Гамбургский симпатяга. Живые стеклышки калейдоскопа

Александр Куприянов (2023)

Новый роман Александра Куприянова «Гамбургский симпатяга» написан в стиле мовизма — «литературного калейдоскопа». «Как ты стал писателем?» — спрашивает автора внучка в начале повествования. Этот роман — попытка ответить, как становятся писателями… Реальные воспоминания об интересных людях, с которыми сталкивала автора жизнь (Леонид Школьник, Виктор Астафьев, Светлана Аллилуева, Валерий Симонов, Валерий Залотуха, Дмитрий Бакин, Геннадий Бочаров, Юрий Лепский), перемежаются с картинами трудного, но яркого и прекрасного детства, проведенного на Нижнем Амуре. Лирический герой Шурка всю жизнь ищет настоящую любовь — собственно, как и каждый из нас. Как и в других книгах А. Куприянова, правда щедро перемешана с писательским вымыслом. Читателю предстоит разобраться, что в романе было придумано автором, а что случилось на самом деле.

Глава 4

Снегом стать

Накинем газку и мы…

Сначала я записывал свои сны, считая их пророческими. Потом записывать перестал. Но сны продолжали сниться. Вот последний. Мой сын Андрей женится. Он, кстати, женат на одной и той же женщине дважды. Так получилось у них. Свадьбу (во сне) сыграли в виде спектакля-маскарада. Я исполнял роль предводителя морских кикимор. Морские бывают ли? Шутовской колпак с бубенцами на голове, обтягивающее трико в горошек, туфли с загнутыми носами, вместо волос водоросли. На следующее утро в огромном замке все примеряют новые наряды. Я мечусь из зала в зал, ищу свою обычную одежду — пиджак, брюки, рубашку. Но их нигде нет. Все шкафы завалены экзотическими мундирами солдат и королей, костюмами шутов и палачей. Я плачу от бессилия, черный грим течет по щекам. Ведь мне нужно срочно на утреннюю планерку в любимой газете. Выбегаю на улочку старинного города. Булыжная мостовая. Все смеются надо мной и крутят пальцами у виска. Фонарщик гасит фонари. Утро. Навстречу гонит проволочкой-крючком обруч по тротуару — помните? — мальчик с выгоревшей на солнце челкой. Его зовут Шурка. Он кричит мне:

— Чего ты плыгаешь, как чёлт? Ты же кикимола!

Шурка не выговаривает букву «эр».

— Иди и пелеоденься. Надень в конце концов блюки!

И все вроде бы понятно. Выбирай одежду по себе. Не примеряй чужого. Я в последнем спектакле карнавала, который называется жизнью. И я старая кикимола. Вышел на поклон к зрителям, а сейчас удаляюсь под стук собственных копыт. Незабвенный Садальский — он так выражался. Одним из моих любимых режиссеров всегда оставался Феллини. Навеяло его блистательными карнавалами. «Восемь с половиной» помните? Но обруч пацана! Я просыпаюсь и слышу, как обруч дребезжит под окнами моей коморки в старой Праге. Как раз за Карловым мостом. Почему-то я там живу… Или я все еще сплю?

Интернатовская кличка моего лирического героя — Купер. Она возникла на много лет раньше попытки написания стихов. Один мой оппонент — назовем его пока так дипломатично, пишет у себя на сайте, что не случайно Куприянов взял себе такой звучный псевдоним Купер. «Но до Фенимора Купера ему, как до луны!» — язвительно замечает оппонент. Как в воду смотрит. Помню, как на одной из книжных ярмарок Лепский кричал в микрофон: «Встреча с внуком Фенимора Купера!» Так он меня позиционировал. Свои первые книги я подписывал псевдонимом «Купер». Народ на внука Купера реагировал вяло. Когда я вернулся из командировки в Англию, друзья меня подначивали: «Ну, конечно! В Англии все сэры обязательно курят трубку! И ходят в шляпах…» Разумеется, я курил трубку, носил шляпу Михаила Федоровича и белое кашне. Привез из загранкомандировки коллекцию курительных трубок. Мало кто знал, что аборигены Нижнего Амура — нивхи, которых когда-то называли гиляками и среди которых я вырос, с детства курят китайские глиняные трубочки. У нас, в Иннокентьевке и в Маго, их называли носогрейками. Первый раз я бросил курить носогрейку в шестом, кажется, или в седьмом классе. Потом закурил на картошке в деревне Марусьино. Но уже сигареты. А в пабе ты куришь вишневый табак. Все женщины на тебя оглядываются с одобрением. Им не нравится дым «Беломорканала». А вот дым табака «Черри» многие просто обожают.

…Приснился суд над Лупейкиным. Его обвиняли, как и позже продюсера Вайнштейна, в харрасменте. Вереницей проходят его жертвы — бригадир овощеводческой бригады, ядреная и озорная; молодая учителка по химии в круглых очочках тонкой оправы; переводчица с японского языка в белом плаще. И даже инструктор райкома партии, статная и властная функционерша. Реальные лица. Он их всех отоварил. Как выражался сам Лупейкин. И теперь они настроены агрессивно и мстительно. Адольф, в своей неизменной куртке пилота и с белым кашне на шее, держится достойно. Он все отрицает. Потому как, что же за мужик, если он рассказывает подробности о своих любимых. Да еще публично, при стечении народа. В зале яблоку негде упасть. Нижним бельем тогда еще не трясли, как трясут сейчас на каналах и на сайтах. Существовал термин «аморальное поведение». На закрытом заседании партбюро тебя разбирали за аморальное поведение. Вот вам и вся передача «Пусть говорят». Я уверен, что Лупейкин по-настоящему любил всех, кто побывал в его тесной каютке и кто ходил там на стон. В первом ряду сидят присяжные. Среди них председатель нашего колхоза дядя Ваня Крутов и мой дед. Оба живые, оба в начищенных до блеска хромовых сапогах. Дед в белоснежной рубахе с воротничком апаш. Про деда мать всегда говорила: педант и аккуратист… Дед изображает из себя благородного офицера и задает острые вопросы. Почему он офицер — еще узнаете. К Лупейкину дед обращается на «вы»:

— Адольф, а какую выгоду вы сулили своим пассиям?

Все-таки дед был непростым человеком. «Пассия» — словечко замечательное. Тут тебе и любовница, и дама сердца, и предмет обожания. Почувствуйте, как говорится, разницу: сексуальная партнерша — и пассия. Проститутка и — прелестница. Харрасмент же вообще, по новым правилам, любое домогательство. В данном случае сексуальное. То, что раньше называлось заигрыванием. Правда, Харви Вайнштейну, одному из самых влиятельных кинопродюсеров Голливуда, обвинение в сексуальных домогательствах стоило недешево. Двадцать три года лишения свободы. Таков был вердикт американских присяжных. Более восьмидесяти актрис обвинили Вайнштейна в понуждении к сексу, а не просто в заигрываниях. Выслушав приговор, 69‐летний Харви зарыдал перед телекамерами. Зарыдаешь. К фильмам уже не вернуться… И к актрисам тоже. А ты не замай, старина Харви!

