Гамбургский симпатяга. Живые стеклышки калейдоскопа

Александр Куприянов (2023)

Новый роман Александра Куприянова «Гамбургский симпатяга» написан в стиле мовизма — «литературного калейдоскопа». «Как ты стал писателем?» — спрашивает автора внучка в начале повествования. Этот роман — попытка ответить, как становятся писателями… Реальные воспоминания об интересных людях, с которыми сталкивала автора жизнь (Леонид Школьник, Виктор Астафьев, Светлана Аллилуева, Валерий Симонов, Валерий Залотуха, Дмитрий Бакин, Геннадий Бочаров, Юрий Лепский), перемежаются с картинами трудного, но яркого и прекрасного детства, проведенного на Нижнем Амуре. Лирический герой Шурка всю жизнь ищет настоящую любовь — собственно, как и каждый из нас. Как и в других книгах А. Куприянова, правда щедро перемешана с писательским вымыслом. Читателю предстоит разобраться, что в романе было придумано автором, а что случилось на самом деле.

Глава 1

Шурка и Алекс

Мичманом я не стал. Хотя чечетку бить научился. И женщин в вальсе кружить доводилось.

Юля спросила:

— А ты стал писателем?

С Юлей мы дружны. Даже размолвки между нами не припомню. С моим-то скептичным, мягко говоря, отношением к «поколению гаджетов». Как их порою называют угрюмые старики, не умеющие отправить эсэмэску и не знающие, как войти в программу «Московское долголетие». Не говоря уже о вызове Яндекс-такси или заказе по Интернету обезболивающих таблеток. Юля — пространственный дизайнер и моя старшая внучка. Так я называю, пространственный. Они, художники и дизайнеры известной фирмы, приезжают в старинный городок и начинают работать. Рисуют арки, фонари, деревья и фонтаны. Получается вроде бы все тот же город, а приглядишься — нет! Уже другой. Рисуют, конечно, не карандашами на бумаге и не кистями на холсте, а курсорами на планшетах. У них есть специальные программы. Помимо фотошопа. Я сам видел. И даже пробовал что-то изобразить. У меня получилось, как у ребенка: солнечный круг, небо вокруг. Помните, в песне у Кукина, одного из первых бардов Советского Союза: «Пятьдесят — это так же, как двадцать. Ну а семьдесят — так же, как десять…»

Юле 5 лет

Юле 6 лет

Известный дизайнер Никита Голованов, мы вместе работали в «Собеседнике» и тогда крепко дружили, сказал иронично: «Пройдя скозь фильтры фотошопа, лицом прекрасным стала…» Опа! Стыдно признаться… Так он сказал про меня. Потом, желая загладить сомнительную шутку, подарил мне на день рождения арт-композицию. Золотая маска человека поднимает себя по устремленным в небо этажам. Как по ступеням. На спине у маски желтые крылышки. Никита сам придумал и сам отлил. Не знаю, из какого металла. Почти скульптура. Мысль проста, и она ясна даже тик-токеру с незатейливым ником Миможка. Человек себя строит, а не фотошоп. Скульптура мне понравилась. Она до сих пор стоит в моем рабочем кабинете.

Никита жил с родителями на Кутузовском проспекте в Москве. И учился в одном класс с Викой, внучкой Брежнева. Отец Голованова, танцовщик Лев Голованов, лауреат Сталинской и Государственной премий, работал в ансамбле Моисеева. Никита женился на Ксении Пономаревой, тогда генеральном директоре ОРТ, подруге и компаньонке Березовского… Где мой лирический герой Шурка с Нижнего Амура, из деревни Иннокентьевка, и где Кутузовский проспект, олигарх Березовский и Вика, внучка Брежнева! Дорогой Леонид Ильич приезжал в день Седьмого ноября к Вике и Никите в школу. Красный, как помнится, день календаря… На Седьмое ноября нам в школе-интернате давали по три конфеты «Ласточка» и по две земляные груши. Водянистые, по вкусу напоминающие сырую картошку. Груши привозили на барже по великой желтой реке из близкого Китая. Зимой, на Новый год, давали по три мандарина. По ночам я слышал, как в окно нашего кубрика, интернатовской спальни на двенадцать человек, бьется ветер-шелкап. Он прилетал со стороны Шантарских островов. На острове Малый Шантар, в бухте Абрек, зимовал мой отец, молоденький мичман со шхуны «Товарищ». Их судно затерло льдами. Каждый день, вырвав листок из вахтенного журнала, отец писал письмо сельской учительнице в поселок Аян. Моей будущей маме. Письма нельзя было отправить. Потом, когда собачьи упряжки пробьются через торосы, учительница прочтет разом все письма. И выйдет замуж за мичмана. Он тогда уже отрастит усы. Письма отца пропадут из нашей квартиры на улице Полежаевской, когда мой задумчивый сын там поселится и решит жить но-новому. Он представит себя то ли новоявленным пророком, то ли вором в законе из девяностых годов. Выбросит ненужный хлам. Истертые фотографии, растрепанные тетради, непонятные вещички: старый ключ от калитки в английском саду, глиняную трубочку с отколотым мундштуком, обломок весла с надписью «Товарищ». «Но кто мы и откуда, когда от всех тех лет остались пересуды, а нас на свете нет». Вольно же поэту Пастернаку так широко думать. Космически. Простительно здесь лишь то, что все мы, хотя бы один раз в жизни, начинаем жить по-новому. Мы с понедельника обязательно начнем по утрам бегать трусцой! Только вот кеды новые надо купить… Пока же предвечерье пятницы. Какое точное слово «предвечерье»! Запах мандариновых корочек и запах примороженных водорослей — первые запахи моего детства.

…Впрочем, вы не знаете, куда афтара занесло? «Афтар» — словечко из возникшего языка юзеров, пользователей социальных сетей. В моем нынешнем методе письма есть свои недостатки. Блуждание в лабиринтах памяти и возникающие непрошеные ростки воспоминаний, похожие на искры костра. Или на протуберанцы. Голованов придумал фирменный знак «Коммерсанта» — твердый знак в логотипе названия газеты. А я придумал собственный метод письма. Моя бабушка Матрёна Максимовна, баптистка и Старшая сестра в вере, язвительно говорила про неожиданно воспаривших людей: «Увидала жопа свет!» Что идентично поговорке: «Из грязи в князи!» К Никите поговорка никакого отношения не имеет. Он родился князем. На Кутузовском проспекте, где тогда жили главные князи СССР. Извините, что рядом оказались анатомические подробности строения человеческого тела… В нынешнем тексте я не намерен использовать сомнительную лексику. Словечки разговорные, конечно, будут встречаться в речи героев. Куда же без них? После того как Никита придумал и отлил свою композицию, мне захотелось его тоже называть пространственным дизайнером. Мне кажется, что пространственный — какой-то особенный дизайнер. Он может обходиться без фотошопа. И без словечек. Он как бы парит в воздухе. Как на картине Шагала «Над городом». Кто парит в небе? Птицы, ангелы, пилоты. И влюбленные. Еще бабочки и шмели. Моя золотая маска трепещет крылышками. Пытается взлететь в небо. А то, что имела в виду моя бабушка, взлететь в небо никогда не сможет. Приземленность наших понятий — только дань естеству. Но не мечте. Мы парим вместе с тобой, моя любовь. Если верить стихам, то я уже призрак. Я не разобьюсь. Опасаюсь только за тебя.

Юля говорит мне, объясняя свои занятия:

— Мы пространство собираем в кучку и двигаем пейзаж.

