Земля Злого Духа

Александр Прозоров, 2014

1582 год. Атаман лихой сотни Иван Егоров, сын Еремеев, в составе войска Ермака отправляется на завоевание Сибирского ханства. Разбиты войска хана Кучума, взяты и разграблены богатые города – Кашлык и Чинги-Тура, казаки с боями прорываются к Оби… И вот тут-то пути Ивана и Ермака расходятся: молодой атаман узнает от местных жителей о существовании где-то в верховьях Оби страны вечного лета и страшных драконов, повелители которых – злобные колдуны сир-тя – владеют несметным количеством золота…

Глава III

Осень 1582 г. Река Обь

Поход

Прихватив девок, отчалили раненько поутру, Ермак Тимофеевич провожать не вышел. Верно, обиделся за то, что ушли, — хотя и не должен бы, ведь Строгановы насчет Ивана предупреждали, — но, скорее, головного атамана просто сморил сон, вот и не стал выходить — всё и так обговорили заранее.

Десяток стругов Ивана были не так уж и велики — иные б и не прошли по нешироким рекам, — впрочем, места вполне хватало для самих казаков, для припасов, оружия. И для дев — полоняниц бывших — хватило, трех атаман на свой струг поместил: одну — светленькую, с волосами как лен, Онисью, другую — подружку ее, черноокую да чернобровую Катерину, ну и третьей Настю взял. Остальных по другим стругам распределил, по двое, по трое — чтоб красавицам веселей было, да строго-настрого наказал казакам не забижать девчонок, а буде кто забидит — того здесь, на берегу, и оставят, словно шпыня ненадобного. Живота не лишат, упаси Господи, просто выкинут, бросят — вот тебе и золото, вот тебе и богатство будущее, вот тебе и ватага! Как хочешь, так и выживай, по лесам скитайся, охотничай да рыбку лови. И не забывай, что вообще-то зима скоро.

Онисья с Катериной смирненько себя вели, все больше в шатре небольшом, на корме для них разбитом, сидели, а вот Настена любопытничала — прям нету мочи! Совсем девичий стыд позабыв, по всему стругу лазала, к казакам с вопросами приставала: зачем весла кормовые широкие да почему одни тюфяки-пушки медные, а другие — бронзовые да чугунные?

Иван, что уж там говорить, пояснял с охотою:

— Из чего отлили — из того отлили. Ране вообще из полосок железных клепали — те пушки разрывались быстро. К этому слову, бронзовые — надежней всего. Прежде чем разорваться, на них припухлость появится — ее-то сразу видать.

— А далеко ль пушки бьют?

— Эти — на версту с гаком.

— Ужель на версту?! — поглаживая пушечный ствол, дивилась Настя. — Это вот такое тяжеленное ядрище швыряет?

— Швыряет, а как же! — Молодой атаман улыбался, нравилось ему с этой кареглазой девчонкой общаться — спасу нет!

И то все в ватаге замечали… только сам атаман не замечал, что замечают. Не замечал… да и не старался заметить.

— А вот это что за пищали, во-он у борта, большие?

— То ручницы. Немцы их фальконетами называют… Верно, Ганс?

— Верно, йа, йа. — Переманенный из немецкой сотни наемник весело скалил зубы. — Ах, юная фрау, до чего ж ты хороша!

Девушка тем словам предерзким, в отличие от подруг своих скромниц, ничуть не смущалась и в краску не впадала — хороша, так хороша, хоть и худовата, ну да кому какие глянутся. Немчине вон понравилась… да хорошо б, ежели такие слова сам атаман сказал! Да при всех-то казаках… Может, скажет еще? Уж конечно, скажет.

— Ой, смотрите, смотрите, вон там, на бережку — куница!

Иван вскинул подзорную трубу, усмехнулся:

— Не куница, то — ласка. Проку от нее никакого: мясо жесткое, мех худой. Совсем бесполезный зверь.

— Зато красивый.

— Дай-ка трубочку, атамане…

Пройдя на корму, отец Амвросий внимательно всмотрелся в низкий, заросший густым кустарником, берег…

— А ласку-то, видать, кто-то спугнул. Ишь, унеслася.

— Вогуличи местные, — вскользь заметил Иван. — Иль остяки. Я вот, правду сказать, их и не различаю. И выглядят они одинаково, и речь похожа, и боги, считай, одни. Всякие старики-лесовики, матери — сыры земли…

— Тьфу! — Святой отче, опустив трубу, выругался. — Язычники, они язычники и есть. Дикие!

— Эй, атамане! — вдруг закричали с последнего струга. — За нами по корме лодка!

Головной струг нынче замешкался и шел предпоследним, остальные мерно махали веслами впереди. Иногда махали, а иногда так — отдыхали. Вниз-то по реке плыть — это не вверх по течению!

— Где лодка? — перегнувшись через крутой борт, Еремеев приложил ладони трубочкой к глазам. — Что-то не вижу.

— Да вон! — с соседнего струга махнули рукой. — У плеса. Там руками машут, кричат… кажись, догнать хочут.

— Слышу, что кричат… — Атаман почесал шрам и махнул рукою. — Табань! Поглядим, что там за людишки.

Казаки подняли весела, давая возможность легкой долбленой лодчонке догнать медленно несомый плавным течением струг. День стоял теплый, пасмурный, но не дождливый, сухой, с время от времени появлявшейся в светло-сером небе просинью. Обступившие берега реки леса — суровые ели, осины, лиственницы и сосны — отражались в светлых водах как в зеркале. И так же — в зеркале — отразилась спешащая лодка.