Лупейкину, конечно, столько не светит. Что он, старшина дебаркадера, мог сулить, например, инструктору райкома партии? Или переводчице с японского языка, которая пошла купаться наголяк, а когда выходила из Амура, Лупейкин ласково набросил ей на плечи заранее приготовленное махровое полотенце? Мы с Пыжиком видели картину ухаживания Лупейкина за приезжей дивой собственными глазами из кустов тальника. На суд, во сне, меня и вызвали как свидетеля. Переводчица здесь возникает потому, что она приехала с капитаном-пограничником расследовать факты местной фарцовки. В порт Маго заходили под погрузку дальневосточным лесом японские огромные корабли — мару. Они были великолепны, мару из Страны восходящего солнца. Черт бы их побрал! С ржавыми якорями, обветренными и просоленными, на скуле. Скула — самая верхняя часть носа корабля с дырой, куда стравливается цепь якоря. Здесь слово «дыра» заменить нечем. Якоря не стравливают в отверстие. Есть специальный термин «якорный клюз». Но его мало кто знает. Местные жители менялись с японскими моряками. Мы им давали красную икру, черный хлеб и сливочное масло. Они нам — баретки, кофточки-батники, трехцветные ручки, зажигалки и газовые косынки. Разумеется, сладкую жвачку-чуингам. И все бы ничего — власти закрывали глаза на товарообмен. До тех пор, пока мы, подростки-десятиклассники, не организовали группу, состоящую из боевых пятерок. Мы взяли под контроль все суда, приходящие на Рейд морской сплотки. Еще немного — и ОПГ. Организованная преступная группировка. Вот тогда-то и приехал в нашу деревню плешивый капитан, которого сопровождала переводчица в белом плаще. Она сама была то ли нанайка, то ли японка. Лупейкин повез их на пикник, на правый берег Амура. А меня с Хусаинкой взял в помощники. Лупейкин делал вид, что спасает нас от разоблачения. На самом деле он спасал сам себя. Нити организованной фарцовки тянулись на дебаркадер «Страна Советов». Идеологом фарцовки был Адольф Лупейкин. Но мы, конечно, его роль тщательно скрывали. Лупейкин, когда выдавал нам очередную порцию пустых баночек под икру, хищно подмигивал и говорил: «Мафия бессмертна! Но пасаран…» При чем здесь клич испанских борцов за свободу? Крестный отец нижнеамурской мафии Адольф Лупейкин. Все дело было в стеклянной таре, куда расфасовывалась икра. Литровые и полулитровые банки. Других у нас не водилось. Лупейкин придумал использовать баночки из-под детского питания. За полулитровую банку красной икры японские моряки давали водолазку, зажигалку и пару ручек. И за маленькую баночку икры (из-под протертого яблочного пюре) давали то же самое! Скоро мы подошли к идее торговать японским дефицитом. «Боевые пятерки» придумали мы с Пыжиком. Старшие в пятерках знали только нас двоих. Лупейкина знали только мы. И тут приехал лысоватый капитан и загадочная переводчица в белом плаще и с миндалевидными глазами. Лупейкин срочно организовал пикник. Армянский коньяк «Четыре звездочки» по-прежнему пах клопами. Ну, не станет же капитан-погранец и его помощница пить дешевую маласовку!

Во сне дед настойчиво расспрашивает меня:

— Шурик! А расскажи нам честно, как Лупейкин заманивал к себе на дебаркадер добропорядочных женщин? Обещал ли он им японские газовые косынки и кофточки-джерси?

Шурик… Ишь! Куда подбирается дедушка, красный партизан и заединщик анархиста Тряпицына.

На самом деле никакого суда не было. И дед давно помер, и дядя Ваня Крутов. А дело с фарцовкой благополучно замяли благодаря директору интерната Майеру. Роль самого Лупейкина, поджидающего голую переводчицу не берегу, тоже со счетов не сбросить. К тому же мы срочно, с подсказки, конечно, старших, организовали… оперативный отряд по борьбе с фарцовкой! Перерожденцы и оборотни. О чудовищной двойственности советского сознания еще предстоит вспомнить не раз. Да, так было. А на самом деле во снах меня продолжали тревожить вопросы, с которыми я сталкивался, взрослея. Где проходит граница между ложью и правдой? Нужно ли предупреждать дезертира о готовящейся на него облаве? Мама почему-то не предупредила. Может ли считаться врагом народа старик, случайно подпаливший стог колхозного сена? Отчим, сам сын раскулаченного мельника, напал на старика. Служил в разведке или мутил историю с лишением аккредитации? И сам себя описал в Википедии. Врем ведь сами себе и людям. На каждом шагу врем. В ответ я задаю во сне своему дедушке каверзный вопрос:

— Дедушка, а скажи честно… Твоя фамилия Ершов. А дядя Ваня Крутов говорит, что никакой ты не Ершов. Оффенбах… Или Оффенберг! Бывший царский офицер. А паспорт купил или украл по случаю.

Гул голосов в зале, как шелкап, — ветер, прилетающий из лимана на мыс Убиенного, возле гиляцкой деревни Вайда. Во сне я примеряю на себя роль Павлика Морозова. В десятом классе, в школьном спектакле, я сыграл обольстителя Паратова. Несколько девчонок-одноклассниц в финале плакали.

Так не доставайся же ты никому… Ба-бах!

Фамилию своего оппонента на сайте опускаю не потому, что боюсь его. Мой метод письма не предполагает сведения счетов. Мщение оставим фейсбуку. Просто фамилия до того «говорящая», что, кажется, такой просто не бывает! Оторопь берет и скулы сводит, так хочется назвать его по фамилии. Тогда и объяснять ничего не надо. Но нельзя… Есть правило не использовать подлинную фамилию героя в качестве его отрицательной характеристики. Так вот, оппонент, чувствуя все-таки родовой подвох, где-то обмолвился, что на самом-то деле его такая неуклюжая на слух, словно обрубленная, фамилия имеет чуть ли не польско-шляхетские корни… Еще польска не сгинела! Сразу Гоголь и вспомнится: «Выражается сильно русский народ! и если наградит кого словцом, то пойдет оно ему в род и потомство, утащит он его с собою и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света. И как уж потом ни хитри и ни облагораживай свое прозвище, хоть заставь пишущих людишек выводить его за наемную плату от древнекняжеского рода, ничего не поможет: каркнет само за себя прозвище во все свое воронье горло и скажет ясно, откуда вылетела птица». Цитата из «Мертвых душ».

