Самая страшная книга 2023

Александр Матюхин, 2022

Ужас празднует юбилей. Магия чисел пугает… Перед вами – ДЕСЯТАЯ ежегодная антология «Самая страшная книга» – «Самая страшная книга 2023». В нее вошли ДВАДЦАТЬ ТРИ истории от ДВАДЦАТИ ТРЕХ авторов. Как обычно, эти истории отбирали сами читатели – их было ДЕВЯНОСТО. Больше, чем когда-либо. Общий тираж наших книг составляет порядка ДВУХСОТ ТЫСЯЧ экземпляров. Аудиоверсии наших рассказов на YouTube-канале «ССК (САМАЯ СТРАШНАЯ КНИГА)» за год прослушали более ТРЕХ МИЛЛИОНОВ раз. Читайте и бойтесь вместе с нами! Страшитесь таинственных «гостей», обитающих в пыльных шкафах и заброшенных зданиях. Остерегайтесь чудовищ из городских легенд и народных поверий. Дрожите перед мертвецами со старых фотографий и перед живыми людьми, воплощающими в себе жестокость и злобу. Оглядывайтесь с опаской – не следует ли за вами нечто «с той стороны», не тянет ли к вам «красные нити» некто, умеющий подчинять себе реальность. И не меняется ли сама эта реальность, пока вы листаете страницы этой книги?.. Бойтесь вместе с нами – и празднуйте с нами. Приветствуйте Святую Смерть и поклонитесь Богам Падших. Испейте ваш страх до дна и загляните в бездну, скрытую в вас самих. Это – САМАЯ СТРАШНАЯ КНИГА. Лучшее в русском хорроре!

Артем Гаямов. Десятый вал

1

Лед расползался по стене. Искрился инеем и выпускал все новые морозные щупальца, жадно вгрызающиеся в крашеный бетон. Зловеще потрескивал, подбираясь сразу и к загаженной плите, и к заваленной грязными тарелками мойке, и даже к едва успевшему вскипеть чайнику. А мобильный в этот самый момент, будто поддразнивая, запел голосом Цоя: «Белый снег, серый лед».

— Алло.

— Жилин, у меня проблемы.

— Поэтому ты сменила номер? Опять.

— Сменила, не сменила — они все равно находят.

— Кто они?

— Коллекторы. Кто же еще?! Названивают, гадости говорят. К матери заезжала, так там весь подъезд исписан — должница, сука, мразь и так далее. Сколько у тебя денег?

— У меня? Нисколько. Сегодня пенсию сниму.

— Жилин, ну что ты как дед?! Пенсию — слушать противно. Тебе всего сорок.

— Так что теперь? Пенсию не получать?

— Да получай, получай свою пенсию. Только я тебя про деньги спрашиваю. Тыщ двести хотя бы.

— Откуда их взять-то? Работы нет. Каждые пять минут всех на удаленку отправляют. Здоровому не устроиться, не то что с инвалидностью.

— Жилин, что ты сопли развел?! Сам два метра в длину, метр в ширину, чисто шкаф, а туда же — пенсия, инвалидность. Не поможешь — так и скажи. Хочешь, чтоб твою жену, мать твоих детей изнасиловали и убили вонючие коллекторы — так и скажи!

— Бывшую жену. А детей у нас нет. Да и как я помогу? Ну, хочешь — приеду, морды набью?

— Нет, Жилин, это мы уже проходили. Мне нормальная помощь нужна. Нормальная, понимаешь? Законопослушная помощь. Продай чего-нибудь или кредит возьми.

— Это мы уже тоже проходили.

— Ну не знаю тогда. Старуху какую-нибудь охмури.

— В смысле?

— В смысле, бабке одинокой мозги запудри. Они щас все зашуганные с этой самоизоляцией. Прикинься волонтером. Помоги там с продуктами, с лекарствами неделю-другую, а она на тебя квартирку перепишет. Только обязательно говори, что ты привитый.

— Я и так привитый.

— Ой, Жилин, какой ты правильный! Аж зубы сводит! Ладно, пока.

Жилин косо глянул на стену — ледяные щупальца слабели и таяли, поблескивая каплями воды, холод стремительно отступал, капитулировал.

— Ир, поговори со мной еще чуть-чуть.

— Вот еще! Поможешь, тогда поговорим. Чао!

2

На лестничной клетке под открытым настежь окном яростно металась швабра. Пахло морозом и гнилью в равных пропорциях. Жилин хмуро поежился и, указывая на распахнутую створку, многозначительно заметил:

— Не май месяц.

— Ште?

Швабра замерла, узкие глаза зло уставились снизу вверх. Под этим колючим взглядом Жилин машинально оправился и как можно солидней повторил:

— Я говорю — не май месяц.

— Ни май. Дикабр.

— Вот именно, а вы — окна нараспашку. У меня на кухне стена, смежная с лестницей, — вся ледяная.

— Прям ледом пакрылас? — Уборщица коротко оскалила серые зубы, а потом картинно поморщилась и пояснила: — Ваняет. Вес падъест праванял. Нада праветриват.

Тряпка смачно плюхнулась в ведро, грязная вода выплеснулась Жилину на ботинки, и швабра снова заелозила по полу. В груди что-то возмутилось, разгорелось, забурлило. Захотелось выматериться, разораться, проклятое окно заколотить гвоздями, а уборщицу с серыми зубами хорошенько макнуть в ее же серое ведро. Но уже через секунду запал пропал сам собой. Жилин шагнул в распахнувшуюся пасть лифта и нажал шершавую, исцарапанную единицу.