Судя по одежке — кафтаны, кольчужицы, — сидевшие в ней люди явно были из казаков, а кое-кто даже показался Ивану знакомым… вот хоть плечистый, лет сорока, здоровяк с черной окладистой бородищей… или его сотоварищ, худощавый, с мосластым простецким лицом. Еще был и третий: белобрысый, в кольчуге, его атаман не знал. А вот мосластого…

— Ты, что ль, Карасев Дрозд?

Казачина заулыбался, растянув рот до ушей — еще бы, признали!

— Язм, атамане! А это вон други мои, Лютень Кабаков да Шафиров Исфак.

— Ага, — ухмыльнулся атаман. — Белобрысый — татарин, значит.

— Наш татарин, добрый. Из строгановских.

— Вижу, что наш, — опираясь на борт, хмыкнул Еремеев и, сплюнув в воду, спросил: — Нас, что ль, догоняете?

Вся троица дружно кивнула, ответствовал же за всех Дрозд:

— Знамо, что вас, батюшка атамане.

— И зачем же? — Иван пристально всмотрелся в троицу.

Вообще-то, ему сейчас каждый казак помехой не был.

— Дак это… — Карасев схватился за шапку, словно бы собрался залихватски швырнуть ее оземь, да вовремя опомнился: вода ведь кругом! — К ватаге твоей хотим пристать.

— Я понимаю, что хотите. Вот и спрашиваю: зачем?

— За золотом, — с подкупающей простотой, не раздумывая, отозвался казак. — Про золотого поганского идола прослышали.

— От кого прослышали? — все не успокаивался атаман. — Это мои, что ли, языками почем зря мололи? Наказывал ведь…

Дрозд махнул рукой:

— Не, господине, не твои. От вогуличей слышали, да и Ермака Тимофеича слуги шептались — а им кто сказал, не ведаю.

Выслушав сидевших в челне людей, Еремеев обернулся к своим казакам:

— Ну что, парни? Примем их в круг? Карасев Дрозд, Лютень Кабаков да Исфак Шафиров… любы ли?

— Любы, атамане! Слыхали — воины добрые. Пущай будут, чего уж.

— Что ж, — повернувшись, Иван махнул рукой. — Так тому и быть… Понимаю, что атаман вас не отпускал…

— Да мы, господине, не спрашивались.

— Святая простота! — Отец Амвросий взял атамана за локоть. — Может, не следовало их принимать? Беглецы ведь. Плыли б своей дорожкой…

— За нами бы приглядывали, — в тон ему отозвался Еремеев. — Может, и удар в спину бы нанесли. Нет уж! Пусть лучше на глазах будут — тут-то мы сами за ними приглядим.

К вечеру пристали к берегу — запалили костры, напекли, наварили пойманную за день с борта стругов рыбу: сига, сомов, нельму, не брезговали и мелочью — налимом, форелью, щуками, все съели в охотку, только вот песен сегодня не пели — атаман запретил, мало ли кто тут по лесам шастает? Казаков-то нынче всего около сотни. Острожный Афоня Спаси Господи и вообще предложил ночевать в стругах, да еще и встать на якоря подальше от берега. Остальные казаки парня подняли на смех: ну, Афоня, ну, учудил! Еще б предложил девок в караул выставить — то-то от вражин упаслись бы!

Атаман, подумав, на людишек своих цыкнул:

— Что, ровно кони крестьянские, ржете? Афонасий дело говорит, токмо вот на реке мы, не на море. А у вогуличей да остяков, что по берегам местным живут, всяко челны имеются. И какой тогда смысл в стругах ночь коротать? Захотят напасть — нападут, не посуху, так на лодках. Лучше сторожу понадежнее выставим.

Как сказал атаман, так и сделали — разбили шатры, шалашиков из лапника понаделали, а кто и так, под ель завалился, в тулупчик завернувшись изрядно — ночи-то уже стояли холодные, по утрам у бережка ледок потрескивал… Неделя-другая — и зимовье искать. Впрочем, зимы да осени разные бывают, может, эта мягкой окажется, тогда подале можно будет проплыть… хотя о зимовке уже сейчас надо начинать думать, скоро и местечко удобное выбрать, землянки копать, как принято у остяков-вогуличей, крыть бревнами да настилать крышу дерном. Такая землянка хорошо тепло держит, и ладить ее быстро — чай, не изба, не хоромины. По поводу же зимнего прокорма у атамана голова не болела: зверья в лесу полно, а в реке — рыбы, хоть голыми руками лови. Соль, перец, шафран да маслице конопляное с собой было припасено, взято также и мучицы… одначе и соль, и муку экономить надо бы, потому и не жировали: рыбы да дичины ешь от пуза, а вот чтоб посолить — то у атамана спроси. Остяки да вогуличи — те вообще почти без соли ели.

На ночь сторожу крепкую выставили — и в лесу, и вокруг шатров, и у стругов. Костры затушили, чтоб без надобности в ночи не отсвечивали. Первая ночевка спокойно прошла, и вторая, и третья, а вот на четвертую кое-что приключилося. Начать с того, что Иван долго не ложился, сперва сидел у костра, отца Амвросия слушал — тот про Давида с Голиафом рассказывал, казакам интересно было.

Особенно Михейко недоверчиво щурился:

— Это ж надо же! Вьюнош с великаном одною пращой справился? А ну-ко, меня тако возьмешь?

