Волжское затмение. Роман

Александр Козин

Июль 1918 года. Отряд белых офицеров во главе с полковником Перхуровым совершает «мини-переворот» в Ярославле. Советские власти города, упустив момент, когда с мятежом можно было покончить «малой кровью», берут город в осаду. В Ярославле и вокруг него разворачивается настоящая война, в пекле которой оказываются и белые, и красные, и мирные гражданские люди.

Народоправство

В эту короткую июльскую ночь приснилось Антону детство. Будто идут они с отцом по улице вдоль длинного щелястого забора, и Антошка, озоруя, ведёт по этому забору зажатым в руке сухим прутиком. Спотыкаясь на щелях, прутик отрывисто щёлкает по доскам: тра-та-та-та! А забор всё не кончается. Отец посмеивается, говорит сыну что-то увещевающее, грозит пальцем, но тщетно. Не слышит Антон, увлёкся. Только забор перед глазами и нескончаемое «тра-та-та» в ушах… И вдруг он наткнулся на что-то, вздрогнул крупно, всем телом, и проснулся. Звуки не исчезли. Напротив, их стало больше, и перестук этот стал разнородным и беспорядочным. Антон вскочил. «Стреляют… Стреляют…» — отрывисто пронеслось в голове. «Пах! Пах! Пах!» — слышались глуховатые, лёгкие хлопки. «Хлесть! Хлесть!» — тяжело и звонко летело в ответ. «Револьверы… Винтовки…» — машинально и тупо спросонья отмечал Антон. В училище на военных занятиях его кое-чему научили. Но настоящую, живую, всамделишную перестрелку он слышал впервые.

Мягкая, замедляющаяся, сбивчивая дробь конского топота. Нарастающий натужный рёв моторов. Какие-то машины по Даниловской идут… Тяжёлые. Вон аж стёкла дрожат.

Антон нашарил брюки, натянул и поспешил к Даше. Она уже сидела на кровати, белея ночной сорочкой, озиралась и тёрла глаза.

— Антон… Что это? — голос сонный, но перепуганный, всхлипывающий. И выпростала уже из-под лоскутного одеяла ноги, пытаясь встать. Антон, подскочив, схватил её за руки.

— Сиди, сиди… А лучше ложись… Ничего, Дашка. Стреляют, — и покосился на занавешенное окно. Но там как будто стихло.

— Вот так раз… — с непонятной горечью и обидой вздохнула Даша и крепко прижалась щекой к Антонову плечу. — Кто хоть?

— Да кто ж разберёт… — волнуясь и тяжело дыша сквозь зубы, выговорил Антон и бережно провёл ладонью по мягким Дашиным волосам. — Завтра всё узнаем… Завтра.

На работу он проспал. Обычно в половине седьмого всех в округе поднимал резкий, дребезжащий гудок табачной фабрики. Она тут близко, через квартал. Но сегодня гудков не было. Ни одного. Такого не случалось даже в самые смутные дни весны и осени прошлого года. «Серьёзное, видать, дело-то… Серьёзное!» — мрачно думал Антон, завтракая наспех отваренной «в мундире» картошкой. На ходиках с глумливой кошачьей мордой было начало десятого. И даже в жёлтых, грубо нарисованных, бегающих вслед за маятником глазах мнилось Антону что-то хитрое, тревожное, угрожающее. «Что же будет-то… Что будет?» — тоскливо задавал он себе привычный уже вопрос и с трудом проталкивал в горло липкие куски прошлогодней картошки. Даша подала ему кружку с водой. Он благодарно улыбнулся ей и вздохнул. В её усталых, с красными прожилками, глазах читались те же самые чувства — тревога и неопределённость. Девушка пыталась улыбаться, но улыбка получалась вымученной и смазанной.