…Этимология моего прозвища не изучена. Исследователей не нашлось. Похоже, птица каркнула во все свое воронье горло. В детстве на улице меня звали Куприк, Кубрик и даже однажды Куба. Из всех пацанов в деревне только у меня одного был берет. Двоюродная сестра Лидия прислала в подарок из Хабаровска. Солдаты Фиделя Кастро, барбудос, на Кубе носили береты. Мы тогда, шестиклассники, работали на очистке леса от кустарника. Мне достался участок в виде островка между двумя дорогами. Вот тебе и Куба. Прозвище Купер возникло в интернате, в старших классах. Понятно, происходило оно частично от фамилии и, наверное, еще от того, что меня напечатали в районной газете. «Ты смотри, а Шурка у нас писатель — Фенимор Купер!» Майн Рида, Жюля Верна и Фенимора Купера тогда обожал каждый мальчишка. Мои первые книжки вышли под псевдонимом Купер. Позже друзья настоятельно рекомендовали печататься под собственной фамилией. Готовился к изданию кинороман «Истопник».

Про два страшных сталинских лагеря на БАМе, женский и мужской.

Происхождение прозвищ и кличек в русском языке заслуживает отдельного исследования. Понятна кличка Кузя. Она, бесхитростная, возникла от фамилии Кузьмин или Кузнецов. А вот если прозвище Печенье… Или Кефир. Кефир — рыхлый парень Витька с белым лицом. Вялый и какой-то жидкий. Печеньем звали дружка моего детства Женьку Розова. Он любил есть печенье и старался ни с кем из нас не делиться, выкрикнув заветную фразу: «Сорок один — ем один!» Если кто-то из нас не успевал выкрикнуть раньше: «Сорок семь — дели всем!» Точность кличек удивляет. Лупейкин Стон, матрос на барже, в габардиновых брюках, кожаной куртке на молнии и с белым кашне на шее. Деревенский донжуан, доводящий возлюбленных до стона. Коняга по кличке Кормилица. Мосластая и покорная кобыла с желтыми зубами. Тащит воз с сеном на гору. Девушка Полина из фильма «Стиляги» по прозвищу Польза… А погоняла у блатных? Самые известные — Япончик и Тайванчик. А еще Петрик, Шакро Молодой, Леша Солдат, Тимоха, Бульбаш… А как выразительны позывные бойцов нацбатальонов на Украине: Дохлый, Димедрол, Хрипа, Зверюга, Видос… Пишу не «в Украине», а «на Украине». Посмотрите издание «Грамматическая правильность русской речи», Москва, Наука, авторы Граудина, Ицкович, Катлинская. Тарас Шевченко: «Як умру, то поховайте… на Вкраини милой». А тут еще Бродский добавил керосинчика в огонек. 1991‐й год, «На независимость Украины». Подлинность и принадлежность текста доказаны литературоведами.

Пусть теперь в мазанке хором Гансы

С ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы.

Как в петлю лезть, так сообща, сук выбирая в чаще,

А курицу из борща грызть в одиночку слаще?

Политкорректность в том случае обошла Бродского стороной. Неужели он знал, что все так и будет?

Ведь обещал же?!

Сорок один — ем один! На заседании «Пень-клуба» сразу договорились: ни слова про таблетки. Ни полслова про Украину. Иначе разругаемся, разбежимся по своим мазанкам и поумираем в гордом одиночестве.

Бочаров родился на Дальнем Востоке, но почему-то считается, что на Донбассе. Геннадия Николаевича Бочарова, последнего из могикан «Комсомолки», журналиста с мировым именем, друзья до сих пор зовут Геком. Можно сразу подумать, что Гек от имени Геннадий. Но дело, как мне представляется, тут в другом. У Аркадия Гайдара есть светлый рассказ про двух мальчишек, которых звали Чук и Гек. Фамилия у них Серегины. Рассказ «Чук и Гек» критики считают вершиной творчества Гайдара. Он пронизан любовью к детям и верой в светлое будущее. «Чук и Гек» — даже не рассказ, а сказка. Всегда быть честным, уметь говорить правду, даже самую горькую… Вот чему учит детей сказка Гайдара. Те, кто давал прозвище Бочарову, видели перекличку между творчеством Бочарова и Гайдара. Хотя один писал повести и рассказы, а другой репортажи и очерки. Даже трагические очерки Бочарова я смело назову светлыми. Вот поэтому он Гек. Одна из книг Бочарова называется «Закат солнца вручную». Представили, как можно закатить солнце вручную? Бочаров — отец одного из самых загадочных писателей новой России — Дмитрия Бакина. Бакин — тоже псевдоним.

…Очень обидные есть прозвища. У моего друга детства Женьки Розова было две клички — Печенье и Женя-жопик. За жадность. Одну нашу общую знакомую за глаза зовут Чума. В значении настырная, привязчивая, неизбежная. Как чума. Между тем для всего журналистского сообщества она делает много полезных и бескорыстных дел. В своем усердии, правда, часто перебирает. Мой оппонент с говорящей фамилией — печально известный в узких кругах литературовед. Он пишет разоблачительные портреты писателей. Обличает их. И про Катаева, обожаемого мной, написал, каким тот был приспособленцем. И Нагибина, мною любимого, но двуличного — по мнению обличителя. И про дальневосточных прозаиков, когда-то хорошо мне знакомых. Я не встретил ни одного портрета в его исполнении, где писатель-герой не был бы облит бытовой даже не грязью, но грязцой. Оппонент — пожилой уже человек, мы примерно одного поколения. Наверное, он тоже давно, еще в молодости, изобрел свой метод. Вот как назвать его квадратно-гвоздевой метод? Гвоздевой, потому что гвоздит и гвоздит. Часто бывает, что без фактов, серьезных доказательств и элементарной порядочности. Ко мне обличитель пришел с просьбой помочь в запутанных делах аренды помещения и больших долгах его редакции. Может, спонсора найти… Я наивно пообещал, что попробую. Не успел еще и шага сделать в нужном направлении, как через пару дней проситель стал подозревать и меня в подлости. Все вывалил на сайт. Про писателя Купера — это так, цветочки. Он считал, что я собрался его подсидеть на должности главного редактора. То есть я взялся готовить себе запасной аэродром. Люди, которые привели ко мне страдальца, братья-литераторы, сказали, что такое его нелогичное поведение вообще-то характерно для него. Тогда непонятно, зачем приходил-то?

Насчет запасного аэродрома. Он есть у всех. Кладбище в деревне Иннокентьевке называют гектаром. На гектаре, говорят, когда-то садились самолеты-кукурузники. Ан-2. А мы, пацанами, играли в футбол и запускали воздушных змеев на гектаре. Теперь там похоронена мама, Хусаинка и Женька Розов. А вокруг, в лесу, много белых грибов. Троецкий там всегда пасся. Его плантации. Вот вам и весь запасной аэродром.