— А ты лоб-то подставь, Ослопе! — смеялись казаки. — А мы долбанем камнем.

Потом, как стемнело совсем, разошлися спать, Иван же у реки стоял, поджидал кареглазую Настю: та всегда перед сном умывалась да ноги полоскала — это в ледяной-то водице!

Вот и сейчас пришла, сапожки сбросила, задрала подол:

— Ай!

— Что, холодно? — выйдя из-за кусточка, засмеялся атаман.

Девчонка вздрогнула, обернулась… и улыбнулась расслабленно:

— А я тебя по голосу узнала, ага!

— Чего ж тогда дрожишь-то?

— Кто дрожит? Я?

— Ты, ты, а то кто же?

Иван подошел поближе, в воду шагнул, взял Настю за руку:

— Вот видишь, ладонь-то совсем холодная. Словно лед. Дай-ко, согрею…

Поднял девичью узкенькую ладошку к губам, согрел дыханьем… И — взглядом с очами карими встретившись — поцеловал девушку в губы… Долго, долго целовал… или это Настя сама — долго-долго…

У обоих сердца бились так, что, казалось, слышно было на весь лес, на всю реку, аж до самого студеного моря.

— Приходи в мой шатер сегодня, — едва уняв волнение, прошептал Иван.

Девушка отстранилась, отпрянула:

— Нет!

— А я слыхал, кое-кто из подружек твоих с казаками милуется, — совсем по-детски обиделся молодой человек. — С Кольшей Огневым ваша рыженькая…

— Да пусть хоть с кем! — гневно бросила девушка. — А я до свадьбы — не буду! Или хочешь силком меня взять… что смеешься-то?! Или я что смешное молвила?

— Просто замуж за меня попросилась, — негромко расхохотался атаман.

— Я… попросилась?! Когда это?

— Да вот только что. Сказала: до свадьбы — ни-ни! Вот я и думаю — брать тебя в жены аль нет?

— Что?!

— Да ладно, ладно, шучу я… — Иван протянул руку. — Ну что — мир? Без обид?

— Без обид, — успокоилась Настя. — А рыженькая наша, Авраама, ежели хочешь знать, с Кольшей едва встречаться начали… как вот мы… ой…

Вот и проговорилась! Атаман хотел было еще пошутить, да не стал, к чему обижать девчонку? Тем более ту, от одного вида которой, от волос разлохмаченных, от приоткрытых губ, от очей, с золотистыми чертиками, карих, — так и свербило сердце!

— Я тебя провожу… до шатра. Коли разрешишь, — глянув в ночное небо, шепотом попросил Иван. — Заодно караулы проверю.

Девчонка фыркнула:

— Так ты меня пойдешь провожать или караулы проверить?

— Так одно другому не ме… ой!

Оба разом расхохотались, а потом еще какое-то время сидели на бережку, на старой коряге, смотрели на отражавшийся в темной воде месяц. Настя тихонько рассказывала про свою прошлую жизнь — про град Усолье на Каме-реке, про то, как хаживали на Ивана Купалу с девками на луга: валялись в траве, прыгали через костер, гадали.

— Ох, грехи наши тяжкие! — посмеивался атаман. — Слышал бы отче Амвросий!

— А что? Чего мы плохого делали?

— Беса тешили, ага! Ох, он бы те объяснил… да только не сможет.

— Почему же не сможет?

— Так я ж ему не скажу, чудо!

— Хо! А почему ты меня чудом назвал?

— Так ты и есть — чудо… Ну-ко, мне в глаза посмотри…

— Так темно же…

— Ничо…

Оп! И снова поцелуй, долгий-долгий, сладкий… И тихий шепот:

— Пора, пожалуй, и спать. Засиделись мы…

Проводив девушку до шатра, Иван проследил, как затушили костры, да, сняв сапоги, залез под теплый полог, а там уж сбросил кафтан, зипунишко, растянулся под мягкою волчьею шкурой. Не спал — не шел сон-то, — просто лежал, думал.

Нет, конечно, иной бы кто — да попросту уволок бы кареглазую чуду в шатер, сотворил что хотел, да и ну ее к ляду. Может, даже и к себе приблизил потом… может, и женился бы. Но допреж того… ах, как сладко было б… Совсем не то, что сейчас… Эх… Однако ж, ежели с другой стороны взглянуть, Настена, по всему, не такая девушка, чтоб насилье спустить. Что-нибудь да сотворила бы… не с насильником, так с собою. Нет! Не надобно все торопить, хоть и хочется, пусть времечко неспешно идет — все равно яблочко-то созреет, упадет к ногам… вот тогда и сладко будет… и по любви, без всякого принуждения.

Ох…

Вздохнув, молодой атаман улыбнулся и заложил руки под голову. Снова заныл шрам — на погоду, верно, к вечеру-то на тепло пошло, этак поутру и льда не будет. Сильно ноет-то, черт бы его побрал, — так, что и не уснуть. А не уснуть — так и пройтись, караулы проверить. Не проверял ведь, заговорился с Настасьей.

Выбравшись из-под полога, Иван накинул на плечи епанчу и, поежившись, решительно зашагал к берегу — проверку решил оттуда начать, со стругов. Моросил мелкий дождик, нудный и даже, казалось, теплый, как в самом начале осени. И в самом деле — потеплело. Это и хорошо, неплохо, что дождь. Кабы снег, так гораздо б хуже было.

