13 мертвецов

Александр Матюхин, 2022

Мифический Жнец, старуха с косой, гниющие зомби или просто увядший цветок – у смерти много лиц, но ее настоящий лик никому из живых неведом. Смерть – Великое Неизведанное. Смерть – Великое Неизбежное. И как все незнакомое, но грядущее – смерть пугает. В этой антологии собраны рассказы и повести о смерти и мертвецах. От самых экзотических (хоррор-вестерн от Максима Кабира, самурайский эпос Дмитрия Костюкевича) до простых, каждому понятных и близких (истории Алексея Шолохова и Майка Гелприна). И даже без черного юмора не обошлось, и некрореализму в традициях Мамлеева есть место на страницах этой книги. Ведь у смерти так много лиц… Вот они, перед вами, эти лица.

Евгений Абрамович

Теплые

На холмах горели костры, ярко освещая полярную ночь. Вокруг костров плясали шаманы, дошедшие до беспамятства, разодетые в шкуры и маски, украшенные перьями и костями птиц. Воины стояли сплошной стеной, плечом к плечу, притаптывали снег в такт шаманским песням и напряженно вглядывались в кромешную снежно-ледяную тьму, где были видны темные медленно бредущие фигуры.

Впервые в своей долгой жизни великан испытывал страх. Впервые видел, чтобы люди шли против его воли. Впервые кто-то из теплых бросил ему вызов. Великан яростно ревел, и рев его отдавался метелью и стужей. От его ледяного дыхания вставали мертвецы в запретных капищах, куда приносили своих мертвых верные великану племена. Теперь они шли вперед, намереваясь сокрушить мятежников. Разорвать теплые тела и принести в дар хозяину теплую человеческую кровь. Стылая плоть мертвых людей вмерзнет в великана, сделает его сильнее и больше. Но это потом, а пока нужно разделаться с этими мерзкими и жалкими тревожащими его глупцами.

За спиной великана камлали верные ему шаманы. В их ритуалах не было ни огня, ни жизни. Они звенели костяными доспехами, били в бубны, обтянутые человеческой кожей, свистели и выли священные песни. Песни смерти и холода. Их голоса, вырываясь сквозь трещины в масках из оленьих и медвежьих черепов, усиливали бурю. Перед битвой шаманы принесли в жертву дюжину оленей и столько же лучших воинов из числа людей. Они гадали на их внутренностях и костях, предвкушая победу. Но увиденное вселило в них ужас. Принесенные в жертву вставали и шли вперед, наделенные вечной жизнью и волей хозяина. В один ряд с мертвыми людьми вставали олени и медведи, месили снег лапами и копытами, жаждая крови.

Все началось, когда пришел могучий Омогой Бай, великий воин и охотник, прародитель якутов. Он явился с далекого юга, и в груди его пылало горячее живое сердце. Свободные люди, еще неподвластные великану, услышали слова Омогой Бая и пошли за ним на битву. Слишком долго их тела терзал мертвенный холод, а души — страх перед ледяным чудовищем. Они стояли на холмах плечом к плечу, освещенные светом костров, глядя вниз, где двигалось на них мертвое войско.

На битву ушли лучшие. Оставшиеся в юртах плакали, желая пойти с ними. Даже малые дети и дряхлые старики хотели стоять вместе с отцами, братьями, сыновьями и внуками. Но кто-то должен был защитить женщин и стада. На случай, если погаснут костры.

Омогой Бай стоял впереди, держа в руке длинное тяжелое копье. На его широких плечах лежали крепкие руки воинов. В душе героя не было страха, только решимость, подкрепленная смелостью и яростью друзей и соратников. Тех, что стояли за ним, притоптывая от нетерпения в такт шаманским песнопениям. Костры за их спинами вспыхнули сильнее, подбросив в высоту снопы искр. Шаманы взвыли. Огонь ожил, вошел в людей вместе с дыханием, заполнив их легкие и нутро. Перетек цепочкой от человека к человеку, от души к душе, сосредоточился в руках Омогой Бая. Копье вспыхнуло, охваченное пламенем, будто человек держал в руках хвост небесного сияния. Огонь не жег пальцы, только давал свет и силу.

Ярость переполняла свободных людей. Они закричали и бросились с холмов в сердце мертвой стужи. Будто солнце сошло на землю, и теперь один из его лучей несся вперед, растапливая снег и прорезая тьму. Идущие мертвецы вспыхивали как свечи, оседая на землю горками обожженных костей. Верные великану живые воины бросались бежать. Иные, обезумев от страха, скидывали шкуры и вспарывали себе животы, в муках падая замертво на красный снег. Тут же вставали, шли вперед, волоча за собой внутренности, и сгорали в очищающем жарком пламени.

Впервые великан отступил, завывая в ужасе. Огненное копье Омогой Бая с размаху вонзилось в твердую ледяную плоть, растапливая ее, обращая в кипящую воду и горячий пар, обнажая гигантские окаменевшие кости. Перед смертью великан исторг вопль боли, услышанный даже в самых дальних юртах на окраине теплых земель. От этого крика старики умирали во сне, младенцы визжали от страха в утробах матерей, в грудях которых скисало молоко.

Когда исполинские кости рухнули на землю, мертвецы тоже упали и больше не поднялись. Воины-победители вернулись к своим женщинам и детям. Место битвы было объявлено заповедным. Только уцелевшие шаманы, служители смерти и холода, в трепетном ужасе приходили к поверженным останкам своего господина. Наносили на древние кости письмена, складывающиеся в его имя.

В имени, слишком длинном для человеческого уха и разума, хранилась сила великана.

Его душа, его жизнь и знания.

Смена закончилась. Заключенные привычно и без суеты строились у чернеющего входа в штольню. Сначала — те бригады, которые занимались укреплением стенок тоннелей. К ним подтянулись остальные. Последними на построении появились рабочие с дальних уровней выработки, уставшие и измученные, — те, кто пробивал промерзшую закаменевшую породу. Началась перекличка. Конвоир зачитывал список фамилий заключенных первой роты. Сто девятнадцать человек. Валящимся с ног от усталости людям перекличка казалась бесконечной. После ее окончания арестанты продолжали стоять на месте. Начальник конвоя о чем-то увлеченно разговаривал с геологом, присланным, по слухам, из Якутска. Геолог был молод и красив, с густой рыжей бородой, высокий и откормленный, разрумянившийся на морозе. Для местных обитателей он выглядел существом из другого мира, пришельцем, неведомым образом оказавшимся в здешней юдоли. Он долго говорил с начальником конвоя, наконец тот сказал что-то веселое, оба громко рассмеялись. Геолог хлопнул собеседника по плечу и направился к проходной прииска. Идя мимо строя, он неожиданно вскинул руку в прощальном жесте и громко обратился к заключенным:

— Крепитесь, мужики! Скоро весна!

Из строя никто не ответил.

— Хорошо тебе говорить, — только буркнул еле слышно одинокий голос, — улетишь завтра в свой Якутск…

Начальник конвоя вышел вперед и прогремел хорошо поставленным звучным голосом:

— Напра-а-а-во!

