1 | Плато. Диалоги

Александр Левинтов

Первый том собрания сочинений философа и мыслителя Александра Левинтова объединяет произведения, написанные в жанре платоновских диалогов. Эта традиция в своё время была поддержана Галилеем, Кьеркегором, Ницше и другими. Диалоги «Плато» посвящены построению понятий персонажами из разных времен и эпох, что позволяет видеть «глубину резкости» культурно-исторического фундамента понятий и включает в себя также букет диалогов «Ойкумена», формирующих концепцию развития человеческой цивилизации. Книга содержит нецензурную брань.

…над нами проплывает…

— Ну, как? — с порога спросила она: а вдруг я все-таки заработал несколько тысяч сторублей.

— Ты знаешь, — начал придумывать я кислую шутку, — получилось нечто нетленное, вечное, не поддающееся инфляции и индексации. Заплатили, но по ценам прошлого лета. И купонами. Можно жить месяц — и в оправдание, которое лишь усугубило мою жену, добавил: статью вот написал.

— Насрать на нее. Дурак ты. — тихо и безнадежно заключила когда-то бывшая простой музой, а теперь — полнокровная и полномочная жена. Мелкой переводчицей, забыв о недавнем своем теоретическом кандидатстве, она заколачивала с девяти до пяти по сто с лишним баксов в месяц — больше, чем я за десять непрестанных месяцев исследований высшего пилотажа.

Струи из душа забили как взбесившийся Шарко — некогда и не на что его чинить. Мелькнули обрывки мыслей под мелкую щекотку воды:

— Ну, почему я в собственной стране должен терпеть языковую дискриминацию? Знание английского, почему-то именно английского, а не немецкого, китайского или шумерского, с лихвой заменяет любую профессию, любые знания, любое, даже самое славное имя. На хрен мне эмигрировать для ощущения своей ущербности? Этой второсортности и здесь до отвала. И чем профессиональней владеешь родным языком, тем меньший грош тебе цена.

Полуобсохший и босой до нательногго креста бухаюсь в постель поверх всего тряпья в недавние воспоминания…

…Сразу горячая, за двадцать по Цельсию, крымская весна в аллергических слезах и соплях, беспородный «совиньон», пять бутылок на доллар, вино юных молодоженов и начинающих интеллигентов, рассыпучий хлеб, по составу — блокадная маца, чахлая рыба потерянного поколения и названия, уютная набережная Салгира — собачий выгул с блядоходом.

Мы сидим, отогревая камни парапета горячими яйцами неиспользуемых по назначению мужиков и маленько напеваем вернувшийся опять «Сиреневый туман». Еще одна весна — и смолкнут звуки жизни. Еще один глоток — и позабудусь я.

Перед нами — слегка колышащаяся графика обнаженной ивы: черный ствол и светлокоричневые плети ветвей. Сквозь эту кисейную занавесь виден тополь. его вознесенные в неподвижном напряжении хлысты, но мы знаем: и тут идет малозаметное — рост, вегетация. Сквозь тополь видно вечереющее розово-голубое небо. Оно еще неподвижней тополя. А за небом — вечность, такая же, как и мы сами. Вибрирует и живет лишь то, что между нами и вечностью.

— Рыбой реку не испортишь — заявляю я, швыряя обсосанную голову в дребезжащую муть, — даже эту. Даже этой.

Адкивиад: Учитель, ты говоришь постоянно о том, что мир этот устроен предельно просто. Зачем?

Сократ: Мой милый Алкивиад, он прост затем, чтоб быть неуничтожимым, а также для разнообразия.

Алкивиад: Это красиво. Чем проще конструкция — тем больше интерпретаций и перевоплощений можно породить из нее.

Сократ: Чего только не таится в квадрате, круге, треугольнике

Алкивиад: И как мало совершенства в наших перегруженных законах.

Сократ: И науках.

Алкивиад: И техниках.

Сократ: Какое мясо ты предпочитаешь: на крупных костях, на мелких косточках или тебе все равно или ты не понимаешь, что я у тебя спрашиваю?

Алкивиад: Наверное, мне больше все-таки нравится мясо на крупных костях, хотя, когда готовят шашлык, я люблю обсасывать мелкие бараньи ребрышки.

