Музыкант

Александр Малетов

Что, если карьера и должность заместителя генерального директора не принесли счастья? Машина и квартира в Москве есть, а радости мало. Но какая жизнь тогда – настоящая? Книга о творчестве, не имеющем рамок, о смелости, о времени и о том, что у нас есть только миг, и он – сейчас, а счастье на самом деле – внутри нас самих. Улыбка одной живой души дороже славы и аплодисментов. И даже если твою песню услышат и поймут не все, стоит ли к этому стремиться?

Памяти Л.И. Яшиной

© Александр Малетов, 2022

ISBN 978-5-0056-3964-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вступление

Десятки миллионов глаз открываются каждое утро в мегаполисе по имени Москва. Столица с большой буквы в самой большой стране. Опутана столица автодорожными кольцами, железнодорожными кольцами, бетонными кольцами, исчерчена, исполосована, проткнута насквозь линиями метро, ветками и станциями всех возможных и невозможных направлений, перекинута через мосты, виадуки, акведуки, извивается вдоль рек и водохранилищ, вокруг прудов, скверов, парков и лесопарков, пригвождена столица к карте железнодорожными вокзалами, автовокзалами, Кремлёвскими стенами, православными храмами, стадионами, архитектурными наследиями, изрисована столица пробками, перекрытиями, редкими свободными дорогами. Десятки миллионов глаз круглосуточно видят её — яркую, накрашенную, перекрашенную, закрашенную, в тоннах макияжа, в миллионах косметических уколов. Десятки миллионов глаз закрываются каждую ночь — уставшие, заблудившиеся, разочаровавшиеся, счастливые, потерявшие, обретшие, бедные, богатые, алчные, обманутые. Каждый день десятки миллионов глаз — новые десятки миллионов глаз. Только столица всё та же.

Потрёпана Москва. А как иначе? Что будет с тобой, когда уже глубоко разменяешь девятую сотню лет? Вот и растут с каждым годом новые кольца, будто круги под глазами от усталости. Взъерошена Москва расходящимися из центра шоссе и автомагистралями, запутана построенными и строящимися заново развязками, распутаны перепутанные трассы высоковольтные, трещат на ветру и под ним. Хроническая усталость превратилась в апатию, которая умело скрыта под тоннами неонового макияжа. Апатично смотрит Москва на десятки миллионов людей, которые открывают и закрывают глаза каждый день, смотрят на Москву, смотрят под ноги. Провожает Москва сотни тысяч уезжающих, сотни тысяч приезжающих своим ничего не видящим взглядом. Выдыхает Москва куда-то вверх огромными трубами своих ТЭЦ, затягивается крепко выхлопными газами толкающихся в пробках машин, сплёвывает в обмелевшую реку с безликим безразличием, отражаясь безразлично в мутных водах. Сколько было прожито и пережито за столько сотен лет!

Каждое утро просыпаются столичные миллионы людей на побережье асфальтового моря. Стягиваются на это побережье ещё сотни тысяч, если не миллионы, из близлежащих регионов, спешат успеть занять самое тёплое и удобное место. Единственный и неповторимый российский курорт финансового края. Москва разворачивает пестрящие плакаты руками тысяч маркетологов и аналитиков, чтобы притянуть к себе на асфальтовое побережье максимально возможное количество людей и машин. Липнут люди липко друг к другу в общественных транспортах и руками к рулю, липнут люди к ручкам дверей и кнопкам лифтов, липнут люди к своим рабочим местам, липнут люди с усиленным желанием поскорей отлипнуть. Липнут люди к своей жизни. Потому что хочется греться под лучами солнца на побережье асфальтового моря, а не мёрзнуть под промозглым ветром забытой глубинки.

Каждое утро извергаются подземные вулканы потоком людей, разливая их лужами и потоками возле выходов из метрополитена. Только вот не застывают они, продолжая своё движение. Нет над всеми этими людьми никакого гомона, только шуршание пальто, плащей, курток, сапог, ботинок, туфель, пакетов, сумок, зонтов. Стремятся люди поскорее прочь от жерла вулкана, к местам своим насиженным и привычным. Никто не смотрит из этих людей по сторонам, все утыкаются в свои телефоны, наушники, мысли. Только слышен прибой городской на побережье асфальтового моря. Кто же слышит этот прибой? В раковинах наушников нет никакого эха — сплошной бит. Десятки миллионов ушей слушают свой уникальный, который им предлагает набор алгоритмов в приложении. Специально для вас, сударьслэшсударыня.

Каждое утро десятки миллионов ног торопливо скидывают тапки, переминаются босиком, одеваются в носки и обувь, торопятся по лестницам или стоят у дверей лифтов. Суетливо десятки миллионов ног случайно наступают друг на друга, оставляют смазанные следы, отряхиваются от грязепылеснега, промокают насквозь, промерзают до гвоздей в каблуках, стираются печально до крови. Носят десятки миллионов ног в два раза меньше миллионов тел, поднимают эти носимые тела по утрам, тащат тела по вечерам, устало раскидываются возле кроватей и диванов. Разъедаются десятки миллионов ног раскиданными реагентами, просушенной пылью с песком, распухают в тепле, съёживаются в холоде. Десятки миллионов ног всего лишь выполняют рутинную работу, которую вечером хочется с себя скинуть, ведь утром начнётся новый круг, не предвещающий ничего нового.

Десятки миллионов людей собирают свои десятки миллионов глаз, ног, рук в кучу, начиная свой каждый новый столичный день. Смотрит на десятки миллионов людей столица безразлично, спрятав своё хроническое безразличие под свежей штукатуркой искусственного радушия.

