим покупателям этак свысока советовал со знанием дела: для начала попробуйте это, мол, попробуйте то; понравится — придёте ещё, я вам что-нибудь ещё порекомендую: мне, мол, из-за границы, из Америки или Европы той же, другое что-нибудь подвезут, получше и повкуснее. В общем, вёл себя с ними так, будто бы сам всё это давно прошёл — импортной жвачкой будто пресытился и набил оскомину…

На людей это действовало потрясающе, такое его поведение менторское и чуть снисходительное. И они начинали перед ним пуще прежнего гнуться и лебезить, проворно доставать шуршащие рублики из кошельков, его теми рубликами трудовыми одаривать. И столько этих рубликов и червонцев набиралось за день, что под вечер Стеблов приходил на фирму, по виду напоминая азиатский курдюк, до краёв деньгами набитый; и долго потом их вытаскивал из разных мест, долго раскладывал и считал на пару с товароведом. А, сдав, наконец, выручку, сразу же получал себе десятую часть от дохода и ехал домой с полным карманом денег, количество коих за один раз многократно превышало его прежнюю месячную зарплату.

Такое количество денег кружило голову, гордостью распирало грудь. А у кого бы не закружило, скажите?! Один-единственный день постоял на лотке у Кремля — и уже можно было вечером зайти в любой магазин, хотя бы даже и Елисеевский, и что хочешь там себе накупить на глазах изумлённых зевак, не оглядываясь на ценники, на количество. Заработанных за день денег ему хватило б на всё: сырокопченую колбасу и икру, дорогие сыры и конфеты. И ещё осталось бы на шмотки и на шампанское — вот ведь сколько платили за жвачку, пиво баночное и сигареты “Magna”, какая пёрла в те первые торговые дни деньга, с которой дуревшие продавцы не знали что им и делать.

Вот когда Стеблов прелесть шальных и бессчётных денег впервые по-настоящему почувствовал и оценил; понял, почему многие люди так настойчиво стремятся к ним, жизни за них кладут, не жалеют. Большие деньги в кармане — это гордость великая за себя, реальная сила и власть, возможность жить как хочу, как вздумается, и, как следствие, — особое положение в обществе. Это экономическая свобода и огромное самоуважение, наконец, — не ребяческое, не напускное, не театральное, — без которого не существует личности…

12

Первый месяц, поэтому, он, молодой бизнесмен-коробейник, на кураже прожил, чрезвычайно довольный собой и новой своей работой. Прежний его институт на фоне Красной площади и Кремля, рядом с которыми он торговал регулярно и куда на прогулку частенько ходил воздухом древним дышать, любоваться седыми красотами, — институт стал казаться Стеблову тюрьмой, спрятанной за высоким забором в глуши Филёвского парка. Или местом, если помягче, про которое он и слышать уже не желал, куда не планировал возвращаться. Шальные деньги застили ему первое время всё, которые на него валом сыпались…

Особенно густо и мощно денежки пёрли под Новый 1992-й год, когда озверевший от полного отсутствия товаров народ всё буквально сметал с прилавка, даже и пустые заморские фантики и этикетки. В этот момент особенно урожайный Стеблов даже и жену на помощь призвал, которая его дневную выручку сумками по нескольку раз на фирму, таясь ото всех, таскала, пока он стоял — торговал, окружённый оголодавшими покупателями. За предновогодние десять дней он, помнится, такой куш сорвал, столько денег себе заработал, сколько в институте своём не зарабатывал и за несколько лет; и семью такими подарками завалил, которые те, отродясь, не видывали.

Стебловы были чрезвычайно довольны мужем своим и отцом, и при каждом удобном случае его перед родственниками и знакомыми славили как кормильца крепкого, защитника и мужика, за которым-де они как за каменной стеной живут и горюшка себе не знают. Это было особенно важно именно в тот момент — конец 91-го, начало 92-го года, — когда расправившийся с Горбачевым Ельцин руки себе окончательно развязал и уже остервенело принялся крушить и грабить саму Россию…