Волжское затмение. Роман

Александр Козин

Июль 1918 года. Отряд белых офицеров во главе с полковником Перхуровым совершает «мини-переворот» в Ярославле. Советские власти города, упустив момент, когда с мятежом можно было покончить «малой кровью», берут город в осаду. В Ярославле и вокруг него разворачивается настоящая война, в пекле которой оказываются и белые, и красные, и мирные гражданские люди.

Хитрец и беглец

В трущобных извилистых проулках и прогонах было тесно, темно и страшновато. Но предрассветная тёмная синь полнилась и сотрясалась грохотом шагов и горячим, частым, прерывистым дыханием. Бегущих было четверо. Командир автобронедивизиона Супонин с тремя надёжными, посвящёнными в дело бойцами преследовал сбежавшего от него весьма подозрительного и опасного человека. Этот человек и двое его спутников пришли около часа ночи в расположение дивизиона и, представившись технической комиссией из штаба округа, принялись осматривать бронемашины, что-то вынюхивать и записывать. Время стремительно утекало. Вышли все сроки отбытия броневиков к артскладам у Леонтьевского кладбища, а нудные инспектора всё не уходили. Супонин понял, что всё это неспроста. Документы у проверяющих оказались, как назло, в полном порядке. Мандаты подписаны самим окрвоенкомом Нахимсоном, и дать этой незваной комиссии от ворот поворот не было оснований. Выступление дивизиона явно срывалось. Супонин и так уже был не на лучшем счету у Перхурова и понимал, что ему несдобровать. Он приказал арестовать проверяющих, разоружить и запереть их под охрану в караулке. Последствия? Наплевать. Последствия от Перхурова, если броневики так и не явятся на подмогу, будут ещё хуже. Этот и вовсе разбираться не станет.

Всё уже было готово, броневики тарахтели моторами, как вдруг со стороны караулки послышались крики и стрельба. Арестованные вырвались на свободу. Одному из них удалось бежать через забор, двое других были схвачены и связаны. Дознаваться, как всё это случилось, не было времени, и Супонин, приказав своему заместителю выступать, взял трёх бойцов и бросился в погоню. Он не знал толком, куда побежит этот тип. Замысел был в другом. Нужно было опередить его. А если не удастся, то объявить этого человека шпионом и диверсантом. Тем более, что все документы отобраны у него при задержании. Супонина послушают. Он тут, в городе, на доверии, его многие знают как убеждённого советского военспеца. Глядишь, удастся усыпить власти, не дать развернуть в полную мощь силы коммунистического отряда, который был непроходящей головной болью Перхурова. А там повстанцы ворвутся в город, и дело будет сделано.

После четверти часа бесцельного петляния по дворам и закоулкам, они через сквозной подъезд углового трёхэтажного дома выскочили на Театральную площадь. И уже на полпути к Знаменским воротам вслед им полетело отрывистое «Стой!» и раздались два револьверных хлопка. Супонин остановил бойцов и огляделся. К ним быстро шагали трое. Один с револьвером, двое с винтовками наперевес.

— Руки вверх! Не двигаться!

Пришлось подчиниться. Голос показался Супонину знакомым.

— Кто такие? Документы!

И, только вглядевшись в лицо подходящего человека, Супонин понял, как ему повезло.

— Чего ж ты, дядя Паша, своих не узнаёшь? Супонин я, броневиками командую! — крикнул он с улыбкой в голосе, на всякий случай задирая повыше руки.

— Супонин? — нахмурился замкомандира коммунистического отряда Красков, механик с Лебедевского завода, худой, плечистый, седоусый дядька лет пятидесяти. Подошёл ближе, вгляделся. — Ого! Точно, Супонин… Здорово, Маслёнкин! Эти с тобой? — кивнул он на бойцов Супонина. — Ну? Чего по ночам шляетесь, людей пугаете?

— Дело серьёзное, дядя Паша. Без вас — никак. Полчаса назад на наш дивизион напали диверсанты. Броневики взорвать хотели. После боя с караулом отступили и скрылись. Ведём преследование, Пал Егорыч. Видели пять человек, но подозреваем, что их гораздо больше. Они ушли в сторону Которосли. Честно скажу, упустили мы их… — взволнованно, не опуская задранных рук, протараторил Супонин.

— Да опусти ты грабли свои! К Которосли ушли, говоришь? Гм… У меня другие сведения… — недоверчиво, но без враждебности, проговорил Красков, недоуменно выпятив нижнюю губу.