Я бы мог шутливо ответить Юле: «Писателем становятся так. Собираешь в кучку пространство, время и людей. Камешки событий, осколки воспоминаний, отрывки признаний. Еще запахи и звуки. Всю мешанину закладываешь в калейдоскоп. Ну, это такой метод письма, изобретенный мной еще в студенчестве…

Крутишь волшебную трубочку. Двигаешь пейзаж. Люди, скамейки, здания и фонари складываются в картинки. Но городок должен получиться другим. Потом тебе остается совсем немного…»

…написал: «Как их называют угрюмые старики». А сам-то ты кто? Тик-токер Миможка, задира и хулиган? Они меня восхищают, юнги-миможки нового пространства. Океана без берегов, без видимой линии горизонта и без правил судоходства. Дети флибустьеров на пиратском корабле с названием «TikTok». Немного цифири. Семнадцатилетняя тик-токерша Чарли Дамелио, американка, зарабатывает больше любого директора нефтяной корпорации в США. Что делает Чарли? Она размещает тридцатисекундные ролики, в которых ритмично движется. То, что она делает, даже нельзя назвать танцем. С большой натяжкой можно сказать, что в ее кривляниях присутствуют элементы эротики. Девушка заработала за год семнадцать с половиной миллионов долларов. Сто тридцать три миллиона подписчиков. Зачем ей двигать пейзаж? Она двигает… Сами знаете, чем она двигает. И привязалась же тема… Но от метода калейдоскопа мне никуда не деться. Никакого плана и никакой заданности в предлагаемом тексте нет. Свободный поток сознания, который иногда приходится приводить в порядок. С помощью синтаксиса. Расставить точки, тире и запятые. Вот, собственно, и все, что тебе остается. «Ветка» или «розга» русского синтаксиса всегда нависает над сочинителем. Как называл ее блистательный Олеша. Розга — точнее. В своей бессмертной книге «Ни дня без строчки» Олеша написал: «Хочется написать легкое, а не трудное. Трудное — это когда пишешь, думая о том, что кто-то прочтет. А писать легко — это писать так, когда пишешь, что приходит в голову, как по существу, так и грамматически». Именно так сейчас «пишут» в ТикТоке. Чарли Дамелио пишет первое, что ей приходит в голову. Такие у нее пейзажи. Может, мир хочет вернуться в кроманьонский век? Кроманьонец, будучи похожим на современного человека, прыгал у костра под рокот бубна, празднуя удачную охоту на мамонта. Надо бы проверить: мамонты тогда еще водились или уже вымерли?

Сказал внучке, что хочу ответить на ее вопрос в новом опусе. Современном и честном. И очень простом.

— Прям-таки всю правду напишешь? — Юля пальцами в воздухе обозначила условные кавычки у слова «правда». Сейчас все, молодые и старые, к месту и не к месту изображают «кавычки».

— А про свои отношения с женщинами тоже напишешь?

Конечно! Прямо-таки взял и всю правду написал. Надо бы овладеть мастерством Чарли Домелио.

К слову «отношения» тоже ставлю кавычки в воздухе. Не хочется отставать от миможек.

Юрий Карлович Олеша догадался, что современный роман будет состоять из коротких, не всегда связанных друг с другом, отрывков по сорок-пятьдесят строк. От силы сто. Олеша первым предугадал клиповое мышление современного читателя. Длинные тексты читать уже никому не интересно. По правде сказать, их и не читают. «Ниасилил», — пишут в Сети. Читал отзыв на одну из своих повестей, размещенную на издательском сайте. Разумеется, кто-то мой увлекательный (какой же еще!) текст повести ниасилил. В чем честно и признался. Олеша сделал свое открытие шестьдесят лет назад. Мне тогда было десять. Я отличался тем, что умел тараторить по сорок минут кряду, имитируя футбольные репортажи. Особенно мои радиоэтюды любили слушать суровые колхозники, рыбаки. Реально никакого футбола не было. Но они слушали меня и видели живую картинку. Какой-то странный талант. Если не сказать точнее — глуповатый. Мужики говорили: «У Кирилловны (это моя мама) пацаненок — с припиздью». Словечко достаточно маргинальное, но точно определяющее мой неожиданный для деревни, затерянной в тайге, дар. Заменить слово нечем. Попробуйте, например, сказать «с придурью»… Чувствуете? Совсем другой коленкор. Поэтому оставляю народное определение. Хотя пообещал не употреблять походя сомнительную лексику. Вместе с тем оговорился, что где-то придется использовать подлинную речь героев. Иначе они не будут похожими сами на себя. И будем честны до конца. Не совсем уж оно безнадежное, это яркое словцо. Через десять лет талант описывать несуществующую картинку привел меня на радио. Я стал корреспондентом молодежной радиостанция «Факел». Надо ли говорить о том, что нашу радиостанцию все называли «Какел»? Даже сам главный редактор радио Алим Абдрашитов, красавец и умница.

Ну а если не ерничать? Написать современный роман без сюжета. Кусочки не более тридцати — сорока строк про то, как приходит желание написать легкое, а не трудное. Так я взялся, и, кажется, давно уже — в прошлом веке, писать ответ на вопрос внучки. Создал же поэт Левитанский «Письма Катерине, или Прогулки с Фаустом». Неужели не помните? «Катя, Катя, Катерина, в сердце, в памяти, в душе нарисована картина, не сотрешь ее уже…» Не сотрешь. Привыкайте, цитат будет много. Нынешний предмет авторских усилий — поиск закономерностей и случайностей в биографии начинающего писателя… Ишь! Как завернул — закономерностей… Аж самому понравилось. Кому они сейчас нужны, закономерности? Писателей исключили из государственного реестра современных профессий. Кто сказал — кто сказал… Юрий Михайлович Поляков сказал. Классик при жизни. Только что двенадцать томов своей прозы выпустил в модном и богатом издательстве. Поляков один из немногих современных писателей, кто зарабатывает на жизнь гонорарами за книги. И за постановку пьес в театрах.

…Все, написанное выше, и есть пример метода калейдоскопа. Картинка быстро меняется, но цветные камешки цепляются друг за друга и образуют новую картинку. Достаточно случайные ассоциации, невидимые параллели. Внимательный читатель заметит, как автор ловко, — или неловко, — строит мостки между эпизодами. Иногда ходит по кругу, неизменно возвращаясь к какому-то своему, внутреннему, сюжету. Попутно лишь замечу, что большинство цитат привожу по памяти, хотя и беру в кавычки. Такова часть моего творческого метода, изобретенного еще в студенческие годы. Мы еще не раз вернемся к нему. Почему бы и мне не написать писем своей Катерине? И совершенно не важно, как ее зовут. Любой художник имеет право на вымысел. Тяжелее вопроса «Как стать писателем?» только вопрос про первую любовь: «Вы же любили друг друга. Почему вы расстались?» Что бы ни ответил — все неправда. Люди первую любовь теряют безвозвратно. И я ее потерял. Но помнят свою первую любовь почему-то все. И каждый горько печалится. Как будто он лишился… руки! Или, что не менее драматично, ноги. И прыгает теперь на костылях. Как несуразный и глуповатый Грушницкий в сериале про Печорина. Смотрел недавно. Про роман Лермонтова разговор отдельный. «Задохнешься — Господи! Не сказали главного. А уже прощальное нужно пить вино…» Из ранних поэтических упражнений автора. Вообще-то я принципиально против самоцитирования в исповедальной прозе. Прощальное вино, заздравное… Поменьше бы алкогольной тематики в сумеречных блужданиях по лабиринтам памяти. Тема пьянства советских писателей стала навязчивой в мемуарах последних десятилетий. Пить-то, конечно, пили. И Белла запрокидывала головку и напрягала свое соловьиное горлышко. И Нагибин безжалостно разоблачал порок в легендарном «Дневнике». Когда только успевали создавать бессмертные строки? А про «вино прощальное» из юношеских стихов автора — так строчка легла. Надеюсь, читатель знает о том, что иногда строки не подчиняются воле поэта? Пастернак заметил: «О, знал бы я, что так бывает, Когда пускался на дебют, Что строчки с кровью — убивают, Нахлынут горлом и убьют!»