Сократ: Пещерная жизнь троглодитов была устроена так: в глубине, у огня сидели те, кто считался главным. Еще не было старейшин, вождей и жрецов, но кто-то уже сидел у костра. Эти кто-то отрывали самые крупные куски и выламывали себе самые крупные кости у обжариваемой туши. Вокруг них сидели и грудились другие — назовем их подъедалами. Им доставались мелкие кости с клочьями мяса. Обсосав эти тонкие кости, подъедалы, в ожидании следующей пайки, делали из них иглы, крючки, ножи, резки, терки, дети придумывали игрушки, женщины — амулеты и украшения

Алкивиад: А куда девались крупные кости?

Сократ: Их засовывали под собственное седалище сидящие первыми у костра. Так, кстати, возникло ложе и трон — символ власти. Вокруг и чуть ниже их грудились добытчики: охотники, ловцы, сборщики.

Алкивиад: Включая женщин и детей?

Сократ: Разумеется. А у выхода из пещеры сидели те, кто ничего почти не ел, но кто собой охранял пещеру от саблезубого тигра, пещерного медведя или волков. Зверь не любит огня, а потому и не входит глубоко в пещеру, довольствуясь теми, кто сидит рядом с выходом. Сидящие же у костра находятся в полной безопасности и потому бесстрашны и невозмутимы даже при ближайшем рыке свирепого хищника. Это делает их власть в собственных и всех остальных глазах, харизматической и неприкосновенной. Так возникло человеческое общество.

Алкивиад: И ты хочешь сказать, что так оно устроено и поныне?

Сократ: И поныне и навсегда.

Алкивиад: Интересно. Покажи мне это.

Сократ: Платон, мой ученик, которого ты скоро узнаешь, создал, как ему, а за ним и многим другим казалось, модель идеального государства. Там правили философы. Вторым слоем шли демиурги: ремесленники, торговцы, землепашцы, все те, кто нечто творит собственными руками. Последними стоят подонки, спивки и сливки государства — поэты.

Алкивиад: Зачем идеальному государству эти человеческие отбросы?

Сократ: Они неизбежны и даже нужны — Платон прав. Без них демиурги неуправляемы философами. Вспомни, что у троглодитов страх оказаться у входа в пещеру был не слабее желания сесть поближе к огню.

Алкивиад: И у афинского демиурга всегда есть выбор между философом и поэтом?

Сократ: Да, мой мальчик. Поэтому народ афинский в основной своей, средней массе, самый свободный народ не только Эллады, но и во всей ойкумене: у него есть очевидный ему выбор. Другое дело, что вся эта свобода — сплошная химера: думаешь, что воспитываешь мыслителей, а получаются — одни поэты.

А теперь посмотри, как устроена когорта римского легиона.

Алкивиад: Это — непобедимая армия.

Сократ: Ты хорошо усвоил предстоящую историю и мне легко рассуждать с тобой. В римской когорте дальше всех от неприятеля располагалось 600 ветеранов: находясь в определенной безопасности, они руководили боем, а не вели его. Основной наступательной силой, подавлявшей врага, были принципы, их 1200 человек. А ряд перед ними составляла легковооруженная пехота, которую и разил противник, не доставая ни до принципов, ни до ветеранов. Если надо, легковооруженная пехота — их также 1200 человек — составляли собой лестницы и возвышения для принципов и ветеранов, словом, ими жертвовали в первую очередь и они были мало защищены от любых ударов.

Алкивиад: Точно также устроены и армии восточных варваров: в тылу повозки и шатры монгольских ханов, перед ними — всадники, собственно орда, дикая и вооруженная, гонящая перед собой толпу безоружных людей покоренных ранее городов и народов. Вопли ужаса и страха гонимых страшнее ордынских стрел, они способны унести мужество самых храбрых защитников.

Сократ: Этих, гонимых перед конницей, называют татарами, тартарами, людьми из Тартара. Татаро-монгольское иго — это иго силы монгол и страха татар.

Средневековая Европа, отстоящая от нас на полторы-две тысячи лет, также троична: феодалы-крестьяне-третье сословие или горожане.

Алкивиад: Кто это?

