Былины сего времени

Александр Рудазов, 2017

Зима пришла на Землю Русскую. Покрылись снегом леса и поля ее, побелели бескрайние просторы. От князя до последнего холопа все в шубы облачились, печи растопили. А посреди белых снегов несется громадный серый волчище, и восседает на спине его добрый молодец с мечом-кладенцом. На полудень путь их лежит – к морю теплому, к Буяну-острову, к дубу великому. Туда, где смерть Кащеева в каменном яйце сберегается. Поспешать надо княжичу Ивану да Серому Волку. Беда зреет на восходе. Уже сгущаются в Кащеевом Царстве тучи, уже собираются в страшный кулак орды. Восседает на железном троне старик в железной короне. Скоро уж обрушится на Русь царь нежити. Хек. Хек. Хек.

Глава 3

Тоскливо было Акъялу. Славный батыр, победитель многих, уже два месяца он томился в зиндане Кащей-бабая. С болью в сердце вспоминал свой срам, свое быстрое поражение. Вспоминал, как разлетелся вдребезги булатный меч, как голыми руками скрутил его черный колдун.

Эх, были бы здесь Урман и Тау… Не так они хороши в битве, как старший их побратим, дважды Акъял выручал их из беды, а вот наоборот не случалось… но все же батыры они добрые. Уж верно втроем они бы что-ничто, а придумали.

Снаружи хлестал ливень, было холодно и мокро. Первые дни Акъял старался выломать решетку на окне, да понял со временем, что не удастся. Очень уж прочные прутья.

А даже если выломает — дальше куда? Стена гладкая, отвесная, внизу камень. Зацепиться не за что, падать высоко. Была бы веревка хоть — так ведь нет веревки.

В дверь стукнули, раздалось рявканье. Акъял быстро уселся на лежанку — запомнил уже, как себя вести.

Его камеру стерегут псоглавцы. Целыми днями расхаживают по коридорам — нюхают, рычат, как собаки.

Злые они. Акъял поначалу не знал, насколько, думал вырваться — одолели, избили, да еще и покусали. Ноги изгрызли, руки изгрызли… Долго болело потом, глубокие рубцы остались.

В саму камеру псоглавцы не зашли. Никогда не заходят. Как обычно — приоткрыли дверь, швырнули на пол сухую лепешку, кусок вонючей казы, плеснули воды в кувшин, прорычали что-то на своем песьем и вышли.

Акъял расплел ноги, понюхал казы, поморщился. Сильно старый мерин был.

От стены раздался шорох. Опять крысы. В Костяном Дворце их полным-полно. Да здоровые, кусачие!.

Акъял вырвал клок пакли из лежанки, взял черепок от прежнего кувшина, разбившегося, и уселся у стены. Крысу надо убить, нору законопатить. Иначе придет, когда Акъял будет спать, из него самого клок вырвет.

Так ждал он не одну минуту. Шорохи становились все громче, все ближе. Вот совсем громко… и в стене появилась дырка!

Акъял приготовился, замахнулся черепком… но в последний миг замер, ахнул изумленно. Из дырки высунулась не крысиная морда, а человечья рука. Грязная ужасно, с обломанными ногтями, но точно человечья.

— Ау, кто там?.. — негромко позвал Акъял.

В ответ донеслось только шебуршение. На глазах узника дырка еще расширилась, сыпля во все стороны каменной крошкой. Вот уже достаточно, чтобы человеку пролезть…

В зиндан протиснулась чья-то голова. Волосы как солома, усишки тоненькие, нос крючком. Акъял смерил гостя подозрительным взглядом, но подал руку, помогая пролезть. Кем бы он ни был — все человек, не нежить Кащеева.

— Это восьмая камера? — сипло спросил пришелец.

— Нет, пятнадцатая, — ответил Акъял.

— Бесово семя, опять промазал… — сдавленно ругнулся гость.

— А зачем тебе восьмая?

— Если я все правильно рассчитал, восьмая угловая должна быть.

— И чего?

— У внешней стены.

— И чего?

— Оттуда наружу прокопаться можно.

— А-а-а… А можно с тобой?

— Можно. Только передохну сначала, — влез в камеру целиком пришелец.

Был он худ, изможден. Похоже, кормили его даже хуже, чем Акъяла. Тяжело дыша, он жадно таращился на лепешку и казы.

Акъял, тоже голодный, молча протянул пришельцу свой обед. Тот в один глоток сожрал сразу половину и виновато пробурчал:

— Три дни уж во рту ни крошки…

— Вот бедолага, — посочувствовал Акъял. — Видать, осерчал на тебя Кащей-бабай.

— Да и не говори. Повезло, что я жив все еще. Ты, друже, кто сам будешь-то?