«Сказать про себя «я писатель» стыдно, все равно что сказать «я красавец». Заметил Евгений Шварц, драматург-провидец. В семьдесят лет говорить про себя «я красавец» глупо. Никто не может так сказать. Даже Ален Делон, бесспорный образец мужского обаяния. Недавно Делон решился, увы, на эвтаназию. В СМИ сообщали. Жизнь постоянно подбрасывает тяжелые вопросы. Очень тяжелые. Почему ты расстался с любимой? А ты стал писателем? А если у тебя есть друзья, то, стало быть, есть и враги? Кто они? Сразу отвечаю: главный враг себе я сам. А строчки, и правда, убивали поэтов.

А сказать про себя: «я симпатяга» можно? У моего отца, мичмана Тихоокеанского флота, был в ходу термин «ваш гамбургский симпатяга». Он так подписывал свои фотки, когда дарил их девушкам. А потом надолго уходил в рейс. Почему гамбургский? Понять невозможно. Он дальше Владивостока, Де-Кастри, Аяна и Охотска, дальневосточных портов, не ходил. И не спросишь. Отец давно уже не со мной. «Моряки не плавают, а ходят», — утверждал наш воспитатель в интернате дядя Вася Забелин, отставной боцман. И добавлял: «Плавает сами знаете что. В проруби». Зеленый томик дневников Шварца поглядывает на меня с книжной полки. Томик называется «Я буду писателем». Ну, хорошо… Допустим, я не могу назвать себя писателем. А также и симпатягой. В силу моей врожденной деревенской скромности. Прошу возможного критика, даже мельком знающего автора, не удивляться определению «врожденная скромность». Не иронизировать и не обобщать. Некоторые только с виду кажутся нахрапистыми. Внутри такие люди ранимы и добры. С чего начать? С того, что на определении «ранимы и добры» я настаиваю.

«Настоящие писатели всегда пишут для себя», — Ирвин Уэлш. Здесь цитирую шотландца, автора мирового бестселлера «На игле». Молодой читатель с ником Миможка, если таковой найдется, должен знать, что мы учили не только марксизм с ленинизмом, читали про Павку Корчагина и восторгались подвигом безногого летчика Маресьева. В книге Бориса Полевого он — Мересьев. Кстати сказать, отличные книги «Как закалялась сталь» и «Повесть о настоящем человеке». Недавно перечитывал.

А начать мой новый опус необходимо с признания. Ни для какого поколения, молодого или старого, и ни для какого читателя, Миможки или доктора исторических наук Николая Николаевича N (имя подлинное), я своих книжек не пишу. Я их пишу для себя… Ну, в крайнем случае для двух-трех самых близких друзей. И еще для любимой женщины, моей первой любви. Той единственной, неожиданно покинувшей меня и прижившейся на Островах Зеленого Мыса. Республика Кабо-Верде. Я безнадежно потерял свою первую любовь. Так получилось. Как потерял ее и ты, мой воображаемый читатель. Причем слово «безнадёжно» в данном случае пишется и произносится безнадежно — с буквой «е» в третьем слоге. Так трагичнее.

Маленького мальчика, уснувшего на диване, поднимает мать. Мальчик просит: «Мама, не буди меня! Я тут прилежался…» Кто-то прилежался. А кто-то прижился, на островах.

В моей жизни случилось много всякого. Смешного, трагичного, нелепого… Часто неповторимого. Уже две внучки выросли. Одна играет на саксофоне в Америке, другая собирает в кучку пространство в России. Моим детям, дочери и сыну, по полтосу. Сейчас так говорят — полтос. Значит — пятьдесят. А семерик — это семь раз по десять. Мне семерик. Я почти в два раза старше своего отца, гамбургского симпатяги. Но первую любовь я встретил поздно. Почти под занавес затянувшейся пьесы. Уже были слышны звуки музыкального финала, который называется «апофеоз»… Друзья понимающе кивали головой и говорили: «Ага! Не апофеоз, а кода… Отыгрыш! Седина в бороду — бес в ребро». Знатоки… Тут другое. Первая любовь — это вам не бес в ребро. И не кода. Первая любовь… Черт его знает, что это такое! Восторг, обморок, отчаянье… Первая любовь — как снежинка, летящая из черной пропасти ночного неба на розовую ладонь негра, который сегодня впервые увидел снег. Таково авторское виденье первой любви. В Африке не бывает снега. Так и живут обделенные люди. Без снега. Картинку плачущего от счастья черного человечка, который тянет свои ладони к небу и ловит снежинки, мы еще встретим в нашем пронзительном тексте. Дело происходило в Лондоне. Пронзительном-пронзительном! Каком же еще? «Нельзя писать книг унылых, вялых и скучных», — сказал мне однажды сам Астафьев Виктор Петрович. И, вы знаете, он оказался прав.

Предположим, ее звали Катрина. Почти как у Левитанского. А может, Мирабелла? Или лучше Беатриче? Как у Данте. Ну, хорошо. Мирабелла, Беатриче… Какая-то сплошная литературщина. Если не пошлость. Мой метод калейдоскопа предполагает правило — описывать правду жизни. Ее звали прибалтийским именем Катрина. У молодежи сейчас все по-другому. Не Катя, а Кэт. Не Мария, но Мэри. Они даже туфли называют не туфлями, а шузами. А мы полуботинки звали баретками. Прекрасные черные туфли со шнурками и лакированным мыском. Не говоря уже о каблуках с медными набойками. Набойки в танце могли пустить лучик. Искры сыпались из-под наших бареток, когда мы били чечетку. А ведь хочется написать: «Искры сыпались из-под наших копыт!» Итак, Калью, Кюллюке, Катрина — нарисована картина. В сердце, в памяти, в душе… Не сотрешь ее уже. Слегка перефразировал Левитанского.

Знатокам: апофеоз и отыгрыш еще называют «кода» или «аутро». Аутро в эстрадных произведениях. Аутро-соло на гитаре. The Embers «Энтер Шикари», Hotel California, записанный «The Eagles». Там ищите аутро-соло.

Семерик — русская мера. Счета, веса, объема. Содержит в себе семь каких-либо частей. Семь мер овса, семь пудов хлеба, семь десятков лет. Жизнь автора содержит в себе семь каких-то частей. Чехов пишет в письме М.П. Чеховой. М.П. — видимо, сестре. Около 20 мая 1894 года: «Если бревна осиновые в 7 аршин (семерик) не дороже 55 копеек, то взять бы их для верха во флигель…» Напишем другую фразу: «Если мысли головы его осиновой в семь десятков лет (семерик) не гудели бы, как в бочке из-под пива, им выпитой, то взять бы их для верха, во флигель романа…» А что мы сейчас строим? Флигель нового опуса. И при чем здесь, спросите, пиво? Просто жизненная деталь. Еще одна цифра. По опросам, 75 процентов сегодняшней молодежи стремятся быть не похожими на своих родителей. Жизнь они будут строить по собственному опыту. Получится ли? Мой лучший друг, Юрий Михайлович Лепский, как-то в сердцах бросил мне: «Да ты, парень, никого не любил!» Не помню, почему он так сказал. Обидно, конечно. Но тогда ни он, ни я не знали о том, что вы уже родились и выросли. Вы носите юбки в пол. Растите виолы — анютины глазки по-русски. И носитесь по волнам на легкой доске.