Сократ: Городская чернь. Мелкие и мельчайшие торговцы, ремесленники, пролеты, нищие. Понадобилось три столетия крестовых походов, чтоб они, брошенные на произвол судьбы синьорами и епископами и предоставленные в городах сами себе, перестали считать себя безнадежными жертвами и заговорили о свободе: материальной, передвижения, слова и мысли. Реформация, придавшая человеку меру ответственности за свое пребывание на земле, довершила начатое крестовыми походами. Ганза, Северная Италия и Франция породили буржуазию и буржуазный, бюргерский, дословно, городской образ жизни.

Алкивиад: Но ведь социальная трехзвенность не исчезла?

Сократ: Давай посмотрим на мир конца второго тысячелетия летоисчисления, до которого мы с тобой не доживем.

Алкивиад: Он очень разный, этот мир.

Сократ: Тем лучше! Это будет убедительным доказательством устойчивости простейшей социальной триады. На Западе ойкумены, в индустриальном обществе мы видим, как говорит француз Аллен Турен, социальных акторов, социальных агентов и социальные жертвы.

Акторы продвигают общество по пути прогресса, нравственного и технического, агенты несут на себе типовые черты современного им общества — моды, иллюзии, привязанности, образ жизни; социальные жертвы, клошары, безработные, нищие копошатся внизу и влачат демонстративно жалкое существование.

На Востоке царит узилищный тоталитаризм, поэтому их ученый Самойлов изучал свое общество в тюрьме. Поневоле, разумеется. Вор не работает и жрет две пайки, мужик работает за пайку, козел, он же обиженка, он же чушка — даже не человек, он опущен самым унизительным образом и место его у параши, которую заставили его целовать. Он не имеет пайки. При попытках тюремщиков собрать в одну камеру только воров среди них сразу возникали сверхворы, мужики и козлы. То же самое происходило и с мужиками: они расслаивались на воров, мужиков и козлов, и с козлами, среди которых находились тут же свои воры, мужики и козлиные козлы.

Алкивиад: Ужасный мир!

Сократ: Но принципиально неотличимый от западного.

Алкивиад: Но в чем-то они ведь различны?

Сократ: Только в деталях. Западный человек основным мотивом социальных действий считает престиж и карьеру, преуспеяние, восточный борется за выживание и сохранение занятой позиции.

Алкивиад: И всё?

Сократ: Нет. Есть еще одна важная деталь, но о ней я скажу немного позже. Сейчас я хотел бы обратить твое внимание, мой Алкивиад, на то, что триадность общества вовсе нестатична. Конечно, есть те, кто, раз заняв ту или иную позицию, так и проходит по жизни вором, мужиком или козлом. Но есть ведь и динамические типы. Я буду называть их карьеристами (это те, кто движется вверх по социальной триаде) и аутсайдерами (те, кто спускается по ней вниз). Ты же постарайся находить им литературные или исторические примеры и тем самым будешь демонстрировать мне, что понимаешь меня правильно.

Алкивиад: Отлично! Я постараюсь выбирать самые очевидные и яркие примеры.

Сократ: Пробившийся из мужиков в воры…

Алкивиад:…Золушка! Она стала принцессой благодаря усердию и терпеливому труду

Сократ: А попавший в воры козел…

Алкивиад: Иван-Дурак. Только чудом и по щучьему велению он становится царевичем.

Сократ: Я вижу, ты вошел в раж. Козел, ставший мужиком…

Алкивиад:…Мещанин во дворянстве?

Сократ: Возможно. Вор, ставший мужиком…

Алкивиад:…Лев Толстой!

Сократ: Превосходно. А вор, ставший козлом?

Алкивиад: Барон из «На дне», а того лучше, бывший камергер Митрич из Вороньей слободки, любивший поговаривать, что мы, мол, гимназиев не кончали, потому что он кончал Пажеский корпус.

Сократ: Ты хорошо знаешь восточную литературу, гораздо лучше истории.

Алкивиад: Их историю хорошо не знает никто. У них вообще нехорошая история.

Сократ: И, наконец, последний из аутсайдеров — мужик, ставший или становящийся козлом…

Алкивиад: Васисуалий Лоханкин и вся их интеллигенция после 1986 года: одни пошли в памятники, другие — в пролетарскую торговлишку, третьи — и туда и сюда, но все они стали нищими.