— Да наплюй ты на свои сведения! Я! — Супонин стукнул себя кулаком в грудь. — Я — твои сведения! Задержать надо этих башибузуков, за Которосль они рвутся!

— Да ты не болбочи. Был сигнал из городской управы, что на Семёновской. Позвонили, говорят. И оборвалось тут же, будто провод перерезал кто… Ну, нас и бросили туда, проверить, чего там у них.

— А милиция на что?

— А, милиция… — махнул рукой Красков. — Сам знаешь, толку от них… Так что вот дело-то какое. А ты — Которосль… Нет, Маслёнкин, так не пойдёт!

— Ох, дядя Паша, упёртый ты… Я же только что оттуда. Всё там у них спокойно. А позвонили… Да нас вот увидели и позвонили, бегут, мол, какие-то с оружием… Никакой там стрельбы, сонное царство, трубку, может, не так повесили, вот и не отвечает… А мы с тобой из-за этих дураков настоящих бандитов провороним! Пока судим здесь да рядим, они, глядишь, склад какой подорвут. Или вокзал. Или мост… Чуешь, чем дело-то пахнет? Мне — что, мне так и так гореть. За разгильдяйство. Допустил… Упустил… А тут и тебе достанется, если что. И давай-ка быстрей, времени нет! Где твои люди? — горячо выкрикивал Супонин в лицо Краскову.

— Да вон… В сквере, — кивнул он в сторону заросшего скверика у Власьевской церкви.

— Сколько?

— Тридцать человек…

— Мало… — сокрушённо проговорил Супонин. — Весь бы отряд поднять…

— Не приказано, — пожал плечами Красков. — К утру если. Связь — никуда…

— Может, всё-таки проверим, Пал Егорыч? — робко спросил один из его подручных.

— После проверим. Дело серьёзное. Супонин — наш, ему можно верить. Становитесь в строй. Вы — тоже, — скомандовал Красков Супонину и его бойцам.

Дежурная рота коммунистического отряда построилась перед сквером, покачивая холодно блестящими штыками винтовок. Супонин тихо приказал бойцам встать на левом фланге, чтобы при движении оказаться сзади. А сам после переклички оказался во главе колонны вместе с Красковым. Уже на ходу решили идти к деревянному мосту через Которосль, ведущему в Толчковскую слободу. Нагоняя по пути на Краскова страху, Супонин мучительно прикидывал. Тридцать человек. Немало. По военным меркам сила грозная. У Скраббе, может быть, столько же. Ну, чуть побольше. Но те — поголовно офицеры, у них выучка, организованность, слаженность. У них умение мгновенно реагировать, нападать и стрелять, понимать друг друга с полуслова и полужеста. У всех за плечами война. Красков… Слов нет, Красков — мужик бесстрашный и решительный. Но кто он? Кто они все? Всего лишь рабочие с винтовками. Против Скраббе с отрядом они и ахнуть не успеют, полягут в первые же минуты. А когда Перхуров займёт город, собирать основные силы отряда будет некогда и некому. Вот и будет Супонин молодцом. Всё пока вырисовывалось вполне победно. Вот только совесть ощутимо покалывала сердце поручика. Красков-то ему верит. Откровенной галиматье верит, вот что значит дружба!

Была и ещё одна скверная мыслишка, которую Супонин изо всех сил упрятывал как можно глубже. Если власти окажутся вдруг проворнее Перхурова — что маловероятно, но всё-таки возможно, — и отразят нападение, то Супонин имеет призрачный шанс выйти из воды сухим. Первым забил тревогу. Вывел роту коммунистического отряда навстречу наступающему противнику. А что броневики к Перхурову ушли — так это без него. Трусом Супонин себя, конечно же, не считал, и этой пораженческой мыслишки стыдился. Но благоразумие заставляло считаться с возможными неожиданностями. Что и говорить, куда спокойней и приятней было бы по-прежнему служить красным в этом никому здесь не нужном автобронедивизионе. Но именно бесцельность и никчёмность угнетали его. Маска сочувствующего военспеца надоела хуже самой горькой редьки. После Брестского мира бывший поручик окончательно взбеленился и поклялся себе, что при первом удобном случае выступит против Советов. И вот он, случай. Вот он, тот самый шанс, ради которого он, возможно, и жил всю прежнюю жизнь. А если не судьба, так что ж… Он и так неплохо пожил. Тридцать два года — это немало по нынешним временам. Многие его боевые друзья, безвестно полегшие на полях войны, могли бы, наверное, и позавидовать такому долголетию. А он жив, здоров, крепок и служит этой новой власти, которая своим проклятым миром поставила на их геройских смертях жирный крест.