— Кто здесь? Откликнись? — возопил, судя по голосу, похоже, Чугрей.

— Могилев! — выкрикнул в темноту атаман.

Из темных кустов тут же донесся ответ:

— Ревель!

И в самом деле — Чугрей.

— Случилось что, батюшка-атамане?

— Вижу-вижу — бдишь! — Иван одобрительно усмехнулся. — Ничего не случилось, просто с проверкой хожу. Тебя кто сменит-то?

— Афоня.

— Ох ты, Спаси Господи… ладно.

Пройдя у стругов, Еремеев направился к дальней полянке, на которой специально, сноровку, жгли отвлекающий костер, вокруг которого были натянуты пологи, стоял шатер и даже имелись двое караульных в узких, с поднятыми воротами чюгах. Неподвижные караульщики не реагировали на приход атамана никак, да и не могли отреагировать, поскольку были чучелами — как когда-то в Ливонском походе. А ведь тогда помогло, сработало… сработает и сейчас. Сидят себе чучелы, ждут стрелы вражьей, а настоящие-то караульщики поодаль, в кусточках, бдят.

— Здрав будь, атаман, — обернулось на шаги Еремеева одно из чучел.

Иван едва не споткнулся:

— Ты кто?

Тут же сам и признал:

— Маюни! Вот так встреча! Ты как здесь?

— К вам явился, — пошевелив прутиком угли, пожал плечами отрок. — Вы же все равно на север пошли. А со мной путь лучше будет, да-а.

— Так ты, значит, решился все же — в проводники?

— Значит.

— Молодец! — атаман присел к костру рядом с юным остяком и озадаченно почесал шрам. — А-а-а… караульщики мои где?

— Где и были, в кустах, — кивнул Маюни. — Караулят. Да ничего с ними не сделалось, да-а.

— А тебя-то они как?..

— Это же мой лес.

— Поня-атно…

…К юному остяку ватажники отнеслись спокойно и даже радостно: хороший, знающий здешние леса проводник лишним не был. Что же касаемо Карасева Дрозда с Лютенем — недавних мучителей Маюни, — так те вообще не узнали парня или сделали вид, будто не узнали, тем более что остяки, вогуличи и прочая самоедь для многих казаков были на одно лицо: маленькие, скуластые, смуглолицые.

После впадения Иртыша в Обь — Ас-ях, как ее называли остяки и вогулы, — струги молодого атамана выплыли на широкий простор и даже, пользуясь попутным ветром, подняли паруса. Потеплело, даже по ночам не было заморозков, правда, все небо окуталось серыми плотными облаками и темно-синими, частенько изливавшимися дождем тучами, утром же по всей реке стоял густой туман.

— То не беда, да-а, — уверял Маюни. — Ас-ях — река глубокая, мелей нет — плыть можно.

Продвигались и в тумане, осторожно загребая веслами, тут главное было — не набрать скорость, не наткнуться на какой-нибудь коварный топляк.

Впрочем, ближе к обеду тучи обычно разгонял ветер, а иногда в небе показывалось солнышко.

— Хорошо, — щурил глаза отец Амвросий. — Вот ежели б не деревья голые — так словно бы и весна.

Иван молча вздохнул: до весны-то еще далеко, однако, еще надо вставать на зимовку, копать землянки, городить частокол от зверья или лихих лесных людишек — мало ли, нападут?

— Не нападут. — Сидевший на носу судна проводник обернулся, в темно-зеленых глазах его вдруг встала тоска. — Не нападут. Некому нападать, да-а. Сир-тя убили всех, а кого не убили, так лучше бы им погибнуть!

— А что такое?

— Сир-тя угнали их, чтобы принести в жертву своим жестоким богам!

— Ой, спаси, Господи! — Испуганно перекрестившись, сидевший за веслом Афоня обернулся к священнику, коего давно уже считал своим покровителем. — Не дай бог угодить в лапы нехристям.

Отец Амвросий, хмыкнув, пригладил бороду:

— Ничо, Афонасий. Доберемся — там поглядим, кто кого. Идолы порушим, пожжем капища. То доброе, угодное Господу дело.

— Так-то оно так, — недоверчиво качнул головой парень. — Да ведь вогулич наш говорит: нехристи-то — волхвы, ага! Как же мы с ними сладим?

— Сладим! — уверенно заявил святой отец. — Кто в вере православной крепок, тому никакие волхвы не страшны! Святый животворящий крест да слово Божие — всяко посильней нехристей будут!

Афоня облизнул губы:

— Ой, отче… И все же сомненье меня берет… Все ж таки нас-то не очень и много.

— А ты не сомневайся, отроче! Лучше чаще молись!

— Да я молюсь, отче.

…Отношения казаков с девушками складывались по-разному. Бывших пленниц сам атаман строго-настрого приказал не забижать — никто и не забижал, действовали уговорами, лаской. Уже наметилось несколько пар, и ходили упорные слухи, что кое-кто — к примеру, рыженькая Авраама и кормщик Кольша Огнев — уже давно яко муж с женою живут — в блуде. Слухи таковые вызывали зависть, а отец Амвросий даже несколько раз говорил с кормщиком, вразумлял… дело шло к свадьбе.