— Антон, да не ходил бы ты никуда… Переждём давай, пусть всё уляжется. Мало ли что там! — присев возле Антона на корточки, просительно заглянула она ему в лицо. Высокий, выпуклый лоб чуть наморщился, а мягкая, наскоро заплетенная пшеничная коса тяжело упала с плеч на подол ночной сорочки. И словно фонтан обжигающе горячей нежности прорвался вдруг в груди Антона. В носу защипало. Заморгали глаза. Отведя взор и закусив губу, он помолчал и ответил:

— Нет, Дашенька, нельзя. Надо узнать… Я скоро, Дашка. Скоро, — успокаивающе кивнул он и ласково провёл пальцами по Дашиной макушке. — Только ты уж смотри, не подводи меня. Закройся — и сиди тихо, как мышь. Никому не открывай. Нет никого — и всё. Поняла?

Девушка нехотя кивнула.

— А может, я с тобой? Мне ведь тоже интересно… Да и одной тут… Не боязно, а не по себе как-то. А, Антон?

— Что ты! Что ты! — будто отбиваясь от стаи назойливых мух, замахал руками Антон. — Не вздумай! Вдруг опять стрелять начнут? Нет, Дашка, сиди. Сиди и жди, — и, вздохнув, поднялся из-за стола, вдел ноги в сандалии, нахлобучил картуз.

— Ну, бывай. Ворота на засов, дверь запрёшь и — молчок, — напутствовал он Дашу.

— Антон… Прошу тебя, осторожней… Ты… У меня… — запинаясь, проговорила девушка — Кроме тебя… нет у меня здесь больше никого. Береги себя.

Антон пристально посмотрел ей в глаза, притянул за руки и поцеловал. В лоб. Целомудренно и опасливо. Резко повернулся и вышел во двор. А потом, коротко махнув Даше, за ворота. И услышал за собой стук задвигаемого засова.

Несмотря на неранний утренний час на улицах было тихо и пустынно. На бледных и смурных лицах редких прохожих читалось одно общее выражение тревоги и вопросительности. «Так, — отмечал про себя Антон. — Не я один, значит… Но что случилось-то? Что? И знакомых-то никого…»

На Сенной площади его путь пересёк небольшой — человек в двадцать — отряд вооружённых винтовками людей. Одеты они были в гражданское — пиджаки, сюртуки, брюки, рубашки, толстовки… На левом рукаве у каждого виднелась белая повязка. Возглавлял отряд невысокий приземистый человек в полевой военной форме. На плечах были защитного цвета погоны, а на околыше поношенной фуражки — продольно-полосатая чёрно-золотая георгиевская ленточка. Отряд, мерно покачивая штыками, шагал в сторону Всполья. «Погоны… белые повязки… — как-то само собой прикидывалось в уме Антона. — Белые? Да, похоже… — и Каморин закусил губу. — Ох, дрянь дело… Вот и до нас, выходит, докатилось. Вот так раз!»

Тихо было и на Большой Пошехонской. Антон завернул в переулок и оглядел Дашин дом. Ворота заперты. Забор цел. И сам домик весело поглядывает на редких прохожих двумя окошками в белых занавесках. Облегчённо вздохнув, Антон зашагал вниз, к Которосли. Но, миновав Большую Рождественскую, был остановлен властным окриком «Стой!» Подняв глаза, он увидел перед собой цепь милиционеров. Обычных городских милиционеров. Многих из них он часто видел раньше на улицах. Но теперь они сменили красноармейские «богатырки» на фуражки и картузы, а на светлых гимнастёрках виднелись следы споротых петлиц. Антон ошеломлённо остановился.

— Ну и куда прёшь, студент? — беззлобно, но ехидно обратился к нему ближайший милиционер, видимо, старший. — Не видишь, оцепление! Прохода нет. Кто такой?

Антон, чуть помешкав, назвался.

— Документ есть какой при себе?

— Нет. Я на мельнице работаю… Мне туда надо…

— Ишь ты, рабочий, значит… — прищурился милиционер. Антон, чтобы не вдаваться в объяснения, покорно кивнул.

— Руки покажь… Угу. Набитые. Трудяга… — пробурчал милиционер. — А теперь подними. Да не хлопай ушами-то, делай, что говорят. Силин! Пощупай.