Кабина бодро рванулась вниз, но вдруг замедлила ход, задумалась, а потом и вовсе застыла, повиснув между этажей. Лифт ломался так часто, что давно было пора ходить по лестнице, но Жилину, в общем-то, нравилось застревать. Нравилось представлять, что железная паскуда заглотила его живьем и теперь неторопливо переваривает. Вот-вот с потолка польется разящий машинным маслом желудочный сок, пол покроется блестящей слизью, а металлические стены задрожат и примутся жадно сосать из Жилина все, что только можно, — витамины, микроэлементы, силы, мысли, чувства и воспоминания. До тех пор, пока не останется одна лишь куча дерьма. И тогда двери откроются.

— Ой!

Продрав глаза, Жилин обнаружил, что стоит, привалившись к стене. Из открытых дверей растерянно таращилось морщинистое лицо с честными голубыми глазами. Увидев, что человек очухался, старушка поспешно натянула маску.

— Ничего, я привитый.

Жилин сам не понял, зачем это сказал, и, выходя из лифта, рассеянно почесал макушку.

— А я тоже, я тоже, — с готовностью подхватила старушка. — Вакцинировалась и хожу себе спокойно — и в магазин, и в аптеку, и за пенсией. А вот деда моего не заставишь — сидит сиднем и слушать не желает. Ни про ковид, ни про прививки, ни про что.

Она старательно вглядывалась в Жилина, будто пыталась вспомнить, как его зовут, хотя знакомы они не были. Сталкивались иногда в лифте или у почтовых ящиков, но никогда раньше не разговаривали.

— У вас на этаже не воняет?

— Ой, не знаю. — Старушка на миг задумалась и дернула плечом. — Может, воняет, может, нет. А должно, да? Может, я принюхалась?

— Мусорник забит, — твердо заявил Жилин. — Службы прочищать должны. А эта, — он махнул рукой вверх, — только и знает, что проветривать.

— Ну проветривать тоже надо, — добродушно закивала старуха, входя в лифт. — Я своему деду вечно твержу — открой, мол, окошко, подыши воздухом. А он хоть бы что — в телевизор уткнется, и как с гуся вода.

Она все талдычила про своего деда, даже когда кабина уже закрылась и, гудя, понеслась наверх. А Жилин сбежал по ступенькам и столкнулся в дверях подъезда с уборщицей.

— Как? — Он удивленно остановился. — Вы ж только что наверху мыли.

— Ште? — Узкие глаза зло уставились снизу вверх.

3

— Мужчина, вы кого ждете?

— Я в сто двадцатый, к Иван Игнатичу.

— В сто двадцатом санобработка, а Иван Игнатич принимает на втором этаже. Кабинет двести семь. С табличкой «офтальмолог».

Медсестра сказала это с интонацией «какие же все тупые», и Жилин почувствовал себя неловко, а по дороге в искомый кабинет даже покраснел. Действительно, почему было самому не догадаться, что его лечащий психиатр перебрался на этаж выше и заделался офтальмологом?!

— Заходите, милости просим. Что ж вы, мой хороший, опаздываете? А часики тикают, доктор ждет. Присаживайтесь.

Иван Игнатич, лысый круглолицый коротышка, всегда держался крайне радушно, вечно улыбался и коверкал слова уменьшительно-ласкательными суффиксами. Жилину он казался этаким тюзовским Дедом Морозом, под маской которого прячется усталый, пьющий актер, ненавидящий и свой театр юного зрителя, и всех юных зрителей в придачу.

— Ну, как поживаете? Как здоровьице? А то таблеточки сильные принимаете — побочечки могут выскакивать. Галлюцинациями не страдаете?

— Нет.

— Настроеньице не скачет?

— Нет.

— Мысли странненькие не посещают?

— Нет.

— Сонливость внезапная?

— Нет.

Жилин машинально твердил это «нет», уже даже не слыша вопросов, и опомнился, только когда Иван Игнатич ласково пожурил:

— Милый мой, кончайте отнекиваться, выключайте автопилотик. Раз у вас все так хорошо и радужненько, давайте просто поговорим. О вещах отвлеченных, нейтральных. К примеру, что вам снится?

— Снится? Мне? Ну так, — Жилин пожал плечами и принялся яростно скрести ногтем сиденье своего стула, а когда проковырял обивку насквозь, смущенно прикрыл дырку рукой. — Ирка снится, Чечня снится. Снится, что иду без маски, а вокруг все заразные — кашляют, чихают, сморкаются, да еще орут — слюной брызжут.

— Ну такое щас многим снится. — Психиатр беспечно отмахнулся. — А вот как насчет чего-нибудь странненького? — Скрипнув креслом, он подался вперед. — Такое, что вроде и ваше, а вроде и чужое какое-то. Необычное, понимаете меня?

— Необычное? — Жилин почесал затылок, а потом, словно забыв, где находится, встал и прошел к окну. Сказал не оборачиваясь: — Волна снится. Огромная, размером с дом. Набегает издалека и так ме-е-едленно, будто в рапиде. А люди сидят и смотрят. Как в театре, только вместо сцены — волна. Она уже прям над ними нависла, а они все сидят и смотрят.

— Кошмар, значит?

— Кошмар? — задумчиво повторил Жилин и покачал головой. — Да нет, наоборот. Во сне волна кажется чем-то хорошим. Будто бы накроет, проглотит, и тогда станет как-то… Полегче, что ли?

Он отошел от окна и сел обратно за стол, стараясь не встречаться глазами с психиатром и уже сожалея о своей внезапной откровенности. Иван Игнатич с полминуты молчал, задумчиво напевая под нос нечто среднее между Jingle Bells и «В лесу родилась елочка», а потом заключил:

— М-да, тревожненько. Амитриптилинчик придется удвоить. Щас выпишу рецептик, внизу шлепнете печать.

— А я вот читал, — прозвучало робко, сипло, и Жилин кашлянул, прочищая горло. — Читал в Интернете, что в Израиле контузию насовсем вылечивают. И не таблетками, а физиотерапией там, массажами.