Надо писать книги для себя и для Лепского. И для нее, серфингистки по имени Катрина. Она участвует в международных соревнованиях безумцев. Они мчатся на древних гавайских досках по волнам. Доски называются «алайя». А при встречах они кричат: «Алоха!» По-гавайски значит «привет». Друзья-серферы часто зовут ее Катрин. Вайп-аут — падение с доски и попадание в замес. Замес… Вы падаете с доски, на вас обрушивается волна, и вас крутит под водой. Как в стиральной машине. Специальная терминология. Мне кажется, не случайно все больше людей, и все чаще, покидают землю и возвращаются в океан. Откуда в общем-то и пришли. Про 75 процентов мы помним. Рыба выползла на берег, потом она встала… Потом… Потом суп с котом. Необязательно углубляться в теорию эволюции. Мы пишем не научную брошюру. Хотя есть одна странность у автора. Его частенько бросает в специальные знания. Откуда взялась такая привычка у деревенского паренька? Сначала вайп-аут, а потом уже замес. А еще дроп ин. Или дропнуть. По-английски звучит drop in. Стартануть на волне перед серфером, имеющим приоритет. То есть отобрать дорожку. Самое гадкое преступление в океане. Никогда так не поступайте!

Итак, алоха… Но сначала алоха от Пушкина: «Зависеть от царя, зависеть от народа — не всё ли нам равно? Бог с ними. Никому отчета не давать, себе лишь самому…» Писатель ни от кого не зависит и отчитывается только перед собой. Тут уже ничего не добавишь. Поэтому Пушкин — наше всё. Но понять про то, что Пушкин наше всё, очень трудно. Я понял недавно, лет тридцать назад. Чтобы понять, нужно съездить в деревеньку Михайловское. И не один раз. Там Пушкин отбывал ссылку. Ну… все, конечно, помнят. «Выпьем с горя, где же кружка? Сердцу будет веселей!» Тут я бы уточнил. Не всегда становится веселей. Все зависит от объема кружки. И я ни в коем случае не смею отобрать волну у Александра Сергеевича. Здесь ни у кого не получится дропнуть. Автор пытался выше предостеречь себя от употребления в тексте навязчивых алкогольных аллюзий. Или иллюзий. Всех этих «кружек с горя», «оловянных стопок», «бочек с пивом» и прочей атрибутики пьяниц. Не они ведь главные в любом тексте. Но странная происходит вещь… Чем старательнее ты отгораживаешь себя от навязчивой темы, тем настойчивей и коварнее она вползает в текст… Вот и Пушкин, классик, выскочил, как черт из табакерки: «Посмотрим, как автору удастся, не горюя, удержаться на волне!» То есть без пресловутой кружки.

Воспитательная роль литературы, как и громкое определение «писатели — инженеры человеческих душ» — большое преувеличение. Две химеры, навязанные отцом народов Сталиным. По правде говоря, выражение про инженеров человеческих душ восходит к Олеше. Сталин заимствовал. А Юрий Карлович, мне кажется, просто съязвил. Помните лозунг про важнейшее для пролетариата искусство — кино? С чего это вдруг кино стало важнейшим для рабочего класса искусством? Луначарский якобы пришел к Ленину с просьбой материально поддержать мастеров кино. Ленин в раздражении воскликнул: «Ну, конечно, батенька! Важнейшим искусством для пролетариата является кино! Сколько надо?!» Для кино всегда надо много. Спросите у «батеньки» Никиты Михалкова. Или у «батеньки» Федора Бондарчука. Так и Олешу неведомый нам инструктор отдела пропаганды райкома партии наставлял: «Писатели для воспитания юного поколения строителей социализма важны!» И пьяненький Олеша, усмехнувшись в густые польские усы, ответил: «Ну, конечно… пся крев! Они ведь инженеры человеческих душ!»

И опять «пьяненький» Олеша. Ну вот зачем? А затем, что последние несколько лет своей жизни Юрий Карлович не выходил из ресторана «Националь». Выпитые им рюмки коньяка официант высчитывал по стопке блюдец, скапливающихся на столе. Горка белых блюдец, похожих на летающие тарелочки, росла на столике Юрия Карловича каждый день. Словно по заведенным, один раз и навсегда, часам.

На самом деле, похоже, что два упомянутых случая — исторические анекдоты. Ленин вообще ничего подобного не говорил. Просто Луначарскому в споре с Троцким нужно было опереться на авторитет вождя. Вот он ничтоже сумняшеся и брякнул про кино. И даже вроде бы еще и цирк приплел. Мол, тоже важнейшее для рабочего класса искусство. Женщина-змея проскальзывает в обруч… Что может быть важнее? Со Сталиным и инженерами человеческих душ все выглядит доказательнее. Сталин пришел в дом Горького на писательский банкет — 1932‐й год. И там произнес тост: «Все производства страны связаны с вашим производством. Человек перерабатывается в самой жизни. Но и вы помогаете переделке его души. Это важное производство — души людей. И вы инженеры человеческих душ. Вот почему выпьем за писателей!» Кстати, на Олешу он сослался. По другой версии, он еще сказал про производство танков. Сталин придавал писателям значение. Он им давал ордена, премии и дачи. Сам звонил им по телефону. Пил грузинское вино за их здоровье. Он же росчерком красного карандаша отправлял писателей в лагеря и тюрьмы. А то и к стенке ставил. Сейчас писателям никто не звонит. И тостов в их честь на кремлевских банкетах не произносит. С дачами в Переделкине постоянные скандалы. Но зато и не расстреливают.

На наших глазах инженеры человеческих душ превращались в слесарей-сантехников и ассенизаторов. Тоже нужные обществу профессии. Чистить прогнившие трубы любви, вскрывать язвы прошлого и латать свищи настоящего. Кладбища, морги, тюрьмы, колонии, бандиты и проститутки, наркоманы и нравственные уроды становились предметом исследований современных писателей. Отклонения от человеческой сущности, нарушения психики, презрение к нормам морали… Такие произведения быстро становились премиальными. Их авторов охотно приглашали во Франкфурт на книжные ярмарки. Почитайте, к примеру, совсем неплохой роман популярного Сенчина «Елтышевы». Книга сбита мастеровитым плотником… Чуть не вырвалось — мастеровитым графоманом. Типун мне на язык! Роман Сенчин, конечно, не графоман. Написал о распаде патриархальной русской семьи. Ошибки и оговорки, кстати говоря, бывают очень злыми, но точными. Один критик в дискуссионном раже оговорился и публично назвал роман Сенчина не «Елтышевы», а «Ёптышевы»… Оговорка по Фрейду. Отец родной, Пушкин, крикнул собратьям по перу: «Да здравствует солнце, да скроется тьма!» На века крикнул. Многие подумали, что прозвучал долгосрочный и, как всегда, неточный прогноз погоды. А у Пушкина был совершенно другой прогноз. И по совершенно другому поводу. Давайте-ка, писатели, лиру добрую в народе пробуждать… Поменьше чернухи, побольше света! Ну и…? А вот что. Иисус, проходя мимо Галилейского озера и увидев рыбаков Симона и его брата Андрея, закидывающих сети, сказал им: «Следуйте за Мной, и Я научу вас, как стать ловцами людей». Сталин учился в духовной семинарии. Его мать мечтала, чтобы он стал священником. А он ее не послушался. И стал сначала бандитом по прозвищу Коба — деньги на революцию добывал, а потом Сталиным. Про ловцов душ он, конечно, знал. Сам увлекался такой «рыбалкой». Не с берегов ли Галилейского озера растут пророческие строки Арсения Тарковского: «Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете. Мы все уже на берегу морском, И я из тех, кто выбирает сети, Когда идет бессмертье косяком»?