Зэки беспрекословно подчинились.

— Шагом арш!

Строй двинулся вперед. Сотни ног в валенках ступали по утоптанному снегу, который звонко скрипел под ними. Где-то в середине колонны едва перебирал ногами двадцатилетний Митя Чибисов, бывший московский студент-лингвист.

Митя прибыл этапом прошлым летом, переживал свою первую лагерную зиму и только что закончил очередной трудовой день. В лагере его ждет холодный барак, скудный ужин, очередное построение с перекличкой и пять часов тревожного беспокойного сна. Ранним утром все начнется по новой. Снова прииск, снова темные тоннели, снова таскать эти неподъемные тачки с породой. Нет, никогда ему не удастся отработать положенную норму за смену. Пятьдесят тачек, ужас. Кто только эти нормы сочиняет? Для кого? От одной тачки руки отваливаются. Никак не привыкнет хлипкое тело интеллигента к бесконечной изнуряющей работе.

И морозы. Постоянные и неослабевающие. Как будто и не было никогда тепла и солнца. Митя оказался в лагере в конце июля. Через неделю после этого пошел первый снег. С тех пор холод, казалось, забрался в каждую клеточку Митиного тела, надежно поселился там, объявил себя хозяином. Не спасали ни валенки, ни ватные штаны с телогрейкой. Уже почти месяц столбик термометра на входе в барак редко поднимался выше сорока. Последнюю неделю вообще держались уверенные минус пятьдесят. Точную температуру установить было невозможно, деления термометра заканчивались на пятидесяти. Даже старые лагерники не могли припомнить таких сильных морозов в это время года. А ведь начало марта, весна. Пускай климат здесь не тот, что в Москве, но весна же, весна. Будет, мысленно успокаивал себя Митя, будет тепло. От мороза воздух казался плотным, густым, почти осязаемым, потрогать можно. Злобно кусал лицо, забирался под одежду, с каждым вдохом проникал в тело, оседал там, глубоко внутри.

Навстречу шла смена. Вторая рота из соседнего барака. Конвоиры приветственно окрикивали друг друга. Зэки взглядами выхватывали из толпы знакомые лица, кивали. Мите хотелось набрать в грудь воздуха, крикнуть что есть мочи: «Крепитесь, мужики! Скоро весна!» Не для кого-то, для себя самого. Но не мог, боялся конвоиров. Да и смысл? Надежда? Кому она нужна… Глупое слово. Особенно здесь. Глупое и бессмысленное.

Месторождение алмазов открыли здесь еще до войны. Но прииск появился только в сорок седьмом. Рядом возник лагерь под скромным и безликим названием «Тундра-12». В километре расположился рабочий поселок с маленьким аэродромом. Там жили геологи, инженеры, снабженцы и наемные рабочие. Свободные, вольные люди.

Сам лагерь был небольшим. Всего лишь несколько строений, обнесенных забором из колючей проволоки с вышками и прожекторами. Три длинных барака, маленький домик администрации, казарма для конвоя, кухня и лазарет. Заключенных делили на три роты, каждая из которых располагалась в отдельном бараке, сменяя друг друга в работах на прииске. Солнце, которое не появлялось зимой и не садилось за горизонт летом, стерло привычные понятия дня и ночи. Каждая рота работала и отдыхала в специально отведенные для нее часы. Барак первой роты называли «Германией». После войны здесь держали пленных немцев. Именно они построили лагерь и поселок, начали работы на прииске. В пятидесятом, после очередных переговоров с новым германским правительством, всех немцев отправили домой. Теперь стены «Германии» пестрели надписями на немецком. Бывшие обитатели оставили после себя память. Время от времени лагерники просили Митю перевести надписи. Ему было это приятно: кто-то интересовался им и его знаниями. Немецкий он знал практически идеально.

Рихард Лейбе. Тридцатый пехотный полк. 12.11.48.

Вальтер Шнаас. Дрезден — Минск — Смоленск — Ржев — Псков — Сибирь — ?

Лейтенант Рудольф Харманн. Выжил в Сталинграде, выживу и здесь.

И много чего еще. Факты биографий, ругательства и пошлые шутки, анекдоты и отрывки из песен, послания далеким друзьям и родным. Даже стихи. Митя, затаив дыхание, часто ходил от стены к стене, в полутьме барака выискивая все новые и новые надписи. Поверх немецких слов и рядом с ними добавлялись фразы на русском и других языках. Митя вычитывал их с азартом золотоискателя. Несмотря на истощенное работами и недоеданием тело, пытливый ум не хотел сдаваться. Требовал нагрузки. Здесь не было ни книг, ни даже газет. Только транспаранты на лагерных воротах да скудная летопись, оставленная заключенными на стенах бараков. В редкие минуты духовного подъема Митя в сокровенных, даже стыдных для самого себя мечтах размышлял, как после освобождения он обязательно напишет книгу с каким-нибудь романтичным названием. Например, «Письма лагерных стен». Красиво. Нечего здесь стыдиться. Что тут такого? Ну, было и было, даже Ленин в царских тюрьмах сидел. Мысли эти заводили его очень далеко. Вот он видит, как приходит к нему следователь из Лефортовской тюрьмы, который вел его дело. Валяется в ногах, просит прощения за крики и побои. Митя его, конечно же, великодушно прощает. Представлял, как отомстит подхалиму-старосте, секретарю комсомола, который наверняка и сдал весь их подпольный кружок эсперантистов. Гад, стукач, предатель чертов. Нет, его-то он не простит никогда. Митя видел себя стареющим профессором, который получает очередную премию, а может, даже Героя Труда. Эх, мечты, обреченно думал Митя, что же вы со мной делаете? Неужели не понимаете, что все бессмысленно? Глупо. Так же, как и надежда.

Дежурные разожгли огонь в пузатой металлической печке в центре барака. Заключенные расселись вокруг. Они устроились тесно, плечом к плечу, на самодельных табуретках, ящиках, ближних нарах. Кто-то — прямо на полу. Разносчики еды принесли из кухни два больших чана. Один с горячей баландой, другой с кипятком, в котором растворили жженый сахар, превратив его в подобие чая. Отдельно каждому заключенному наливали по полстакана разбавленного водой лимонного сока в качестве средства от цинги. Застучали ложки по алюминиевым мискам. Прием пищи был одним из немногих приятных и спокойных событий в лагере. Каждый хотел растянуть его подольше. Места возле печки всем не хватало, время от времени передние ряды пересаживались назад, давая возможность другим подойти ближе, согреться. Большой барак при отсутствии людей промерзал насквозь, и даже когда железные бока печки раскалялись добела, внутри все равно было холодно.

Митя ел медленно. Его трясло. Руки дрожали так, что с трудом удерживали ложку. Баланда проливалась, обжигая губы, на подбородок и грудь ватника.

— Совсем ты плох, студент, — услышал он над ухом знакомый голос.