Маска вдруг соскользнула с лица психиатра и растворилась в воздухе. Улыбка Ивана Игнатича стала неприятной, взгляд — ледяным, а губы, едва шевелясь, как у чревовещателя, произнесли:

— Может, вам в Интернете и лечиться? Или в Израиле.

На пару секунд повисла тяжелая пауза, а потом психиатр будто опомнился, нацепил снова привычную, разношенную маску и затараторил:

— И не хмурьтесь, не унывайте. Как говорят — здоров, не хвор, а хвор — не приговор. Всего доброго вам! Ко мне придете уже после праздничков. Да, почти через месяц. А до тех пор буду занят. Нагрузочку мне лишнюю навесили. Сами понимаете — ковид.

— Ковидик, — машинально поправил Жилин, выходя из кабинета.

₄

Денег, конечно, не дали. Рыжий, похожий на гигантского хомяка парень битый час что-то вбивал в компьютер, а потом, деловито шепелявя, сообщил:

— К сожалению, в кредите отказано.

— А если в другом… — начал было Жилин.

— Нигде не дадут, — оборвал рыжий. — У вас кредитный рейтинг — красный.

Красный! А каким еще он мог быть после пяти совместных лет с Иркой?! Это с древнегреческого «Ирина» переводилось как «мир» и «спокойствие», но у древних греков, видимо, были свои, совсем другие Ирины.

Жилин шел по серым улицам, бездумно мусоля грязный, обжигающий пальцы снежок. Потом кинул его в ворону и нырнул ладонью в подвернувшийся по пути сугроб, зачерпывая еще снега. Новый снежок ни с того ни с сего растаял в руке. Да так быстро, будто попал на раскаленную сковороду. Ледяная вода скользнула между пальцев, а ладонь вдруг оказалась перепачканной кровью. Жилин вытаращился и воровато сунул руку в карман.

— Простите, вам помочь?

— Что?

— Мне показалось, у вас кровь.

Девушка стояла в паре метров. Невысокая, стройная, в коротком полушубке, джинсах и высоких сапогах. Взгляд карих глаз беспокойно метнулся в сторону спрятанной в карман руки. Лицо показалось знакомым, и Жилин прищурился, всматриваясь. Но неожиданно в этот самый миг густо посыпал снег, и девушка оказалась отделена белой завесой.

— Да нет, ничего страшного. Все нормально.

— Точно? А то я тут рядом в школе работаю, в отделе кадров. Можем дойти, вас в медкабинете перевяжут.

— Не надо, спасибо. В отделе кадров, вы сказали?

— Ну да. А что?

— Возьмете меня на работу?

Жилин тут же устыдился своего вопроса, но девушка не растерялась.

— Конечно, — она вдруг хихикнула. — Вы такой видный мужчина. Приходите завтра к девяти с паспортом и трудовой. Охраннику скажете, что в отдел кадров. К Ирине. Будете у нас обэже преподавать.

Карие глаза тепло блеснули сквозь белую пелену, и девушка исчезла в пучине снегопада. Жилин осторожно вытащил руку из кармана — крови не было.

5

Утро началось с чистого листа. В шесть часов, как в армии. И сразу зарядка, дыхательная гимнастика, контрастный душ, бритье до синевы, а затем комплексный завтрак из каши, сосисок, яичницы и крепкого кофе. В итоге к девяти Жилин был уже в отличной форме — чистый, бритый, сытый, пышущий жизнью.

— Я в отдел кадров. Меня ждут, — дерзко заявил он на входе, нависнув над седым охранником.

Старик на голову ниже Жилина под напором такой первобытной силы отступил и буркнул:

— Налево по коридору, третья дверь.

Но вчерашней девушки за нужной дверью не оказалось. Среди бесчисленных гераней, фиалок, кактусов и бог знает чего еще сидела пожилая, интеллигентной наружности женщина, уставившись куда-то сквозь монитор.

— А? Вы ко мне?

— Вообще я к Ирине. На девять.

— К Иришке? — Женщина вздохнула и скорбно покачала головой. — Иришку с ковидом госпитализировали. На ивээле лежит. Поражение легких — восемьдесят процентов. Ее делами я сейчас занимаюсь. Мария Максимовна меня зовут. А вы по какому вопросу?

— Да нет, я… Ни по какому. Спасибо. Извините.

Жилин вышел в коридор и тут же понял, что надо вернуться. Узнать номер больницы и контакты родственников, созвониться, связаться, встретиться и расспросить, что требуется, чем помочь. Ведь эта Ирина еще только вчера сама хотела помочь, и теперь нужно было сделать для нее все возможное. Ну и что, что ивээл?! Ну и что, что восемьдесят процентов?! Человек жив, а значит, надо бороться, надежда есть. Надежда умирает последней, верно? Но даже когда умирает, оставляя от себя лишь призрак, даже тогда…

— Мужчина, вы пьяный?!

— Что?

Жилин открыл глаза и обнаружил, что завалился на стену, а перед ним стоит — руки на поясе, ноги на ширине плеч — шарообразная дама с химической завивкой а-ля восьмидесятые.

— Вы зачем хулиганите?! — строго спросила она.

— В смысле?

— В смысле, ворвались в учебное заведение, обманули Федор Соломоныча, — дама кивнула в сторону седого охранника. — Кто, интересно, вас ждет в отделе кадров, хотелось бы знать? К кому вы?

— Я к Ирине. На девять, но… Мария Максимовна мне уже все рассказала. Так что я теперь, наверно, в больницу и…

— Это правильно, — дама ядовито закивала. — В больницу. Лучше в психиатрическую. Потому что никакая Ирина и никакая Мария Максимовна у нас не работают, а отдел кадров — это я, — для наглядности она хлопнула себя ладонью по груди. — И с вами мы ни о чем не договаривались. Так что покиньте учебное заведение.