Иванов Иван Иванович, человек с шаблонным именем (зато как удобно списывать с образцов, ничего не изменяя!), 28 лет от роду (время неумолимо, но до девяти московских сотен никогда не дотянуть), проживающий в Москве седьмой год (столица заманила своими искрящимися билбордами с далёкого южного побережья северного моря), не женат (всё ещё впереди), без детей (с этим пунктом сложнее), построивший карьеру в коммерческом департаменте ИТ-компании (никуда кроме продаж после переезда в столицу даже не планировал, военное образование мало кому интересно, вот и пошёл вверх из менеджера по продажам), с постриженной под ноль головой (военное прошлое ни при чём, спасибо деду по материнской линии за алопецию, хорошо, что форма черепа правильная), с лёгкой небритостью на лице (на самом деле, уже недельной, у него щетина так странно то ли растёт, то ли не растёт), ростом то ли 1,85 метра, то ли 1,83 метра (никогда не понимал, зачем нужны точные показания, кроме как для пошива одежды на заказ), с лёгкой сутулостью (даже до 28 лет могут происходить события, которые способны согнуть), с проездным в кармане (и с чёрным автомобилем возле подъезда, ключи от которого небрежно валяются на полке в коридоре), с неизменной чёрной кожаной сумкой то в одной руке, то в другой (всегда с собой на работу какие-нибудь фрукты, все документы и ключи с телефоном в боковом кармане, а на дне сумки флакон туалетной воды), с блуждающей улыбкой на лице и хорошим настроением (он относился к тем людям, которые легко просыпаются ранним утром, полные сил и энергии).

Ваня пробирался сквозь метро и миллионы людей на работу. Он не затыкал свои уши наушниками, давно оставил эту привычку позади, спутав провода наушников навсегда в какой-то коробке в недрах квартиры. Ваня рассматривал людей. Вглядывался в их отрешённые, сосредоточенные, задумчивые, улыбающиеся, кусающие губы, хмурящиеся, потерянные, растерянные, извиняющиеся, рассерженные, измученные и многие другие лица. Скользил по ним, будто сквозняк по метро. А если взгляды случайно встречались, тут же отскакивал своим взглядом, как шарик в бильярде после удара. Ведь никто не любит смотреть в глаза незнакомцам. Да и знакомцам тоже. Ваня это знал. Он всегда, разговаривая с кем-то, смотрел собеседнику в глаза, и очень редко они встречались взглядами. Только женщины не боятся смотреть. Ищут что-то всё время. Выискивают. Цепляют. Ловят.

Ваня весьма искусно лавировал внутри толпы, не задевая никого руками и ногами, опережая многих в тараканьих бегах от вагона метро к эскалатору наверх. Он всегда шёл слева, потому что не любил, бестолково замерев, стоять на ступеньках эскалатора и ждать, когда усердный механизм привезёт его наверх. Ваня шёл по левой стороне наверх, обгоняя стоящих справа, догоняя стоящих впереди. Заполняйте обе стороны эскалатора. Экономьте время. Уважайте других. Правила и законы в России весьма интересны с точки зрения их содержания и исполнения. Всегда перед эскалаторами пробка. Всегда все хотят встать в одну колонну. Всегда есть те, кто торопится и скачет вверх по ступенькам. Как будто сейчас закончится воздух в лёгких и нужно скорее выбраться на поверхность. И вдохнуть. Тффаааааа.

Возле выходов со станций метро расчистили место, убрав все незаконные и законные постройки для успешной и неуспешной торговли. Сделали так, чтобы застоев в подземных переходах не было, чтобы свободнее происходило извержение из подземного вулкана на поверхность. А ведь не так давно выходы из метро были обставлены ларьками, переполненными скупкой и продажей, огромным количеством людей, одетых в рекламу, раздающих рекламу, выкрикивающих рекламу. Кипела жизнь вокруг жерла вулкана. Теперь же вся незаконная деятельность до последнего микроорганизма вокруг выходов из метро выжжена благодаря стараниям градоначальника.

Ваня проходил каждый рабочий день, утром и вечером, а если были встречи вне офиса, то и днём, по раскидистому подземному переходу станции метро «Авиамоторная», лавируя между потоками и покрытым кафелем колоннами, глядя на пустые глазницы недавно отстроенных ларьков, глядя на пульсирующие светом, ширпотребом, кофе и дешёвыми вещами действующие ларьки, изредка думая о том, как они тут под землёй умудряются ходить в туалет. Выходил из подземного перехода каждое утро и заходил в небольшой магазин, где продавали кофе и сэндвичи с салатами. Где же старые добрые бутерброды? Такое слово в столице давно забыто. Сэндвичи и брускетты пришли на смену. Бутерброды были с колбасой, а сэндвичей таких нет, минимум с ветчиной. И на каждом углу кофейни. Разве столько кофе можно выращивать? Ваня кофе не любил и старался его не пить, только при необходимости — поддержать разговор или повлиять на давление. Поэтому он покупал только сэндвич и отрицательно отвечал на вопрос продавца о стаканчике кофе, выходя практически вместе с отрицательным ответом на улицу.

Немного дальше от этого магазинчика стоит под мостом светофор, который регулирует редкие машиноавтобусогрузовики и нескончаемый поток людей, которых выплёвывают подходящие каждые несколько минут электрички, спешащие с утра из области под уютное длинное крыло Казанского вокзала. Отдышавшись под этим крылом, электрички уже не спеша следуют в депо или обратно в более тихую и размеренную Московско-Рязанскую область.

Этот светофор под мостом настолько мал и слаб, что не может долго сдерживать постоянный и большой поток людей, люди из этого потока всегда норовят расплескаться за края бордюров, словно кипящая вода в кастрюле с закрытой крышкой, случайно задеть проезжающие автомобили, спешно пробежать перед чьим-нибудь капотом.

