Записки уголовного барда

Александр Новиков, 2008

Александр Новиков – поэт, певец, композитор, автор более трехсот песен и художественный руководитель Уральского Государственного театра эстрады. В 1984 году он записал свой знаменитый альбом «Вези меня, извозчик». Сразу после этого по сфабрикованному уголовному обвинению был осужден и приговорен к десяти годам лишения свободы. Прежде чем приговор был отменен Верховным судом России, а обвинение признано незаконным, Александру Новикову пришлось провести шесть лет в заключении. События, описанные в книге, охватывают этот период жизни поэта. Содержит нецензурную брань В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

Глава 1. Этап

Поезд вместе со «столыпинским вагоном», в котором ехал я, прибыл на станцию Першино рано утром. Процедура разгрузки вагона была обычной, к которой я уже привык. С платформы выкрикивают твою фамилию, выскакиваешь из «купе», как приказывает конвой, и бегом несешься по коридору. В тамбуре собака с конвоиром, на перроне собак кишмя, конвоя еще больше. Нужно быстро выпрыгнуть из вагона с вещами, сесть возле него на корточки, руки за голову, вещи рядом. При этом еще до пробежки по коридору из клетушки громко и отчетливо выкрикнуть имя, отчество, год рождения, статью, срок. Ошибаться нельзя. Дальше сесть по четыре в ряд, в колонну, состоящую из таких же, выскочивших ранее. Здесь и «первоходы», и «строгачи», и «полосатики». По «воронкам» всех потом рассортируют.

Очередь дошла до меня.

— Новиков!..

— Александр Васильевич, 1953-й, 93-я прим., часть 2-я, десять лет усиленного, — прочеканил я куражно и сверхразборчиво.

— Пошел!.. — гавкнул кто-то из конвойных с перрона со среднеазиатским акцентом, и я побежал по вагонному коридору. В обеих руках «сидора», мешают, бьются о стены. Выпрыгнул и встал. На меня вытаращились все кто мог. Те, кто приехал из лагеря нас «получать», знали, что этим этапом идет Новиков. Конвой, сопровождавший нас в дороге, первым делом сообщил встречавшим об этом. Собаки рвались и взахлеб лаяли, солдаты таращили глаза. В стороне, метрах в десяти, сидела колонна.

— Руки за голову, лицом вниз! — прокричал капитан с папками в руках.

Я сел четвертым слева, руками обхватив затылок. Следующим, после точно такой же процедуры, из вагона выпрыгнул подельник Толя Собинов. Он опустился на корточки за моей спиной и проворчал свое обычное:

— Козлы. Одно и то же, блядь, чурки безмозглые.

Разгрузка шла еще минут десять. Наконец начали разгонять по «воронкам».

— «Тубиков» отдельно, их после всех. Давай «полосатых»!

«Полосатых» было двое. Один пожилой, выглядевший очень больным и слабым. Второй помоложе, поматерее.

— Давай, начальник, в натуре, вези домой, заебались по этапам гоняться…

— Сам давай, не пизди! — рявкнул капитан.

Они медленно поднялись и побрели со своими огромными котомками к ближайшему «воронку».

— Новиков!

— Я…

— В левый, быстро, на «двойку» поедешь!

— Собинов! Туда же.

«Двойка» — учреждение Н-240-2/2. Я с самого начала знал, что еду именно туда.

Дальше начали расталкивать остальных. Поднялся ор, лай, сплошной мат.

— Быстро, блядь, по одному, бегом к автозаку! Вправо, влево — сами знаете! Бегом, быстро! Давай, пошел! Пошел! Пошел, сука!

Через пять минут набили до отказа и поехали. Автозак, в котором ехал я, оказался относительно свободным. От силы человек десять. Можно было даже закурить. Закурили. Дымом потянуло в кабину.

— Э, ну-ка быстро потушили! — крикнул через решетку окошка конвойный.

— Да никто не курит, гражданин начальник, это с улицы, в натуре, тебе потянуло! — сказал Толя, и все заржали.

— Давай не блятуй! — беззлобно и лениво огрызнулся конвойный с тем же азербайджанским акцентом. И все опять заржали.

— Да-а… Что еще за зона эта «двойка», говорят, «красная», — начал разговор кто-то из сидящих рядом.

— У меня подельник по первой ходке был здесь. Завхозы и бригадиры рулят. Козлота, короче, заправляет, — отвечал другой.

— Да сейчас везде на усиленном так. С карантина, говорят, в СПП заставляют вступать. Кто не хочет, того, короче, на прямые работы, на разделку. А «козлам» — послабуха.

— Да ну на хуй! Это все ментовские прокладухи. Вступил в СПП, напялил ландух, поначалу, может, полегче работу дадут. А за первый же косяк на разделку загонят. А ты уже закозлил. И что дальше делать? Не, я вступать никуда не буду. Да никто не будет, — неожиданно повернулся он ко мне и добавил: — Тебя-то, Санек, они фаловать сильней всех будут. Бля буду, у них такая команда есть. К тебе братва прислушивается, а им это как кость в горле.

— Они тебе будут обезличку делать, с первого дня прессовать начнут. На тюрьме прессовали и здесь будут.

Я молча кивнул головой. Думал я сейчас не об этом. А о том, что позади всего два года, а впереди еще целых восемь лет. И жизнь свою здесь придется строить заново и надолго. Выбраться досрочно вряд ли удастся, а потому готовиться надо к самому худшему. Помощи с воли тоже не будет. Маша с двумя детьми еле концы с концами сводит. Большинство знакомых разбежались кто куда. Телефон дома молчит. А из каждой второй машины, из каждой общаги, из каждого кабака звучит «Вези меня, извозчик». Вся страна слушает и поет, а мне за него еще долгих восемь лет.