— Как это не работают?! — в тон даме возмутился Жилин.

Он заглянул в кабинет и удивленно застыл — ни интеллигентной женщины, ни даже гераней с кактусами внутри теперь не было. Да как это так?! Захотелось возмутиться, взбунтоваться, рассердиться, заспорить. Упереться рогом и потребовать, чтобы и женщину, и кактусы вернули на прежние места. Но через секунду все прошло. И Жилин, рассеянно почесывая затылок, прошагал под конвоем Федор Соломоныча к выходу.

Снаружи снег творил, что хотел. То кружил медленно, спокойно, как в новогоднем мультфильме. То начинал яростно мести прямо в лицо, мигом превращая вальсирующие снежинки в злобный колючий рой. А то и вовсе обращался ледяным дождем, отчего все тротуары и дороги тут же — на радость детям и на беду старухам — становились сплошным катком. В общем, снег бросался из крайности в крайность, и будь он пациентом Ивана Игнатича, то наверняка получил бы ударную дозу амитриптилина.

Жилин шел, то и дело поскальзываясь, а встречные прохожие опасливо шарахались, понимая, что падение двухметрового амбала ничем хорошим не кончится. На углу местного супермаркета, где под навесом разместился елочный базар, послышался знакомый голос:

— Сынок, а помоги до дому донести. Сама-то не дотащу — вон какой гололед. А мой дед вообще сиднем сидит, никуда не ходит.

— До дому, бабуля, это еще тыща сверху.

— Да что ты, сынок? Тыща за елочку, тыща за «донести»?! Рядом ведь живу!

— Ну если рядом, то и сама дотащишь, бабуль, — щербатый парень-продавец ухмыльнулся. — А цены не я устанавливаю.

— Давайте-ка помогу, — вмешался Жилин, решительно забирая у старушки елку. — Благо живем рядом. А ты, коммерсант, — бросил он в сторону продавца, — прокисни.

Парень повернулся, уже открыв рот, чтобы как следует ответить, но уткнулся взглядом в широкую грудь, потом поднял глаза на квадратную челюсть. Рот закрылся сам собой, ухмылка исчезла с лица.

— Спасибо, спасибо. Дай вам бог здоровья! — зачастила старушка. Она, похоже, все силилась вспомнить имя Жилина, а честные голубые глаза над медицинской маской светились надеждой и благодарностью.

₆

За предновогоднюю неделю отношения более чем наладились. Жилин стал «Олежкой» и тем, кого «Господь послал», а старуха была теперь то «бабой Любой», то просто «Никитишной».

— С моим именем-отечеством нужно сразу старой рождаться, — повторяла она и смеялась.

Они с Жилиным вообще как-то легко нашли общий язык и теперь часто смеялись. Пока шли в магазин, пока стояли очередь в аптеке, пока следили за электронным табло в Сбербанке — благо пенсию получали оба.

И пусть старушка не слишком хорошо слышала, не все понимала, но неизменно чувствовала, когда Жилин пытался пошутить, и с готовностью хохотала. А потом принималась болтать. Разглагольствовала об отварах, которые помогут «и от контузии, и от всего», ругала врачей, Минздрав и соцработников, а еще сетовала, что «Басков уже не тот», и, конечно, то и дело поминала своего деда.

— Привет ему, — каждый раз говорил Жилин, но ответного привета так ни разу и не получил.

Старик, судя по всему, был совсем не так доверчив, как жена. Нелюдимый, желчный, подозрительный — вот каким он заочно виделся Жилину. Такой мог стать проблемой, помехой на пути к заветной цели. Причем благой цели. Ведь старухиной квартиры с лихвой бы хватило, чтобы Ирка расплатилась со всеми кредиторами — и с нынешними, и с будущими. Может, еще бы и на лечение в Израиле осталось. Но об этом Жилин думал скорее мельком. Важно было, что сказать Ирке, чем обнадежить, когда она позвонит с очередного незнакомого номера. Но обнадежить пока было нечем, и оставалось только вздрагивать, если в кармане запевал Цой.

«Белый снег, серый лед…»

— Олежка, звонка от кого-то ждешь? — участливо поинтересовалась баба Люба по дороге в магазин.

— Да нет. Так.

Конечно, он ждал. Да еще как ждал! И в супермаркете, среди снующих масочников и антимасочников, решил повысить ставки — купил старухе большую банку красной икры.

— Вот. Это вам на Новый год.

— Олежка, я не могу. Ты что?! Такие деньжищи!

— Берите, берите. Отмечать надо как следует. Особенно теперь.

— Что ж, — баба Люба смущенно спрятала банку к себе в сумку, помолчала немного, будто на что-то решаясь, а потом твердо произнесла, почти приказала: — И ты приходи.

— Куда? — Жилин притворился, что не понял.

— Как куда? К нам, на Новый год. А то что ж я, одна буду эту икру есть?

— Почему одна? С мужем. Он, кстати, не рассердится, если я приду?

— Муж объелся груш, — проворчала старуха, но тут же смягчилась. — Он у меня щас все больше жиденьким питается — кашки, кефирчики. Но от икры небось не откажется. А рассердиться… пусть только попробует. Приходи, обязательно приходи, — она кивнула в сторону кармана с мобильным и лукаво подмигнула. — С барышней приходи.

У Жилина даже рот приоткрылся — баба Люба подкинула отличную идею. Как же он сам не догадался, что напрашиваться в гости нужно было не одному, а с Иркой?! Эта бестия могла расшевелить и очаровать любого мужика, даже угрюмого деда. К тому же ей, как никому другому, полагалось участвовать в начатом предприятии и быть заинтересованной в его успешности. А еще — и это самое главное — Жилин горячо желал встретить Новый год именно с Иркой. Как раньше. Как в старые добрые времена. Несмотря ни на что.