Старик — герой повести малоизвестного в любезном отечестве писателя Дмитрия Бакина (вошел в мировую антологию прозы) — замечает: «Вот и наступил век, в котором не будет страшнее греха, чем честность». Брак на троих. Во всем мире знают «шведскую семейку». Вошел в моду свинг. По договоренности меняются интимными партнерами. Однополая любовь и вся остальная «пидаросня», как ее называл мой наставник, афористичный старшина дебаркадера Адольф Лупейкин, теперь считается толерантностью. Лесбиянки, трансгендеры, зоофилы… «Не ложись с мужчиною, как с женщиною: это мерзость. И не с каким скотом не ложись…» (Левит 18: 22–30). Так в Ветхом Завете. Не стану утомлять многочисленными ветхозаветными цитатами. Но для Миможки перечислю ссылки. Может, найдет время между просмотрами роликов Дамелио. И заглянет в священные книги. Хотя бы одним глазком. Вот они, ссылки: Исход 22: 19, Левит 20: 15–16, Бытие 19, Библия, Второзаконие 22: 5, Исайя 1: 9—10, Исайя 3: 9, Исайя 13: 19, Иеремия 23: 14; 19: 18; 50: 40, Плач. Иеремия 4: 6, Иезекииль 16: 46–56; Амос 4: 11, Софония 2–9… Все — про извращения и как к ним относиться людям. Блаженный Иоанн Постник милостиво определил каноны для грешников. Не станем также цитировать весьма и весьма компетентные тексты. Но для все того же любознательного Миможки приведем хотя бы один канон. Например, о скотоложестве. «Скотоложество и птицеложество, по-видимому, имеет один вид, но в нем два вида, ибо мне от многих доводилось узнавать на исповеди, что оно бывает как с самками, так и с самцами». Оно бывает…

Виктор Ерофеев, русский писатель-авангардист, в конце прошлого века составил антологию «Родная проза конца 20 века. Лучшие писатели». В предисловии Ерофеев пишет: «Рожденная в диалектической игре потерь и приобретений, новая русская литература выпорхнула из клетки… засомневалась во всем без исключения: в любви, детях, вере, церкви, культуре, красоте, благородстве, материнстве, народной мудрости… Красота сменяется выразительными картинами безобразия. Развивается эстетика эпатажа и шока, усиливается интерес к грязному слову, мату как детонатору текста. Новая литература колеблется между черным отчаянием и вполне циничным равнодушием. В литературе, некогда пахнувшей полевыми цветами и сеном, возникают новые запахи — это вонь. Все смердит: смерть, секс, старость, плохая пища, быт… Отменяется вера в разум…» Извините за длинную цитату. Мы по-прежнему ищем ответ на вопрос: как стать писателем? Цитату я переписал из предисловия Ерофеева. Все смердит. Предисловие Ерофеева точное. Все, что он перечисляет, редакторы стали называть одним словом — чернуха. Не ГУЛАГ, а сама Россия становилась одной, опасной для жизни, зоной. Гуманистическая традиция русской литературы потерялась в ревущие девяностые. Мне кажется, что в девяностые мы покинули горные реки и прозрачные до дна озера. Рыбачили в тухлой воде. И не было Рыбака, который остановил бы нас.

Свою антологию Ерофеев назвал «Русские цветы зла». Первое издание стихов символиста Шарля Бодлера «Цветы зла» (на французском «Les Fleurs du mal») привело поэта к судебному разбирательству. Бодлера оштрафовали за нарушение норм общественной морали и заставили убрать из сборника шесть наиболее «непристойных» стихотворений. 1857 год. В том же году шел похожий судебный процесс против романа Флобера «Госпожа Бовари». Я не поленился и перечитал шесть непотребных стихотворений Бодлера.

Детский лепет по сравнению с тем, что публиковали русские писатели ревущих девяностых. Не верите? Легко проверить. Перечитайте «Цветы зла» Бодлера. Запрет на публикацию «непристойных» стихов сняли. Кажется, в середине прошлого века. Сколько бы сегодня собрали штрафов с писателей «за нарушение норм общественной морали»! С одного поэта Орлуши, моего давнего приятеля, сотни тысяч рублей. Помните его знаменитое «Отчего у человека грустное…?» Нет, не лицо. В моем сегодняшнем тексте, повторюсь, мата и скабрезных сцен вы не найдете. Тоже часть изобретенного метода. Так… иногда народные словечки кое-где всплывут поплавками. Как же без них рыбачить? В свободное от своей сильно востребованной в Интернете поэзии время Орлуша переводит Киплинга в подлиннике. Мы с Орлушей любили беседовать на поэтические темы. Жаль, что в последние годы стали редко встречаться.

В свою антологию Ерофеев включил повесть Виктора Астафьева «Людочка». Про то, как деревенская девушка Людочка окончила десять классов и уехала в город искать свою судьбу. Устроилась в парикмахерскую. В загаженном парке ее изнасиловали авторитет Стрекач и местная шпана во главе с Артемкой по кличке Мыло. Людочка нравилась Артемке, и он сначала запретил хулиганам-отморозкам ее трогать. Но против Стрекача восстать не смог. Людочка повесилась на веревке от деревенской торбы. А раньше веревка висела на ее люльке. Со Стрекачем рассчитывается отчим Людочки, тракторист леспромхоза, в недавнем прошлом настоящий пахан. Он бросает Стрекача в сточную канаву с кипятком. Вода бьет из ржавых труб, проложенных в парке. Страшная правда жизни. На мой взгляд, рассказ Астафьева не вписывается в концепцию «Русских цветов зла». В поступке отчима, вернувшегося к простой и правильной жизни в деревне, я увидел забрезживший свет надежды. Чем и была всегда сильна литература Отечества. Хотя и здесь надежда спорная. Бывший урка учит урку нынешнего.

Сейчас мы делаем катбэк (cutback) — трюк, при котором серфер уезжает далеко от гребня волны, но потом резко разворачивается и едет обратно. Чтобы не барахтаться где-то между волнами, а лететь по самому краешку! Не дай бог, если случится вайп-аут. С ручками-головками уйдешь под воду. И никого мы не дропнем, то есть не перебежим дорогу. И не надо думать, что автор подкован только теоретически.

…Правильнее всего начать мой опус с деревни Овсянка на Енисее. Мы пришли туда осенью на плоту «Панорама-Собеседник». «Панорама» — чехословацкое издательство, «Собеседник» — советский еженедельник. Невероятно популярный в конце прошлого века. Совместная советско-чехословацкая экспедиция. Мы шли на Диксон. Как и все уважающие себя полярники, мы называли остров Диксон. С ударением на букве «о». Простоватый мужик, с лицом, изрезанным глубокими складками, был одет в вязаную кофту с шалевым воротником. Уже падали первые осенние листья. Я подумал, что лицо Астафьева похоже на такой же осенний лист. Прожилки вокруг глаз. Он встречал нас у калитки домика с голубоватыми ставнями. Астафьев Виктор Петрович. Он согласился дать интервью чешским кинодокументалистам. Сын Астафьева, Андрей, в августе 1968 года ранним утром на танке входил в Чехословакию. Сын служил в Группе Советских войск. Колонна подошла к части. Солдатики-чехи выскочили из казарм и в исподнем висли на ограде. Ворота были заперты на засов. Андрей вспоминал: «Они висели на решетках, как ангелы в белых рубахах. У нас было муторно на душе».