Не опоздать бы. Успеть рассказать о тех встречах, которые оказались так важны для моего лирического героя. Понятно, почему они важны. Все, про кого он вспоминает, светлые люди. Пастернак написал: «И чем случайней, тем вернее, стихи слагаются навзрыд». Вот ключик к моему сутулому домику в старинном городе. Или в прибалтийской деревне. Не знаю, правда, в каком веке все происходит. Время и пространство сгустились. Под окнами у меня есть метров десять земли. В мае я там сажаю рассаду огурцов, чтобы в июле срывать с грядки колючий и зеленый «снарядик», похожий на маленькую «торпеду» лета. И обтирать его майкой-«алкоголичкой». И грызть. Цветаева написала: «Мне и поныне хочется грызть жаркой рябины горькую кисть». Мне же хочется грызть пупырчатый огурец с грядки. А потом, однажды, появилась она, красивая и веселая. Не Цветаева. Она любит носить длинные юбки, она их называет в пол. И она придумывает свои слова и словечки. «Ядра — чистый изумруд» произносит как «я — дрочистый изумруд» и смотрит с прищуром. Она называет себя лавиной. Лавина может возникнуть от случайно скатившегося камешка. Даже от эха в горах возникает лавина. Конечно же, эхо будет долгим. Она еще не уехала на Острова Зеленого Мыса. Она что-то напевает утром, как напевала Анна в стихотворении Самойлова «Пестель, поэт и Анна». Она вообще любит петь. И пританцовывает. И прикапывает рядом с огурцами цветочки с трехцветными лепестками. Цветы пробиваются даже сквозь швы плитки на дорожках и озорно топорщат свои чубчики. Цветочки называются анютины глазки. По-научному «виола» — трехцветная фиалка. А она называет их шурками. Она единственная спасает меня от распада. Распадом я называю обстоятельства, которые не зависят от уровня сахара в крови, высокого давления или пролапса митрального клапана. Мне ставили такой диагноз. Она что-то знает про наше с ней долгое эхо. Неужели я проживу с ней до конца жизни?

…Однажды на грядке вырос арбуз! Она по весне приткнула два зеленых ростка в теплице. Образовалась какая-то каша из зубчатых листьев и гибких усов с желтыми цветочками. И в зеленой каше вырос полосатый арбуз! Сначала он был с голову теленка. Потом с голову коровы. И продолжал расти… Люди с дальних хуторов приезжали посмотреть на чудо земледелия. Они ловили своих шпротов и не подозревали, что в дюнах могут вырасти такие арбузы. Так приходит слава. Она приходит совсем не по той тропе, где ты уже насторожил десяток капканов и нарыл ловчих ям, прикрыв их ветками орешника.

Когда мне было за сорок, я издал первую книжицу. Размером с ладонь. Почти такую же, как в пятом классе — из школьной тетради. В стране уже перестали читать. Про тексты Достоевского студенты говорили «плесень». Юные корреспонденты из студии «Новый фейерверк» в школьных дневниках вместо «Тургенев» писали: «Тургеня». Еще в детстве я почему-то решил, что стану писателем и моряком одновременно. Бывали же писатели-моряки? Герман Мелвилл, он написал «Моби Дика». Пикуль, Конецкий, Новиков-Прибой… Астафьев в Овсянке сказал мне: «Хватить гулеванить и орать песни у костра. Садись за письменный стол». Он добавил кое-что еще. Виктор Петрович виртуозно владел народным языком. Но тут я не знаю, имею ли право цитировать классика, манера речи которого не всегда казалась стерильной. Впрочем, была — не была! Астафьев сказал: «Шурка! Дай жопе сена! Главное в творчестве — железная задница. Ну… еще талант, конечно. И немного удачи. Чтобы писать — надо писать». Совсем немного. Присланную повесть «Золотой Жук», исповедальную, как и у многих начинающих, прозу он, в принципе, одобрил. Но рекомендовал переписать. Он же предложил изменить название. Не «Золотой Жук», а «Жук Золотой». Повесть с замечаниями Астафьева была забыта в такси Медведковского таксопарка. На следующее утро не нашлось ни листочка. Через тридцать лет «Жук» написан заново. Уже не повесть, а роман. Номинант премии «Русский Букер», вошел в лонг-лист под номером тринадцать. Сразу за книгой блистательного Ираклия Квирикадзе. Из ста двадцати четырех претендентов. Писатель не должен сидеть в своем подвале без света, без рюмки с устатку и без биографии. И нюхать фиалку трехцветную. Необязательно ходить в оленеводы. Или работать, как Цой, кочегаром. Но опять вопрос! Почему роман вошел в лонг-лист не под номером двенадцать или четырнадцать? Обязательно тринадцать. И понятно, почему книга не дошла до шорт-листа. А требовалось всего ничего — немного удачи.

Когда я учился в шестом классе, учитель пения Георгий Ефимович Розов научил меня играть на аккордеоне «Три танкиста, три веселых друга!» Еще «Во поле березонька стояла… Лю-ли, лю-ли стояла!» На три такта она стояла. Он же рассказал мне про пианино. «Я клавишей стаю кормил с руки» — у Пастернака. На первом курсе института я первый раз увидел рояль и очень скоро научился бренчать незамысловатые песенки. Ля-ля-фа. Левой рукой я подыгрывал в нужной тональности. В принципе, как на басах аккордеона. Девчонки-филологини в группе думали, что я играю по-настоящему. Но мечта научиться играть на пианино осталась. Валерий Шульжик, земляк, известный детский писатель, сторговал для меня в Питере белый кабинетный рояль. Подержанный, но в хорошем состоянии. Продавцы прислали фотку. А Валера взял и умер. Чаще всего друзья уходят внезапно. Даже если болеют долго и тяжело. И вдруг — эсэмэска, звонок, телеграмма. Всегда как гром средь ясного неба. Потому что мы не ждем смерти. Хотя и думаем о ней. Мы ждем жизни. И хотим научиться играть на фортепьяно. У нас на кафедре русской литературы в институте была преподавательница Мария Давыдовна. Фамилию запамятовал. Она самостоятельно, в шестьдесят лет, научилась играть на фортепьяно. По нотам. Знала сольфеджио и могла аккомпанировать.

Володя Сунгоркин умер внезапно. Он, я так считаю, даже не умер. Погиб. На таежной тропе в Приморье. Поднялся на невысокий перевал, хотя его и отговаривали, спустился с белым лицом. Потом они выбирали место для прощального костерка. Последний раз мы с ним виделись за день до его отъезда на Дальний Восток. Я принес куклу и сборник сказок Пушкина для его младшенькой дочки Глафиры, моей крестницы. Он предлагал мне пойти с ними по местам Арсеньева. Он говорил, как будто чувствовал: «Полетели… Может быть, последний раз посидим у костра…» Вот поэтому я называю тот их костер прощальным. Если бы я полетел, то Сунгоркин умер бы у меня на руках. А, может, я сам спустился бы с перевала с побелевшим лицом. Может, Володя отвел от меня смерть? Однажды стал замечать в речах Сунгоркина несвойственные ему обороты, с оттенком пафоса. Он не терпел пафоса в любом виде. Прибегаем из разведки по берегу, докладываем ему: «Впереди залом на километр. Обнос и проводка плота. А ведь так все хорошо начиналось — погода, рыбалка, грибы и ягоды… Протока разбивается на три рукава, один уходит прямо под бревна». Сунгоркин отвечает: «Муку надо принять, братва, муку…» На мой вопрос: «Почему никто из акционеров не захотел со мной поделиться доходами от “Экспресс-газеты”, а он поделился?» Володя ответил: «Потому что с Ним я говорю напрямую, без посредников». С Ним — он имел в виду, конечно, Бога.