— Ну гляди, долгонос бронекопытный, если обманешь! — беззлобно ворчал идущий рядом Красков. — Ох, что я с тобой сделаю!

— Да брось, дядя Паша, — тоскливым голосом ответствовал сбитый с лирики Супонин. — Без тебя тошно… Из-за этих диверсантов в лучшем случае с дивизиона слечу, а в худшем… — и, не продолжая, горестно махнул рукой.

Красков помолчал, посопел на ходу, провёл пальцами по толстым седым усам.

— Ну… Ты не очень расклеивайся. Авось и пронесёт. Да и моё слово ещё кое-что значит, а уж на меня можешь рассчитывать, — вполголоса, успокаивающе, пробурчал он.

— Вот бы спасибо-то, Пал Егорыч, — скорбно вздохнул Супонин. — Да всё равно, дело моё тухлое…

Подделывать скорбь не было нужды. На душе было черно. Бок о бок с ним идут люди, которые ему верят. И ему, Супонину, предстоит сейчас совершить подлость. Подлость, которая, скорее всего, будет стоить кому-то из них жизни. Капитан Скраббе в случаях сопротивления предпочитает действовать решительно и безжалостно. Никакой личной вражды к этим простым работягам с винтовками Супонин не испытывал. Но только они могли сегодня реально защитить Советскую власть в Ярославле. Ту самую власть, которую так люто ненавидел в душе Супонин. А значит, их надо было обезвредить. Любой ценой, как и положено на войне. Этот же милейший Красков на его месте наверняка действовал бы точно так же, отогнав от себя неизбежные угрызения. Железная логика войны… Но не умещалась в эту логику душа, бунтовала, ныла и рвалась.

Выскочила на Большую Рождественскую, перепрыгнула её и иссякла меж церковной оградой и заборами Срубная улица. Здесь было уже совсем черно: свет с перекрёстка в эти трущобы не доходил. Всё ниже и темнее дома, всё недружелюбнее изгибы улочек и прогонов, всё злее псы за воротами. Глушь. И это почти в центре города…

Осталась позади неохватная громада Вахрамеевской мельницы. Отряд запетлял меж изгородей, плетней и кустов. Здешний берег совершенно не походил на городскую набережную: она, обустроенная и украшенная парапетом, беседками и скамейками, заканчивалась ещё у Американского моста. Здесь же тянулся дикий высокий обрыв, и над ним шла дорога с густой травой посередине и двумя пролысинами колеи по бокам. Она то приближалась к самому краю, то, будто одумавшись, отворачивала от него. А впереди уже белела однокупольная церковка Николы Мокрого. Незатейливая, низенькая и будто бы распростёртая на земле, она была похожа на седого старичка в белой крестьянской рубахе. Будто и впрямь Николай Угодник, устав творить чудеса, искупался в Которосли и прилёг отдохнуть на берегу. А впереди, на фоне уже светлеющего неба, в полуверсте, за Которослью, замысловато вырисовывались гроздья куполов храма Иоанна Предтечи и его разлапистая, вычурная, как разукрашенная рождественская ель, колокольня.

Приближался самый ответственный и опасный момент. Отряд Скраббе, судя по времени, должен быть где-то неподалёку.

— Ладно, Пал Егорыч… — всё так же понуро вздохнул Супонин. — Пойду своих проведаю, как они там…

— А? Валяй… — сонно буркнул в ответ Красков.

Бойцы Супонина шли в самом хвосте. Дорога как раз делала изгиб у разросшегося прибрежного ивняка, и Супонин велел им приотстать. Замыкающие скрылись из виду за кустами, и поручик, вынув из кармана большой белый носовой платок, разорвал его на четыре полоски, раздал бойцам и сам повязал на левый рукав белый лоскут. Условленный отличительный знак.

— Ну, ребята, сейчас будет… По моей команде догоняем их и атакуем сзади. Револьверы к бою. Спринцовки долой!

Полетели наземь красноармейские шапки. Супонин остался в фуражке. Эмалевая красная звёздочка перекочевала уже с её околыша в карман гимнастёрки. Зачем? На всякий случай…

Поручик выглянул на дорогу и понял, что не ошибся в расчётах. У Николы Мокрого, у берегового обрыва и далеко впереди что-то тускло блеснуло. Ещё раз. Ещё… Видавший военные виды Супонин понял, что это блики от винтовочных штыков.