Что же касается молодого атамана и Насти, то упрямая девушка по-прежнему отказывала в близости, да Иван и не настаивал — боялся обидеть, спугнуть то самое нарастающее чувство, что с недавних пор связывало их обоих. Наверное, и здесь нужно было бы подумать о свадьбе, но Еремеев пока молчал, подбирал кандидатов на роль посаженого отца и сватов. Тем более дел в походе хватало, да еще нужно было хорошенько подумывать о зимовье. Землянки рыть либо строить избы…

— Не надо рыть ничего, да-а, — повернул голову проводник. — Здесь чуть вниз по реке — заброшенное стойбище, деревня. Курум-пауль называлась когда-то, да-а. Ныне осквернена: сир-тя напали, убили, увели всех, колдовали — с тех пор там никто не живет. А жилища, амбары — остались, частокол разве что починить, да-а. И это…

Маюни замялся, искоса поглядывая на отца Амвросия. Тот сидел далеко, на корме, и беседы сей не слышал.

— Ваш шаман, я вижу, могучий, да-а. Пусть поколдует, и злые чары сир-тя уйдут — снова в стойбище жить можно будет.

— Поколдует, — еле сдержав смех, заверил Иван. — А стойбище — это славно. Говоришь, и дома там есть? Настоящие избы?

— Есть, есть, — улыбнулся остяк. — Никто их не разрушал, все колдунам досталось, сир-тя. А сир-тя тепло любят, им холода ни к чему — вот и ушли, вернулись к своему злому солнцу.

Поправив на голове шапку, атаман почесал шрам и тихо спросил:

— А от стойбища до солнца злого — далеко?

— Недалеко, — задумчиво пояснил Маюни. — Но и не так уж близко. Четыре раза по семь дней пути, да-а.

— Верст четыреста. — Иван покивал, оглядываясь на корму, где сидели девчонки: переглядывались, смеялись, говорили о чем-то своем. Отец Амвросий, нынче бывший за кормщика, вполголоса затянул песню про Илью Муромца. Перестав смеяться, девушки дружно подхватили — вышло хорошо: слаженно, славно.

Даже Маюни — и тому понравилось:

— Хорошо поют, да-а.

— Так ты до самого идола златого нас проводишь? — улучив момент, справился атаман.

Игравшая на тонких губах остяка улыбка живо сошла на нет:

— Что ты, господине! Там же колдуны. Вам золотой идол нужен — вы и идите. А дорогу я покажу.

— Так ведь дедушка твой, сам же говорил, шаманом был, — подначил Иван с усмешкой. — И бубен теперь у тебя есть.

— Их колдовство сильнее, — со вздохом признался отрок. — Это дедушка был шаман, а я…

— Ладно, — атаман похлопал парнишку по плечу, — там разберемся. Так далеко, говоришь, твое стойбище?

— Да недалече уже, да-а. Через три дня, коль позволит Аутья-Отыр, доплывем.

— Кто-кто позволит?

— Аутья-Отыр. Большое, могучее божество, речное. В устье Ас-ях живет, в образе большой щуки, да-а.

…Аутья-Отыр позволил — до заброшенного стойбища казаки, как Маюни и обещал, добрались за три дня, без всяких недоразумений, если не считать случайно свалившегося в воду Афоню Спаси Господи — неудачно прошел по борту, вот и грохнулся, брызг целую тучу поднял, а сколько крику было! Девчонки бедолагу в свой шатер забрали, растерли барсучьим салом, чтобы не захворал. Не захворал Афоня, Бог миловал — из шатра выбрался весь в смущении, красный… но довольный.

— Нам, что ль, тоже за борт нырнуть? — смеялись казаки. — Потом бы к девам, в шатер…

— Я вам дам, к девам! — Отец Амвросий сурово погрозил охальникам кулаком. — Гребите ужо да молиться не забывайте.

Если б не Маюни, проплыли бы мимо: селение остяков с реки не очень-то было заметно, сей таежный народец вообще не любил выделяться, вот и избы себе неприметные выстроил — не избы даже, а полуземлянки, с бревенчатыми, обложенными дерном крышами.

Внутри жилищ неожиданно оказалось просторно и даже уютно, хоть и темновато — свет проникал лишь сквозь распахнутую дверь да в отверстие для выхода дыма. Зато очаги казаки растопили сразу, как только осмотрелись. Как проводник и говорил, селенье оказалось покинутым — в землянках валялся нехитрый скарб да гнили оленьи шкуры, а кое-где, ближе к околице, белели разбросанные человечьи кости.

— Зверье обглодало, — перекрестившись, покачал головой священник. — Надо бы похоронить, а то нехорошо как-то.

— Да, нехорошо. — Иван согласно кивнул и понизил голос: — Одначе те, чьи кости, ведь нехристи… как их погребать будем? Просто так, что ли, зарыть?

— А про то, друже, у остяка нашего спросим, — неожиданно заявил отец Амвросий. — Пущай по-своему упокоит, хоть и нехристи, а все ж — люди. Негоже так-то…

Обернувшись, Еремеев махнул рукой уже начинавшим ставить частокол казакам:

— Эй, парни. Как закончите — соберите кости.

Вдруг услыхав девичий смех, атаман обернулся, увидев возвращавшихся из лесу девушек: их водил Маюни, показывал какие-то пахучие травы — хоть как-то заменить соль, запасы которой таяли прямо на глазах.

Настя подошла ближе, сверкнула глазищами карими — видать, услыхала приказ. Волоса ее, как всегда распущенные — не отросли для кос еще… а скорее, девчонке самой не хотелось косы, — связывала лента из оленьей кожи, на плечи, поверх рубахи, была накинута старая малица с изящным узорчатым рисунком:

— Вот… одежонку в избе нашла. Как раз!