Повернув голову, Митя увидел возле себя Сергея Трибунова, бригадира роты и старосту барака. Немолодой уже мужик, крепкий и жилистый, как морской канат.

— Хо… хол… — заикаясь, еле выговорил Митя, — холодно.

Зубы стучали так, что он боялся прикусить язык.

— Привыкнешь, — спокойно сказал Трибунов, — первая зима — она самая страшная. Ты вообще за что здесь?

Митя уже, наверное, сотню раз рассказывал свою историю и сомневался, что староста ее не слышал. Еще в Москве, в следственной тюрьме, сокамерники предупреждали: поменьше болтай. Среди других заключенных могут быть провокаторы и стукачи. Мол, наболтаешь всякого — новых статей навесят. Там Митя, запуганный и нервный, разговаривал только со следователем, но здесь уже не видел смысла молчать. Даже если бригадир пытается вытянуть из него информацию, что с того? Что они с ним сделают? Дальше ссылать некуда. А захотят расстрелять, так и черт с ним.

— У нас при факультете был кружок по изучению эсперанто^[1], — сказал наконец Митя. — Нелегальный, конечно…

— Эсперанто? — спросил Трибунов. — Так ты троцкист^[2]? Шпион?

Митя собирался было возразить, но настолько устал от всего, что уже не мог и не хотел спорить. Староста своим вопросом о шпионаже напомнил ему следователя, что окончательно добило бывшего студента.

— Ну да, — покорно согласился он. — Вроде того… шпион…

Трибунов больше ничего не спрашивал. Молча пил сладкий коричневатый кипяток из жестяной кружки и смотрел куда-то перед собой. Это почему-то обидело Митю. Своим неожиданным разговором староста заставил его признаться в несуществующем преступлении.

— Вы не понимаете, — снова подал голос Митя, — никто не хочет понимать. Эсперанто — это интереснейший эксперимент. Попытка создать язык международного общения, полностью основанная на энтузиазме и бескорыстном желании людей. Сейчас глобальными языками можно назвать английский и русский. Но англичане используют свой язык как средство порабощения и эксплуатации народов, в силу своих империалистических замашек и колониальных интересов, а русский язык, даже как носитель социалистических идей, довольно сложен для изучения, например, представителями…

— На кой ты мне это говоришь? — прервал Трибунов. — Контра — она контра и есть.

Этот простой вывод разозлил Митю.

— Я не контра! — громко ответил он. На голос стали оборачиваться другие зэка, и Митя добавил более спокойно: — Мой папа против Колчака воевал!

— Так то папа, — сказал Трибунов. — Ты-то здесь при чем?

— Я не контра, — тихо повторил Митя. — Сами-то вы здесь за что? У вас же тоже пятьдесят восьмая статья^[3] насколько я знаю.

Трибунов немного помолчал.

— За стихи.

— Как это?

— Я, студент, — капитан Красной Армии. В тридцать девятом воевал на Халхин-Голе. У убитого японского офицера нашел я как-то записную книжку. Что-то он в нее заносил, значит. Я подумал, может, там какие разведданные или что. Показал переводчику нашему. Он говорит: стихи, даже перевел мне несколько. А они, знаешь, красивые такие, душевные. Про природу там, про родину, про женщин ихних, японских. В общем, понравилось мне, попросил целиком перевести. Таскал эту книжку с собой везде. Как талисман она была у меня. А в сорок втором, летом, значит, мы от Харькова драпали. Гляжу я на бойцов своих, вижу, упали они духом, сломалось в них что-то. На привале начал стихи им читать японские эти. Политрук, сука, особисту донес. Мне потом товарищи маляву на зону передать смогли. Довожу, мол, до вашего сведения, что капитан Трибунов распространяет среди бойцов пораженческие настроения и читает им записи стратегического противника. Вот так. Я потом обратно на фронт просился, хоть в штрафбат, хоть куда. Не взяли.

Староста снова помолчал и закончил:

— Мне в сорок восьмом меру пресечения поменяли. Я теперь не зэка, а ссыльный. Почти свободный человек. Кореш один, сидели вместе, в Якутск зовет, на фабрику. Но я не поеду, устал от холодов. Вот срок закончится, деньжат скоплю и рвану к сестре в Саратов. А политрука этого я найду. Зайду в гости, если жив еще.

Трибунов замолчал и больше не проронил ни слова. Сидел и смотрел на огонь в печи. Заключенные вокруг играли в карты, разговаривали, кто-то смеялся. Отдельной кучкой сидели блатные. Они оживленно что-то обсуждали, разбавляя речь виртуозным матом. В полумраке у некоторых можно было разглядеть темные наколки на костяшках пальцев.

— Японские стихи, — тихо проговорил Митя больше для себя самого. — Интересно было бы почитать.

На нос упала холодная капля. От жара печи начал таять иней, толстой белой бахромой облепивший низкий потолок барака. Люди вокруг разговаривали и дышали. Жили. Стало тепло, даже душно. Хотелось скинуть тяжелый ватник, но Митя только плотнее закутался в одежду, чтобы подольше задержать тепло. Завтра снова ранний подъем, холодные промерзшие тоннели прииска и тяжелые тачки с породой. Норма — пятьдесят за смену. После сегодняшних работ до сих пор немели руки. Митя думал, что будет очень горд собой, если осилит хотя бы десять тачек.

Уже перед самым отбоем, после вечернего построения, умер один из обитателей «Германии». Вернувшись в барак с плаца, заключенные снова расселись тесным кругом возле печки. Один из них сполз с табуретки на пол, как будто хотел подобраться поближе к теплу, неуклюже сел на землю и уткнулся лицом в колени, потом застонал, дернулся несколько раз и затих. Кто-то протянул руку и попробовал нащупать на шее пульс.

— Все, — спокойно сказал он, — откинулся земляк. Давно уже на сердце жаловался.

— Хорошая смерть, — послышался чей-то голос. — Всем бы так…

Трибунов поднялся с места, подошел к покойнику, посмотрел на него сверху вниз и громко крикнул:

— Дежурный!

Никто не ответил. Трибунов осмотрелся по сторонам и снова рявкнул:

— Где дежурный, мать вашу?!

— Я здесь, начальник, — подал голос кто-то из блатных.

— Тело в морг, — скомандовал староста.

К нему подошел коренастый тип, которого все в бараке звали Америкой, — ростовский карманник с кривым, сломанным когда-то носом.

— Ты сдурел, начальник? Какой морг? Пока донесешь его, отморозишь все что можно. Да и не справлюсь я один. Он вон здоровый какой. А я старый больной человек. Мне по инвалидности уже амнистия положена.

— Ты что предлагаешь, здесь его оставить?

— До утра, начальник. Возле дверьки положим в холодке. Что с ним за ночь-то станет? Не убегит ведь.

Трибунов вернулся на место и злобно процедил:

— В печенках уже сидите, филоны блатные.