— Акъял-батыр зовусь, — гордо представился егет. — Слышал, может?

— Как не слышать, слышал. Это же ты птице Самруг-кош помог, птенцов ее спас?

— Я он самый и есть, — невольно подбоченился Акъял. — Только ты откуда о том прознал? Там никого не было, никто не знает.

— Птица знает. Она мне и сказала. Меня Финистом звать, — назвался чужак. — Финист Ясный Сокол. Слышал, может?

— Слышал, как не слышать! — покивал Акъял. — Тоже много немалого ты сделал. Побратаемся, Финист-батыр?

— А чего ж не побрататься-то с хорошим человеком? — ухмыльнулся Финист.

— Славно, — кивнул Акъял. — Давай кровь смешивать. Есть что острое? Чем нору копал?

— Перьями, — непонятно ответил Финист.

— Какими еще перьями?

— Собственными перьями.

Русский показал Акъялу несколько странных лезвий на тонких палочках… и вправду словно перья. Но при этом острые и прочные, будто из стали.

— Где взял такие ножи? — подивился Акъял.

— Говорю же — перья то мои, — поморщился Финист. — Из крыльев повыдергивал. Стачиваются только быстро очень, а новые в один присест не вырастишь… Кабы хоть кормили, а то ведь и того нет…

— Ва! Это что ж, правду говорят, что ты человек-птица, Финист-батыр?! — поразился Акъял. — Я-то думал, вру… преувеличивают легонечко. Ну про всех же батыров чуть-чуть преувеличивают…

— И про тебя тоже?

— Не, про меня нет. Про меня только чистую правду говорят. Палец дам на отсечение.

— Ну и про меня — правду. Почти всегда.

Дожевав казы, Финист принялся мерить стены пядями, бормоча что-то вполголоса. Акъял внимательно смотрел на него, сложив руки на коленях. Его очень обрадовало новое знакомство, а в груди впервые за два месяца поселилась надежда.

— Ты у двери постой, ладно? — попросил Финист. — Нехорошо будет, коли стража меня тут найдет…

— Спокоен будь, Финист-батыр, — заверил Акъял. — Делай, что нужно, я постерегу.

Измерив всю камеру, Финист присмотрелся к окну. В его камере окон не было совсем, а вот у Акъяла одно имелось — хоть и совсем крохотное, забранное толстыми решетками. Руку не просунуть — палец разве.

Но Финист пока хотел не выбраться, а только осмотреться. Понять, что там снаружи, каким путем лучше бежать. Так что он грянулся телом об пол и вспорхнул уже соколом в золотистом оперении. Зревший это башкир восхищенно присвистнул.

В птичьем облике фалколак тоже не мог протиснуться. Он поточил клюв об один из прутьев, убедился, что тот изрядно прочен, и принялся разглядывать большой двор внизу.

Зорче сокола птиц немного — видел он каждую букашку так ясно, словно рядом с ней стоял. Слышал вот похуже, но Финист был ловок и по губам читать.

Особенно когда губы такие огромные. Сугубое внимание Финиста привлекли три громадные фигуры. В каждой — по две сажени, да еще шеломы высокие, луковками. Один с топором, другой с мечом, третий с дубиною. Стоят у коновязи, лясы точат. Лошадь, что рядом привязана, косится со страхом — для этаких дылд она и за пони не сойдет.

Горыня, Дубиня и Усыня. Возможно, последние на свете живые велеты.

Когда-то на Руси жили не только велеты, но и асилки — тоже великанский народ. Первые были помельче, да зато поумнее. Вторые поздоровее, да зато глупы, как полено. Асилков до наших дней не дожило совсем, а вот велетов чуть-чуть осталось. Одна-единственная веточка, три брата-великана.

А баб велетских не осталось вовсе, так что новых уж не появится. Разве что полукровки, вроде Соловья Рахмановича.

Ходят слухи, что эта последняя веточка — не совсем и велетская. Вроде как согрешила не то бабка, не то даже и матка Горыни, Дубини да Усыни с последним асилком — оттого и глупы так эти трое.

По Руси они побродили немало, немало натворили всякого. В основном дурного, но были и добрые дела — хотя тоже все как-то невпопад, через пень-колоду. И в конце концов осели у царя Кащея под рукой.

Близ двухсаженных велетов суетились фигурки помельче — татаровья, людоящеры. Великий набег готовит Кащей, исключительный. За всю историю его царства не бывало еще таких. Финисту кровь из носу нужно было бежать из узилища, вернуться к Бречиславу, рассказать о увиденном и услышанном.