Стоял легкий морозец, девчонки пришли из лесу веселые, разрумянились, трав нужных мешками набрали и собрались завтра за морошкой идти.

— Ой, ягод там, на болоте, много — страсть! — похвалившись, Настя понизила голос: — Ты, атамане, мужиков-то от работы не отвлекай. А костяки мы соберем, чего ж.

Еремеев повел плечом:

— Ну, собирайте, раз такое дело. А ты, Маюни, скажешь, как соплеменников твоих схоронить.

Парнишка сурово сдвинул брови:

— В лес надо нести, да-а.

— Так отнесем!

— А потом… в бубен бить буду. Один. Не надо, чтоб видели…

— Не надо — так не надо, — махнул рукой атаман. — Как скажешь.

Все принялись за дело: девушки собирали разбросанные по стойбищу кости в большие плетеные корзины, найденные тут же, в деревне, мужчины вплотную занялись частоколом и починкой землянок, рубили да таскали бревна, благо лес был — вот он, здесь, перекрывали в два наката крыши, обкладывали дерном — чтоб зимой, даже в самую лютую стужу, в землянках держалось тепло.

Молодой атаман деятельно руководил всеми, а то и сам подставлял плечо:

— А ну, братцы, ухнем! И-и-и… раз!

Девчонки унесли собранные кости в лес, к старому ельнику, куда указал проводник. Вернувшись, разложили костры да принялись готовить ужин — на всю артель. К тому времени специально выделенные Еремеевым казаки уже натаскали из реки рыбы и даже запромыслили кое-какую дичь. Вернулись довольные:

— А ничо! Зверья да рыбы здесь много, перезимуем, не пропадем. Эх, еще бы хлебушка!

Иван скривился: с хлебушком дела обстояли ненамного лучше, чем с солью, — прихваченных с собою в путь запасов муки хватало еще примерно на месяц, и то — затянув пояса. Ну, хоть дичи, да рыбы, да ягод — было. Хватало с избытком!

— Атамане… — потянул кто-то Ивана за руку.

Хм… кто-то? Настена… кто же еще? Только вот обозвала как-то не так, обычно кликала без обиняков Иваном, а тут, вишь ты, — атаман. Хорошо, не господине… Что-то случилось, верно, да и лицо у девчонки какое-то не такое… испуганное… или напряженное, что ли.

— Случилось что, дева?

— Отойдем вон, за сосенки. Покажу кой-чего.

Молодой человек махнул рукою:

— Пошли, только быстро. С обедом-то что?

— Варится. Идем.

Они отошли в сосняк, начинавшийся сразу за околицей, а дальше разбавляемый осиной, березою, лиственницей да хмурыми темными елями. В небе ярко сверкало солнышко, правда, уже не жарило, но кругом вкусно пахло смолою. Невдалеке гулко куковала кукушка, а где-то над самой головой деловито молотил дятел.

— Ну, — в нетерпении обернулся идущий впереди Иван. — Чего у тебя?

— Вот… — Покусав губы, девушка вытащила из взятой с собою корзинки… белый человеческий череп и берцовую кость!

— Господи, — перекрестился атаман. — Ты чего мне-то их притащила? Неси вон Маюни, за ельник.

Настя сверкнула глазами, набычилась:

— Я отнесу. Но сперва взгляни…

— Да что там смотреть-то?!

— Посмотри, говорю!

Девушка сказала столь властно, будто была не дочкой посадского человека, а какой-нибудь столбовою боярышней! Попробуй ослушайся — исполняй!

— Видишь, Иване, как эти кости разбиты и обглоданы?

— Ну, вижу.

Молодой человек повертел в руках череп, скалившийся нехорошей улыбкою, побарабанил пальцами по пробитому виску:

— Пробили, да. Враги, эти самые колдуны, верно. Видать, палицей. А потом уж зверье постаралось — мертвяки-то в лесу долго не лежат, всяко приберет кто-нибудь: лиса, медведь, росомаха, да мало ли…

Настасья хмыкнула:

— Ты внимательней посмотри, ага! Вот, хоть кость взять… видишь, разбита…

— Ну, разбита…

— Да специально ее разбили, Господи! Умело! — не выдержав, повысила голос дева. — И череп — умело, чтоб мозг достать, высосать! И не звери то сотворили — люди!

— Постой, постой! — Иван поскреб шрам. — Так ты хочешь сказать — здесь людоеды водятся?

— Именно! — всплеснула руками Настя. — Битый час тебе это твержу, а ты все ну да ну… Не мычишь, не телишься.

— Ну, извиняй, — сунув кости в корзину, атаман развел руками. — Молодец, что заметила!

— А я вообще приметлива, — усмехнулась девчонка. — Так что делать-то теперь будем? Сторожу-то надобно посильней выставлять.

— Выставим. — Иван успокаивающе кивнул и взял Настасью за руку. — А остяк-то наш про людоедов ничего не сказал…

— Так надо спросить! Вот прямо сейчас пойдем и спросим…

— Эй, эй, — поспешно придержал он девушку. — Постой. Пусть сначала дела свои справит… Вон, слышишь — бубен?

— Слышу. Так ведь кости-то еще — не все. Скажем, еще нашли. Ну, пошли же!