Сегодня возле этого немощного светофора на искусственном пригорке из вырытой земли стоит аккордеонист. Он одет в грязно-зелёную куртку, странно-коричневые штаны, серо-чёрные ботинки, на лице пытаются мимикрировать под кожу светлые усы, а на голове довольно сидит сияющая начищенным самоваром новенькая чёрная кепка с нелепой радужной бегущей строкой из светодиодов. Роста аккордеонист невысокого, поэтому ему подойдёт такое немного уничижительное определение — мужичонка. У этого мужичонки на лице блаженная улыбка, взглядом он старается зацепиться за чей-нибудь проходящий мимо взгляд, словно скалолаз за следующий на пути к вершине выступ. Но никак не может, потому что люди в своём большинстве не смотрят в глаза. Это мужичонка давно подметил.

Ваня остановился на противоположной от аккордеониста стороне дороги, вылавливая звуковые волны аккордеона из огромных прибойных волн приходящих и отходящих электричек. Этот пешеходный переход всегда немного раздражал Ваню, потому что люди на нём были не людьми, а толпой, норовящей совершить суицид под колёсами проезжающих машин. Он смотрел на мужичонку с неподдельным интересом, потому что такого колоритного персонажа ещё не встречал, хотя живущих в Москве и гуляющих по её улицам редко можно чем-то удивить, даже почти невозможно.

Мужичонка лихо отплясывает пальцами на клавишах мотивы известных танцевальных хитов разных десятилетий прошлого века, словно в последний раз, даже ощущение возникает, что клавиши аккордеона вот-вот начнут разлетаться в разные стороны чёрно-белыми тире и дефисами. Возле ног мужичонки стоит сумка с раззявленным нутром и картонная табличка с надписью: «Любые праздники. Любой репертуар». Кто-то в Москве пользуется услугами аккордеониста? Выходит, на предложение есть спрос, иначе не поставил бы табличку.

Немощный светофор отчаянно в миллионный раз за утро показал красный свет, который остановил всего лишь одну машину перед бурлящим потоком людей. За рулём автомобиля зелёного цвета и компактных размеров сидела девушка. Она открыла окно со стороны пассажира, выключила радио, закурила длинную и тонкую сигарету. И не тронулась с места, когда светофор сменил свой красный свет на зелёный, миновав жёлтый. Сзади кто-то раздражённо плюнул ей в спину гудком, на что она вальяжно включила в ответ аварийную сигнализацию, не сдвинувшись с места. Девушка прищурилась и впилась взглядом в аккордеониста, периодически поднося сигарету, чтобы затянуться и отпустить на волю дым. Её взгляд замер. Пешеходы не успевали заметить, что девушка в зелёном автомобиле стояла уже несколько смен цветов светофора, а именно пятнадцать. Мужичонка тоже не замечал её, продолжая так же самозабвенно улыбаться и усердно плясать пальцами по старым клавишам, автоматически цепляясь взглядом за проходящих людей.

Ванина Анастасия Викторовна, девушка за рулём зелёного автомобиля (сама сдала все экзамены для получения водительского удостоверения, с восьмого раза, без взяток), 32 лет от роду (по ней и не скажешь, выглядит моложе), коренная москвичка (исчезающий вид, тщательно берегущий своё родство со столицей), замужем (брак весьма сомнительный по качеству), без детей (потому что брак сомнительный по качеству), блондинка (самая настоящая, но не только с мозгами, да ещё и с работающим серым веществом на зависть многим вокруг), обладательница нескольких высших образований (психолог и филолог основные, остальные были вызовом самой себе), обладательница вредной привычки (курение было её страстью — даже не привычкой, а употребление красного вина она вообще за вред не считала — разжижает кровь), обладательница пухлого красного ежедневника (который обновлялся каждый год, не меняя цвет, обновляя содержимое, которое являлось личной жизнью её клиентов в психологическом центре).

Настю аккордеонист привлёк своей простотой и самобытностью. Она сама причастна к творчеству — занимается поэзией и живописью. Люди творческие всегда овладевали её вниманием, она хотела разглядеть их поближе, понять, что ими движет, разглядеть их талант, ведь через него можно увидеть их душу (пусть и звучит это несколько не по-научному, не так, как мог сказать бы человек с пятью образованиями, да и что дают образования, только дипломы и теоретические знания, а дальше всё опытным, эмпирическим путём, пусть и полным преград и ошибок). Насте всегда был интересен источник любого творчества — ведь у всего есть первопричина и начало, а люди творческие — обязательно люди истеричные, иначе не было бы никакого творчества (хорошо, что произошла с ней эта самая психология, сначала сама пошла в терапию, потом вынырнула, решила получить образование, пойти и что-то дать людям, помочь им разобраться, да и самой разобраться). Сейчас она задумчиво сидит в машине, закуривая третью сигарету, слушая такие знакомые мелодии из детства и юношества, смотрит на бегающие глаза в глубине глазниц мужичонки, блуждающую под слабозаметными усами улыбку, торопящиеся по зебре пальцы.

— Так и надо, — её губы непроизвольно превратили мысли в звуки, пропустив слова наружу.

Настя всегда одобряла и подбадривала такое отношение и поведение (так и надо, разрывая меха, выворачивая наизнанку душу, не обращая внимания на прохожих, на насмешливые взгляды, потому что кто они такие, да никто, проходящие мимо люди, случайно находящиеся в моменте рядом, да они завидуют, я точно знаю, ведь только зависть выглядит жестокой и нелепой, эта кепка у него прям памятник независимости и свободе, вот бы и все такими были, проще смогли бы жить, никого не убивая, а так всё время гонится человек за чем-то мнимым, а гнаться не надо, остановитесь хоть на несколько мгновений, вот так, на пригорке, в нелепой кепочке, усы свои не сбривайте, чтобы смешно смотрелись, и попробуйте), потому что душу открывать умеют не все, но открытая душа, без потёмок, помогла бы многим вокруг. Ведь если ты себя не любишь, как тебя смогут полюбить окружающие? Если ты себя не принимаешь, как тебя могут принять окружающие? Она слушала мелодии из прошлого, которые ей чем-то напоминали старичка, пытающегося отплясывать под современные мотивы, слушала и улыбалась тому, насколько они искренни и открыты.