Дежурная рота коммунистического отряда подходила уже к храму Николы Мокрого. Красков, видимо, тоже заметил что-то подозрительное и поднял руку, приказывая отряду остановиться. Это была серьёзная ошибка. Он обозначил себя как командира, чего нельзя было делать ни в коем случае. И тут же на крыше храма, из-за тонкого купольного барабана, сверкнула тусклая рыжая вспышка и ахнул винтовочный выстрел. Красков неуклюже взмахнул руками и рухнул. Строй его бойцов смешался, люди засуетились, срывая с плеч винтовки, но тут же оказались зажаты в полукольце атакующих перхуровцев. Вслед за первой цепью подоспела вторая. Видя всю безнадёжность положения, некоторые бойцы коммунистического отряда бросили винтовки и подняли руки. С остальными завязался рукопашный и штыковой бой.

— За мной! — приказал бойцам Супонин, и они вчетвером выскочили из-за кустарника. Преодолев в несколько прыжков расстояние до взятого в клещи и уже беспомощного отряда, они в белых повязках и с револьверами замкнули кольцо окружения.

— Руки вверх! Вы окружены! — рявкнул Супонин, подбегая.

В нестройных, перемешанных рядах дежурной роты воцарилось уже полное смятение. Сопротивление прекратилось. Люди капитана Скраббе вязали бойцам руки за спины и ставили в шеренгу на обочине. У бойцов блуждали вытаращенные глаза. Они, кажется, до сих пор не понимали, что произошло. На дороге остались лежать Красков с развороченным затылком и двое бойцов-коммунистов.

— Как прикажете всё это понимать, поручик? — пристально и колюче поглядел на Супонина капитан Скраббе из-под козырька фуражки. — Странные художества… Очень странные. А если бы я не успел? Не занял позицию, не выстроил цепи, а?

— Хуже было бы оставить их в городе, капитан. Там они куда опаснее… Надо было выманить. А что вы с ними справитесь в два счёта, я не сомневался, — пожал плечами Супонин.

Скраббе снова уколол его глазами.

— А кстати, почему вы здесь, а не там, где приказано? Почему броневики Озолс привёл?

Супонин коротко рассказал капитану обо всём, что произошло в последние полтора-два часа. Скраббе то и дело хмыкал, недоверчиво покачивал головой и усмехался. Выслушал, однако, до конца, ни разу не перебил.

— Интересно… Интересно, — кивнул он. — Я верю. Но вот поверит ли Перхуров… Он на вас очень злой. Но, думаю, вникнет. А ваш беглец? Так и сбежал?

— Сбежал, — вздохнул Супонин. — Но, думаю, кем-то перехвачен. А вы здорово их зажали, капитан. Ювелирно… — счёл нужным польстить он.

— А, эти штатские… Ни ума, ни осторожности, — махнул рукой Скраббе. — Мои разведчики вели вас от самой Срубной. Никакого труда. Даже скучно так воевать. Ну, пора! Стройте, подпоручик, пленных в колонну по три и под конвоем — в церковь, — приказал он одному из своих людей. — Оттуда не уйдут.

Разоружённые бойцы-коммунисты были препровождены в храм Николы Мокрого. Перхуров, по словам Скраббе, приказал лишней крови не лить. Пленников загнали в церковный подвал и приставили караул.

Не теряя времени, Скраббе с отрядом двинулся дальше. Без особого труда были взяты почтамт, телеграф, телефонная станция, два отделения милиции, Спасские казармы. Красноармейцы городского гарнизона ночевали по квартирам, и сопротивления никто не оказал.

Во всей этой суетливой и довольно бестолковой вооружённой круговерти носился туда-сюда, как челнок, поручик Супонин. Он налаживал связь между отрядами Скраббе и Нахабцева. Взмокший и запыхавшийся, он вдруг приостановился, болезненно поморщился и обеспокоенно коснулся рукой области сердца. Длинные пальцы полезли под клапан кармана и извлекли красноармейскую звёздочку. В первых лучах рассвета она была по-особому — кроваво! — красна. Один из двух крепёжных усиков оказался незагнутым и тупо, сквозь грубую ткань, упирался в грудь под левым соском. Всего-то эмалевая звёздочка! А никакое не сердце. Никакая не совесть. Супонин вымученно улыбнулся и швырнул её в водосток.

***

Рассвет свершился. Булыжник ведущих к Волге улиц был уже подогрет неярким, робким, розово-золотистым светом. Сияли крыши домов, испаряя росу. Но тьма ещё хмурилась в углах, подворотнях, у кустов и деревьев.

