Прогресс

Александр Львович Гуманков, 2016

Размышления о смысле бытия и своем месте под солнцем, которое, как известно, светит не всем одинаково, приводят к тому, что Венилин отправляется в путешествие меж времен и пространства. Судьба сталкивает его с различными необыкновенными персонажами, которые существуют вне физических законов и вопреки материалистическому пониманию мироздания. Венечка черпает силы при расшифровке старинного манускрипта, перевод которого под силу только ему одному, правда не без помощи таинственных и сверхъестественных сил. Через годы в сознании Венилина, сына своего времени и отца-хиппаря, всплывают стихи неизвестного автора. Он не понимает откуда они берутся и просто записывает волнующие его строки без конкретного желания и цели, хотя и то и другое явно вырисовывается в определенный смысл. Параллельно с современным миром идет другой герой – вечный поручик Александр Штейнц. Офицер попадает в кровавые сражения, выпавшие на долю русского народа в разные времена и исторические формации.

Стихи про КаНАрЕЙКУ

Этого не может быть,

Как тут быть и как тут жить?

Канарейка в магазине научилась говорить.

Это ж против всех законов,

Как же так, такая прыть,

Среди рыбок и тритонов

Взять и враз заговорить!

Дядя Саня дяде Симе

Новость эту сообщить

Побежал до магазина,

Как тут дело не обмыть.

Через час народ собрался

Возле дома номер пять.

Надо ж, братцы, разобраться,

Обсудить, обмозговать.

Дядя Саня, тот ликует:

— Вы подумайте, братва,

Ведь теперь про наш Кукуев

Затолкует вся страна.

Кинохроника, газеты,

Вы представьте, земляки!

Мясо, колбаса, котлеты,

И особые пайки.

(Дело происходит в 80-е годы 20-го столетия. Все приличные продукты — по блату, из-под полы. Особые пайки (ударение на последний слог) доступны определенной касте из высокопоставленного аппарата советского руководства. Для прочей среды массового обитания предполагались продовольственные заказы пару раз в месяц, или под праздники, установленные календарным режимом руководства страны в соответствии с решениями ЦК КПСС. В заказ могло входить: батон сырокопченой колбасы, две или три банки тушенки, несколько банок в виде шпротного или другого рыбного изделия. В нагрузку к дефициту предлагались формации откровенно несъедобного характера, примерно на треть стоимости основных продуктов. Заказы доставались не всем. Путем честного розыгрыша в лотерейной шапке. Счастливцами становилась примерно половина участников трудового коллектива, остальные превращались в завистников).

И народ заволновался,

Возбурляндился народ.

Лишь один из них замялся,

Все кривил в усмешке рот.

Страсти сильно накалялись,

Канареечный психоз,

Сколько б мужики не мялись,

Взбудоражил всех до слез.

Если даже канарейка научилась говорить,

Все природные законы надо взять и отменить.

— Если надо, будем драться, —

Дядя Сима голосил,

— Нам бы только продержаться

До подхода главных сил!

Почта, телеграф, газеты,

Интервиденья канал…

Всюду выставить пикеты!

Политический скандал…

(Напомню, что в те времена было всего 4 телеканала в Москве. Остальные регионы в лучшем случае принимали один, причем не всегда первый. См. уч. или справ.)

— Нет, ребята, не годится,

Нам скандалить ни к чему,

Надо с нотой обратиться

Прямо в Кремль к Самому!

Пусть ответят невзирая,

Почему дурят народ?

От начала и до края

Пишут все наоборот.

Мы другой страны не знаем,

Вольно дышим, спору нет,

Если надо, разломаем

То, чего давно, уж, нет.

Нам такой закон не нужен,

Будем драться до конца.

Наш народ до гроба дружен,

Не стереть его с лица.

Пусть программа будет мини,

Но нельзя же допустить,

Чтобы птицы в магазине начинали говорить!

— Никаких гигантоманий, —

Отвечает телеграф, —

До особых указаний

Канарейку спрятать в шкаф…

Шум и гам такой поднялся,

Только тихо, под шумок,

Тот, который ухмылялся,

Канарейку уволок.

Иной раз иду, и тошнит меня. Только хожу я уже с палочкой, а тошнит как молодого. Пивных этих нет, улиц тоже. Снесли то, где гулял в детстве, сравняли даже то, что Поклонной горой называлось. Сам Наполеон на ней стоял и ждал преподнесения ключей от столицы. Нет теперь горы. Смешно? Забудут потомки, что гора была? Никто и знать об этом не будет. Так вот вам. Самая главная стройка была, чтобы эту гору срыть и сделать на этом месте кровавый фонтан и подземный музей боевой славы.

Привезли нас на субботник. Была Гора. Снизу проспект Калинина, который разливался поперек Москвы ресторанами и прочими заведениями для особо поставленных лиц различной национальности. Мы там тоже прогуливали, иной раз, несколько пар в году по поводу степухи.

Каждые выходные на эту гору привозили многочисленных, в то время, инженерно-технических работников (ИТР).

Гоголю страшно пришлось бы, но Венечка Ерофеев не был подвержен страху мракоберия прошлых времен, поэтому он ехал в электричке и спокойно наслаждался движением. Перестук колес заглушал хруст костей, выползавших отдельными фрагментами вдоль железнодорожной насыпи. Отдельные их фаланги поднимались и, повторяя движение метронома, показывали: не делай, как мы, если не можешь по-другому, проезжай мимо не задумываясь.

Опасения их напрасны. Пассажиры, сидящие на лавках около окна, обычно спят, а тем, которые давятся в середине вагона, не до них.