У Володи было простецкое прозвище Суня. Вроде бы от того, что Сунгоркин походил на китайца. Когда он шел по тайге с ружьишком за спиной, он напоминал Дерсу Узала. В свою последнюю экспедицию Сунгоркин отправился за сбором фотографий легендарного проводника. Несколько фотографий Дерсу он успел показать перед отъездом. Хотел сделать свой авторский альбом. По этажу редакции он бегал, как сохатый, рысью. Ира, его вторая жена, Сунгоркина критиковала: «Володя, не сутулься!» Ира, умница и блистательная журналистка-экономист, не только приучала Суню к хорошим костюмам, дорогим часам и модным галстукам. Все это было ему чуждо. Ира помогала Сунгоркину разобраться в сложных процессах схватившего нас всех тогда за горло рынка. Приглашенный на работу в Москву, он становился «большим начальником» и понимал, что главное — не приспосабливаться к общей игре в новую мечту и не изображать из себя супермена. Отсюда простоватость и прямолинейность в поведении, подчеркнутое нежелание играть роль свадебного генерала, иногда чрезмерные, переходящие в браваду. Про себя он говорил: «Происхожу из удмуртского рода крестьян Сунгоркиных». Дворянских корней не искал. Нелегальной жизни для себя не придумывал. В одном из интервью признавался, что верхом своей карьеры считал место главного редактора районной газеты. Будет у него дом на косогоре, внизу река и моторка. Еще трое детей. Детей у Сунгоркина осталось пятеро. Когда я работал собкором за границей, в девяностые годы, народ из редакции охотно хлынул за кордон. Стальной занавес пал, и ворота широко распахнулись. Музей мадам Тюссо, Гайд-парк, пабы, рестораны, выставки, никому не нужные презентации глупых проектов… Сунгоркин приезжал в Лондон и все время учился. На курсах и в каких-то школах. Бухгалтеров, медиаменеджеров, юристов. Мы еле успевали в день его отъезда съесть по сосиске в забегаловке, выпить по кружке пива, заскочить на уличный рынок и купить его сыну Вовке джинсы. Светлое пиво лагер лопалось на языке и в горле бодрящими пузырьками.

То утро, мне кажется, было на реке Анюй. Как старший администратор сплава, я должен был вставать первым, будить дежурных, раздувать костер. Утро было особенным. Выпал первый снег. Мы уходили в зиму. Старый ильм на увале сбросил ночью последние листья. И они, похожие на следы тигра, выстлали тропинку к нашему табору. Пологи палаток провисли намокшими крыльями. Вершины дальних отрогов побелели. Накрылись снежными шапками и нахохлились валуны в пороге. Снег-крупа запорошил галечник косы. Суня всегда вставал поздно — последним. Вождю так положено. А тут выполз из палатки раньше меня. И костерок уже горел, и чайник приветливо булькал. Я увидел, как с хабаровской отвагой Володя пяткой пробивает хрупкий лед заводи. И улыбается:

— Купер, как там у вас, у романтиков? Будущее светло?

Были у нас, сплавщиков, актуальные лозунги: «Пиво надо пить всегда!» и «Будущее светло!»

Когда же это было? Кажется, что вчера. А может быть, промелькнула вечность.

Мы оба слышали, как тяжелая вода реки бьется в скальный прижим. А с угла палатки в ледяное озерцо отводной канавки падала скопившаяся влага. По капле, по капле, по капле…

С первым снегом всегда приходит оттепель. Я умею предугадать первый снег на реке. И он умел.

«Снегом стать, снегом стать…» Песня из кинофильма «Подельники». Нас, на плоту, можно было смело называть подельниками. Иногда мне самому хочется стать снегом. Сунгоркин кричит:

— Братва, подъем! Сегодня идем темной водой!

Поверишь, Володя, нет ли… Теперь мы так и идем, темной водой. Но Фарзутдиныч на длинном плесе, глядя в высокое и гулкое небо, как бы между прочим спрашивает: «Ну что, парни, по баночке?» Мы молчим. За нас отвечает небо: «Пиво надо пить всегда!» И мы догадываемся, чей это голос. А с неба начинают лететь снежинки. Ничего не поделаешь. Зима близко. Уходим, Володя, в зиму.

Инверсия… Как она меняет смысл! «Золотой Жук» и «Жук Золотой». Не рыба-царь, а Царь-рыба. Астафьев видел тонкую грань инверсии. Фильмы Валерия Залотухи я смотрел прежде, чем читал его прозу. С Залотухой у нас произошла занятная история. Он был на практике в промышленном отделе газеты, в Хабаровске. Я исполнял тогда обязанности заведующего отделом. Еще расскажу о тех обстоятельствах. Когда я прочел роман Залотухи «Свечка» — два тома, а потом посмертный сборник «Отец мой шахтер», я понял, какого писателя мы потеряли. Правильно — «Мой отец шахтер». Но в литературе не всегда надо правильно. Чаще наоборот. Инверсия… Как внутренний слух. У Залотухи он был абсолютным. «Алмазный мой венец» — инверсия не Катаева, а Пушкина. Чтобы вы знали. Служанка Рузя спрашивает: «Что вы наденете, жемчужную ли нить иль полумесяц изумрудный?» Марина отвечает: «Алмазный мой венец…» «Борис Годунов», историческая драма. Марина Мнишек, дочь воеводы. Мечтает лишь о том, чтобы Лжедмитрий возвел ее на трон. Царствовала ровно неделю. Трагическая личность. Ее жизнь полна авантюр и лишений. Таких женщин надо или любить безоглядно, или оббегать за версту. Катаев, вслед за Пушкиным, знал это. А вот со своим методом нового письма, калейдоскопом, я не опоздал. Я встречался с ними со всеми. Я брал у них интервью, разговаривал и спорил, мы пили вино и виски… С Аллилуевой Светланой мы прихлебывали кофе. А потом она заметила, что кофе мне не нравится, и попросила заварить хорошего аглийского чаю. С мужем поэтессы Ирины Ратушинской, Игорем Геращенко, мы собирали белые грибы под Лондоном. Их там хоть косой коси. Англичане едят только шампиньоны, грибы, словно вырезанные из картона мышиного цвета. Они считают, что все остальные грибы заражены чернобыльскими нуклидами. У Севы Новгородцева я стал экспертом «по комсомолу» в передаче «Севаоборот». Разумеется, можно объяснить мои контакты с известными людьми репортерской удачей. Но дело в том, что многие встречи произошли случайно, как бы сами собой. Никто меня к себе не приглашал. Светлана Иосифовна Аллилуева вообще отказывалась давать интервью. А к некоторым я и сам не особо тянулся. «Зачем же тогда они случились? — спрашивал я себя. — Кто так хитренько все устроил, что именно они мне встретились? Нет, не случайно все, не случайно! И мы знаем, кто это все устроил».