В Овсянку мы приплыли двадцать лет спустя после Пражской весны. Мы вошли в скромный дом писателя. Астафьев стал обращаться ко мне по имени Шура. Так в детстве меня звали родители — Шурка, Шурик…. Однажды учительница географии — она жила с нами по соседству, вызвала меня к доске и сказала: «Сегодня поплывем на Острова Зеленого Мыса! За штурвалом нашего корабля Шурик…» Учительница была молодая и красивая татарка. Я был в нее тайно влюблен. Пацаны засмеялись. Шурик-ханурик. И еще одно рифмованное словечко из интернатовского лексикона. Санька — имя мальчишеское. А Шурка — чаще девчачье. Хотя и Сашек в деревнях звали Шурками. Сашура — вот тебе и Шура. Я спросил Астафьева: «Виктор Петрович, а почему вы меня называете Шуркой?» При встрече с писателем у калитки инструктор Красноярского крайкома комсомола представил меня официально: «Заместитель главного редактора еженедельника “Собеседник”, директор советско-чехословацкой экспедиции с русской стороны — Александр Иванович». И вот — Шурка. Астафьев пояснил: «А у деревенских всегда просто: Шурка, Витька, Манька…» Мария Семеновна, жена Астафьева, стояла рядом. Колюче посмотрела на мужа. Жены классиков со временем становятся… Вот какими они становятся? И только ли жены Толстого, Астафьева и Бунина? Андрей, сын Астафьева, рассказывал, что Виктор Петрович его и советских солдат, вошедших в Чехословакию, называл оккупантами. При поступлении в университет, после службы, Андрея «пинали все кто ни попадя, мол, руки у тебя в крови по локоть, тут тебе не место. Говорить о том, что стрелял только в воздух, было бессмысленно. Спасибо декану — заступился».

В доме Астафьевых пахло мятой. Или полынью? Помню точно — свежестью. Почему Виктор Петрович сказал, что его сын и наши солдаты — оккупанты? Ведь они пришли защищать социализм! Почему он, мыслитель и пророк, не догадался? Все догадались, а он нет… Социализм с человеческим лицом. Так тогда говорили: «Мы пришли в Чехословакию защищать социализм с человеческим лицом». В социализм с человеческим лицом лично я долго верил. Но… Всегда возникает противное «но». Вылазит, где не нужно. Разве бывает социализм, скажем, с лицом волчьим? Или с мордочкой хорька? Вот в чем тут дело. У волка вообще-то тоже не лицо, а морда. Значит, социализма с мордой вообще не бывает. Вот «мурло капитализма» — другое дело. В газете «Правда» так писали. Еще личина. Личина компрадорской буржуазии… Как Астафьев понял, что зовут меня совсем не Александр Иванович? Шурка с Нижнего Амура, внук беглого каторжанина, пришел к нему осенью в дом. А никакой не директор чешско-советской экспедиции.

Был еще директор с чешской стороны — Яромир Штетина. Мирек, как мы его звали. Сын дипломата.

Астафьев оказался не только замечательным рассказчиком, но и прекрасным слушателем. На второй день наших застольных разговоров он спросил меня: «Ты, кажется, пишешь?» Я пробормотал что-то про повесть о детстве. Не совсем законченную. Виктор Петрович сказал: «Пришли мне, я почитаю». Мария Семеновна, не спускающая с мужа глаз — «не больше трех рюмок!», — уже недобро посматривала на всю нашу гоп-компанию. К Овсянке подступали холода, мы были одеты в свитера, входившие тогда в моду сапоги-дутыши и теплые комбинезоны. Конечно, сами себе мы казались полярниками. С дирижабля «Италия». Или с ледокола «Челюскин». С ледокола даже лучше. Ведь мы шли на Диксон. С ударением на «о». Повторяю специально. Редактора прошу не вычеркивать. В нынешнем повествовании, написанном методом не всегда связанных друг с другом осколков памяти, повторы обязательны. Как припевы в песне. Они придают моему опусу некоторую стройность. Больше нужную не автору, а читателю. Они как форточки в домике на площади. Может быть, даже в Праге, недалеко от башни со знаменитыми часами. Не важно, где живет сочинитель. Важно, чтобы в его доме было много воздуха. И пахло мятой. Или полынью.

Валерий Петрович Симонов, мой забайкальский дружок-баянист, всю жизнь проработал большим руководителем. Он служил главным редактором нескольких газет. Сейчас он главный редактор газеты «Труд». И он всю жизнь писал стихи. И редко кому их показывал. Не считал себя поэтом. И до сих пор не считает. Между прочим, зря. Он, по-моему, настоящий поэт-лирик. У него нет проходных тем. Его темы — любовь, измена, верность, смерть… У Симонова есть стихотворение про пилота, попавшего в авиакатастрофу. Парашют утонул в полынье. Летчик идет по тундре, и снег скрипит под его унтами. Всего три четверостишия. Стихотворение называется «Северная повесть». Некоторым прозаикам в романах не удается передать то, что Симонов передал в трех четверостишиях. Поэзия обреченности и вечной печали редко кому удается. По возможности я его стихи печатаю в газете «Вечерняя Москва». Симонов мне не верит. Он подозревает меня в необъяснимом преувеличении его таланта. Недавно, на заседании нашего Пень-клуба, прозвучало: «Преувеличивает карикатурно…» Я перечислил Симонова в одном ряду с Визбором и Шпаликовым. Не знаю… В поэзии усредненности и фальши быть не может. Перечислил бы кто-нибудь меня в одном ряду с Чеховым, Олешей и Довлатовым! Я бы тогда совсем перестал выпивать. Впрочем… Громко сказано — выпивать… Разве что с гниловатого арбатского морозца рюмочку-другую тяпнешь. С тем же Симоновым. Или по бокальчику сухого итальянского вина с Лепским.

Вспоминая тридцатилетней давности событие, запечатленное на фотографии еще одним нашим общим с Симоновым другом, Юрием Лепским, Симонов написал: «Все растворилось во времени, как в кислоте. Звуки и запахи перебираешь в унынье, тянешь за нити истертые, эти и те — и осеняет вдруг: волосы пахли полынью!» Очень точно. Именно полынью. Но все ли растворилось во времени, как в кислоте? Может, кое-что сохранилось «в тайниках ледяного сердца». Последнее — строчка из хита группы «Високосный год». Я люблю високосов. И Симонов их любит. И еще одна странность. Когда я заканчиваю очередную повесть, Симонов присылает свое новое стихотворение. Так было уже не единожды. Стихотворение поразительно подходит по смыслу к финалу. Уже во многие свои опусы мне пришлось вставлять стихи Симонова. То как песню, звучащую по радио, то как внутренний монолог главного героя. Для меня самое трудное написать финал книги. Но Симонов же не знает, о чем я пишу? А я не знаю, что он там опять сотворил, теребя в душе свои истертые нити. А секрета тут никакого нет. Мы живем с ним на одной волне. Летим на досках по океанским волнам. Я на Валерия не обижаюсь. Ну… даже если и есть легкий перебор в моих сравнениях его стихов с великими произведениями. А что, прикажете сравнивать с начинающими поэтами-шестиклассниками из литкружка при заводе «Серп и Молот»? К тому же меня трудно заподозрить в корысти. За мои рецензии и публикации его стихов Симонов газете ничего не платил и не платит. Еще чего?! Да того… Сейчас, за деньги, любого поэта-графомана, да хоть и Кукушкина, назовут Пушкиным наших дней. Какого еще Кукушкина? Из знаменитых стихов: «Я — не Лермантов, не Пушкин — я простой поэт Кукушкин!» Симонов только краснеет. Еще не разучился. И снисходительно ехидничает. Как будто я принял лишка. И уже собираюсь в ночное. Мы с Симоновым иногда ходим в ночное. Правда, все реже и реже выводим мы в поле своих боевых коней. А ходил ли ты, Миможка, в ночное так, как мы ходили с Валькой Симоновым? Еще каких-то сорок лет назад.