На Большой Даниловской улице, невдалеке от Театральной площади, в палисаднике приземистого деревянного дома с резными наличниками, стоял именно такой полусумрак. Лучи восходящего солнца скользили по жестяной кровле, но ниже пробиться не могли. Здесь, в кусте сирени у самой завалинки дома, притаившись и вжавшись в землю, лежал человек. Лежал недвижно, будто окаменев, и лишь напряжение в лице, настороженно прищуренные, светло-карие, цвета испитого чая, глаза и желваки от стиснутых зубов выдавали крайнее возбуждение. Он прислушивался. Звуки рассветного города были сегодня необычны. Ещё затемно сонную тишину затрясли выстрелы, и первые из них были сделаны в него, Василия Андреевича Каморина. Сейчас выстрелы неслись с Театральной площади и Волжской набережной, а по улице то и дело слышались шаги. Чужие. Вражеские.

Прямо на переносицу — хорошо, не в глаз! — опустилась на ниточке зелёная гусеница-листовёртка и пошла гарцевать по носу, как по гимнастическому бревну. Оба глаза Василия Андреевича невольно скосились на неё. И вдруг резкий, раскатистый, до звона в ушах, удар пронёсся в воздухе, качнул деревья, швырнул в лицо порыв ветерка, сдул с носа гусеницу. И отозвалось ему что-то гулко и тряско. В доме звякнули стёкла, а одна створка окна с лёгким скрипом медленно приоткрылась. В ней, как в затемнённом уменьшающем зеркале, отразилась часть улицы с бегущими по ней вооружёнными людьми и фрагмент тёмной ещё комнаты с бамбуковой этажеркой и низко висящей керосиновой лампой под пышным красным абажуром.

«Чёрт… — пронеслось в голове. — Пушка… Но в кого? И зачем? Вот гады…»

Каморин приготовился уже к следующему выстрелу, но его не было. Всё вдруг успокоилось, даже стрельба в городе прекратилась, кажется. Улица заметно опустела. Ещё немного — и можно будет уходить. Ничего больше не сделать… Ничего.

Эту мысль трудно было вынести, дыхание заходилось от ярости и сами собой сжимались кулаки. Как всё невовремя! Как поздно он сюда приехал!

Он не мог точно знать, что и как изменило бы его присутствие в городе. Вернувшись в Ярославль по вызову Нахимсона и пробыв здесь два дня в качестве его уполномоченного, он увидел, что в органах власти не осталось ни одного человека, кого он полугодом раньше близко знал. В фабричных ячейках было много своих. Были убеждённые большевики и в Совете, но они всячески оттирались на задний план меньшевиками и эсерами, плотно захватившими все верхи власти в городе. Публика эта была весьма разношёрстная, неумеренно говорливая и властолюбивая. Эти люди прочно сидели на своих постах и имели поддержку в Москве. Воспротивиться контрреволюционному мятежу такая власть просто не могла. Похожие события вспыхнули в последние месяцы и во многих других городах России, и Каморину теперь казалось, что какая-то властная рука разжигает и направляет их. Кому-то очень нужно подпалить Россию со всех сторон. Явно неспроста, безоглядно разрушая и распыляя старую армию, обездолили и озлобили огромную массу бывших царских офицеров. Создаваемая наспех Красная армия осталась без грамотных командиров, зато приобрела тысячи убеждённых, организованных и хорошо обученных врагов. Во всём этом виделся теперь Каморину грандиозный злой умысел. Слишком гладко всё это укладывалось в жуткую логику некоторых известных деятелей, открыто бредивших уничтожением России во имя мировой революции. Именно за эти убеждения Каморин недолюбливал и теперешнего своего начальника, окружного военного комиссара Семёна Нахимсона. Но, волею судеб, именно Нахимсон оказался единственным в Ярославле облечённым властью человеком, который, узнав о готовящемся мятеже, всерьёз забил тревогу. У него не было достаточных сил пресечь заговор, а все просьбы о военном подкреплении разбивались о каменное молчание Москвы. Наконец, будто нехотя, выделили из резерва полк и двумя эшелонами доставили в Ярославль, на Всполье. Но что это был за полк! Одно название. Неслаженный, несвоёванный, состоящий в основном из необстрелянных, кое-как обмундированных и вооружённых добровольцев, которые, к тому же, вовсе не были настроены серьёзно воевать. Времени не было даже выгрузить их из эшелонов. Был, правда, в Ярославле ещё один полк — Первый Советский. Он квартировал в казармах бывшего Кадетского корпуса на Московской улице, за Которослью. Там тоже был полный развал. Полк этот никому не подчинялся, жил по законам солдатской общины и управлялся полковым комитетом, в котором уже сплели свою сеть перхуровские агитаторы. Каморину и его товарищам ценой невероятных усилий удалось выправить ситуацию. Солдатам напомнили о мрачных временах царской военщины, об офицерском мордобое. Срывая на хрип голоса, растолковывали каждому, что победа этих господ неизбежно принесёт новую войну. Перхуровцы поджали хвосты и притихли. Самой многочисленной и боевой была здесь третья — интернациональная — рота, состоявшая почти целиком из мадьяров и поляков. В отличие от своих русских однополчан, они готовы были с голыми руками идти в бой против мятежников. И немудрено. Это не родина. Не Варшава. Не Будапешт. А лить чужую кровь в чужой стране всегда легче и куда как оправданнее… Но некогда было моральничать. И к вечеру минувшего дня, когда Перхуров, наверное, тешил себя мыслями о нейтралитете полка, разоблачители заговора уже знали, что нейтралитета не будет. А значит, за Которосль мятежникам путь заказан. Удалось наладить связь и с германскими военнопленными. Они тоже вздрагивали и передёргивались при одной только мысли о новой войне.