Небольшая полянка средь суровых елей незаметно переходила в болото, еще не замерзшее, топкое, с высокой осокою и крупными оранжевыми ягодами сладкой подмерзшей морошки. Близ болота, перед разложенными в относительном порядке костяками, на корточках сидел Маюни и, склонив голову набок, мерно колотил в бубен сухой заячьей лапкой, найденной в оскверненной деревне Курум-пауль. Колотил и негромко, нараспев приговаривал:

— Ум-ма-а, ум-м-а-а, умм! Лети, лети, небесная утка, и ты, гагара, лети… Прими в свое лоно умерших, о Калтащ-эква, мать сыра земля, и ты, солнечная Хотал-эква, в последний раз озари их животворящими своими лучами, а ты, великий Нум-Торум, и ты, Корс-Торум, не гневайтесь на этих несчастных. Пусть примут их поля вечной охоты, пусть… Ум-ма-а, ум-ма-а, умм! Лети, небесная утка, и ты, гагара, лети… Умм!

Заслышав шаги, Маюни резко обернулся:

— Чужие люди! Вы зачем здесь?!

— Мы… нашли… Вот еще кости.

— Это хорошо. Сюда не ходите, в ельнике ждите, да-а. Я сам к вам подойду. Сейчас.

Положив бубен наземь, подросток поклонился костям и быстро зашагал к ельнику. Лицо его дышало необычайной серьезностью и даже казалось суровым.

— Смешной какой, — шепотом заметила Настя. — А вообще он добрый отрок… хоть и язычник.

— Принесли кости? — Подойдя, юный остяк поклонился. — Давайте. И уходите, да-а.

— Подожди, Маюни. — Атаман придержал парня за локоть. — Мы хотели у тебя кое-что спросить. Погляди-ка на кости внимательней. Что видишь?

— Да ничего не вижу. — Юноша явно уклонялся от прямого ответа. — Кости как кости. Спасибо, что принесли.

— Их кто-то обглодал, отроче! — повысил голос Иван. — И этот кто-то — явно не дикий зверь. Только не говори, что не знаешь.

— Не скажу. — Маюни помотал головой, словно бы прогоняя вдруг налетевшее на него какое-то злое наваждение, морок. — Я слышал… значит, они опять пришли. Вернее, их наслали сир-тя, да-а!

— Да о ком ты говоришь-то?

Еремееву неожиданно захотелось взять этого внешне невозмутимого парня за шиворот да тряхнуть так, чтоб слова горохом посыпались!

— О ком? О людоедах?

— Наши звали их «менквы», — негромко пробормотал остяк. — Они нападали летом, обычно — ночью. Коренастые, очень-очень сильные и злобные, как пупых!

— Кто-кто?

— Пупых — злые духи. — Пояснив, Маюни осторожно погладил лежащий в корзине череп и тихо продолжил: — Только с пупых можно договориться, ублажить, а вот с менквами — нет. Они тупые!

— Почему тупые?

— Не знаю. Так говорят. Я-то сам их видал один раз, еще в раннем детстве. Плохо помню, да-а. Они охотятся на товлынгов, а те живут на севере, далеко. Сюда только летом забредают. Не понимаете? — Остяк вовремя спохватился, хлопнул ресницами. — Как бы вам сказать… Товлынг-лув — это огромный конь великого божества Мир-суснэ-хума, сына Нум-Торума, вестника между людьми и богами. Так вот товлынг — такой же огромный, только не конь. С бивнями, с большим длинным носом, весь покрытый шерстью. О, в нем очень много мяса, да-а. И могучие бивни! Но это большой и очень сильный зверь, менквы его добывают редко, даже если наваливаются всей кучей. Так говорили старики, да-а. Еще они рассказывали про ужасных хищных драконов — ну, про то я вам уже говорил.

— Ага, старики, — насмешливо прищурилась Настя. — А сам ты не видел?

— Нет.

Маюни вновь ушел творить погребальный обряд, молить богов за своих погибших сородичей. Из-за ельника донесся приглушенный рокот бубна, послышались слова, точнее сказать — завывания: «Умм, умм, умм-ма-а-а…»

— Думаю, про великанов — все сказки, — ухмыльнулся Иван. — В стародавние времена тут, в Обдорской земле, новгородцы были, ушкуйники. Так они про людоедов ничего не рассказывали, иначе б и до нас дошли байки.

— Но людоеды-то все-таки есть! — Возразив, Настя пригладила волосы. — Людоеды — есть, это по костям видно, а вот про больших зверей… не знаю. Может, и врет Маюни, сам-то он никого подобного не видал, ни драконов, ни этих, товлынгов.

…На следующей неделе в тайге выпал снег, и хотя особые холода еще не пришли, но все хорошо понимали: зимушка-зима дышит в затылок. Казаки вытащили на берег струги, поставили частокол, заготовили дров, поднакидали на крыши дерна и лапника — к зимовке подготовились как надо! Девушкам выделили отдельное жилище, рядом с «приказной избой», — так ватажники именовали атаманскую землянку, в которой, кроме самого Ивана, еще жили отец Амвросий, Афоня Спаси Господи, бугаинушко Михейко и мекленбургский ландскнехт Ганс Штраубе, уговоривший всех идти на болото за морошкою да ставить брагу. Поставили, а чего ж? Дрожжи были.

Ушлый немец уже давно положил глаза на девок, особенно пришлась ему по нраву светлоокая Онисья — высокая, статная, с большой грудью и волосами белыми-белыми, словно выгоревший на солнце лен. При виде ее герр Штраубе лихо подкручивал светло-рыжие усы и, снявши берет, отвешивал самый галантный поклон:

— Ах, фрейлейн Онисья, как вы маните своей несравненной красотой мое слабое сердце!