— Подельник говорил, что зона голодная, петухов на зоне человек 500, не меньше.

— А всего сколько на зоне?

— Две с половиной тыщи.

— Каждый пятый, что ль?

— Да.

— Да ты погнал.

— За что купил, за то продаю.

— Эх, сейчас бы раскумариться… Начальник, подгони на заварочку.

В решетку ткнулось лицо конвойного:

— Сейщас, белят, приедем, я тебе раскумарю!

— Ну, ты в натуре жутегон!

И все заржали снова.

— Сейщас приедем, ваш пьвець на карцер пайдет с табой. Будете дваем напара петь, ха-ха! — развеселился конвойный.

— Ага, а ты плясать на самотыке вприсядку, — вполголоса ответил ростовским говором тот, что сидел напротив меня.

— Щьто ты сказаль?

— Да ничего. Я говорю, гражданин начальник, кто две лычки на погонах носит, тот на зоне самый блатной!

И все заржали вместе с конвойным.

Так, за неторопливой беседой, вперемешку с пререканиями, «воронок» наш въехал в зону. К самому началу начал — на вахту.

Ждать пришлось недолго. Пришел ДПНК, и началась высадка новобранцев.

Открылась дверь, всем приказали выходить и строиться возле машины.

Перед нами стоял стройный, среднего роста капитан с папками личных дел в руках. Он был весь как на шарнирах, переминался с ноги на ногу и, поигрывая сигаретой, зажатой между пальцами, приветствовал нас бодро и весьма своеобразно:

— Ну, здорово, блядь, мужики! Я сейчас буду вас выкликивать, отвечайте как положено. Я — ДПНК, зовут меня капитан Панков, погоняло у меня «Блатной», для тех, кто не знает. Блатней меня тут только хозяин и медведь. Навидался я всяких, так что блатовать при мне не советую. Ясно? Короче, мне все по хую, чуть что — сразу в трюм. Жаловаться на меня бесполезно. Лучше договариваться по-хорошему. Короче, посидите — поймете. Уяснили?

При этом через каждые два-три слова он вставлял еще более отборную матерщину. Но, несмотря на всю его «блатату» и грозность речей, было видно, что человек он не злой. Просто играл как в каком-то диком театре свою роль.

Он говорил с блатным акцентом, криво улыбаясь и помогая себе очень выразительной распальцовкой. Кроме этого, находился либо в легком подпитии, либо с перепоя. Румянец на щеках и повышенные тона явно указывали на это.

— Новиков!

— Я, Александр Васильевич, тысяча девятьсот пятьдесят третий…

— Да знаю, бля. Тут тебя уже давно ждут. Я тоже иногда твои песни пою, по пьяни, ха-ха-ха! И я тоже Александр. Сашка Блатной меня зовут, понял? Но блатовать могу здесь только один я. Понял, нет?

Он красовался и рисовался перед конвойными, которые подобострастно на все его перлы кивали головами.

— В отличие от этих чурок я, блядь, по этой жизни все понимаю. Я-то здесь вырос. А эти отслужили и опять к себе урюком торговать поедут. Правильно я говорю?! — повернулся он в сторону конвоя.

— Так тощна, таварищ капитан!

— То-то, бляди.

После этого он выкликнул оставшихся и скомандовал:

— А сейчас на шмон и в отстойник. Потом вас всех переведут в карантин. А оттуда уже кого куда. Ясно? То-то.

На шмоне, к моему удивлению, у нас ничего не отняли. Просто вещи вольного образца, как то — шапку, дубленку и кроссовки заставили сдать в каптерку на хранение. Сколько времени провели мы в отстойнике, уже не помню. Помню только, что постоянно заглядывали к нам незнакомые люди в форме. По каким-то формальным предлогам, но было ясно, что приходили поглазеть на меня: что же это за диковина такая — Новиков, из-за которого столько шума и беготни?

После формальных процедур наконец «подняли на зону».

Всех повели в карантин. Карантином был отдельный барак в самом конце зоны, рядом со столовой. Как и остальные бараки, он был обнесен локалкой. Калитка была на электрозамке, возле которой стоял «черт» и открывал строго по распоряжению завхоза или, на худой конец, шныря. В центре двора — бочка с водой на платформе-тележке, точно такая же, как в фильме «Кавказская пленница», на которой Шурик с шофером Эдиком бросаются в погоню за Ниной, Трусом, Балбесом и Бывалым из дома товарища Саахова. Только покрашенная в голубой цвет и размерами побольше. В зоне не было водопровода, и пара «чертей» таскала эту бочку через всю лежневку, как пара гнедых. Единственное их достоинство было в том, что они были не пидоры — пидорам и опущенным возить воду и трогать продукты в лагере запрещено. В остальном это были полуголодные, драные, замордованные люди, с безумной тоской в погасших глазах.

«М-да, веселенькая зона», — подумал я.

Все, что я раньше слышал об этом лагере, начинало приобретать реальные очертания и походить на правду.

На календаре была весна. Апрель месяц, а весной здесь и не пахло. Небо было свинцового цвета. Солнце ненадолго появлялось и снова исчезало до следующего полудня. Ветер дул несильный, но какой-то леденящий и пронизывающий… Вокруг — болота, оттаивающие на несколько месяцев лета, после которых — опять мерзлота. Вечная мерзлота, на глубине чуть больше метра. Но сейчас я еще этого не знал. Сейчас я молча смотрел на эту пару людей, запрягающихся в телегу и по-бурлацки бредущих за водой. Ее мне с сегодняшнего дня предстояло пить.