Америка растянул губы в щербатой ухмылке. Утром дежурить будет уже кто-то другой. Он склонился над мертвецом и начал шарить у того по карманам. Не найдя ничего ценного, глянул в сторону своих и коротко свистнул. К нему подбежали двое шестерок и, подняв покойника за руки и ноги, отнесли к воротам. Митя на мгновение всмотрелся в его лицо, худое и осунувшееся, смутно знакомое. За свой короткий срок он еще не успел завести близких знакомств, да и не особо к этому стремился. Трибунов, блатные, остальные заключенные, даже солдаты и офицеры из конвоя — их лица были разные и одинаковые одновременно, слившиеся в один общий лик. Дети серой однообразной массы в ватниках и полушубках, отличимые друг от друга только неуловимыми, полустертыми чертами.

Митя начал клевать носом, глаза слипались. Очень не хотелось отходить от теплой печки, но он заставил себя подняться и забраться на жесткие нары верхнего яруса. Перед тем как провалиться в сон, он еще раз мельком глянул на распростертое возле входа тело. Утром мертвеца отнесут в морг при лагерном лазарете. Там его разденут, старый доктор, тоже из заключенных, выпишет свидетельство о смерти, а труп оставят на холодном полу. Зимой окрестная земля промерзала насквозь, становилась твердой как камень. Мертвецов просто складывали в морге, а после прихода тепла хоронили в общих могилах. Прошлым летом Митя видел эти похороны. Лето в тундре длилось несколько недель, верхний слой почвы оттаивал совсем чуть-чуть. Могилы выдалбливали ломами и кирками. Из разрытых ям веяло ледяным холодом. Бывал Митя и в морге. Закоченевшие голые трупы лежали друг на друге, как деревянные чурки. В уродливой куче, которая щетинилась почерневшими конечностями. С этими воспоминаниями Митя заснул. Снов не было, только сплошная чернота, бездонная и холодная, как все вокруг.

Он проснулся в кромешной тьме. Пробуждение всегда было трагедией. Оно означало холод, лай собак, крики конвойных, построение и новый бесконечно тяжелый день. Но сейчас Митя проснулся задолго до подъема. От холода. На секунду ему показалось, что у него нет рук и ног. Митя их не чувствовал. Его трясло. Он попробовал пошевелиться. Задубевший ватник тихо хрустел от каждого движения. Жесткие деревянные нары были покрыты толстым слоем инея. Во сне с Мити сползла шапка, он приподнял голову и тихо зашипел от боли: клок волос вместе с лоскутом кожи остался на лежаке. Митя сел и начал растирать закоченевшие руки, дышал на них, дрожа от холода. В кончиках пальцев появились иголки боли, которая стала нарастать, вместе с теплом расползаясь по телу. Он шевелил пальцами ног, но совершенно не чувствовал их.

Митя почему-то решил, что холод наступил резко, внезапно и разбудил его. Как будто кто-то огромный дунул в барак ледяным дыханием. Из темноты слышались шорохи, тяжелые неуклюжие шаги. Затем совсем рядом кто-то приглушенно застонал, зашуршала одежда, раздался короткий треск ткани. Митя поежился, снова закутался в ватник, надвинул на лоб шапку и лег на нары, подтянув колени почти к самому подбородку. Стоны заглохли, но в темноте кто-то продолжал шевелиться. Митя знал, как в лагерях зэки удовлетворяют свои потребности. Во время этапа, в одном из пересыльных пунктов, он стал свидетелем того, как десяток заключенных насиловали одного парня. Его крики и слезы долго преследовали Митю в кошмарах. Наконец возня затихла, барак снова погрузился в холодную тишину.

Митя больше не уснул. Ворочался с боку на бок, дрожал, дышал на руки, хлопал себя по бокам, пытаясь согреться. Так и промучился несколько часов до самого подъема. Утром тишину нарушил чей-то истошный крик.

— Твою мать! — вопил кто-то из заключенных. — Это что ж такое-то, а?! Твою мать!

Он кричал что-то еще, но слова разбавлялись причитаниями и матерными ругательствами, из-за чего терялся смысл. В бараке началась возня и суматоха. К первому голосу добавлялись все новые и новые. Злые, испуганные, удивленные, недоумевающие. Митя приподнялся и посмотрел, что происходит. Кто-то зажег керосиновую лампу, в ее тусклом свете он увидел, как возле нар собралась уже целая толпа заключенных, которые что-то внимательно рассматривали. Другие свешивались с верхних ярусов, кто-то приподнимался на цыпочках, пытаясь понять, что случилось. Митя спрыгнул с лежака, чувствуя боль в оживающих конечностях. Он проталкивался сквозь толпу, выглядывал поверх голов, но ничего не разбирал. Один из заключенных согнулся пополам, рыгнул, и изо рта у него плеснула струйка слюны вперемешку с мутной желчью. Другой, бледный, с перекошенным от ужаса лицом, шел навстречу Мите, явно спеша оказаться подальше от увиденного.

— Ужас, — тихо бубнил он себе под нос, — ужас какой.

Митю толкнули в спину, он протиснулся между арестантами и наконец оказался лицом к лицу с причиной всеобщего переполоха. На нижних нарах лежали двое. Нутро Мити похолодело. Оба человека были мертвы, очевидней некуда. Один ладонью зажимал рот другому, у которого был расстегнут ватник, скомкана одежда и разорван живот. Большая рана протянулась от солнечного сплетения до паха. Ее края были широко разведены в стороны, обнажая внутренности, как в анатомическом атласе. Ребра, желудок, печень, позвоночник. Почерневшие змеи кишок были вытащены наружу, разбросаны по нарам и полу. Мертвецы были с ног до головы забрызганы темной кровью и покрыты коркой инея и льда, будто несколько дней пролежали на сильном морозе, слипшись в жуткую статую.

От ужаса, удивления и непонимания у Мити закружилась голова. Всмотревшись в сморщенное, осунувшееся, оледеневшее лицо одного из мертвецов, он узнал в нем вчерашнего покойника, того самого, тело которого дежурные оставили возле выхода. Теперь он лежал на нарах рядом с другим трупом, погрузив руку в разорванный живот собрата. Он даже немного приподнялся, будто с интересом заглядывая в лицо жертвы. Митя быстро глянул в сторону выхода. Никого. Заключенные вокруг приглушенно переговаривались.

— Это что ж такое?

— Как? Когда? Кто-нибудь слышал?

— Ночью шумели, но я подумал, что на парашу потянуло.

— Да кто мог… такое?

— Может, зверье какое… в барак залезло…

— Да какой зверь такое сделает?

— А покойника переложил тоже зверь твой?

— А второй кто, с дырой в пузе?

— Семен это, Матвеев, фраер из Красноярска. За хищения сидел.

Голос подал Трибунов. Он обращался к кому-то из толпы:

— Губайдулин, говори, твоих рук дело? Ты же с Матвеевым еще по осени чего-то не поделил.

Вперед вышел старый вор Губайдулин, которого все звали просто Губой, грязной пятерней поскреб щетину на бледном лице. Он происходил из крещеных кавказских горцев, был владельцем подпольного притона в Ставрополе и сидел, по слухам, за убийство партийного деятеля, который задолжал ему за слишком частые визиты к подопечным проституткам.