О самом-то набеге, конечно, на Руси уже знают. Кащей сам позаботился, чтоб все о нем знали. Чтоб со страху портки обмочили. Он вообще рассчитывал, что взбешенный князь Глеб соберет дружину, бросится мстить за убиенного брата и разрушенный Ратич. Ну а Кащей его здесь легко разобьет и пойдет на уже беззащитный Тиборск.

Но здесь по его не вышло. Спасибо братцу Бречиславу — разгадал Кащеевы козни, отговорил князя от неумной атаки, присоветовал дома сидеть, оборону усиливать.

Теперь Кащей выступит чуть позже, чем собирался. И воевать ему будет чуть труднее.

К сожалению, именно что чуть…

А вот открываются ворота. Огромные, дубовые, на чугунных петлях. И во двор выходит… здесь Финист прильнул к прутьям особенно жадно. Сам царь Кащей ведь во двор выходит, не кто-нибудь!

Видать, гости непростые пожаловали…

Обок него не то шествовали, не то струились две девки… бабы… старухи… непонятно кто, но женского роду. Финист при виде них поежился, перья встали торчком. С этой нечистью он бы не пожелал встретиться и врагу.

Справа — Моровая Дева. Старшая из сестер Лихорадок. Сейчас она пребывала в облике юной красавицы и выглядела совсем человеком. Только несказанно бледная кожа и бездонные черные глаза говорили — не человек то, но тварь нечистая, Навью рожденная.

Но она хоть выглядела пристойно. У той, что слева, и того не было. Коровья Смерть, безобразная клыкастая старуха с непомерно длинными руками-граблями. Моровой Деве она стрыечка, тем же делом занимается, на той же ниве трудится. Только морит не людей, а скотину.

Кащею обе страхолюдки угодливо кивали, выслушивали наставления. Опять, видно, пошлет их куда-нибудь…

Но тут уже ворота открылись совсем, и во двор принялись въезжать… или входить?.. Очередные чудища, что явились в Костяной Дворец, были четвероноги, но с руками, словно вещий Китоврас. Кожа чернущая, глаза огнем горят, в руках пики острые.

Было их всего две дюжины, но сразу видно — вои добрые, таких много и не нужно. На подпругах… или на поясах, как уж это у них называется, у каждого висели отрубленные головы. Впереди всех ехал вожак — всадник в белом плаще на хромом коне. Тоже с пикой и отрубленными головами, но человек, не бес-китоврас.

— Ты все-таки откликнулся на мой призыв, — сухо произнес Кащей. — Хотя я уже не рассчитывал — думал, ты уже покинул этот мир.

— Собирался, — гулко ответил всадник. — Великому Тодору больше нечего здесь делать. Но я и моя дружина решили в последний раз тряхнуть стариной. Мы потешимся, убивая смертных, а потом уйдем окончательно.

— Хорошо, — кивнул Кащей. — Жаль, что ты не привел все войско, но мне хватит и твоих отборных гридней.

— Мое войско уже там, — неопределенно махнул рукой Великий Тодор. — В мире бескрайней степи и колышущихся трав. И должен сказать, я не понимаю, отчего ты сам не поступишь так же. Этот мир потерян для инаких, это уже очевидно. Почему просто не уйти, Кащей? Миров много. Народы фейри давным-давно ушли в свой Тир-Нан-Ог по Прямому Пути. Каджи уходят в Каджети. Они и тэнгу — в Хорадзиму. Тролли и турсы — в Похъёлу. И мой народ тоже ушел. Пошли с нами, Кащей.

— Нет, так не будет, — покачал головой бессмертный колдун. — Я не уйду.

— Но почему?

— Если мир чем-то плох, слабый идет искать для себя другой, а сильный исправляет тот, что есть. Я исправлю этот мир, Великий Тодор.

— Ну попытайся, попытайся… — с сомнением в очах произнес тот.

Финист почувствовал, как под перьями холодеет. Великий Тодор! Неужто и он тоже встал под руку Кащея?

Сам Финист этого демона раньше не встречал. Не встречали его и братья, Бречислав с Яромиром. Давно уж очень не показывался Великий Тодор на Руси — как бы не сотню лет.

Зато вот батюшка их, Волх Всеславич, его встречал. Даже, было, сражался. Ни тот, ни другой верх не взял — а это уже о многом говорит. Немного на свете тех, кто мог биться на равных с самим Волхом.

Хорошо хоть, при Великом Тодоре только малая дружина…

Финист охотно бы смотрел и дальше, да Акъял подал знак. За дверью слышалось приглушенное рычание — псоглавцы учуяли что-то не то.

Сокол-оборотень спрыгнул с окна и юркнул в дыру. Акъял за его спиной тут же напихал туда пакли.

— Завтра снова загляну, дожидай, — прошептал Финист товарищу.

В замке уже скрежетал ключ.