Так, по крупицам, сподвижники Нахимсона собирали сопротивление грядущему мятежу. Даже не верилось теперь, что за какие-то два дня можно столько успеть! Поздно. Как же поздно вспомнил о них Нахимсон! Остановить Перхурова было уже нельзя. И Каморин холодел при одной лишь мысли, какой ценой придётся выбивать белых из города. Тут понадобится хитроумная войсковая операция, на которую у Красной армии не хватит ни сил, ни умения, ни дисциплины. Начнутся безоглядные — на авось — атаки с горами трупов, лихие кавалерийские набеги, от которых гибнет почему-то в основном мирное население и прочие прелести, обычные для воюющих числом против умения. Мысль о пожарах, разрушениях и кровавых побоищах на родных улицах была невыносима.

И прошедшим вечером, когда неизбежность перхуровского выступления в ближайшие часы уже не оставляла никаких сомнений, именно эта сердечная боль толкнула Каморина и его товарищей на отчаянный поступок. В случае успеха он мог бы лишить Перхурова серьёзной поддержки — автобронедивизиона. В случае неудачи всё равно удастся на некоторое время задержать броневики, а значит, и Перхурова. Каморин и его друзья, скорее всего, погибнут, зато полк, прибывший на Всполье, успеет худо-бедно изготовиться и — кто знает! — может быть, даже атаковать мятежников.

Броневики были уже снаряжены и готовы к выходу. Около них заботливо сновали экипажи. Мандаты, подписанные Нахимсоном, не вызвали подозрений, и Каморина с двумя надёжными товарищами нехотя пропустили. Наблюдая краем глаза за поведением длинноносого вертлявого Супонина и его заместителя, неторопливого и ленивого с виду латыша Озолса, они въедливо осматривали технику, проверяли крепления, затяжку болтов, состояние броневых заклёпок, работу механизмов, систему наведения кормовых штурмовых орудий и всё записывали — нудно и скрупулёзно — в карманные записные книжки. Каморин, призвав на помощь свои немалые технические познания, задавал каверзные вопросы, выстукивал броню, придирчиво вслушивался в работу двигателей. Время тянулось. По наступившей темноте, не глядя на часы, ясно было, что на дворе уже глубокая ночь. И вдруг… «Руки вверх!» — резко раздалось позади и Василий Андреевич почувствовал спиной лёгкое жгучее прикосновение винтовочного штыка. Подпираемые со всех сторон стволами, Каморин с друзьями вынуждены были уступить силе. Выскочивший тут же, как чёрт из табакерки, Супонин с гадкой ухмылкой объявил, что задерживает их по подозрению в диверсионной деятельности. Их обыскали, отобрали револьверы и документы. У Щукина обнаружили ручную гранату. «Что и требовалось доказать,» — прошипел сквозь зубы Супонин, и их препроводили в глухой, без окон, чулан в дежурке. И в этот же момент во дворе началась беспорядочная беготня, понеслись быстрые, частые и неразборчивые команды. Взревели моторы броневиков. Каморин зажмурился и вздохнул. Бронедивизион удалось задержать на целых два часа. Но нехудо бы и выбраться отсюда. Супонин не дурак, и, пока Перхуров не захватит город, ничего с его узниками не случится. Риск чересчур велик. Их даже не связали. Но после победы мятежников им долго не жить. Нахимсоновские мандаты — стопроцентная путёвка на тот свет. Каморин приоткрыл дверь и выглянул.