— Да ты что, начальник. — Блатной старался не смотреть на скрюченные, смерзшиеся тела. — Мы с ним давно все порешали. Долг Матвей вернул, все как полагается. Да и разве смог бы я такое? И жмура зачем с места двигать? — Губа помолчал и тихо добавил: — Грех это…

Заключенные снова заговорили, перебивая один другого:

— Гляньте, братцы, замерзли-то как.

— Немудрено, холод собачий. Я сам ночью чуть дуба не дал, до сих пор ног не чую.

— Когда ж потеплеет? Сил уже нет.

— С каждым днем холоднее. Не припомню такого.

Ворота в барак с грохотом отворились. В проеме показался начальник конвоя в теплом полушубке и меховой шапке. За ним шли двое солдат с автоматами, один тащил на поводке грозного вида овчарку. Та, однако, прижимала уши, будто чего-то боялась, рычала и оглядывалась по сторонам.

— Почему не на построении?! — рявкнул офицер. — Это что еще такое? Бунт? Саботаж? В карцер всем бараком собрались? Вредители чертовы! Я вам устрою! На прииске сгною, с голодухи у меня сдохнете! Староста где?

Трибунов вышел вперед:

— Гражданин капитан, у нас тут чепэ.

— Что случилось?

Начальник поостыл. Он собирался сказать что-то еще, но увидел замерзших на нарах мертвецов и закрыл рот. Глаза его полезли на лоб.

— Едрить-колотить… Это что?.. Кто?.. Кто, говорю, сделал?!

— Не можем знать, гражданин капитан, — ответил за всех староста. — Вот только сейчас нашли.

Подойдя к трупам, овчарка заскулила еще громче, по-щенячьи плюхнулась на задницу и спрятала морду между передних лап. Конвоир дернул за поводок и тихо выругался под нос, но животное только сильнее вжалось в пол и задрожало всем телом.

— Черт-те что. Мало проблем, так еще и это. — Голос офицера дрогнул. Он оглянулся на конвойных солдат, те держали автоматы наготове, но вид у них был растерянный. Капитан как-то даже смущенно взглянул на Трибунова, будто просил у него помощи. Наконец собрался с духом и, стараясь придать голосу уверенности, начал командовать:

— Значит так, этих двоих в морг. Остальные — на построение. Живо!

Военные покинули барак так же стремительно, как и появились. Солдаты быстро пятились, наставив дула автоматов на зэков. Один тащил за поводок по-прежнему скулящую собаку. Все они словно ждали от заключенных агрессии, нападения, провокации. Те, в свою очередь, глядели на вооруженных людей с привычной уже смесью покорности, ненависти и страха, не оправдывая опасений начальства.

Дежурные попытались поднять и расцепить мертвецов, но те примерзли к нарам и друг к другу, как ископаемые животные к древней породе. Из закрытой на ночь подсобки принесли лом. По бараку разнеслись звуки тяжелых ударов, в стороны полетели мутные окровавленные льдинки, жуткая ледяная статуя с грохотом рухнула на пол. И невозможно было понять, кому из мертвецов принадлежит та или иная часть тела.

Быстро глянув на пустой лежак, Митя заметил нечто необычное. Среди оледенелых пятен крови, лоскутов одежды и кожи он увидел надписи. С первого взгляда можно было подумать, что это просто кровяные подтеки, по воле случая принявшие определенные формы. Но нет, Митя был уверен, что смотрит на письмена. Как будто кто-то макал палец в темную краску и выводил каракули по грубым доскам нар. Бывший студент даже склонился над лежаком, не обращая внимания на спешащих наружу заключенных, пытаясь ближе рассмотреть неожиданную находку. Он никогда не видел ничего похожего, но на ум пришли руны древних германцев и письмена тюркских народов. Увлеченный, Митя не заметил, как остался почти один в бараке. Только возле мертвецов копошились и тихо переругивались двое дежурных. Они обмотали тела длинной веревкой и потащили к выходу, через несколько метров остановились, чтобы перевести дух.

— Тяжелые, падлы, — сказал один.

— Эй, студент! — окрикнул другой. — Подсоби!

Митя вздрогнул от неожиданности, осмотрелся по сторонам, будто не понимая, где находится и чего от него хотят. Затем поспешил на помощь. Один из дежурных, фальшивомонетчик Казанович, сунул ему в руки конец веревки, а сам, подхватив с пола лом, уперся его концом в смерзшихся мертвецов. Фамилии другого дежурного Митя не знал, только блатную кличку — Чемодан. Знал, что на воле он был лихим одесским налетчиком, после войны сколотившим банду, которая грабила инкассаторов и портовые суда.

— Ну, — крякнул от натуги Чемодан, — взяли!..

Они потащили гротескную ледяную глыбу к выходу. На улице по снегу пошло легче. Зато лицо до боли сжала ледяная пятерня мороза. Казалось, стало холоднее, чем вчера. Митя почувствовал, как онемели пальцы на руках, как будто и не было толстых рукавиц, которые он выменял на упаковку сахара, присланную матерью. Напомнили о себе натруженные мышцы, отозвались ноющей болью.

С плаца доносилась ругань. Митя, пыхтя и отдуваясь, быстро глянул в ту сторону и увидел серый строй заключенных. Меньше, чем обычно, только одна, первая, рота. Вокруг пустых бараков суетились солдаты с собаками. Комендант лагеря яростно отчитывал конвоиров. До Мити долетали отборные матерные слова.

— Я пока за ломом бегал, — сказал пыхтящий рядом Чемодан, — кореша с кухни встретил. Говорит, вторая рота с работ не вернулась. Третья ей на смену пошла и тоже пропала.

— Побег? — спросил Митя.

— Хрен поймешь. Мне не докладывали. Хотя, если подумать, то вертухаев всяко меньше, чем зэков. Передушить ничего не стоит. Тем более на прииске, с ломами да лопатами. Ну, пристрелят они пару десятков уголовничков, что с того? Остальные-то сбежать смогут.

— Куда тут бежать?

— Твоя правда, студент. Слыхал я, в Казахстане бунтовал кто-то, так красноперые войска прислали, танками их давили. Тем более резону нет сейчас бежать.

— Почему это?

— Не слышал? Усатому, говорят, конец скоро. Плох совсем. Большая амнистия будет. Об этом говорили, когда я еще по этапу шел. Слухи ходят, что и для вас, каэров^[4], обломится чего-нибудь.

Митя не верил подобным разговорам. Сразу после ареста он убеждал себя, что это какая-то ошибка. Не могут же человека посадить просто за изучение языка. Тем более для себя, интереса ради. Никаким шпионом он не был. Разберутся, думал он тогда, обязательно разберутся и отпустят. В институт, домой, к маме. С этими мыслями он добрался эшелонами в Якутию, на Крайний Север, в тундру и вечную мерзлоту. Никто не разобрался и не вернул, глупо было надеяться. И сейчас глупо верить нелепым слухам. Скорая амнистия — это так, веками сложившийся лагерный фольклор, не более того.