Прошлое между тем всегда пахнет полынью. И это не штамп и не трюизм. Будущее пахнет черемухой. Истина всегда на грани с банальностью. Мне стали нравиться простые и банальные мысли. В них нельзя запутаться. К Симонову и Лепскому вернусь еще не раз. Они того стоят. Лепский, кстати, тоже большой газетный начальник. А еще он изучает жизнь и творчество Иосифа Бродского. Думаю, он один из лучших бродсковедов. Или бродскиноведов? Как правильно? И вообще, имеет ли автор право Симонова называть Валькой? Да… «Мы могли бы служить в разведке. Мы могли бы играть в кино». Правы високосы. Разведчиками мы не стали. Нам больше нравилась профессия репортера.

Астафьева мы стали вскоре называть просто Петровичем, но всегда на «вы». Он не возражал. Письменный стол Петровича был завален гранками, рукописями, письмами, везде лежали стопки книг с закладками. Найдет ли время писатель читать рукопись молодого и никому не известного автора? Манера разговора Астафьева была необычна на слух. Казалось, что он незаметно для всех подпускает в свою и без того образную речь словцо. Что-то вроде «мля», «тля»… Или бля? Не явно матерится, а ловко, к месту, вплетает. Но, может, мне показалось? А запах полыни — сильный запах. И напоминает горько-терпкий вкус. Воздух, которым дышит поэт Валерий Симонов, всегда с горчинкой.

…В Англии меня стали звать Алексом. Никакого Шурки и в помине не осталось. На прием к королеве нужно было, по протоколу, прийти в сером фраке, галстуке-бабочке и в лаковых баретках. Адольф Лупейкин, смотритель нашего деревенского дебаркадера, мой наставник по жизни, так называл мужские туфли — баретки. На борту дебаркадера огромными буквами было написано «Страна Советов». Опытные коллеги в Лондоне подсказали мне, что необходимую для королевского приема одежду (она потребуются всего один раз за всю командировку) можно взять напрокат… в магазине ритуальных услуг. Согласимся — оригинально. На прием к королеве в одежде из похоронного бюро. Зато недорого. Королева проходит ряд выстроившихся работников совзагранучреждения — так тогда называлось русское посольство, каждому пожимает руку. Нужно произнести вежливую фразу. Ну, что-то типа: «Надо же, в Лондоне совсем нет туманов, ваше величество! А ведь Герцен писал про туманный Альбион. И отсюда, из Туманного Альбиона, своим “Колоколом” он будил Россию!» Впрочем, уже перебор. Достаточно будет про туманы. У королевы может возникнуть встречный вопрос: «А вы не знаете, зачем он ее будил?» Может вспыхнуть полемика, не предусмотренная протоколом. Зачем Герцен будил Россию, многие в Англии до сих пор не понимают. Недавно и в России перестали понимать. Знакомые дипломаты рассказали случай. Временный поверенный, недавний секретарь какого-то обкома партии среднерусской полосы, затянутый во фрак и придушенный галстуком-бабочкой, так переволновался, что, побагровев, спросил у приближающейся королевы: «Ду ю спик инглиш?!» Посол Леонид Митрофанович Замятин, с которым я подружился после его скандальной отставки, уверял, что байка про поверенного не анекдот, а сущая правда. Сам Замятин говорил на трех языках. Все-таки, становясь на время блистательным Алексом, нужно помнить про деревенского Шурку. Временный поверенный не забыл, что он обкомовец. Ломать шапку перед королевой? Даже если она представляет мать вашу! То есть матерь нации. И бегло говорит по-английски. Как-то это не по-советски, Алекс! У нас ведь собственная гордость… Мы на Запад смотрим свысока. Вот что значит не проверять цитаты. У Маяковского — «На буржуев смотрим свысока». Он там восторгается Нью-Йорком. Но кепочку не сдернет с виска. С виска — свысока… Отличная рифма, Маяк! У Симонова тоже есть прекрасная рифма: по капле — на Капри. Не по той капле, про которую подумал читатель. Лирический герой Симонова по капле выдавливает из себя раба. Выдавливание происходит на Капри. Тема пушкинской кружки тут ни при чем.

Я стоял на корме плота и смотрел на деревни с косенькими крышами. Они, словно вырубленные, проступали из скал. Так и моя деревня стоит далеко на Амуре. Я думал про Астафьева, про его книги, про советы, которые он мне давал. Еще я думал про солдат-оккупантов. Узнав, что мой дед был сахалой — беглым каторжником с Сахалина, Виктор Петрович спросил:

— А ты знаешь, как он сбежал с каторги?

— Как же я могу узнать? Дед давно помер, столько лет прошло.

Астафьев посоветовал:

— Почитай Чехова, «Остров Сахалин». Он там описывает подробно, как бежали каторжники, как их ловили. За каждого пойманного беглеца платили деньги. По три рубля, кажется, за арестанта. Корова тогда стоила рубль. Они бежали с мыса Погиби. Убивали их безжалостно. И солдаты, и местные гиляки. Наверное, поэтому мыс — Погиби. В доказательство приносили уряднику отрезанные уши. Не знаю, может, легенда…

На плесах, у берегов, плавали золотые листья с отчетливо видными прожилками.

Мне было уже за тридцать, но я по-мальчишески думал: «вот бы мне такого отца, как Астафьев! От скольких ошибок и бед он смог бы меня уберечь». Мой отец рано ушел из нашей семьи к другой женщине. А потом он умер. Я учился в пятом классе. Отчим, сельский киномеханик Иосиф Троецкий, был убежденным тираном. Где он учился тиранству — ума не приложу. Его отец, сосланный из Белоруссии кулак-мельник, был человеком добрейшей души. Три любимых занятия Троецкого: собирать грибы, читать книги запоем и так же неутомимо пить водку. Пьяный, он гонялся за мамой и за мной. Братья Мангаевы, чеченцы и мои дружки, вязали дебошира полотенцами. Дед Мангаевых Айтык и мой дед Кирилл сбежали с Сахалина и основали нашу деревеньку. Оба сахалы. Енисейский катерок выводил плот на стремнину. Я решил, что закончу повесть о детстве и вышлю Астафьеву. И до мыса Погиби дойду обязательно.