— Чего надо? — тут же просунулся в чулан плечистый караульный.

— Выводи по нужде! — требовательно заявил Каморин.

Часовой замялся.

— Не велено… — пожал плечами он. Узникам повезло. Их страж был, кажется, робок и мягкотел. Тем хуже для него.

— Я т-те дам — не велено! Ты кому это говоришь? Перед тобой уполномоченный окрвоенкома! — наседал Василий Андреевич, забавляясь растерянным видом караульного. — Я вот тебе наделаю здесь кучу на полу — сам языком вылизывать будешь! Веди! Быстр-ро!

И, не дожидаясь ответа, вышел в коридор. Караульный завозился, вынимая из кобуры тяжеленный маузер. Каморин резко схватил его за ствол, дёрнул и вырвал из рук бойца. Это было чистейшим безумием, но повезло: пистолет оказался на предохранителе. Тут же широкая ладонь Лобанова, каморинского товарища, плотно зажала рот караульного. В тусклом свете керосиновой лампы видны были лишь его испуганно выпученные глаза. Василий Андреевич от души засветил ему в лоб рукояткой пистолета, и он обмяк. Его втащили в чулан и закрыли дверь.

Каморин, Лобанов и Щукин, осторожно, озираясь, вышли из дежурки. В ней никого не было. Бойцы толпились у броневиков и открытых ворот. Вот бы когда пригодилась щукинская граната! Но теперь надо уходить.

— Айда, ребята! Самое время! — шепнул Каморин, и трое друзей врассыпную бросились к невысокому забору. Василий Андреевич успел подтянуться и перемахнуть, выронив при этом маузер. Щукин и Лобанов были грузноваты и замешкались. На них налетели, спохватившись, супонинские бойцы, повалили, стали вязать ремнями по рукам и ногам.

Каморин бежал через хлёсткие кусты в направлении Ильинской улицы. Вслед ему грохнули три выстрела и затопотали сапоги преследователей. Они, конечно, не видели его и поддерживали направление наугад. Во всяком случае, больше не стреляли. Уже хорошо.

Свежий, чуть сыроватый ночной воздух встречным ветром ввинчивался в лёгкие, раздувал их так, что кололо в груди. Хорошо, что курить бросил. Ничего, ничего… Лишь бы до Ильинской площади добежать без приключений, а там и «Бристоль» рядом. Там Нахимсон. Предупредить его нужно.

Но преследователи были настырны. Ухающий топот то слышался позади, то отклонялся в сторону, но Каморин неизменно слышал его за спиной. И, только миновав Варваринскую улицу, Василий Андреевич понял, что, кажется, оторвался.

Чуть умерив бег, Каморин выскочил на Ильинскую площадь и устремился в сторону Угличской, на которой и была гостиница «Бристоль». Но уже на самых подступах к ней навстречу Василию Андреевичу выскочил патруль из трёх милиционеров. Он налетел с разбегу на одного из них и едва не сбил с ног. Все трое дружно насели на него, повалили и заломили руки.

Первое отделение милиции было тут недалеко, в углу Ильинской площади, возле Афанасьевского монастыря. Когда Каморина привели в дежурную часть, там, помимо дежурного, сидел ещё какой-то милицейский чин. Судя по всему, из начальства. Патрульные, сдав задержанного и коротко доложив, ушли, и началась нудная процедура оформления.

Он назвался Николаем Уткиным, рабочим-путейцем. Объяснил, что у перекрёстка Пробойной и Варваринской на него напали четверо неизвестных, отобрали деньги и документы и бросились наутёк. Пытаясь их преследовать, он и натолкнулся на милицейский патруль.

— И ведь, главное, что обидно-то? — взглядывал он в смурные милицейские физиономии, будто призывая их в союзники. — Нашли ж ведь кого грабить, сук-кины дети! Простого трудягу, каждая ж копейка на счету! Ну, я и взъярился, что ж это, в самом деле!

— Благородный гнев, значит, — гадко усмехнулся начальник. — Понимаю… А вот мне всё кажется, Уткин, что где-то мы с вами встречались. Бывают же такие наваждения, а?