Вот только ни по одному из своих многочисленных номеров она не отвечала, и Жилин решился на крайнюю меру — навестить Иркину мать.

₇

Иркина мать была не в своем уме. Мягкая, интеллигентная, спокойная на вид, она наглядно иллюстрировала пословицу «в тихом омуте черти водятся». Потому что мысли в ее голову приходили совершенно безумные, а отстаивала их Иркина мать прямо-таки с одержимостью.

— Олежек, здравствуй. Проходи-проходи.

— Да нет, я на минутку.

— Да нет, ты проходи-проходи. Щас тапочки достану.

— Я там внизу видел, надписи посмывали, да? Позвонили б мне — я помог бы.

— Какие надписи?

Иркина мать всегда смотрела куда-то сквозь собеседника. Даже сейчас, когда настороженно повернулась к Жилину.

— Какие надписи?

— Ну, Ирка мне сказала, что коллекторы в подъезде понаписали гадости всякие и… В общем, черт с ним! Стерли — и хорошо. А с коллекторами мы порешаем, не волнуйтесь.

— Олежек, — взмолилась женщина. — Ну не надо. Прошу!

— Да нет-нет, не бойтесь. Без мордобоев, ничего такого. Уладим финансовые проблемы финансовым путем. Только мне Иркина помощь нужна, а все ее эти новые номера не отвечают. Вот я и подумал, что, может, вы чего-то знаете. Она, когда последний раз звонила, сказала, что вас иногда навещает, и…

— Хватит! Хватит, Олег! Замолчи! — крикнула Иркина мать и болезненно скривилась. Позабыв про тапочки, она вцепилась Жилину в рукав пуховика и потащила в комнату. Усадила в кресло, часто зашептала на ухо: — Я же все помню. Помню, как ты Иришку любил. Да и она в тебе души не чаяла. С самой первой вашей встречи. Мне еще говорила, мол, такой видный мужчина к нам устроился, обэже будет вести. И смеется — ему самое то, говорит, у него как раз инициалы — О. Б. Ж.

— Мария Максимовна, я…

— Подожди, Олежек. Помолчи. Послушай. Досталось тебе, понимаю. И так-то жилось нелегко с контузией, с инвалидностью, а тут еще Иришка. Вот уж кто умел проблемы находить. А отдуваться тебе, верно? Мужчина, муж. А ты человек крепкий, горячий. Я ведь помню, как вы тогда ночью ко мне приехали. Оба бледные, ни живы ни мертвы, и руки у тебя в крови. Но ведь обошлось! Бог миловал! Нет, не того мерзавца, конечно, но тебя миловал. А то, что Иришка потом на развод подала, не думай, выбрось из головы. Она ведь не тебя боялась, а за тебя. Боялась, что в другой раз тебе уже сухим не выйти, отвечать придется.

— Мария Максимовна, послушайте…

— Нет, Олежек, ты послушай. Я все помню. Помню, какое у тебя лицо было, когда ты приехал, а я сказала, что Иришка на ивээл. Дурочка моя ненаглядная! А еще ведь до того-то тебя подкалывала. Привился, мол, Жилин, весь такой правильный, зубы сводит. Но ведь это она не со зла. Любя. Любя, понимаешь? А ты прими, Олежек. Ради бога, прими как есть. По-другому уже не будет!

Жилин, грустно усмехаясь, покачал головой. Можно было догадаться, что этим все кончится. Нет, он, конечно, не осуждал Иркину мать и даже жалел в глубине души. Разве человек виноват, что в голове у него все перепуталось, ум зашел за разум, а навязчивые идеи полностью завладели сознанием?

Жилин поднялся из кресла и подошел к окну. Встал у подоконника, заставленного бесчисленными геранями, фиалками, кактусами и бог знает чем еще. Потом задумчиво прошагал к серванту и вгляделся в одну из их с Иркой совместных фотографий. На Красной площади, у ГУМ-катка.

Вот они — Давид и Голиаф во всей красе. Ирка — на две головы ниже Жилина, стройная, красивая, раскрасневшаяся на морозе — стояла в коротком полушубке, джинсах и высоких сапогах. Карие глаза тепло блестели.

Рядом с сервантом на стене висела репродукция Айвазовского в дешевой «позолоченной» раме под старину. «Девятый вал». Вершина творчества прославленного живописца, жемчужина Государственного Русского музея, выдающееся полотно о борьбе со стихией и т. д. и т. п. Несколько человек, потерпевших кораблекрушение, отчаянно вцепились в обломок мачты, а на их головы вот-вот обрушится мощная, разрушительная волна. А там, позади волны, из-за туч уже выскальзывает солнце, но увидят его лишь те, кто выстоит, выдержит натиск природы.

— Девятый вал, а за ним — надежда, — задумчиво произнес Жилин.

Он снял картину и перевернул, прочел на обороте — «Ирке от Жилина. Июнь 2015».

— А что, если нет надежды? — глухо спросила Иркина мать. — И после девятого вала десятый. А потом одиннадцатый. И ни спасения, ничего.

— Ладно, Мария Максимовна. — Жилин повесил картину на место. — Вы простите, я пойду. Ирке надо помочь, и если вы не знаете, где она, то…

— Знаю. Знаю, где она. На кладбище. Ириша на кладбище.

Даже эти страшные, безумные слова она сказала, глядя куда-то сквозь. Сказала глухо, без выражения, безразлично. А вот Жилин такого уже не выдержал — терпение лопнуло, лицо перекосило злобой.

— Дура! — яростно выкрикнул он, подскочил к Марии Максимовне и замахнулся, собираясь ударить.

А та только зажмурилась, сжалась в комок, как собачонка, и все так и стояла, когда Жилин уже захлопывал за собой дверь.