У Чехова в очерке: «…ссыльно-каторжный Алтухов, старик лет 60 или больше, убегает таким образом: берет кусок хлеба, запирает свою избу и, отойдя от поста не больше как на полверсты, садится на гору и смотрит на тайгу, на море и на небо; посидев так дня три, он возвращается домой, берет провизию и опять идет на гору… Прежде его секли, теперь же над этими его побегами только смеются… Хоть день, да мой…Тоска по свободе овладевает периодически и в этом отношении напоминает запой или падучую…»

…слава богу, мне не пришлось, как старику Алтухову и моему деду, бежать с каторги. Часто смотрю на тайгу, на небо и на море. Провизии, как и хлеба, хватает. Правда, аппетит с годами теряется. Каждый год езжу к себе в деревню. А тоска по свободе все равно овладевает. Не было нужды придумывать себе биографию. Водку после сорока мы пить перестали… Ну, как перестали? Лепский убедил перейти на сухонькое — красное. Четырнадцать оборотов. И с топором, в отличие от отчима Троецкого, я ни за кем не гонялся. Нагибин в знаменитом «Дневнике» написал, что никогда он не был значительной личностью. Надо бы все-таки цитаты проверять. Метод методом, но «розгу синтаксиса» никто не отменял. Не удивляйтесь также странным отточиям и не заглавным буквам в начале некоторых абзацев. Ведь отрывки в памяти не идут организованным потоком. То есть косяком, как бессмертие. Они вспыхивают искрами на ветру. И быстро гаснут. Может, и на сквозняках. Если и простывать на ветру, то лучше на сквозняках вечности. Как их только найти, где они дуют? А собирать грибы и читать книжки я люблю до сих пор. В далекой деревне за Тверью я построил домик-башню, библиотеку, и свез туда все книги, собранные за долгую жизнь. Еще и друзья надарили. Люди по-прежнему выносят книги к мусорным бакам. Ночью или рано утром. Чтобы никто не видел. Наверное, все-таки им стыдно выбрасывать книги в мусор. В баках валяются осколки ампул, одноразовые шприцы, облатки от таблеток, яичная скорлупа. И книги. Обложки их залиты какой-то дрянью. То ли остатками кефира, то ли рвотной массой. Еле разберешь: Лев Толстой «Анна Каренина», Федор Достоевский «Преступление и наказание», Тургенев «Отцы и дети». Аристотеля и Монтеня в мусорных баках пока не встречал.

Неужели и правда такая долгая жизнь? Я помню, как по Амуру шлепал колесами пароход «Молотов». Я носил штанишки на одной помочи. Мы до одурения играли в пристеночек медалями нашего учителя Георгия Ефимовича Розова с его сыном Женькой. Георгий Ефимович научил меня играть песню «Три танкиста, три веселых друга» на немецком трофейном аккордеоне «Вельтмайстер». Я застал то время, когда мы родителей звали на «вы». А на пятачок в школе можно было купить сладкого чая с вкуснейшей булочкой, посыпанной маком. На 7 Ноября в интернат привозили китайские земляные груши. Они были несладкие, перемороженные и пахли картошкой. Когда кончались пятаки, сэкономленные от школьных завтраков, и уже не на что было купить конфет-подушечек, повариха тетя Зоя говорила Шурке:

— Отрежь горбушку хлеба, чуть-чуть смочи водой и посыпь сахаром-песком. Знаешь, как вкусно! У нас пацаны всегда так делали.

Действительно, получилось вкусно. А пацаны — чесиры, дети членов семей изменников Родины. Каких-то двадцать лет назад наш интернат был детприемником для детей врагов народа. В архивах нашлись документы. И тетя Зоя рассказывала. Я помню, что лучшей обувью у нас, пацанов, считались кирзовые сапоги. А когда появились китайские кеды, мы называли их «кеты». Потому что у нас такая рыба шла по Амуру на нерест — кета. Мне купили первые кеты сорокового размера. Других не было. Я носил тридцать шестой. Чтобы нога не вываливалась, я набивал носок ватой. Я помню то время, когда учителя еще любили всех нас. Даже отъявленных хулиганов любили. А мы любили их. С Тамарой Спиридоновной Скворцовой, нашим классным руководителем, я переписывался до конца ее жизни. В десятом классе она попросила меня исполнить роль Паратова в «Бесприданнице». Понятно, да? Школьный драмкружок. Белый пиджак для Паратова шили в ателье. Директор интерната Майер выделил деньги. Как Ленин Луначарскому. «Ну, конечно, Тамара Спиридоновна! Важнейшим искусством для школьников является театр!» С той поры все мои любимые пиджаки — белые. Про Галию я уже писал. Сегодняшний десятиклассник может влюбиться в географиню-татарку? Вот какая долгая у меня случилась жизнь. В день полета Гагарина в космос мой дружок по сплавам Андрюшка Иллеш выпустил из своей голубятни в Камергерском переулке белых голубей. И они сделали круг почета над Красной площадью.

Героем моей первой повести был пацан из детского дома-интерната по имени Шурка. Как и любой лирический герой, он не умещался в рамках биографии автора. Притом что имена и фамилии других героев, географические названия в повести «Золотой Жук» были подлинными. Спустя тридцать лет повесть стала романом. Возникало ощущение правдивости описываемых событий. Жанр исповедальной прозы открыт в литературе давно. Четырнадцатилетний подросток не может быть носителем мемуаров. Что уж такого он может вспомнить? Он может рассказывать только об одном. О собственном открытии мира. Мое детство не было безоблачным и радужным. Часто, вольно распоряжаясь материалом собственной жизни, я не делал различия между собой и лирическим героем. Они сливались, автор и герой. В сегодняшнем повествовании, наверное, случится то же самое. И я не блуждаю между «я» и «он». Чей взгляд важнее? Конечно, человека, сохранившего имя Шурка. Астафьев провидец. Важно уберечь не только фамилии героев и названия мест, где происходили события, но и свое собственное имя. А начинать писать можно с любого места. Если у тебя есть что сказать. Только не надо думать о том, что кто-то прочтет и ему не понравится. Тогда лучше и не начинать.

Есть ветер оншор и ветер офшор. Onshore — Offshore. Нам с вами нужен только офшор. Единственный ветер, который дует с берега в сторону океана. Он делает волны резче. Никакого другого ветра настоящему серферу не нужно. Всё началось гораздо раньше встречи с великим Астафьевым в Овсянке. «Всё» в данном случае неистребимое желание, сродни, конечно же, графоманскому зуду, увидеть перед собой белый лист бумаги и заполнить его своими, тогда еще наивными, строчками. Свою первую книгу я вырезал в пятом классе из школьной тетради. Двенадцать страниц, на каждой по стихотворению. Тетрадку обрезал по краям. Получился сборничек. Стихи с рифмами «пароход — по глади вод», «матросы — папиросы». И «морошка — понарошку». Адольф Лупейкин, конечно, редактировал:

— Если понарошку, то тогда морошку! Ты собирал с девчонками морошку. И целовался с ними понарошку. Но целоваться понарошку нельзя. Целоваться можно только по-взрослому.

Литературная учеба Лупейкина сводилась, он так считал, к самому главному в жизни — отношениям мужчины и женщины. Филологом Адольф не был, но крепкое словцо любил. Несмотря на экзотичность имени Адольф, Гитлером Лупейкина никто не обзывал. Он с гордостью носил свое законное прозвище Лупейкин-Стон. По образцу Лупейкин-Блюз. На дебаркадере «Страна Советов» у Адольфа была каютка-кубрик, куда он приводил своих возлюбленных. Мы, пацанва, сидели на корме дебаркадера и ловили на закидушки зеленых и скрипучих касаток. Лупейкин выныривал из каюты распаренный, поправлял клапан матросских брюк-клешей. В матросских штанах, что бы знали, никогда не бывает ширинок. И снисходительно махал рукой: «На стон пошла!» Так он, не вдаваясь в ненужные для детей подробности, объяснял волнительную составляющую своих встреч. Из каютки выпархивала, поправляя лямки сарафанчика, кудрявая и блондинистая хохотушка. Она обмахивала себя веточкой черемухи:

— А все-таки душно у вас в каюте, Адик!

— Пойдемте скупнемся, Гертруда! — ликовал усталый, но довольный Лупейкин.