Голос с неба звучит редко. Важно не пропустить его. Так мне хотелось думать. Как тому журналисту-нелегалу, которому не хватало величия собственной биографии. Ведь если постоять, хоть и секунду, рядом с великими, уже становишься чуточку лучше. «На фоне Пушкина снимается семейство». Потом можно хвастаться перед собутыльниками в рюмочных. Ну… Если и не так радикально, то хотя бы перед внучками. Впрочем, моим внучкам, как и моим детям, совершенно фиолетово, с кем я встречался и с кем меня сводила судьба. Кто такие Гавел и Залотуха, они, скорее всего, не знают. Про Астафьева, наверное, что-то слышали, от меня. Про Гека Бочарова, Фокина Семена Прокопьевича и Юрия Лепского они знают. И на том спасибо. Сын недавно сначала собрал, а потом перечитал все мои книги. Зачем-то ему это понадобилось. В моей библиотеке всех моих книг по-прежнему нет. Не надо заводить архивов… Над рукописями трястись. У Пастернака, для ритма, надо произносить «рукописями», с ударением на «пи». Представляю, как моя Катрина могла бы поэкспериментировать со строчкой классика. А «ядра — чистый изумруд» — это из сказки Пушкина.

…Резко отрицательное отношение к фото-селфи. Не вижу в таком способе съемки никакого смысла. В архиве сотни моих фотографий, снятых в разное время и в разных странах. Тех, где я сам себе хотя бы чуть-чуть нравился, одна, от силы две. А тут, с выпученными глазами и перекошенной рожей, смотреть в невидимое, но жадное рыльце смартфона… Зачем? В свое время я был знаком со многими современными звездами эстрады, театра и кино. По газетной работе в «экспресске». Так что быдлофоточек, как их называют в Сети, хватит на десять альбомов. Тогда что? Ответ дает прозорливый Катаев: «…все затем, чтобы в них (в известных личностях — А.К.) искать какой-то поддержки себе, с завистью сравнивать себя с замечательными людьми». Не только себе, но и своему лирическому герою. Рискну дополнить Катаева. Чтобы на фоне блистательных талантов и прекрасно написанных страниц обнаружить собственные каляки-маляки. Некоторые свои книги я беру в руки с внутренним содроганием. Дети говорят про собственные художества: «Каля-маля…» Так же я смотрю и на свои фотографии. Как будто мне предстоит выпить без заветного огурца из теплицы Семена Прокопьевича граненый стакашек водки в девять утра. Своих повестей и романов не перечитываю. Только по необходимости. Сократить, вставить слово, отредактировать смысловой переход или диалог. И дело не в самокритике. Самокритикой почти не страдаю. Наоборот, бываю криклив и заносчив. По своей природе и по знаку зодиака — лев. Просто не нахожу ответа на вопрос: почему я не умею писать так пронзительно, так остро и так ярко, как писали Астафьев или Паустовский с Нагибиным, Воробьев? А ведь тоже вроде стараюсь. Переписываю по пять раз. Правлю бесконечно. А финалы — неисчислимое количество раз… «Заставь дурака Богу молиться — он весь лоб расшибет!» Из кладовой афоризмов бабушки Матрёны Максимовны. Олеша написал в своей книге «Ни дня без строчки»: «Книга возникла в результате убеждения автора, что он должен писать… Хоть и не умеет писать так, как пишут остальные». Олешу, кто помнит, называли королем метафор. Лужу под деревом он однажды сравнил с цыганкой в платье, раскинувшейся на траве.

…Попробую расшифровать папашино залихватское «гамбургский симпатяга». С «симпатягой» более-менее понятно. Плечистый и бравый морячок в брюках-клеш (с нацбантом), черные брови вразлет, непременно усы и треугольничек тельняшки, видный в открытом вороте фланелевой форменки. Обязательно гюйс — широкий синий воротник на спине с тремя белыми полосками. Гюйс перекликается с флагом корабля. Таков портрет моего отца в юности. Потом уже мичманский китель с золотыми пуговицами и фуражка с «капустой». Капустой на флоте называется кокарда на фуражке. Якорек и звездочка в обрамлении дубовых листьев. «Идет матрос, капусту лавируя…» Матрос проверяет посадку фуражки на голове. Кокарда должна находиться строго посередине лба, на одной линии с носом. Матрос ставит ладонь ребром и проверяет соответствие кончика носа и кокарды — лавирует. Теперь гамбурский. Есть устойчивое выражение — по гамбургскому счету. Виктор Шкловский написал эссе «Гамбургский счет». Выражение касается подлинной системы человеческих ценностей, свободных от корыстных интересов и сиюминутных обстоятельств. Почему на гюйсе три полоски, почему все моряки говорят не «во флоте», а «на флоте» и почему отец называл себя «гамбургским симпатягой», останется тайной. В жизни настоящего матроса всегда есть тайна.

…А разве бывают матросы ненастоящие? Ну вот Адольф Лупейкин — кто он? Не летчик, хотя ходит в летной куртке. Не кавалерист — брюки-галифе с кожаной вставкой и хромовые сапоги… Он старшина на дебаркадере. Принимает концы с пароходика ОМ-5, подает трап и моет палубу. Но именно Лупейкин и есть настоящий матрос! Язык не повернется назвать его ненастоящим. И дело совсем не в треугольничке тельняшки, выглядывающем в вороте его рубахи. Сколько тайн в жизни Лупейкина, не знаем даже мы, его ученики и юнги. Шкловский объясняет: когда борцы борются на ковре, они все время мухлюют… «Жулят и ложатся на лопатки по приказанию антрепренера». Но один раз в год они собираются в гамбургском трактире и там при закрытых дверях и завешанных окнах борются. «Долго, некрасиво и тяжело», — пишет Шкловский. И еще он пишет: «Здесь устанавливаются истинные классы борцов — чтобы не исхалтуриться. Гамбургский счет необходим в литературе. По гамбургскому счету — Серафимовича и Вересаева нет. В Гамбурге Булгаков — у ковра. Бабель — легковес. Горький — сомнителен (часто не в форме). Хлебников был чемпионом». Достаточно жестко выглядит классификация Шкловского. Интересно, что он сказал бы о современных писателях? У ковра ли Яхина, Сорокин, Быков и Прилепин? Или просто сидят в гамбургском трактире с кружкой пива и смотрят, как некрасиво борются настоящие. Может, мой папа намекал своей возлюбленной на то, что все у них будет по-настоящему, без поддавков? И поэтому он гамбургский симпатяга? Получается, мой папаша читал Шкловского.