8

Снегопад бушевал весь день, и к вечеру город оказался погребен под белой толщей. Дороги сровнялись с тротуарами, во дворах будто сами собой выросли снеговики, а припаркованные вдоль домов машины оказались забаррикадированы метровыми снежными насыпями, оставшимися после проезда снегоуборщика.

Цивилизованный григорианский мир готовился встречать Новый год, и всё вокруг притихло в томительном ожидании. В окнах мигали гирлянды и телевизоры, на темных балконах вспыхивали огоньки сигарет, где-то за домами уже вовсю грохотали фейерверки, бесцеремонно руша волшебную «михалковскую» тишину.

«Говорят, под Новый год, что ни пожелается…»

Навстречу в продолжение стихотворения показался метр с кепкой мужичок в костюме Деда Мороза. Весь вываленный в снегу, с перекошенной белой бородой и зажатой в руке красной шапкой, он удивленно уставился на Жилина снизу вверх, словно на какого-то ледяного тролля, а потом с пьяной искренностью посетовал:

— Из-за леса, из-за гор навернулся я в сугроб.

Жилин ничего не ответил, только оттолкнул пьяного в сторону. Тот повалился в снег, но не обиделся и, лежа на спине, затянул «Кабы не было зимы».

— Мама, смотри — Дедушка Мороз! — обрадовался какой-то карапуз у подъезда. Чуть подумал и добавил: — Отдохнуть прилег. А он к нам, да?

— Надеюсь, что нет, Лешечка. Идем домой.

Жилин пребывал в отвратном настроении, совершенно не понимая, что делать дальше. Дозвониться до Ирки по-прежнему не получалось, а ее дура-мать чуть не заставила поверить в свои сумасшедшие бредни. Может, безумие было заразным, как ковид? Или еще заразнее? Может, важней надевать не медицинскую маску, а шапочку из фольги? Или что там теперь носят конспирологи и параноики? Хотя нет, вряд ли. Как говаривал Папа из Простоквашино — с ума поодиночке сходят, это только гриппом все вместе болеют.

В подъезде привычно пахло морозом и гнилью. Жилин успел сунуть ногу в закрывающиеся двери лифта, и внутри увидел вездесущую уборщицу с пухлым пакетом в руках. Поначалу даже не узнал ее без швабры, а когда узнал, то не нашел ничего лучше, чем буркнуть:

— Опять окна пооткрывали.

— Ваняет. Нада праветриват.

Неприязнь явно была взаимной, находиться в обществе друг друга не хотелось ни Жилину, ни уборщице. Поэтому, когда поднимающийся лифт дернулся и замер с закрытыми дверьми, оба встревоженно вздрогнули, уборщица — сильнее.

— Нелся, нелся, ни смагу, — пробормотала она и застучала пальцем по кнопке диспетчера. — Але. Лиф сасрял. Сасрял лиф!

— Застрял лифт? Принято. Высылаю мастера, — деловито отозвалась диспетчер и почему-то хихикнула.

— Ага, — хмуро заметил Жилин. — Высылает она, конечно. Пьют, небось, с этим мастером, а нам здесь час сидеть.

— Нелся час! Ни смагу! — перепуганно вылупилась уборщица.

Растерянно засуетилась, заметалась на месте, а потом вдруг кинула пакет в угол и, безостановочно твердя «нелся» и «ни смагу», принялась раздеваться.

— Эй, ты что?! Чокнулась?!

— Нелся. Ни смагу.

Под ноги полетела зимняя спецовка с наименованием жилконторы, следом серая шерстяная кофта, а поверх нее вишенкой на торте упал лифчик. «Уборщицы топлес» — такой слоган годился для рекламы какого-нибудь элитного жилого комплекса, но совсем не скрашивал нынешнюю ситуацию.

— Да стой, дура! Прекрати раздеваться!

Чувствуя себя абсолютно по-идиотски, Жилин инстинктивно отступил и вжался в стену. Брезгливо подумал: «Еще и горбатая», словно, кроме горба, его все устраивало. А уборщица согнулась в три погибели на манер гюговского Квазимодо и, взглянув на Жилина, жалобно выдавила:

— Ни магу тирпет.

Она схватила свою спецовку и торопливо закусила рукав, когда горб вдруг шевельнулся. Уборщица взвыла и скрутилась в комок. Тощие обвисшие груди прижались к коленям, лицо исказилось невыносимой мукой, серые зубы болезненно оскалились. Горб шевельнулся снова, наливаясь — ему явно хотелось чего-то большего.

— Глюки. Просто глюки. От таблеток, — задыхаясь, прошептал Жилин и, не переставая таращиться на скрюченную уборщицу, застучал наугад по всем кнопкам сразу.

— Але. Да. Я же сказала — мастер идет, — включилась диспетчер. Прозвучало это довольно пьяно.

Горб тем временем с нарастающей силой рвался наружу. Яростно бился под кожей, а та все натягивалась и натягивалась, пока наконец с хрустом не лопнула. Уборщица снова взвыла, не разжимая зубов, и из ее спины плюхнулся на пол сгусток плоти. Зашевелился, задергался, разбухая и обрастая очертаниями.

Тут Жилин уже не выдержал и зажмурился. Застыл, будто перепуганный ребенок, с ужасом вслушиваясь, как что-то гадко чавкает, сипит, хрипит и булькает. И совсем уж диким в сочетании с этими мерзкими, болезненными звуками показался голос диспетчерши. Она, похоже, забыла выключить связь и теперь игриво, с придыханием убеждала кого-то в динамике, что «не такая».

Когда Жилин решился открыть глаза, уборщиц в лифте было две, и обе торопливо одевались. Одна, с окровавленной спиной — в свое, разбросанное. Другая, поблескивающая слизью — в одежду из пакета. Точно такие же штаны, шерстяную кофту и спецовку с наименованием жилконторы.