На каждой остановке были развешены плакаты о влиянии Мертвых душ на моральный облик современных пассажиров, которые не читали классиков, но твердо заучили лозунги, подписанные именами дедушек и отцов проктологической теории, отозвавшейся зубной болью во всех здоровых сердцах. Сердечный кариес — это эпидемия современности, когда брекеты ставить невозможно, пломбировать уже нечего, а корни удалять пока опасно, потому что возможен гипертонический криз. Имплантаты не приживаются, реплантантов взять негде, и все выходит через задницу.

Мы были послушными в определенных отношениях. Нам лопаты дали. Копайте, дескать, а то бульдозеры не могут. Бульдозеры пребывали в достаточном количестве. Надо было заставить молодых срывать свою гору памяти, чтобы воздвигнуть на этом месте зияющее чудовище под названием Поклонная гора.

Для того чтобы взобраться на гору, надо некоторые горы срыть. Тогда началось расчленение в наших юных сознаниях. Одни думали: раз приказали, то надо. Другие чувствовали, что не надо равнять равнину, ставшую горой, когда вокруг одни пригорки.

Нельзя с точностью определить, в каком месте Наполеону Бонапарте не принесли ключи от стольного града, потому что этого не было, а гора была. На ее пожухлой траве Коротышка-Император болтал ножками, восседая на своем барабане и, поправляя треуголку на облысевшей голове, кричал «Виват». В окуляре его подзорной трубы пылилось облако уходящих войск противника, и сверкали чистым золотом вожделенные купола Москвы.

Позади были долгие дороги сражений, и теперь под ногами сияла вершина славы.

В начале восьмидесятых двадцатого столетия мы воткнули лопаты на Поклонной Горе, спустились с нее и живем теперь по-разному. А тогда вся компания свалила вниз на проспект Калинина и пошла в известный тогда кабак попить натурального чешского пива, потому что у меня брат там работал очень важным человеком. Пивка попить в те времена было не так просто. Завозилось оно в магазины трижды в неделю и раскупалось в одночасье. Сорт предлагался один — Жигулевское, и разбиралось моментально. Когда был брошен клич: кончай фуфло, пошли по пиву, решение масс стало однозначным. Молодежь пошла под гору.

Комиссар на нас всех бумагу отправил по месту работы. Ругали крепко, но каждый отстаивал свои позиции исторической справедливости с точки зрения измов данного времени. Поскольку прицел пулемета был не особо заточен на сельскохозяйственные нужды, решили оставить пробный посев без надлежащих удобрений. За всеми дебатами прошло время. Поднялось закрытое забрало социализма, и все увидели его открытое лицо. Парк победы без нас расчистили, и вместо горы одно название осталось. Только лопаты наши, одним ударом вкопанные, по сей день там стоят. Хотите, проверьте.

Только техника во главе с комиссарами победу одержали. Ландшафт ровным сделали, чтобы никакому Наполеону на этой горе сидеть неповадно было. Хорошо бы тогда и Кавказ сравнять.

Поднимаюсь по ступенечкам Бабушкиного дома, что стоял на Новоселенской улице близь Крестьянской заставы. Думаю о том, что здесь родилась мама моя, и дядьки мои на свет появились, плечи мои в ширину раздвигались, а ноги уверенно топали по асфальту, и ладони бежали трещоткой по выцветшему забору. Я осознал себя в этом мире, к которому принадлежу, и никогда с ним не расстанусь. В ушах скрипят раскаченные перила, и ноги бегут по истертому камню ступеней. Каблучки мамы цокают наверх, и голос деда, которого я ни разу не слышал, произносит:

— Что-то ты, дока, задержалась сегодня?

— Пап, меня провожали, не стоит беспокоиться.

— Ладно, уж, вот сама повзрослеешь, тогда поймешь.

Все быстро повзрослели, начиная с 22-го июня 1941-го года. После войны в свои 49 дед умер, не дожив до моего рождения десять лет, а другого деда похоронили через год после моего появления на свет.

Оба поступили неправильно и лишили Дедства ребенка, который говорил:

— У меня бабок до фига, а деда ни одного.

Когда по дырам из небес

Прольется ливень мимоходно,

Ударят с градом или без

По стеклам, крышам, как угодно.

Когда напенится река,

От судороги ногти побелеют,

А ветер гонит облака,

На волнах гребни поседеют.

Глазами встретимся с тобой.

И ты без слов поймешь — я твой.

И капельки дождя из глаз

Дополнят ливень.

Мы познакомились… Ах, случайно не бывает. Когда ломали Новоселенскую улицу, мы с другом Ромкой развлекались, бегая по трубам. Был котлован. Был бульдозер. Мы жили на окраине Москвы, но все равно прикатывали на велосипедах сюда посмотреть…

Мама всегда на работе, папа тоже. Кузьминской шпане надо было показать, откуда ты. Самоутверждение. Главный козырь — брат в армии. Придет, ну тогда все получат.

Самое главное в дворянстве — это происхождение. Местные кузьминские короли песочниц отвергали мое таганское происхождение, потому что меня всегда сопровождала бабушка и даже завязывала шнурки на ботинках. Все решения дворовых проблем заканчивались появлением Бабы Маши и капитуляцией всех остальных бабок, теток, отцов, матерей и всего отряда, который мог противостоять ее внуку. Она отслужила бы за меня в армии и стала бы замечательным замполитом в действующих войсках на любой территории, где служит ее внук. Только скрутило ее. Мастера Боткинской больницы ничего не смогли. Бабушка умерла. Мама закурила. Я стал взрослым.

Из кузьминских хрущебок мы добирались до Таганки. Колеса велосипедов прекращали вращение, и мы выходили на помойку, где можно было найти все, что угодно для счастья, которого нельзя получить дома.

Потом ехали в Измайлово или на Соколиную гору. Нам было по десять лет от рождения.

Запрещаю все это читать детям до шестнадцати.