Недавно наблюдал, как выстраивается очередь за автографами к Дарье Донцовой и к Захару Прилепину. Дело происходило на книжной ярмарке. Люди стояли, изогнувшись драконом, на фоне древнего Кремля. Чтобы не случилось давки, очередь контролировали полицейские. Происходящее живо напомнило мне картинку приезда некогда суперпопулярной группы «На-На» в провинциальный городок. Помню, кажется, в Твери, выпускали конные наряды, чтобы избежать столпотворения и давки. Девчонки-фанатки визжали, плакали и рвали одежду на кумирах. Для таких выходов Алибасов выдавал ребятам-солистам специальную одежду. Она легко рвалась на лоскутки. На Красной площади обошлось без конников, а Донцова и Прилепин были в своей обыкновенной одежде. Люди подписывали не подаренные книги, а купленные на магазинных прилавках. Выше я заметил, что у современных писателей почти нет писательских гонораров. Прикинул. Предположим, каждая книжка продавалась по тысяче рублей, в среднем. У Прилепина «Обитель» — роман размером с кирпич. Издатель отвалил авторам по десять процентов с книги. На самом деле я не знаю сколько. Может, и больше. К Донцовой очередь стояла почти пять часов. Можно высчитать выручку писателя. Мне кажется, не такая уж она и мизерная. Стоять было жарко. Донцовой принесли стул. Рядом, в павильоне № 14, шла презентация моей повести «Ангелы Асфодели». Ну… не совсем ужас-ужас. Человек пятьдесят, а может, и все сто пришли. Книжки я подписывал бесплатно. И радовался. По сравнению с прошлыми ярмарками сегодня у меня аншлаг! Завидовал ли я Агриппине и Евгению? Настоящие имена Донцовой и Прилепина — Агриппина и Евгений. Ну… Может быть, в душе. Но не люто, а слегка. Зато мой лирический герой Шурка, уже изрядно постаревший, но сохранивший деревенскую задиристость, громко произнес никому не известную на Красной площади фразу: «Наша так не ушла — сидим чай пьем!» Что очень приблизительно означало: «Мы еще посмотрим, за кем останется победа». Гиляк-охотник гнался на лыжах по глубокому снегу за лисой-чернобуркой, зверушка неожиданно сделала крюк и ушла в распадок. Гиляк вытер разгоряченное лицо, развел костерок и поставил на огонь чайник. Потом он закурил, задумчиво посмотрел на подернутую морозной дымкой сопку и закричал: «Наша так не ушла… Сидим чай пьем. Посмотрим, кто кого!» «Ого-го!» — отозвалось эхо. В распадках долгое эхо. И всегда хочется закричать что есть мочи, когда видишь такое пространство. Чтобы кто-нибудь откликнулся вдалеке. В фильме «Подельники» тренер и его ученик именно так и кричат, с горы в распадок.

…Я говорил Алибасову:

— Ну, что за песня глупая: «Упала шляпа, упала на пол…»? Два притопа, три прихлопа!

Алибасов снисходительно отмахивался:

— Похихикаем у кассы!

Почти то же самое, что и «наша не ушла, сидим чай пьем». Группа «На-На» поднимала на ноги многотысячные стадионы и ставила на уши центральные площади русских городов. Потом «нанайцы» выступали в ночных барах перед эмигрантами. Песню «Упала шляпа» сочинил сам Алибасов. «А жизнь хорошая такая — ты подойди и обними!» Я бывал на репетициях группы и видел, как буквально до сантиметра солисты оттачивали так называемый случайный выход в зал и лазанье по спинкам кресел. Вот как раз во время случайных якобы выходов фанатки и рвали в клочья одежду солистов. А потом они (солисты, а не девушки), с обнаженными торсами и в одних плавках, возвращались на сцену. Разумеется, торсы накачивали в гимнастических залах. Так задумано их смелым режиссером. Ах, слава! Юркая лиса-чернобурка, убегающая от усталого охотника в большие снега. Ни загоном ее не возьмешь, ни конными патрулями. Вот только что пробегала, а уже снег и ветер заметает следы. И только наст картавит под полозьями лыж, подбитых шкурой оленя. В стихотворении Валерия Симонова:

И только тянет забыться навек — Без снов.

С большим удовольствием цитирую строчки его стихов.

Алексей Иванович Аджубей рассказывал мне, как однажды на улице Горького (ныне — Тверской) в Москве он встретил старичка в шляпе и старомодном плаще. Старичок, пришаркивая сандалетами-плетенками, нес в авоське бутылки с кефиром. Некогда министр иностранных дел Молотов. Аджубей подвез наркома до дома. Молотов, выходя из «волжанки», спросил:

— Это ваша персональная машина?

Алексей Иванович кивнул. Он тогда работал главным редактором «Известий». Молотов дошел до подъезда, но потом вдруг вернулся. Водитель черной «Волги» притормозил, Аджубей вышел.

Молотов назидательно сказал ему:

— Никогда не привыкайте к персональной машине, молодой человек!

— Почему?

— Отвыкать трудно.

Мы ходили с Аджубеем по Лондону пешком — гуляли. У Аджубея старший сын Никита, биолог, работал в Англии. Аджубей много чего мне тогда рассказал. Насчет старых плащей и шляп. Лепского прошу заранее не напрягаться. В Лондоне у меня был хороший знакомец — внук, кажется, лорда и сын члена директоров известной компании. Замечательный молодой человек, искусствовед и владелец художественной галереи. Мы играли парой в теннис и состояли в одном клубе. Нам выдали модные пиджаки-блейзеры. У него был один недостаток. Не у блейзера, а у знакомца — рыжеватого англичанина. Он женился на русских экскурсоводках. Они потом, через некоторое время, беззастенчиво обирали его. Оттяпывали квартиры и имущество. Ходил он в каком-то ветхом пальто и в много раз штопанной рубашке. Сам был миллионером. Дело происходило на их семейной даче — каменном особняке шестнадцатого века, купленном у внучки то ли Черчилля, то ли Чемберлена. Тут запамятовал. Утром, на завтраке, я заметил, что мой наследный принц пьет кофе из кружки — клеенной-переклеенной. Кажется, даже с отколотой ручкой. Трещины были отчетливо видны. Я съязвил. У советских собственная гордость.

— Хочешь, в следующий раз я привезу тебе хорошую керамическую кружку? В подарок.

За столом сидело много молодых художников и поэтов. Мой знакомец, галерейщик, приглашал к себе в замок, на уикенд, талантливую молодежь. Прикармливал. Он засмеялся.

— Ты, Алекс, думаешь: какие жадины — английские буржуи. Даже кофе им попить не из чего. Просто ты должен знать, что я — единственный в семье, кому отданы вещи моего деда Энтони. Большая честь для меня. Профессор Энтони преподавал в Итоне древнегреческий и латынь. Я учился у него. Еще он был членом совета директоров компании «Сотбис», владел лучшей коллекцией английского серебра.

Художник-серб, присутствовавший на завтраке, ехидно посмотрел на меня. Съел?

У нас в стране долго отсутствовало понимание частной собственности. И сама частная собственность отсутствовала тоже. Ее уничтожили революция и советская власть. Своих родственников, дальше деда, мы не знаем. Прятали и сжигали письма, фотографии родичей, кулаков и врагов народа. У меня от деда осталась старинная серебряная ложка с гербом. Рассказ о ложке впереди. Но зато, когда частная собственность вернулась, мы превратились в монстров. Мы не знали правил частной собственности. Я сам видел картину, когда брат шел на брата с вилами из-за шести соток земли и домика-курятника на участке. Дело происходило под старинным городком Сергиевым Посадом. Умершая мать завещала участок младшему. Хотя за матерью до последнего дня ухаживал старший. Он и похоронил ее.