Настя ехала на предстоящее собрание (может, и не собрание, может, какая-то даже коллаборация, ведь они объединены одной целью, пока, правда, непонятно, как это всё будет происходить, как все друг друга воспримут, примут, а примут ли, не знаю, но надеюсь, главное начать) людей по интересам — она организовала психологическую группу, в которую входят люди творческие, самовыражающиеся посредством творчества и решающие внутренние проблемы также посредством творчества. Эта проектная группа только-только появилась на свет — сегодня предстояло первое собрание в реальной жизни, до этого все вместе они существовали в рамках группы в социальной сети, а ещё раньше всех участников объединяло знакомство с Настей и ещё парой психологов. Настя очень волновалась, потому что она давно взращивала идею о том, чтобы как-то объединить всех этих людей, с которыми встречалась один на один, она считала, что поможет всем — и даже в чём-то себе — разобрать на атомы тот страх, который сковывал творческую душу.

Настя смотрела на мужичонку, его смешную кепку, его пригорок, докуривала четвёртую сигарету, медленно растягивая дымное удовольствие (аккордеониста пригорок похож на Голгофу, только не распинайте его, а они смеются, в глазах смех, во рту смех, но не вслух смех, моя группа тоже как кучка, только современная, тоже будет могучей, если не распнут, поживём и увидим), потеряла из виду время, наслаждалась этой непосредственностью и самобытностью. Но пора было ехать, она отключила аварийный сигнал, сняла автомобиль с ручного тормоза одновременно с нажатием акселератора, сняла свой прикованный на время к аккордеонисту взгляд, практически тут же ударила по педали тормоза, потому что почти на капот уселся какой-то высокий парень с кошачьей улыбкой, немного оттопыренными ушами и извиняющимся видом.

— Премного извиняюсь, — услышала Настя в ещё открытое пассажирское окно и снова надавила на акселератор, когда этот парень спешно вернулся на тротуар.

Родион Сергеевич Запашный, высокий парень с кошачьей улыбкой (улыбается всегда и везде, стараясь вызвать доверие и расположить к себе собеседника), 25 лет от роду (с виду молодой, но уже умудрённый жизненным опытом, слегка уставший от рутины и знающий все премудрости жизни), ростом 1,91 метра (всегда приходится немного наклоняться в метро, заходя в вагон, словно поклон сразу приветственный всему вагону отдаёшь), холост (ещё слишком молод, нужно нагуляться вдоволь), состоящий в отношениях (хорошая девушка, но всё же тянет немного по сторонам посмотреть и потрогать), без детей (в надежде на то, что неожиданностей через несколько лет не возникнет), с харизмой (ведь недаром день рождения в августе, Лев как-никак, обязывает быть импозантным мужчиной, покоряющим дамские сердца), с кожаной сумкой в руке (всегда с собой полупустая сумка, в которой сиротливо болтаются карта для проезда в метро, банковская карта, кредитная карта, пачка сигарет и зажигалка), с наушниками в ушах (очень не очень слушать происходящее вокруг).

Родион Запашный стоял возле светофора и улыбался вслед зелёному автомобилю. Он считал себя максимально обаятельным и привлекательным, испускающим такую ауру, от которой у любой девушки подкашивались ноги и любое высокомерие, бросая её в объятия харизматичного Родиона. Глядя на след автомобиля, который уже уехал и затерялся за домами и поворотами, он подумал о том, что лучше бы она его сбила, потом повезла бы в больницу, он бы её очаровал, возможно, что-то бы да и вышло, она бы дождалась его из приёмного покоя, где для более героического вида он попросил бы симпатичную медсестру наложить ему повязку, а может и гипс, вышел бы с серьёзным лицом из приёмного покоя, сел обратно в её автомобиль, она бы принялась расспрашивать, восклицать, и тогда можно было бы на заднем сиденье…

Родион настолько зафантазировался, что чуть ли не сел на капот ещё одного автомобиля на том же светофоре, под те же рваные и грязные звуки гармошки из рук смешного усатого мужичка, который ещё и картонку со своими царапками под ноги кинул. Лучше бы работу нашёл, а не раздражал людей с утра, и так утреннее настроение не самое фееричное, нелепая музыка добавляет раздражения. Родион стремительно перебежал дорогу на красный сигнал светофора для пешеходов, чтобы поскорее купить большой стакан кофе, американо без сахара, закурить сигаретой, окончательно проснуться.

Родион грациозно, как лев, шёл на работу, не спешил, потому что вышел из дома рановато, время не рассчитал, а в офисе появляться раньше положенных девяти утра не очень-то ему и хотелось. Он считал, что не стоит усердствовать, ведь есть распорядок дня, который оглашает начало рабочего дня в 9 часов утра. Хотя в большинстве случаев он опаздывал. Ну нет, не опаздывал, а задерживался по причине того, что транспортная обстановка в шумящей столице Российской Федерации весьма сумбурна и не поддаётся точным просчётам. Вот даже взять сегодняшнее происшествие — он с большой долей вероятности мог бы оказаться внутри зелёного автомобиля, с симпатичной блондинкой за рулём, на пути в больницу, а такой случай явно тянул на прибытие в офис после обеда или даже отгул в счёт больничного, как-то так.