Из тяжелых мыслей его вывел испуганный вскрик. Казанович остановился и выронил лом, который с лязгом упал на замерзшую землю.

— Ты чего, браток? — На ходу обернулся Чемодан. — Споткнулся?

— Показалось, — дрожащим голосом ответил фальшивомонетчик, — наверное…

Поднял с земли орудие и снова уперся его концом в бок одному из мертвецов. Запыхавшись и отдуваясь, они наконец добрались до лазарета. Света в окнах не было. Маленькая бревенчатая избушка сливалась с окружающим унылым пейзажем. Где-то на горизонте розовой полоской отметилось неясное солнце. Скоро оно поднимется в небо, повисит невысоко несколько часов и снова скроется за кромкой мира. С приходом весны солнце будет подниматься все выше и выше, а в разгар лета вообще не будет покидать небосклон целыми сутками. Подарок местным обитателям в скудные теплые недели. Но сейчас светило осторожничало, будто боялось, что здешний контингент то ли украдет его как социалистическую собственность, то ли впаяет десять лет лагерей.

Чемодан постучал в дверь лазарета. Ему не ответили, но изнутри слышались тяжелые шаги. Дежурный толкнул дверь, та со скрипом отворилась.

— Есть кто? — спросил Чемодан, проходя в полумрак здания. — Доктор, принимай жмуров. Где штемпель ставить за посылку?

Замерзший Митя проскользнул следом. Прямо в сенях располагалась холодная клеть морга. Каждый гость видел распростертых на полу покойников. Сейчас в темноте Митя мог разобрать только чернеющий провал дверного косяка. Кто-то ходил во мраке справа, где располагались докторский кабинет и палата на четыре койки. В самом лазарете лечили незначительные обморожения, растяжения, ушибы, простуду, рвали зубы и накладывали повязки. Тяжелораненых и больных переправляли в лагерную больницу в Среднеколымск.

— Чего в темноте шастаете, лунатики? — спросил Чемодан у призраков в глубине комнаты. — Электричество казенное экономите? Начальство не оценит и премию не выпишет.

Пока бывший налетчик говорил, его руки шарили по стене в поисках выключателя. Когда зажегся свет, Чемодан, легенда одесских бульваров и гроза инкассаторов, больше не мог вымолвить ни слова, только кричал. Крепкие холодные руки вцепились в него мертвой хваткой, повалили и потащили по полу в глубь палаты.

Митя не сразу понял, что произошло с Чемоданом. Просто стоял в свете электрической лампочки, открыв от удивления рот и глядя на струганые доски пола мертвецкой. Там было пусто. Покойников, которых складывали здесь с наступлением настоящих северных морозов, кто-то убрал. Зато за стенкой, в палате и кабинете доктора, скрипели шаги не одной пары ног. Истошно вопил несчастный блатной. Митя бросился к выходу, но чья-то неуклюжая, неправильная фигура загородила дверной проем. Двое ночных покойников, по-прежнему смерзшиеся между собой. Один из них, с раной на животе, края которой покрылись толстой коркой грязного льда, протискивался внутрь лазарета, таща следом собрата. Другой вцепился посиневшей пятерней в лицо фальшивомонетчика Казановича, закрыв ему глаза, нос и рот. Несчастный упирался, хотел вырваться или хотя бы закричать, но из-под мертвых пальцев доносилось лишь приглушенное мычание и пронзительный визг. Громко хрустнули лицевые кости. Между пальцами мертвеца хлынули дымящиеся ручейки темной крови, которая, застывая на морозе, текла вязко и медленно. Другая рука чудовища рвала ватник заключенного, пытаясь добраться до мягкого живота. Казанович затих и задергался в конвульсиях, когда из него, как из разорванной тряпичной куклы, достали скользкий узел кишок. Что-то упало на белый снег с влажным хлюпаньем.

Ужасное двухголовое, четырехрукое и четырехногое существо, состоящее из двух совсем недавно живых людей, медленно надвигалось на Митю, который вжался в бревенчатую стену.

Мертвец с разорванным брюхом все-таки втиснулся в узкий проход, волоча за собой примерзшего сиамского близнеца, который кромсал внутренности Казановича. Вертел кишки в руках, пропускал между пальцами, подносил к почерневшему худому лицу, будто пытаясь что-то в них рассмотреть. Митя вышел из оцепенения, но пути к отступлению были перекрыты. Он бросился в палату, откуда доносились крики Чемодана, Забился в угол между стеной и шкафом для лекарств, замирая от ужаса, еле дыша. Деревянный пол палаты был покрыт студнем из крови и внутренностей. На койках лежали два разорванных в клочья тела, в которых невозможно было опознать людей. По болезни им повезло освободиться от работ на прииске и одновременно не повезло оказаться здесь этим утром. На полу валялась изорванная окровавленная тряпка, в которой Митя узнал некогда белый докторский халат. Сам доктор, молчаливый лысеющий старик, превратился в груду измочаленного мяса, разбросанную по всей палате. Будто огромное чудище прожевало человека и выплюнуло обратно, не удовлетворившись вкусом. Только голова доктора, возвышаясь на столе, рядом с настольной лампой, напоминала о его человеческом происхождении. Мертвые стеклянные глаза с укором смотрели на дрожащего от страха Митю.

В центре комнаты с десяток полуголых костлявых мертвецов держали на весу за руки и ноги кричащего брыкающегося Чемодана. Еще трое или четверо стояли рядом. Один из них внимательно посмотрел на Митю и снова отвернулся. Верхняя часть бритого черепа была вмята вовнутрь, как поверхность спущенного футбольного мяча. Митя смутно помнил покойника. В декабре он сорвался в глубокий колодец шахты и проломил голову о камни. Другие мертвецы тоже посмотрели на Митю, но не проявили к нему интереса, будто зная, что никуда он не денется. Придет и его черед.

Чемодан вырвал ногу из цепких пальцев и с силой заехал одному из державших его в голову. Судя по звуку, словно ударил по куску твердого льда. Покойник не отступил, даже не шелохнулся. Наоборот, надвинулся и склонился над жертвой. Громко щелкнули оскаленные желто-черные зубы. Еще раз и еще. Мертвец разорвал одежду на животе арестанта и впился в горячую плоть. Челюсти заработали с новой силой, крик Чемодана превратился в высокий пронзительный визг. Голова мертвеца погружалась все глубже в человеческое тело. Остальные чудовища молча наблюдали за происходящим. Чемодан затих и безжизненно повис в руках убийц. С громким чавканьем покойник достал голову из раны — алой дымящейся ямы. В зубах он сжимал отвратительный склизкий моток внутренностей. Остальные последовали его примеру: копошились в кишках и органах человека, доставали и рассматривали их, как будто изучали, пытались что-то найти. Митя не выдержал, в глазах помутилось, он отвернулся, и его вырвало на грязный пол мутной горькой желчью. Вспомнились жутковатые рассказы с лекций по истории про древних шаманов и жрецов, которые гадали по внутренностям людей и животных.