Тут же подскочил другой милиционер и быстро, привычными движениями, обыскал Антона.

— Чисто! — коротко доложил он.

— Ладно, — солидно кивнул старший и степенно пригладил усы. — Ну вот что, пролетарий. Шуруй-ка отсюдова, и поскорей. Туда прохода нет. Там опасно, и посторонним шляться не положено. И не думай. Подстрелят. Ясно? Мельница твоя сегодня не работает. Ввиду сложной обстановки в городе. Усёк?

— Да что случилось-то? — в полном замешательстве воскликнул Каморин.

— Читать умеешь? Вон там, на перекрёстке, на тумбе, всё и прочитаешь. Валяй! — и милиционер развернул его за плечи и легонько подтолкнул в спину.

На углу Пошехонской и Большой Рождественской, у круглой афишной тумбы, собралась плотная толпа. На тумбе виднелись какие-то серые листки с крупно отпечатанным текстом, но пробиться поближе и прочитать не было никакой возможности. Люди сгрудились, сбились один к одному, вытягивали шеи и делали ладони козырьком, силясь разглядеть написанное. Кто-то звонким молодым голосом вычитывал отдельные фразы, и тут же в толпе начиналось оживлённое, беспорядочное и бестолковое обсуждение. Антон затесался в задние ряды и весь обратился в слух. Молчать и слушать. Только так узнаешь всё и даже больше, чем написано в этих убогих листовках. Кое-какой опыт знакомства с подобными воззваниями подсказывал, что правда в них скрыта между строк.

Вслед за Антоном в толпу вливались всё новые и новые люди. Встревоженные мужики скребли в затылках. Заспанные женщины в платках поёживались: день бессолнечный, серый, а ветерок с Волги свежий.

— Чего там? Опять декрет? — проворчали над самым ухом Антона.

— Да нет… — отозвались впереди. — Советскую власть сковырнули!

— Че-го?! Ну, мать честная… Опять революция?

— Ох, и времечко!

— Играют в свои бирюльки, что дети малые, ей-богу… — вздохнула женщина в сбитом на сторону, наспех надетом сарафане. — Сами-то не голодают, небось. Знай бегают да палят. Всю ночь, как оглашенные… О, Господи!

— Это ж надо, а? Третья власть за год… И когда они только кончатся?

— «Всё Поволжье… Москва в кольце восставших городов…» — доносил из первых рядов всё тот же звонкий голос. Антону он казался странно знакомым.

— Ого! Не на шутку взялись! Серьёзные, видать, люди!

— Ну, если этих краснозадых уберут, никто и не заплачет! Страна чертокопытом летит, а они знай горлопанят! Байки травят! Мировая революция, твою мать! Вот и получили!

— Ты не очень-то. Эти, думаешь, лучше? Все они одним дерьмом мазаны. Все на наших шеях да горбах выезжают!

— И то правда, никому уже веры нет… При Николашке-то хоть хреновый, а порядок был!

— Да иди ты со своим Николашкой! Опять, значит, господ нам на головы насадят? Работай на них, оглоедов, с утра до ночи…

— Зато при красных ни господ, ни порядка, ни работы! Благодетели, чтоб их…

— Ага! А эти тебе прямо на блюдечке всё поднесут! Жди! Дерьма на лопате!

— «На-ро-до-правство»! Во как завернули! — скрежетал высокий, сутулый, седобородый дед у самой тумбы. — Народоправство! — веско, со значением повторил он, будто на вкус попробовал и оценил. — Хорошее дело!

— Народ, стало быть, править будет? Ну-ну… Слыхали!

— А вон, глядите! — обернулся на толпу от тумбы худощавый молодой человек в студенческой тужурке. — Всю землю — в собственность крестьянам! Эй, дядя! Ты что скажешь?

— А я чего? — пожал плечами мужик в грубых штанах, лаптях и с котомкой через плечо. — Поживём — увидим. Только враньё это.

— А вдруг? — ехидно сощурясь, наседал студент.