Перейдя дорогу и купив себе большой стакан чёрного, как мгла, кофе, Родион решил пойти через сквер, а не вдоль железнодорожных путей, потому что так будет немного дольше, время сможет подбить как раз к девяти утра. В этом сквере каждое утро собирались на лавках заядлые алкоголики этого района Москвы. Покусанные пчёлами, они разговаривали и смеялись своими покорёженными от алкоголя голосами. В их жизни существовало только одно желание — поскорее выпить. Родиона передёрнуло от их внешнего вида и их развевающейся на несколько метров вокруг ауры, он скользнул взглядом в сторону железнодорожных путей и увидел идущего на работу Ваню Иванова. Они работали вместе, но не были хорошо знакомы. Ваня казался Родиону человеком закрытым, потому что когда они встречались в офисных коридорах, то у Вани всегда было серьёзное лицо, отрывистые реплики с трудом у него выходили, словно намертво приклеенные. Родион знал, что Ваня Иванов хорошо общается с генеральным директором, вроде как даже друзья, вроде как даже давно. Ваня при Родионе занял должность заместителя генерального директора и отвечал за развитие бизнеса в продуктовом направлении их ИТ-компании. Родион пересекался с ним по работе в проектах, по-своему завидовал тому, что Ваня вырос в компании, начав с менеджера по продажам, старался его разговорить, но у него плохо получалось, Ваня не поддавался выдаче информации о себе самом.

Родион считал, что именно такая закрытость является причиной всяческих слухов и сплетен о Ване. Говорили, что он отмороженный бывший военный, который умеет только отрывисто командовать, лая на подчинённых, что он не дружит ни с кем, потому что никого не уважает, считает себя выше других. С виду так и не скажешь. Хотя как в шутке есть доля правды, так и в сплетнях есть своя правда, ведь не рождаются же они из пустоты. Всё же Ваня вызывал у него какое-то сомнительное чувство лёгкой неприязни, похожей на зависть. Только никому он не завидовал. Время Родиона ещё настанет!

От железнодорожных путей до Родиона донеслась целая симфония громких звуков — частые гудки электрички, визг тормозов, крики людей, металлический грохот.

Ваня шёл вдоль железнодорожных путей, мимо касс, мимо покосившихся от времени ларьков, мимо спешащих прочь от турникетов людей, вдоль метрового железного забора, который ограждал сквер — с великолепным названием «Новый» — от проходящего потока людей из электричек, но не ограждал этот сквер с его фонтаном и лавками от местной когорты алкоголиков. Они каждое утро бросались в поле зрения Вани. Маргиналам абсолютно нечего терять. Их жизнь проста. Как пятьдесят помятых рублей. Нужно найти где-то денег. Потом найти магазин. Трясущимися руками залить огненной воды. Мотор заведётся. Тепло и беззаботность вновь коснутся тел. Ваня не знал точно, стоит ли завидовать такой беззаботности, потому что долгосрочная перспектива такого времяпрепровождения полноценно ему была не ясна. Выглядит примитивно. А разве не была жизнь примитивна в принципе раньше? Нужно было искать себе пропитание. Только в этом и заключался смысл. Пропитание и кров. И семью. Которым тоже нужны были пропитание и кров. И продолжать род. Снова искать пропитание и кров. И не задумываться о каких-то там материях. Пьяный лающий смех, оставшийся сбоку и позади, словно пёс, бросался на мысли Вани.

Будь как все, не выделяйся. Лаешь с маргиналами — лай. Идёшь в толпе — иди. Ваня увидел мелькнувшего за железным забором вдоль железных путей Родиона Запашного, с которым они работали в одной компании под говорящим названием «Вперёд!». Родион ему казался человеком с высоким мнением о себе, считающим себя всегда правым и неспособным на ошибки. Так ему казалось со стороны, хотя близко он его не знал, мог оценить только по рабочим моментам. Непоколебимость и уверенность — разновидность свободы. Никогда не ошибаешься, всегда есть всему объяснение, причём никак не связанное с тобой. Чем не свобода? Ваня всегда находился в каких-то поисках, сомнениях, неуверенности, попытках разобраться, выяснить истину. А зачем? Можно жить в своей голове. Можно не искать никаких ответов. Считать, что это вокруг всё не такое, какое-то квадратное, а не ты с каким-то особенным взглядом.

Люди по своей природе не могут быть свободными. Не хотят быть свободными. Ваня это улавливал какой-то частью своего разума. Или души. Душа разум, дышала душа. Никто не свободен, все зависимы. Люди, например, зависимы от жизни. Не будет жизни — не будет людей. Это основной довод не в пользу свободы. Как жить в нынешнем мире, отбросив деньги, социум, одежду, образование? Даже маргиналы эти лающие не свободны до конца — им нужны деньги, пусть немного, пусть они будут довольствоваться звенящей и брякающей мелочью, но необходимость в ней всё равно есть. Можно красть? Тогда их изолируют от общества, от чистого неба над головой. Нет никакой свободы. Люди сами придумывают себе зависимости.

Визг тормозов электрички и беспорядочные крики разогнали мысли Вани, словно суетящихся на дороге воробьёв.

Семёнов Антон Андреевич, генеральный директор компании «Вперёд!» (создал сам, до этого работал менеджером по продажам в небольшой ИТ-компании, а ещё до этого — инженером в телекоммуникационной компании), 34 лет от роду (впереди вся жизнь, 34 тянут на 24), женат (с женой познакомились благодаря работе, долгое время скрывали, потому что она работала в международной корпорации и вела компанию Антона как партнёрский менеджер), детей нет (ещё так много нужно сделать, прежде чем заводить детей, нужно быть полностью готовым, чтобы обеспечить их жизнь, и вдоволь перед семейной жизнью попутешествовать), с постриженной головой под ноль (давно выработанная привычка, никакие залысины здесь ни при чём), с квартирой недалеко от работы (купил двухкомнатную хрущёвку ещё на премию менеджера, в стареньком жилом доме, но зато не только не за МКАДом, но и неподалёку от «трёшки»), с красным спортивным мерседесом (всегда любил скорость, первую машину помял полностью вкруг, будто лист бумаги, всегда любил выделяться — красный цвет обращает на себя внимание).