— Ни нада… — начала первая.

— Пажалста, — попросила вторая.

–…никаму гаварит.

— Это…

–…ниабхадимаст.

— Па-другома…

–…ни справитса.

— Не скажу, — буркнул Жилин, опасливо переводя взгляд с одной на другую.

Теперь, когда обе оделись, очень хотелось убедить себя, что они просто близняшки. Самые обычные близняшки.

— Не скажу, — повторил он. Чуть подумал и добавил: — А вы окна не открывайте. Суки.

С потолка вдруг хлынула жгучая, кислая жижа. Жилину ошпарило глаза, он вскрикнул, поперхнулся и потерял сознание.

9

«Белый снег, серый лед…»

«Прям ледом пакрылас?»

«Здоров, не хвор, а хвор — не приговор».

«Вакцинировалась и хожу себе спокойно… А вот деда моего не заставишь…»

«А над городом плывут облака…»

«Мне нормальная помощь нужна. Нормальная, понимаешь?»

«У вас кредитный рейтинг — красный».

«А я вот читал, что в Израиле…»

«…По имени Солнце».

«Девятый вал, а за ним надежда».

«Ириша на кладбище».

«Надежда».

«На кладбище».

«Надежда».

«Белый снег, серый лед…»

Поначалу Жилин даже не понял, что у него звонит мобильный. Решил почему-то, что песня играет по радио. А когда сообразил и рванулся рукой в карман, телефон уже затих. Номер был незнакомый. Жилин торопливо перезвонил — тишина. Ну то есть буквально тишина — ни гудков, ни сообщения о том, что «абонент не абонент». Ирка, наверняка Ирка.

Жилин стоял, прислонившись к какой-то двери, а когда всмотрелся, понял, что это дверь его собственной квартиры. Отпер ключом и, рассеянно почесывая затылок, вошел. На куртке обнаружились следы рвоты, во рту отдавало кислятиной. Значит, его просто вырвало в лифте и все?

«Таблеточки сильные принимаете — побочечки могут выскакивать».

— Таблеточки сильные, — повторил Жилин вслух и неожиданно понял, что будет делать дальше.

Не подумал, не предположил, даже не решил, а именно понял. В мыслях все уже было сделано, со всем покончено, и теперь оставалось только повторить это на практике.

Жилин стремительно прошагал в кухню. Из холодильника достал непочатую бутылку водки, из аптечки — пузырек антидепрессантов. Водку открыл и выковырнул ножом дозатор, а таблетки растолок массивным гранитным пестиком и высыпал получившийся порошок в бутылку. Коротко покосился на стену — ледяная.

Ну ничего, ничего. Скоро все кончится. Не будет ни льда, ни амитриптилинчика. В Израиле все подлечат. Хотя при чем тут Израиль? Все это ради Ирки. Только ради Ирки.

Жилин несколько раз встряхнул бутылку, размешивая порошок. Наступало время встречать Новый год.

10

— Олежка! Пришел! Вот молодец! Дед, у нас гости! Ну заходи, не стой! Дед, Олежка пришел! — Баба Люба радостно засуетилась в дверях, а потом выглянула на лестничную клетку и с тревогой спросила: — А барышня где ж?

— Да вот никак созвониться не можем.

Жилин вошел внутрь и тут же мысленно поклялся дышать только ртом — в квартире даже сквозь маску воняло просто невероятно, аж глаза слезились.

— Созвониться не можем. Она позвонила, я взять не успел. Теперь я звоню, она не берет, — в доказательство он вытащил мобильный и показал старухе историю звонков.

— Олежка, так у тебя ж он выключен.

— Да? — Жилин рассеянно повертел телефон в руках, разглядывая черный экран. — Разрядился наверно, а я не заметил.

— И у меня, — с готовностью закивала баба Люба, — и у меня такое без конца случается. Чего-то не заметишь, перепутаешь, а потом смотришь и думаешь — вот же дура ты старая, Никитишна! Щас вон в студень заместо яиц скорлупу положила, сижу теперь вылавливаю. Студень, конечно, вчера надо было варить, а так я запамятовала про Новый год, сегодня спохватилась. Ну ничего — как супчик похлебаем, верно?

— Верно, верно, — согласился Жилин. Он взмахнул зажатой в руке бутылкой водки и заговорщически понизил голос. — Я тут беленькой захватил, чтоб с вашим дедом отметить. Надеюсь, не откажет. Как его, кстати, по имени-отчеству?

— Да какое там отчество?! Деда Вова и все. А насчет беленькой… Ну не знаю. Предложи, конечно, только он у меня больше как-то сладенькое любит. Вот йогурт малиновый сегодня кушал.

— А мы с ним выпьем горькой, чтоб стало сладко, — неуклюже пошутил Жилин, и старуха радостно рассмеялась.

— Ладно, иди-иди, поздоровайся, — она подтолкнула его в сторону комнаты, — а я пока на кухне салатики дорежу.

Амитриптилин с алкоголем, особенно крепким, категорически не сочетался. Жилин знал, что сам-то он сдюжит. В конце концов, «два метра в длину, метр в ширину, чисто шкаф», как любила повторять Ирка. Но вот старику практически гарантировался инсульт. А дальше либо смерть на месте, либо госпитализация в новогоднюю ночь — прямо в лапы пьяных усталых врачей. Да и вездесущий ковид для непривитого деда никто не отменял.

Жилин понимал, что все эти страшные мысли не его, чужие, а сам он будто думал их со стороны. Тем легче было сделать вид, что все нормально. Притвориться доброжелателем и втереться в доверие к старику.

— Здрасьте, деда Вова, — бодро начал Жилин еще из коридора. — Давно хотел с вами познакомиться. А меня Олегом зва… — Он растерянно застыл в дверях с окоченевшей на губах улыбкой и застрявшим в горле «ть».