Сократ: И в этом особенность, но уже отличие не восточного общества от западного, а развивающегося от развитого. В развитом социуме средний слой — мужики ли, социальные ли агенты, принципы ли — самый массовый и мощный слой. В развитом обществе мало и очень богатых и очень бедных, они незаметны, несущественны и не раздражают никого из-за своей малочисленности и укромности. В развивающемся обществе обвально много козлов и жертв, работать же некому или никому неохота, а в воры попадают очень немногие, но весьма заметные.

Алкивиад: Чем?

Сократ: Прежде всего бессмысленностью своего попадания наверх. Как правило, это Иванушки-Дурачки, в лучшем случае, а в худшем — отчаянные негодяи, крошки Цахесы.

Алкивиад: И ты утверждаешь, что представленные девять типов полностью описывают социум?

Сократ: И даже более того, они неизменно присутствуют в любом обществе, хотя могут иметь разное представительство, а потому так пестр социальный мир: ведь сюда еще примешиваются культурные и национальные традиции, особенности среды и индивидуальные характеристики наиболее выдающихся социальных акторов и воров.

Алкивиад: Как проверить твои утверждения?

Сократ: Нет ничего проще. Возьми любую группу людей больше девяти человек и попроси их построиться в три колонны. Ты увидишь как многие из них начнут хитрить или использовать силу, чтобы занять место в голове колонны и как не меньшее число людей как бы безразлично к своей судьбе и займут любое, включая последнее, место. Потом раздели каждую из трех колонн на три части и попроси передних построить из себя отдельную колонну, средних — отдельную колонну и последних — то же самое. Тут-то ты и увидишь подлинную и отчаянную борьбу за выживание одних и беспощадное стремление наверх других.

Алкивиад: Но ведь как бы они ни боролись и ни отчаивались — их всегда будет девять групп!

Сократ: В том-то и суть! Пойми, мой милый, что бороться люди могут только за свое место или за свою траекторию в социуме, перестроить же сам социум они не в состоянии. Все преобразователи и революционеры — либо полоумные либо обманщики. Структура общества неизменна и неуничтожима в силу своей чрезвычайной простоты. Это — как соты пчел: каждая пчела вольна делать их больше числом или меньше, больших размеров или меньших, но — все соты шестигранны и не могут быть иными.

Алкивиад: но кому и зачем понадобился этот простенький и неубиенный механизм?

Сократ: Тебе обидно за людей?

Алкивиад: Признаться, немного да

Сократ: Я ж вижу в том благую игру и милость провидения. Оно сотворило социальность столь простой, чтоб человек не обращал на нее особого внимания, чтоб его не захлестнула жадная волна честолюбия и гонора, чтоб он обратил свое внимание и силы на другое, более значимое, чем простенькая социальная организация и его ненадежное место относительно костра в пещере.

Алкивиад: Что ты хочешь сказать?

Сократ: Я говорю лишь очень простую и ясную мысль: не то, что общество, то есть собрание современников, но и все человечество есть такое странное множество, каждая единица которого равномощна ему и может даже превышать его.

Алкивиад: Как это?

Сократ: Человек не есть резко очерченное пространство тела, получившее тем или иным образом имя. Человек вмещает в себя знания других, может переживать и сочувствовать страданиям тех, кого и не знает, он может предвидеть чувства и жизни далеко вперед и назад и за пределами своей крошечной плоти, он может мыслью своею обнять все остальное человечество и даже все мироздание, включающее человечество и в этом он превосходит всех живущих при нем, до него и после него. Он может даже быть бессмертным героем и богом, а может ли это сделать человечество?

Алкивиад: Так чем же тогда, скажи Сократ, человек отличается от Бога?

Сократ: принципиально — ничем. Он — наименьшее из достойного и равного Богу. Бог есть пространство вмещения человека и по своей природе человек божественен.

Алкивиад: А остальное?

Сократ: А остальное божественно по-своему. Но нам не дано знать нечеловеческую божественность всего остального, ведь мы — всего лишь люди.

— Кончилось. Может, повторим? — спросил я, не надеясь на согласие.

— Да, можно, — пропустил между строк сиреневого тумана тот, с кем было выпито уже три «совиньона» подряд. Совсем завечерело…

… — Готово! Есть иди!

— А что там у нас?

— Жаркое. Тебе с косточками положить?

— Разумеется.

Сентябрь 1993 года, Симферополь