Красный спортивный мерседес нарушал правила дорожного движения, стремительно обгоняя застрявшую в горле шоссе утреннюю пробку по трамвайным линиям, проходящим рядом. За рулём автомобиля сидел проснувшийся десять минут назад Антон, который спешил на работу в офис, где работал уже десятый год генеральным директором. Странное словосочетание — работать генеральным директором. Для многих это даже не работа, а сплошной отдых, который прерывается только на подписание документов в нарядной папке синего цвета. Наверное, нынешнее поколение на вопрос «Кем вы хотите стать?» вместо космонавтов-таксистов-пожарных-милиционеров будет выбирать генерального директора. Ну, или блогера. Потому что оба ничего не делают и зарабатывают целую кучу денег.

Каждое утро навигатор показывает Антону, что время в дороге до офиса составит 20—25 минут, потому что весь небольшой путь залит осенними красками от невинно-жёлтого до чёрно-бордового, но каждый раз Антон сокращает это время до 7—10 минут, практически пролетая мимо стоящих автомобилей по трамвайным линиям, разворачиваясь через сплошные, выезжая на встречку. Антон ненавидит пробки. Антон ненавидит стоять на месте. Ему всё время нужно куда-то стремительно лететь, ловя сердцем адреналин.

«Жизнь — это встречный эскалатор. Если ты стоишь на месте, то уедешь вниз. Если будешь идти, то останешься на месте. Для того чтобы продвигаться вперёд, нужно бежать» — любимая фраза Антона, которую он показывал всем, ввинчивая крепким саморезом в гипсокартонные умы.

Антон любит свою работу. Некоторое время в Москве он работал наёмным работником в нескольких компаниях, начинал с инженера в телекоммуникационной компании, потом наступил момент, когда в его сознании мелькнула мысль о том, что нужно идти своим путём, нужно самому прокладывать дорогу, не следовать чьим-то указаниям. И Антон пошёл в налоговую, чтобы открыть своё первое юридическое лицо. В кармане была тысяча долларов, совсем рядом был друг детства, который ничего не понимал в происходящем, но готов был помогать во всём Антону, был снятый строительный вагончик, в котором Антон решил наладить сборку компьютеров, и всё. Ах да, ещё вера. Вера в то, что Антон выбрал правильный путь.

В это утро красный мерседес резко был пойман такого же цвета светом светофора под мостом. Перед взглядом Антона посыпались люди. В этот короткий миг остановки Антон усиленно листал фотографии и публикации социальных сетей на мобильном телефоне, бесцельно рассматривая чужие жизни, прогоняя прочь стоящее на месте время. Он ненавидел стоять, ему нужно было обязательно чем-то занимать себя, в такие моменты социальные сети всегда услужливо оказывались рядом.

Визг тормозов электрички и неразборчивые крики людей вырвали Антона из объятий телефона, он попытался сфокусироваться на источнике звука, но тот был вне зрительной досягаемости. Загорелся зелёный, и машина в ответ проверещавшим откуда-то звукам взвизгнула резиной и промчалась в поворотах, оставляя позади так и не увиденную Антоном неразбериху.

Науменко Максим Васильевич, музыкант (не по образованию, а по состоянию души), 27 лет от роду (предпочитающий не думать навязчиво о том, что в мире существует «клуб 27», в который зачисляют музыкантов), не женат (мама всё время занимается сводничеством с дочерями своих многочисленных подруг, но Макс так никого пока не встретил, чтобы перехватило дыхание и захотелось провести остаток дней вместе), без детей (хоть и музыкант, но не популярный рок-н-рольщик, поэтому нет никакой толпы поклонниц, рвущихся за сцену), с медиатором в кармане штанов (даже при отсутствии гитары в чехле за плечом он всегда с собой брал пластиковый треугольник как талисман), коренной москвич (ничего в этом выдающегося нет, территориальная принадлежность, не более того), с твёрдыми подушечками пальцев левой руки (постоянная игра на гитаре закаляла слух и пальцы, он не мог представить себя без инструмента, потому что именно гитара была его проводником в настоящую жизнь).