Скромница и молчунья Онисья на подобные притязания не отвечала, лишь брови хмурила, еще больше распаляя ландснехта.

— Ох, немец, немец! — приговаривал отец Амвросий. — Надо, Иване, ему порученье какое-нибудь дать. Эх, зря мы девок взяли!

В этом смысле атаман был со священником абсолютно согласен — на всю зимовку нужно было придумать какие-то дела: грандиозные охоты, ремонт и постройка стругов, годилось все! Даже бражка. Пусть уж лучше пьют, чем блудят да из ревности бьют друг другу морды. Хотя одно другому не мешает, конечно.

Еремеев, из жалости взявший с собой освобожденных пленниц, теперь все чаще корил себя за сей столь необдуманный шаг: сотня мужиков на десять девок! Да еще зимой, когда делать-то, по большому счету, нечего. Ясно было, что добром это не кончится. Чем-нибудь бы только отвлечь! Чем-нибудь… Только не так, как предлагал отец Амвросий, — постом да молитвою. А с другой стороны — почему б и нет-то? Скоро уж и Рождественский пост, а потом — и Великий, Пасхальный, ну а там и в путь, к золотому идолу! Перезимуем, ничто… А девок в тайге бросать — тоже не очень-то доброе дело, для чего б и освобождали тогда?

…Покончив с частоколом, укрепили ворота, установили пушки — почти настоящий острог получился, только что маленький, ну да ничего, перезимовать можно. Настала очередь для большой охоты, казаки давно уж просились запромыслить мяса: оленей, кабана, рябчиков. Даже целую делегацию к атаману послали с Андреевым Силантием во главе.

— Охота так охота, — выслушав, покладисто согласился Иван. — Вперед дозоры вышлите, разведайте, где тут зверье. Да! Остяка нашего, Маюни, дозорные с собой пусть возьмут.

Разведка вернулась быстро — видали и оленей, и кабаргу, и кабанов бессчетно, и это не говоря уже о более мелкой дичи, всяких там глухарях, рябчиках, зайцах.

— Ну что, братцы? — выйдя к народу, улыбнулся молодой атаман. — Охоту удачно проведем — всю зиму с мясом будем.

Все уже собрались и, возбужденно переговариваясь, ждали. Кто-то из казаков с азартом вспоминал прежние охоты, в которых им довелось участвовать, а кое-кто с беспокойством посматривал на небо: вроде разъяснилось, то и к лучшему, вот и славно. Зверь, он ведь тоже пурги да дождя не любит: схоронится в норах, в чащобах укроется — поди поищи.

С собой прихватили луки со стрелами, большинство же — рогатины, взяли и пару пищалей — на особо крупную дичь, порох-то поберечь следовало, так же, как пули. Еще за идолом золотым идти!

Оставив в селении девушек и караульных, помолясь, наконец вышли. Впереди шагали хорошо знавший здешние места Маюни, за ним — Еремеев и первый отряд, человек в двадцать с лишним. Еще был отрядец правой руки, левой руки и особый — загонный, им командовал немолодой казак по имени Василий Яросев, человек, по мнению атамана, вполне основательный, надежный. Не особо приметный, молчаливый — без нужды слова клещами не вытянешь, — Яросев пользовался у казаков большим уважением, поскольку был человеком в ратном деле опытным и так, по жизни, много чего знал.

— Там, спаси, Господи, олени! — выскочив из кустов, доложил дозорный — Афоня. — Их бы загонщикам во-он к тому овражку выгнать, я покажу.

Иван повернул голову:

— Василий! Всё слышал?

— Слышал, атамане. Исполним.

Кивнув, Яросев пригладил бороду и, деловито распоряжаясь, повел выделенных ему казаков за послушником, через заросли осин и рябины, к невидимому отсюда оврагу. Яркие красные ягоды гроздьями свисали с веток.

— К морозной зиме, — вполголоса заметил отец Амвросий. — Ничего, перезимуем теперь. Еще б Господь помог с охотою.

— Поможет.

Обернувшись, атаман махнул рукой, направляя отряды:

— Вы — туда, слева, вы — справа рощицу обойдите, там и затаитесь, в урочище, ну а мы за овражком засядем. Ветер, слава богу, оттуда — не должен бы почуять зверь.

Иван не предупреждал охотников, чтоб вели себя осторожно, не разговаривали, не чихали, не кашляли — это и так было понятно всем, да и казаки — люди опытные, не дети малые, что их зря учить?

Проводив взглядом скрывшиеся в лесу отрядцы, Еремеев чуть выждал и направился через осинник, туда, куда не так давно ушли загонщики — к оврагу, оказавшемуся довольно крутым и глубоким, правда, едва заметным из-за разросшегося орешника и густо взявшейся по краям малины.

— Вот тут, в малине, и сядем, — указал атаман. — В оба смотреть, слушать!

На чистом белесом небе появились небольшие облака, тучки, пошел легкий снежок, тихий и редкий, вовсе не скрывавший видимость. Тусклое сибирское солнце то пряталось за облаками, то вновь показывалось, зажигая заиндевевшие с утра деревья сверкающим золотым светом. Оттого и лежавший под ногами снежок — еще едва взявшийся, без сугробов — тоже казался золотистым, а чуть впереди, у елей — уже отливал густо-зеленым.

Конец ознакомительного фрагмента.