Свет в комнате не горел. Только гирлянда бешено мигала то красным, то зеленым, то синим, освещая сидящего в кресле старика. Освещая его пустые глазницы, и безжизненно приоткрытый, будто оплавленный рот, и едва держащийся на своем месте нос, и просвечивающие сквозными ранами щеки.

Окно было нараспашку, в комнате стоял мороз, поэтому тучи жирных мясных мух пребывали в некоей дреме — сидели, облепив стены, и время от времени прыгали с места на место или падали вниз. От вони мороз, впрочем, не спасал. Забывшись, Жилин случайно вдохнул носом и пошатнулся, чуть не потеряв сознание. К горлу прилила тошнота. Бутылка выпала из руки, стукнулась об пол, но не разбилась.

— Что ж ты, Олежка?! Раскокаешь! — воскликнула баба Люба, ловко протиснувшись в комнату. — А ты, дед, сидишь, как не у себя дома! Новый год вот-вот. Телик включай!

Она вытащила из-под руки старика пульт, щелкнула по кнопкам. Экран вспыхнул, и на всю комнату запело что-то задорно-праздничное.

— Страсть как любит всякие программы, — старуха весело ткнула пальцем в сторону телевизора. — Особенно Малахова. Сядет, уставится, не оттащишь. Ой, да что ж это я, дура старая?! — Она хлопнула себя ладонью по лбу. — Деда ж надо в порядок к застолью привести. Как Новый год встретишь, так и проведешь. Верно, Олежка? Щас приду, щас приду.

— Глюки, — прошептал Жилин. — Просто глюки. От лекарств.

Баба Люба тем временем вернулась, держа в руках небольшую миску и столовую ложку. Прошла в комнату, наклонилась к трупу, расстегнула надетые на нем рубаху, брюки и старательно заскребла ложкой по телу, скидывая что-то в миску. Продолжалось это, наверное, добрых пять минут. Мухи сонно гудели, снег залетал в открытое окно, снаружи трещали петарды, из телевизора звезды шоубиза наперебой желали всего наилучшего.

— Во, видал! — Старуха вернулась к Жилину и сунула миску ему под нос. Внутри копошились опарыши вперемешку с кашеобразной гнилой плотью. — Приходится эти штучки убирать. Ну а что сделаешь? Старость не радость. Это щас их еще поменьше стало. — Она тряхнула миской с опарышами. — Раньше жуть как много было, а теперь уже не так. Значит, стало быть, на поправку дед пошел, да? И вот проветриваю — тоже помогает. Как ведь говорят? Солнце, воздух и вода.

Старуха расхохоталась, Жилин тоже засмеялся. Засмеялся и тут же забыл, что заставило его смеяться. Рассеянно почесал затылок, покрутил в руках бутылку водки, отвинтил крышку, сделал несколько глотков. Горькая! Чуть подумал и отхлебнул еще.

— Да куда ж ты?! — возмутилась баба Люба. — Раньше времени-то! И деду не предложил. Дед! Водочки с нашим гостем выпьешь?

Она подошла и наклонилась ухом к самому рту трупа, напряженно прислушиваясь.

— Что говорит? — глухо спросил Жилин.

— Что? — Старуха на миг растерялась, часто заморгала честными голубыми глазами, но тут же нашлась. — А что тут говорить? И так ясно. Сначала нужно президента послушать, а потом уже пить эту вашу отраву. И окошко пока закрой, Олежка. А то тебя вон уже от холода всего колотит. Закрой, закрой совсем.

Жилин осторожно, стараясь не тревожить мух, прошел через комнату. У окна, подставив лицо обжигающему ледяному ветру, снова хлебнул водки. Всмотрелся вдаль и за домами, за фейерверками, за стеной снегопада увидел исполинскую волну. Почти не удивился и не испугался, а скорее обрадовался — наконец-то!

— Олежка. А я все правильно делаю?

Прозвучало робко, боязливо, и Жилин представил, как старуха смотрит ему в спину своими честными голубыми глазами. Кивнул не оборачиваясь.

— Правильно.

Волна приближалась, набегала. Неслась, уничтожая все на своем пути, сотрясая землю, круша дома, заглатывая взмывающие в небо фейерверки. Гигантский хищный гребень яростно пенился, будто зараженный бешенством. В комнате погас телевизор, потухла гирлянда и даже мухи зашевелились, почуяв неладное. А Жилин расставил руки в стороны, встречая волну и собираясь обнять ее, как старого приятеля.

На губах уже играл вкус моря, гул разъяренной воды нарастал, давил на уши, распирал изнутри, становясь невыносимым. И последнее, что удалось расслышать, было:

«Белый снег, серый лед…»

«Белый снег, серый лед…»

0

«Белый снег, серый лед

На растрескавшейся земле…»

— Жилин…

— Толька, молчи. Береги силы.

— Жилин… а как…радио… уцелело?

— Молчи, говорю. Не знаю, как. Советское, наверно, еще. Взрывоустойчивое.

— Жилин… не смеши… не могу… смеяться.

— Не смейся. И не говори. Береги силы. Тебе крепко досталось.

— Жилин… а ты… как?

— Я ничего. Нормально. Только башка гудит.

— Не храбрись… Ты… блевал… только… что.

— Поблевал и перестал. Молчи, Толька. Заткнись наконец. Потерпи, к нам уже летят.

— Жилин… а я… на море… хочу.

— Поедешь. Еще поедешь. Только молчи.

— Знаешь… сесть… на берегу… и рисовать… как… Айвазовский… Девятый… вал… Волна… а за ней… солнце… надежда…

— Нарисуешь еще, Толька, все нарисуешь. И получше Айвазовского. Все еще наладится.

— Я… знаю… Жилин… наладится… обязательно… нала…