Сегодня был совершенно обычный, ничем не примечательный, ничем не отмеченный, всеми замеченный день. Таких дней уже было сколько-то тысяч и сколько-то тысяч ещё будет. Но всё же сегодняшний день выделяется из всех этих тысяч — Максима пригласили на прослушивание в проект «Музыка в метро». Мама постаралась. Максим немного поморщился, узнав, что без его ведома мама отправила заявку, а потом пришло и подтверждение. Зачем всё это? Он понимал, что мама хочет, чтобы как лучше, чтобы что-то поменялось, правда, у него самого не было желания что-то менять, нужно сделать ей одолжение, съездить туда, где на тебя будут смотреть члены жюри, оценивать твою технику игры, артистичность, тексты, не сходящую с лица улыбку. Что там ещё посмотрят? Возможно, потребуются анализы. На Арбате было для Макса намного проще — никаких тебе официальных заявлений, разрешений, одобрений, согласований, крестиков, транспарантов, встаёшь там, где удобнее, забываешь обо всём и погружаешься в песни. Максиму становилось легко и уютно, когда он отпускал своё творчество в свободное плавание, в открытое общество, проходившее мимо, звуковые волны плескались, иногда переходя в шторм. Они дарили свободу. Нигде не было так свободно, как во время исполнения уличных песен. Макс даже сделал себе две татуировки на левой руке, на одной были ноты его любимой песни, а на второй гитарист с вырванным из груди сердцем, которое символизировало оголенность истинного творчества. Больших денег Макс не зарабатывал, да он и не ставил перед собой цели хоть какой-то коммерциализации своих песен. У него была стабильная работа инженером в газовой компании, где он получал скромный оклад и изредка такую же скромную премию. На работе делал только то, чего от него ждали или напрямую говорили, не больше, потому что напрягаться не было смысла. Работа для Максима была жизненной необходимостью, потому что в современном мире нужно обменивать деньги на блага цивилизации в виде проживания в тёплой квартире, возможности использования сотовой связи и интернета и хоть какой-то еды. Творчество не было способно генерировать деньги, да и не для того Макс им занимался. Он жил в бабушкиной квартире, оставленной ему в наследство как единственному внуку, что сильно сокращало требуемые минимальные расходы на поддержание жизни физической оболочки в Москве. Макс любил в разговорах препарировать себя же на физическое и духовное, гордясь тем, что посвящает себя больше духовному, творческому, независимому. Он считал, что настоящее творчество не должно быть испорчено деньгами, планами продюсеров, рекламными кампаниями, планами выходов синглов и альбомов. Настоящее творчество не имеет рамок, границ и обязательств. Для настоящего творчества нет правил. Эти мысли хаотично перемешивались в сознании Максима, толкая его приезжать на Арбат, получать настоящее удовлетворение от своих песен, аплодисментов неизвестных прохожих, одобрительных улыбок, лёгких кивков, пронзительных и небезучастных взглядов. А вот проект «Музыка в метро» ему казался как раз теми самими рамками, правилами, где за тебя выбрали, на какой станции метро и где именно нужно встать, чтобы пассажиры слушали музыку, какой репертуар играть, чтобы не нарушить потока сознания пассажиров, не задеть их различных взглядов, не быть неуместным в архитектурной композиции станции. Только из-за мамы. Она всегда старалась для него.

Макс принципиально не платил за проезд в электричке. Железнодорожная станция Новая находилась в пяти минутах ходьбы от его дома, а он до платформы шёл все десять, потому что обходил серый металлический забор, которым попытались оградить железнодорожные пути от несанкционированных пассажиров. Обходная тропинка была хорошо протоптана такими же борцами за светлый коммунизм. Макс всегда на улице ходил в наушниках, погружая себя в звуковые волны, отключаясь от реального мира, оставляя только чувство навигации. Он не любил звуки других людей, их разговоры, шум машин, ещё сильнее — грохот проходящей мимо электрички. Он ходил практически всегда по одним и тем же маршрутам, поэтому его сознание не нуждалось в активной работе навигации. Капюшоном толстовки он сужал зону видимости, чтобы сложнее было заглянуть в его лицо и увидеть хоть что-то. Зачем внешнему миру рассматривать его? Когда надо, Макс сам ему откроется. На Арбате именно этим и занимается, для всех остальных мест — он призрак.

Сегодня Макс абсолютно так же обходил длинный металлический забор, как и в тысячах дней позади, купался в звуковых волнах, укрывался под капюшоном, максимально скрывался от окружающего его мира. Тем более что маршрут был предельно простым — на электричке до Казанского вокзала, там нырнуть в подземку, простоять на эскалаторах и в вагонах, следя взглядом за мелькающими мимо платформами станций. Внутри было неспокойно от предстоящей то ли встречи, то ли прослушивания, то ли ещё не пойми чего. Мелькнула мысль, что не стоит ехать в эту метромузыкальную контору, вместо этого поехать снова на знакомый Арбат, почувствовать свободу и счастье, чтобы выходной на работе не был взят зря. Но Макс очень сильно любил маму. Она всегда старалась.

Макс подошёл к торцу платформы, которая нависла над ним своим выпуклым, словно пивное пузо, забором, который по инженерной задумке должен был предотвратить доступ несанкционированных пассажиров, но они смело забирались со стороны путей, где никаких заборов не было. На какие-то секунды Макс замер, стоя у торца платформы. В наушниках заиграл Crazy Train в исполнении великого и ужасного Оззи Осборна. Он остро почувствовал гитару в чехле, которая стала за долгие годы верной спутницей, которая рвала вместе с ним свои струны, от души, от сердца, со всей силы. Эта гитара прошла вместе с ним сотни, если не тысячи, километров, в тысячах прошедших дней тряслась в электричках, перекрикивая железный стук колёс и человеческий гул, обдувалась ветрами и обжигалась солнцем на Арбате. Эта гитара так же любила свободу, радостно выпрыгивая из чехла сразу Максу на руки, словно опьянённая от счастья невеста. Макс ей никогда не изменит, они вместе состарятся. И только смерть сможет их разлучить.

Макс почувствовал, как подкатывают куда-то к горлу души новые слова новой песни. У него часто так — в самом неподходящем месте, в самое неподходящее время. Ведь на электричку может опоздать. А может, стоит опоздать? Не зря же второй раз об этом подумал. Он торопливо достал мобильный телефон, открыл заметки. Трясущаяся рука выписывала трясущимися пальцами ровные буквы, слова и строчки. Без знаков препинания, без абзацев, без строфы на одной строке, всё в кучу, одним предложением, пока не забыл, пока что-то щёлкнуло. И только смерть сможет их разлучить. Безумное соло безумного Оззи в его безумном поезде. Будто торопило все слова вывалиться из головы Макса в телефонные заметки. Пусть слова тоже сходят с рельс.