Теряя сознание, он бросил взгляд на одну из больничных коек. На ней восседал человеческий скелет, с которого почти полностью сорвали мясо и мышцы, — недавняя жертва восставших обитателей морга. Он озирался вокруг пустыми глазницами, с костей свисали измочаленные лоскуты плоти. Голова доктора на письменном столе открыла рот и моргнула. Митя уже не мог кричать. Без чувств растянулся на полу.

Без сознания он пробыл с минуту, пока тело Чемодана терзали на части. Митя пришел в себя после того, как чьи-то сильные холодные руки грубым рывком подняли его и поставили на пол. Открыв глаза, он вздрогнул, увидев прямо перед собой лик мертвеца. Чудовище смотрело тупым бессмысленным взглядом. Руки держали Митю под мышки, как сломанную детскую куклу. От ледяных пальцев исходил холод, проникал сквозь толстый слой одежды. Митя поднял руку, со всей силы ударил мертвеца по лицу кулаком — и вскрикнул от боли. Ощущение было такое, будто ударил по камню. Тогда он вцепился покойнику в глаза. Они были твердыми и холодными, как маленькие льдинки. Еще сильнее обожгло холодом пальцы.

Мертвец без труда оторвал человека от пола и понес в противоположный конец комнаты, где копошились возле стены его сородичи. В ужасе Митя узнал в одном из них выпотрошенного Чемодана. Тот стоял на месте, пялясь перед собой пустым взглядом. Из разорванного живота свисали внутренности, покрытые инеем и льдом. С кончика длинного крючковатого носа свешивалась маленькая розоватая сосулька.

Покойники расступились перед Митей, которого конвоир поставил на пол и, развернув к стене, сильно обхватил за голову, заставив смотреть. На что? Руки покойника были ледяными, холодом сковало череп. Митя застонал от боли и страха, но тут же увидел стену напротив. Дыхание перехватило от удивления и даже восхищения. Бревна от пола до потолка были покрыты символами, которые выводили узловатые пальцы мертвецов, измазанные человеческой кровью. Странные, причудливые, абсолютно бессмысленные на первый взгляд символы складывались в некую закономерность. Угловатые руны, красивая непрерывная вязь, примитивные рисунки, похожие на схематические изображения людей и животных, палочки, крючки и запятые. Символы и знаки, отдаленно похожие на латинские и кириллические буквы.

Тощий голый покойник, почерневший и высохший как древняя мумия приблизился к Мите. Его промерзшие мышцы громко хрустели при каждом движении. Коснулся пальцем надписей на стене, затем направил его на лоб человека. Снова на стену, и на Митины глаза, на стену, и на Митины губы. Они хотят, понял Митя, чтобы я читал, думал и говорил с ними. Но почему выбрали именно его, убив остальных? Арестанты были в курсе, что он студент-лингвист. Может, умерев, они сохранили память?

Палец мумии все порхал от стены к человеку. Закольцованный, монотонный ритуал.

— Хорошо, — сквозь слезы выговорил Митя. — Вы хотите, чтобы я это прочитал? Я попробую, попробую… Нужно время. В институте я… изучал германские и романские языки… эсперанто этот дурацкий… у нас был факультатив по мертвым языкам, в том числе и древним, но я только начал посещать… Нужно время, поймите…

Его потащили прочь от стены и надписей. Наружу из разгромленного лазарета. Покойники медленно брели следом. Краем глаза Митя видел, как на изгаженном полу шевелятся разделенные на части останки. Вот сгибаются в кулак пальцы оторванной руки. Трепещет язык в обрамлении вырванной нижней челюсти, бешено вращаются глаза на чьем-то раздавленном, сплющенном лице. Голова доктора на столе беззвучно открывала и закрывала рот, как выброшенная на берег рыба. Митя снова взвыл от ужаса и задергался. Держали крепко, тащили. Зачем? Куда?

— Нужно время, — не понимая самого себя, причитал он, — нужно время…

У мертвых было много времени.

После лазаретного смрада, пропитанного смертью и неизбежностью, чистый воздух улицы показался почти что целебным. Мороз обжег горло и легкие. Двое мертвецов вели Митю под руки. Сквозь одежду он чувствовал холод остывших пальцев. Следом брели остальные.

Вокруг носились перепуганные сторожевые собаки. Животные надрывно лаяли, скалили клыки и закатывали глаза. Одна из овчарок подбежала и укусила покойника за костлявую голень. Тут же завизжала от боли — ледяная плоть была тверже камня. Мертвец наклонился и, схватив за загривок, поднял огромного пса, как жалкого нашкодившего щенка. Его сородичи набросились на несчастное животное, начали рвать на куски. Остальные собаки, почуяв кровь, залаяли еще сильнее.

Только сейчас Митя рассмотрел, что на плацу творится невероятная суматоха. В утренних северных сумерках орущие конвоиры сдерживали строй заключенных, направив на них стволы автоматов. На земле валялось несколько тел в ватниках. Зэки кричали что-то в ответ, но под страхом смерти оставались на месте, сбившись в толпу. Комендант и начальник караула бегали вдоль колючей проволоки.

— Немедленно покиньте территорию лагеря! — рявкнул громкоговоритель, внося еще большую неразбериху. — Повторяю, немедленно покиньте территорию лагеря! Не сметь подходить к забору! Иначе будет открыт огонь на поражение!

Поначалу Митя даже не понял, к кому обращался невидимый диктор. К мертвецам из лазарета? К кому-то еще? Только спустя мгновение заметил, куда светят прожектора с вышек. Свет выхватывал из темноты силуэты, медленно бредущие к лагерю по дороге со стороны рабочего поселка. Некоторые были уже совсем рядом, тянули руки к проволочным заграждениям. С вышек открыли огонь, вспышки выстрелов мелькали во тьме как умирающие светлячки. Автоматные очереди вспахивали снег и твердую землю. Никто не падал. Наоборот, идущих становилось все больше, они раскачивали столбы забора, карабкались наверх прямо по кудрявым моткам проволоки, застревали, повисали, как огромные мухи в паутине. Другие лезли прямо по сородичам, подтягивались, взбирались на опоры вышек.

Митины конвоиры остановились. Другие мертвецы обогнали их и двинулись к плацу. Живые люди не обращали на них внимания, все были заняты боем с неизвестным противником. Митя во все глаза наблюдал за происходящим. Заключенные нападали на охранников, те отстреливались. Лежащих на земле становилось все больше. Они быстро поднимались и снова атаковали. Всюду раздавались выстрелы и крики. С вышки упал часовой, полежал несколько мгновений на снегу, поднялся, побрел в самую гущу бойни. Проволочное заграждение не выдержало, волна нападавших хлынула в лагерь, поглотила людей. Выстрелы на вышках смолкли. Одиночные очереди звучали тут и там, но и они оборвались. В толпе слышались крики и завывания людей, полные ужаса и отчаяния.