— Вдруг только дрисня, — рассудительно возразил крестьянин. — Знают, на что нас можно взять. Только нет больше дураков. Красные вон тоже сладко пели…

— «Будет привлечен частный капитал», — снова донёсся до Антона знакомый звонкий голос от тумбы.

И тут же пошло-покатилось:

— Капитал… Вон к чему, значит! Так бы и начинали, чтобы сразу ясно! Тьфу!

— Спекулей узаконят, выходит? А нам опять хрен на блюде, кланяйся ходи да плати втридорога… Да пошли они к едрене фене!

— «Владычество хулиганов»! Во как! Это про красных, — пояснил звонкоголосый грамотей. Антон вспомнил его. Это был Мишка Шарапин, тоже реалист, классом младше Антона. Крикун и заводила всякого озорства. Его голос то и дело звучал в коридорах на переменах и на заднем дворе после занятий. А теперь в нём появились важность и степенность. Ещё бы! Просвещает людей. Помогает читать важный документ! И горожане охотно откликались.

— Точно! Шпана краснопёрая! Так их, пусть охолонут! Хулиганы и есть. Наглые и безмозглые… — близоруко щурясь, проскрипел тщедушный, с густыми бакенбардами, старикан, похожий на гостиничного швейцара.

— Погоди, папаша, теперь эти хулиганить станут! Шило на мыло!

— Поживём — увидим, — опять вздохнул крестьянин. Тихо и примирительно. — Кто нас спрашивает-то? Бог милостив, чем-то да закончится вся эта ерундовина. Не навек же эта чехарда… Так не бывает.

Но не слушали его люди.

— Учредительное собрание!

— Гражданские свободы!

— Народоправство!

Умные эти словечки летели уже по всей толпе. Образованные все стали. Грамотные. За полтора года передряг такого наслушались — куда там профессорам! А что на плечах рваньё подлатанное, на ногах обувка раздрызганная, а кое-кто и босиком щеголяет — это ничего, лето тёплое. А что брюхо с голоду воет да рычит, так это не привыкать. Революция… Второй год революция, ни дна ей, проклятой, ни покрышки!

— Да кто они такие-то, новые эти? Как себя называют?

— Да какая разница? Контра — она и есть контра. Вот и всё. Чего тут миндальничать? — процедил сквозь зубы и сплюнул худой рабочий с густыми усами на осунувшемся лице. — Только начали жизнь налаживать, и вот тебе!

Антон заинтересованно глянул в его сторону. Хоть и не любил Каморин этих новомодных словечек, но сейчас был вполне согласен с этим усталым человеком.

— Вот-вот! Только и знаете — контра! Ещё за наган схватись! — подъелдыкнул его старик с бакенбардами.

— Ещё схвачусь, — глухо ответил рабочий.

— Союз Защиты Родины и Свободы… Добровольческая армия… — долетали обрывки Шарапинского голоса. — Вот! Подпись! «Главноначальствующий, командующий Северной Добровольческой армией Ярославского района полковник Перхуров»! — и Мишка, не совладав с голосом и дыханием, закашлялся.

— Ха! Полковник! Могли бы для приличия и в генералы произвести!

— Перхуров… Перхуров? Перхуров! — понеслось по рядам на разные лады.

— Перхуев, — смачно выговорил худой рабочий и опять сплюнул.

— Гавноначальствующий! — нашёлся ещё какой-то остряк.

— Да тише вы, дурачьё! Глядите, едут! Сюда едут! — побежали тут и там беспокойные голоса. Люди заозирались. Оглянулся и Антон.

Снизу, от Которосли, с беспорядочным цокотом копыт вывернулись на худоватых лошадках четверо верховых. Двое в кителях, двое других в милицейских гимнастёрках, фуражки. Ни петлиц, ни погон, ни кокард. Сборище у тумбы попритихло.

— Это ещё что за архангелы? — понёсся тревожный шепоток.

— Ребята, да это ж Фалалеев, наш главный милиционер! Эким чёртом!