Другая мать, еще нестарая женщина, не хотела отдавать долю в квартире любимой дочери. Потому что у дочери уже был муж и, оказывается, юридически, в случае развода, он мог тоже претендовать на квартиру. Мы не припрятали ни писем, ни фотографий, ни обручальных колец наших дедов и бабок. Мы не сохранили даже буденовок и красных революционных шаровар. Иваны, не помнящие родства. Зато с началом перестройки мы все стали искать дворянские корни. Не Михалков — а Михалков. Не Иванов, а Иванов. Напротив меня в электричке сидели два бомжа, и один говорил другому:

— Мой дед был конюший!

Второй возражал:

— Да конюхом он был! Хвосты крутил кобылам. И в стойлах говно чистил.

И они мутузили друг друга кулаками со сбитыми костяшками. Под ногтями у обоих ободки грязи.

На ужины в старом замке (Норфолк — церемониальное графство на востоке Англии) все должны были приходить в галстуках. Во главе стола сидела девяностолетняя бабушка моего знакомца. Если что-то было не так, она сверкала глазами из-под мохнатых бровей в сторону нарушителя этикета. Перед хозяйкой на большой тарелке лежали две оливки и кусочек сыра. Еще веточка какой-то зеленюшки. Нарушителя отправляли из-за стола, и вскоре он появлялся с шарфом, повязанным вместо галстука. Бабка закрывала глаза и начинала клевать носом. До очередного нарушения. То неправильно подали запеканку, национальное английское блюдо — обыкновенное пюре с фаршем, достаточно вкусное. То не соблюли очередность в произношении тостов. Или не подлили бабушке вовремя красного вина. Ее бокал постоянно пополнялся. За процедурой долива должен был следить внук. Джеймс, вот как звали моего знакомца. Но не Бонд. Просто Джеймс. Сегодня он стал одним из самых авторитетных в мире экспертов по русской живописи. Еще одна деталь. Крестным отцом Джеймса был друг деда — президент отделения «Сотбис» в Нью-Йорке. Джеймс с ним много общался в детстве. Право, не знаю, как обстоят у Джеймса сейчас дела с российскими экскурсоводками. Давно не виделись. Но сам Джеймс процветает. Очень много сообщений про продажи русской живописи начала прошлого века. Последний раз на 50 миллионов фунтов стерлингов. Галерея Джеймса в распродажах на первом месте.

Мы решили с Джеймсом пойти на взморье. Собирать ракушки по отливу. Графство Норфолк с востока омывается Северным морем и заливом Уош. Раздался звонок из эмиграционной полиции: «Ваш русский гость не имеет права посещать бухту. В его нотификации указаны другие остановки. Если он появится в бухте, возле секретной морской базы, мы будем обязаны его задержать!» Нотификация — заранее утвержденный МИДом маршрут поездки русских корреспондентов по Англии. Не знаю, приходилось ли утверждать такие нотификации корреспондентам других стран. Болгары точно утверждали. В поездках по стране за мной всегда следовала одна и та же машина. Я быстро ее вычислил, потому что за рулем сидела эффектная молодая женщина. Англичанки редко бывают красивыми. Симпатичными — да. Они, как породистые лошади, все на одно лицо. Не хочется обижать благородных англичанок. И называть их лица лошадиными. У лошадей, как и у волков, морды. Есть теория вырождения островных наций. Англия, напоминаю, остров. Лично я в теорию вырождения не верю. Ведь толерантность уже коснулась меня одним крылом. В свое оправдание замечу: зато англичанки отличаются изящными фигурами. Толстух-англичанок я почти что и не встречал. Не то что в Америке. Там на каждом шагу персонаж с картин Рубенса. Или героиня Рабле, на ходу закусывающая гамбургером. И ни тени сомнения в своей обаятельности. Попутно хочу отметить, что толстухи бывают подвижными. Очень подвижными! Как ртуть.

Водитель машины была похожа на скандинавку. А может, на славянку. Грива соломенных волос по плечам. Издалека ведь не все видно. Ее сопровождал неулыбчивый афро-англичанин. А может, он был из Туниса или Алжира, бывших колоний. Мои согдядатаи, наверное, служили в эмиграционной полиции. Или были агентами спецслужб? Они быстро поняли, что я их тоже вычислил. «Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть — не оглянулся ли я…» Песня нелегалов. Навигаторов в машинах еще не было, ездили по картам. Я часто путался, потому что у меня врожденный географический дебилизм. Останавливался на развилках и перекрестках, чтобы сличить указатели с картой. Они сигналили мне фарами. Или бибикали. Женщина выходила из машины и рукой показывали нужное направление. Я кричал: «Тут неподалеку отличный паб! Приглашаю тебя выпить на брудершафт!» Женщина смеялась. Мне кажется, она сомневалась. А может, тоже хотела пива. В жаркий день пива хочется всегда. Или она начиталась в секретных досье, каким хитрым и стремительным бывает мой лирический герой?

А что такого? Посидели бы часок в уютном деревенском пабе, попили бодрящего лагера, светлого пива. Поели бы их омерзительной (сухой, как саксаул) трески с картошкой-фри. Она бы меня завербовала. Или я бы ее… Но негр высовывался из машины и, свирепо вращая белками глаз, затягивал свою спутницу в недра автомобиля. Наверное, он был старше званием. Однажды я увидел, как она загорала. Я брал интервью у двух русских парней на пшеничном поле. Парни работали по найму у английского фермера и установили рекорд по скорости уборки хлеба. Их рекорд приехали фиксировать специально обученные люди из Книги рекордов Гиннесса. Наш главный редактор Владислав Александрович Фронин был большим мастером находить такие сюжеты. Я должен был пересечь полстраны, написать репортаж и в тот же день передать в газету. Мои наблюдатели-агенты узнали об однодневном маршруте из нотификации. Не ехать же им два раза за день в одну и ту же тьмутаракань. День был очень солнечным, и они решили позагорать на краю поля. Женщина загорала топлес. Она посматривала в мою сторону. Я одним ухом слушал победные рассказы трактористов и их хозяина-фермера. И одним же глазом наблюдал за женщиной. Негр укрылся где-то в кустах. Зачем негру загорать? Красавица поворачивалась и так, и этак… Трактористы тоже обратили внимание. Ну, русские же! К тому же трактористы. «Первым делом, первым делом — самолеты…» Негров тогда все еще называли неграми. Повторяю, потому что редакторы, в раже победившей политкорректности, начнут править слово «негр» на — «афроангличанин». И посмотрите, какой текст получится. Афроангличанин пошел загорать в кусты… Афроангличанин потянул женщину в машину… Чушь ведь несусветная! Молодая женщина выглядела… Ого! У нее была чистая четверка

Конец ознакомительного фрагмента.