Покойники дернули Митю за руки, вывели из оцепенения, снова повели вперед. Он уже не сопротивлялся, послушно и обреченно переставлял ноги. Воздух вокруг плаца пах смертью — сладковато, тошнотворно. Под ногами хлюпала темно-красная каша. Стремительно остывающая на морозе кровь исходила едва заметным паром. На земле шевелились фрагменты человеческих тел. Верхняя часть туловища цеплялась пальцами за красный снег, тащила себя по земле. Рука с пистолетом сгибалась и разгибалась в локте. Уцелевший глаз на ободранном до черепа лице пристально уставился на Митю.

В центре плаца сгрудились уцелевшие люди — несколько десятков. Все вместе, арестанты и охранники. Перепуганные, залитые кровью с ног до головы. Дрожали, жались друг к другу. Их окружила толпа мертвецов. Недавние обитатели лагеря со свежими ранами и другие, в гражданской одежде, — жители поселка. Митя узнал одного по аккуратной рыжей бороде, в которой застыла длинными сосульками кровь. Вчерашний веселый геолог — не успел улететь, не дождался весны. Дорогой теплый полушубок был изорван колючей проволокой и следами от пуль. В толпе стояли и другие знакомые — Трибунов, Америка, Губа. Их бледная плоть закаменела на лютом морозе и зияла кровавыми ранами.

Мертвецы зашевелились. Подошли к пленникам, стали толкать их, заставляли идти, хватали, тащили за собой. Те кричали, сопротивлялись, пытались убежать, но покойники шли плечом к плечу — как стена. Толпа пошла через прорванные заграждения. На мотках колючей проволоки висел труп коменданта. Он медленно встал на ноги, туловище от груди до паха превратилось в сквозную дыру. Белый позвоночник с хрустом переломился, верхняя часть тела рухнула на землю, поползла вперед, загребая руками. Ноги остались стоять, сделали несколько осторожных шагов.

Митя понял, что мертвецы ведут их на прииск, — он много раз ходил в строю других заключенных по этой дороге. Вокруг простиралась бескрайняя тундра, торчали тут и там маленькие уродливые елки не выше человеческого роста. Мерзлая земля не давала им расти большими и крепкими, как их южные собратья. Между деревьев мелькали фигуры. На дороге появлялись остатки рабочих рот, не вернувшихся со смены. На груди у мертвецов белели тряпичные нашивки с номерами. Покойники провожали куда-то людей как жуткий почетный караул.

Рядом с дорогой зашевелился кто-то большой. Митя ахнул от ужаса, увидев возвышающуюся громаду, покрытую свалявшейся бурой шерстью, с грозно выставленными вперед длинными пожелтевшими бивнями. Мертвый мамонт поднялся из плена вечной мерзлоты по чьей-то злой воле. Доисторическое чудовище охраняло строй мертвецов и их еще теплых жертв. С ледяным хрустом вяло шевелился его полуистлевший хобот. Сквозь сухую и тонкую, как пергамент, кожу проглядывали кости и окаменевшие внутренности.

Наконец показался прииск — большой курган, ничем не отличимый от соседних холмов, кроме деревянного забора и чернеющего входа в алмазные недра. Людей повели через проходную, поторапливая пинками и ударами. Загоняли под землю. Кто сопротивлялся, тех сбивали с ног и тащили. Тоннели и забои петляли и разделялись. Наконец толпа остановилась, в темноте Митя рассмотрел, как что-то белеет впереди. Тут и там вспыхивали маленькие ручные фонарики. Мертвецы показывали пленникам то, что было скрыто в темноте. Люди застыли в почти религиозном ужасе.

Тоннель заканчивался исполинским черепом, отдаленно похожим на человеческий, размером с небольшой дом. Приоткрытый рот, оскаливший кривые метровые зубы. Провалы глазниц как огромные окна. Желтая, изъеденная трещинами древняя кость была покрыта темными письменами.

Митя узнал их.

Покойники подтолкнули людей к черепу, и началась бойня. Пленников рвали на куски, терзали и кромсали, превращая в кровавую кашу. Разбивали черепа, сдирали с костей плоть, с мерзким хлюпаньем выдергивали внутренности. Крики утихли быстро. Ноги мертвецов утопали в живой трепещущей массе, теплой и податливой, как тесто. Митю подтолкнули вперед. Один из мертвецов указал пальцем на исписанный череп и на Митин лоб, на череп — и на глаза, на череп — и на губы. Митя кивнул и пошел куда ему велели. Он завороженно рассматривал руны и буквы, вязь и рисунки. Он начинал их понимать. Под ногами чавкало и хлюпало. От изорванного человеческого мяса, превращенного в фарш, от потрохов и кишок исходил тяжелый густой пар, наполняющий смрадом каменную могилу. Стало жарко, Митя сбросил с себя ватник и шапку. Масса людских останков медленно стекала в открытый рот мертвого великана.

Стоял март пятьдесят третьего года. Митя Чибисов, бывший студент-лингвист, скрылся в темноте и начал читать.

Великан спал сотню лет, а потом еще много раз по столько же. Спал и видел сны о том, как он правил в этих землях. Как люди из местных племен боялись и почитали его. Приносили дары и жертвы, оставляли умерших на границе его владений. Своим ледяным дыханием он оживлял их, заставляя служить себе. В гневе великан мог уничтожить целые племена. Он забирал с собой изувеченные тела, раскладывал их на снегу в причудливые фигуры. Подолгу гадал по их внутренностям, предсказывая будущее. Свои знания он передавал людским шаманам в обмен на подношения.

У великана было имя, длинное и сложное, непонятное для людей, состоящее из тысяч символов. В этом имени была заключена вся его жизнь. Его мощь и сила. Человеческие шаманы знали только его отрывки, рисовали их на камнях и деревьях. Так было многие тысячи лет, пока люди не победили его огнем. Человеческий герой забрал у великана имя, без которого тот никогда не смог бы проснуться. Но после смерти шаманы вернулись, оставив на костях великана части его имени.

Великан спал бы еще тысячу лет и еще много раз по столько, если бы люди не пришли опять, потревожив его останки. Он задышал, смог снова призвать себе на службу мертвецов. Кровь и плоть убитых людей станет его новой кровью и плотью. Умный человек живет внутри него, питается им и пьет воду из подземных источников.

Умный человек сможет прочесть письмена, он узнает имя. Когда великан вспомнит его, он проснется.

Примечания

1

Эсперанто — искусственный язык. В 20-е годы в СССР распространялся с подачи Л. Д. Троцкого как язык «мировой революции» и будущего международного общения. В 30-е годы носители эсперанто подверглись репрессиям как «троцкисты», «шпионы» и «террористы»

2

Троцкист — в годы сталинских репрессий сторонники Троцкого подверглись гонениям как оппозиция действующему режиму.

3

58-я статья УК РСФСР (и союзных республик) — с 1926 по 1961 год устанавливала ответственность за контрреволюционную и антисоветскую деятельность.

4

Каэр — контрреволюционер.