— Во! И Греков! Тоже из их конторы начальничек… И Карасёв! Ну, дела!

— А чего? Эти драконы ни при ком не забедуют! Всегда нужны!

— Пойдёмте-ка отсюдова, ну их!

— Дудки! Свобода — она всем свобода!

— А ну! Р-разойдись! — рявкнул горластый Фалалеев, картинно ставя коня на дыбы перед горожанами. — Эт-то что ещё за сборище? Быст-рро!

Четвёрка всадников въехала в самую толпу, расталкивая собравшихся.

— Очистить улицу! Живо! — надсадно, прокурено рявкнул рябой, со следами оспы на лице, Карасёв. — Отвыкли от порядка, охломоны! Привыкайте!

Озадаченные ярославцы отпрянули и, опасливо оглядываясь, стали разбредаться. Отошёл и Антон, остановился у подворотни ближайшего дома и, досадливо сжав зубы, ждал, чем всё закончится.

У тумбы остались самые упрямые. Среди них — крестьянин, худой рабочий, несколько гимназистов и студентов. Человек десять. Милиционеры толчками и пинками прогоняли их. Взъярился, получив от Карасёва ногой в спину, рабочий.

— Совсем очумел, сволочь? — ощерился он, обернувшись. Но Карасёв с наезда пнул его сапогом в плечо. Рабочий отлетел и упал на мостовую.

— С-сука… — прошипел он, пытаясь подняться. Но застыл. Прямо на него — в упор — глядел чёрный злобный зрачок револьверного дула.

— Отпрыгался, гнида! — оскалился Карасёв и спустил курок. Хлопнул выстрел, но в этот самый момент рука его резко дёрнулась вверх, и пуля хрустко врезалась в стену дома, брызнув жёлтой штукатуркой. Испуганно всхрапнула и затопотала лошадь.

— Остынь, Карасёв. Остынь… — сквозь зубы проговорил ему Фалалеев. Он и ударил его под руку. — Это зря, — сказал он громче, уже для публики. — Мы ж не большевики, в конце концов! Мы — народная власть, мы всё по закону… Расходитесь, граждане. Расходитесь, не задерживайтесь. Прочитали — и пошли. Пошли, пошли! — уже мягко, без угрозы, покрикивал он.

— А это… Ваше благородие… Или как вас теперь? — ершисто проговорил Мишкин голос. А потом Антон увидел и самого Мишку, маленького вертлявого паренька в ученической фуражке. — Вон же написано: гражданские свободы! А вы нас гоняете! Разве по закону?

— Та-ак… — прищурился Фалалеев и направил коня к тумбе. — Это кто тут? Ты, что ли, молокосос?

— А вы не обзывайтесь! Нет такого закона, — вытянулся по струнке Мишка. Голос его дрогнул.

— Молчать! — рявкнул Фалалеев и потянулся было правой рукой к кобуре. Но совладал с собой.

— Грамотный, значит? Умный, да? — зло кривя губы, стал он наседать на Шарапина. Тот отступал, отходил в сторону, но начальник милиции мастерски орудовал поводьями, пока не припёр его снова к тумбе. Ноздри коня горячо, с прихрапом, дышали пареньку в самое лицо. Мишка пытался глядеть прямо на Фалалеева, но видно было, как ему страшно. Лицо стало белым, как мел. Подкашивались колени.

— Значит, ты умный? А это видел? — летней грозой прогремел над ним Фалалеев и указал на тумбу. Там, поодаль от листка с воззванием, был ещё один. — Читай! Вслух читай, грамотей, мать т-твою перемать! — густо, как тяжкий колокол, гаркнул он. — Пункт второй!

— В… впредь… до вос… становления нормального течения жизни в городе Ярославле… — забубнил перепуганный Мишка. Губы прыгали. Зуб на зуб не попадал. — Вводится военное положение и запрещаются… в… всякие сборища на улицах в пуб… бличных местах… Полковник Пер… Перхуров, — сглотнув, выговорил он.

Конец ознакомительного фрагмента.