Макс закончил складывать слова в цифровую копилку. Полегчало. После того, как он заканчивал писать очередные слова очередной песни, ему становилось легко — плечи опадали, расправлялись, в груди становилось больше места для вдоха, голова становилась лёгкой, глаза смотрели уже больше, чем на 180 градусов. Макс был доволен — день начался плодотворно. Но нужно ускоряться — можно опоздать. Он подошёл к краю платформы со стороны путей. В ушах верещал припев: «Схожу с рельс на сумасшедшем поезде». Вперёд! Руки подняли тело по пояс. Резко положение тела в пространстве изменилось. Сильный удар. Мелькающий асфальт платформы и ноги. Огонь в груди, в боку, внутри, снаружи. Звёзды в глазах. Странная мягкость всего тела. Влажно и тепло. Где гитара за спиной? Почему рот не открывается? Так хочется закричать! Тишина и мгла. Система навигации отказала.

Перекинутый через железнодорожные пути мост держал своей спиной людей, которые остановились, чтобы посмотреть на происходящее внизу, на платформе. Платформа тоже была переполнена людьми, которые что-то рассматривали, прикрывая руками рты, хватаясь за головы и телефоны. Электричка сбила парня с гитарой, который теперь был под её колёсами, а она остановилась в середине платформы. Электричка даже не заметила веса его тела, сопротивления в нём жизни, желания продолжать жить и творить. Электричка молча нависла своей окровавленной мордой — то ли от краски, то ли от музыканта — над не видимым многими телом. Электричка даже не поморщилась. Круглые фары-глаза смотрели вперёд, где ждал вокзал. Туда и обратно. Другое не интересно.

Ваня стоял и смотрел на платформу внизу, где каким-то непонятным образом осталась лежать гитара в чехле. Наверняка вся превратилась в щепки, только упрямый чехол продолжает выполнять свою функцию и удерживает форму. Смотрел на взбудораженных пассажиров, которые разношёрстно реагировали на увиденную смерть. Может, сейчас поднимется человек и скажет, что всё в порядке? Смотрел на безразличную ко всему электричку, которая всего лишь делает своё дело изо дня в день. Вспомнит ли этого парня хоть кто-то? Или это был не парень? Жизнь, посвистывая, пойдёт дальше, через несколько минут уже забудет. У жизни очень короткая память. Иначе было бы трудно. Кому достанутся его песни? Записанные на какие-нибудь носители, загруженные в какие-нибудь далёкие облака, социальные сети, папки на стареньком компьютере. Хоть кто-то успел скачать хотя бы одну? Он хоть куда-то отправил свои демо-записи? Наверное, мало кто слушал его песни. Большинство, вероятнее всего, отворачивались, затыкали сильнее уши наушниками, давили звуки слов и музыки, как вшей. Может, он исполнял песни других артистов, умело и самоотверженно перепевая чужие слова? Кому вообще творчество нужно? Нужна только популярная культура, которая даже не культура, а правильно построенный бизнес по улавливанию и управлению настроением толпы. Там всё рассчитано. Придумывают кучу правил, чтобы маховик вращался, не останавливаясь, приносил деньги. А кому нужно искреннее творчество? Кому нужны простые душевные песни? Искреннее творчество так же незаметно сминается, расплющивается, словно монетка, положенная на рельсы перед идущим поездом. Словно этот человек с гитарой за спиной. Творчество идёт от сердца. В нём нет правил.

!!!дёрепан модаЗ

Кто сказал, что так писать нельзя? Кто сказал, что это неправильно? А если этот лозунг находит отклик внутри? И внутри не одного человека? Хотя в нынешнее время кого больше, тот и прав. Продукт неважен. Его ценность неважна. Важно только одно — нравится ли толпе. Но разве правила могут существовать без человека? Бедняга-музыкант нарушил правила. Теперь он под поездом. Несправедливо.

Ваня отошёл от перил моста, словно оттолкнулся от берега реки. Поток спешащих людей его подхватил, касаясь только одежды. В потоке тоже правила — например, правостороннее движение. Попробуй его не соблюсти, поток закрутит, перекрутит, выплюнет. По правилам жить проще, не нужно напрягаться. В потоке можно идти без труда — он обязательно куда-нибудь принесёт.

В офисе ещё никого не было. Хотя Ваня пришёл намного позднее, чем приходит обычно. Тишина стелилась по всему этажу невидимым глазу туманом. Ваня любил приходить в офис, когда ещё никого не было. Столы с компьютерами безмолвно ждут, когда за них сядут, ударят пальцами по клавиатурам и кнопкам телефона, выводя виртуозные неизвестные симфонии, застучат ящики тумбочек, будто рот Щелкунчика. Тишина сбежит ровно в 9 утра без оглядки, оставив за собой роящиеся разговоры, переговоры и шуточки, вернётся только к 18 часам, осторожно заглядывая в каждый кабинет, словно безродная дворняга, на которую шикает каждый прохожий. Вот и в офисе есть правила. Есть расчерченный на часы, минуты и секунды рабочий день. Есть начало и конец этого дня. Есть мужской и женский туалеты. Есть руководитель и подчинённые. Есть инструкции. Есть регламенты. А что, если дёрепан модаз? Тогда сложноподчинённая схема рассыплется на мелкий никому не нужный бисер, закатится за плинтус и тихо там схоронится. Правила в жизни нужны, чтобы её упрощать, а не усложнять. Но жизнь распорядилась иначе. Люди решили, что будет лучше, если всю жизнь перевязать, пронизать, заклеить, переклеить, насытить, накачать правилами.

!!!

дёрепан модаз

Возьмите ручку и попробуйте написать. Неудобно? А как же лунная походка Майкла Джексона? Это как посмотреть.