— Н-нет… Не припомню. А вы сами-то кто будете? — простодушно улыбнулся Каморин.

— Греков, — коротко представился начальник. — Зам по розыску.

— А-а… Нет. Не виделись, товарищ Греков. Я не по вашей части, — покачал головой Каморин. — Я вообще ни в полиции, ни в милиции не бывал раньше, так что…

«Греков… Греков…» — вспоминал Каморин. Нахимсон предупреждал. Тип весьма подозрительный. И надо ж было этому чёрту так невовремя оказаться здесь!

— Ну, утро ночи мудренее, — опять ухмыльнулся Греков и встал со стула. — Завтра выясним, какой вы Уткин, по чьей вы части и где мы с вами встречались… Встречались ведь!

Василия Андреевича препроводили в камеру. В её просторном, рассчитанном на большой приток постояльцев чреве ночевали всего трое. Один был здорово пьян, мычал, икал и, мучительно трезвея, болезненно мотал головой. Второй сидел на топчане, ёрзал, хрустел трухлявым соломенным матрасом, вздыхал и зевал. Третий спал. С аппетитным, утробным храпом. Сутки с лишним не спавший Каморин задул принесённую караульным свечу, вздохнул, лёг на топчан и затих, закинув руки за голову. Что ж, можно и вздремнуть. Теперь ничто не мешает. А утро ночи и в самом деле мудренее. Усталость взяла своё, и Каморин отключился. Намертво. Без сновидений.

Проснулся он от грубых толчков в бок. С трудом разлепил глаза и увидел над собой встревоженное лицо сокамерника.

— Вставай. Ну! Вставай же. Слышь, стреляют… По всему городу палят, что за чёрт…

Каморин, не выдавая беспокойства, прислушался. Треск винтовочной и револьверной пальбы долетал отовсюду, и трудно было сказать, в какой стороне стреляют. Казалось, что везде. Сердце упало. Так надеялся он, так хотел, вопреки всему, чтобы у Перхурова сорвалось. Но нет. Что ж, судьба и так достаточно поулыбалась им.

Шумы движения на улице как будто стихли. Слышались лишь недалёкие выстрелы. Уже не такие частые и ожесточённые. Стало беспокойно. Одолевало нетерпение узнать, захвачен ли город, или же атака Перхурова каким-то чудом захлебнулась. Но ответ не замедлил явиться. Лично. В виде комиссара милиции Фалалеева. Грубое лицо его было припухшим, не то спросонья, не то с похмелья. Воспалённые глаза хмуро глядели на обитателей камеры.

— Ну, вот что, шантрапа, — хрипло, лениво и густо, будто через силу, выговорил он и открыл учётную книгу. — Дуракам, говорят, везёт… Та-ак. Филиппов, Кандыбин, Мамонов и… Уткин! Спекуляция, драка, пьяный дебош, хулиганство… Мелкие вы людишки. И ведёте себя мелко… Пакостники.

И сурово, с прищуром, оглядел постояльцев. Невзрачный жалобно вздохнул. Храпун вытянулся лицом, подавляя зевок.

— Вот что, негодяи. Ваше счастье. Даю вам пять минут — и чтоб духу вашего тут не было. Барахло в зубы — и вон отсюда. Время пошло!

Арестанты не заставили себя упрашивать. С мышиной резвостью за минуту ушмыгнули они из камеры. Последним, с достоинством, но поспевая, однако, за другими, вышел Каморин. Стоявший у двери Фалалеев даже не покосился на него. Он спешил, наверное, освободить место для новых, куда более интересных постояльцев. С Грековым он, судя по всему, повидаться не успел. Иначе разговор был бы совсем иной. Если бы вообще был. Но Василий Андреевич не упустил возможности оглядеть Фалалеева. Комиссар милиции был в новом кителе, а на левом рукаве аккуратным бантом красовалась белая повязка. «Это ещё что?» — опешил поначалу Каморин и, догадавшись, усмехнулся горько и зло.

На Ильинской площади было уже вполне светло. Здесь, у отделения, было пусто, но у храма Ильи-Пророка копошилось и суетилось несколько десятков вооружённых людей. Некоторые были в военном, но большинство — в штатском. И у всех на рукавах белые повязки. Далеко видны, в глаза так и бросаются. Туда нельзя… Повинуясь мгновенному наитию Каморин зашёл за угол отделения и, держась стены, чтоб не увидели из окна, вынул носовой платок, сложил его угол к углу и аккуратно повязал на левое предплечье. Не хуже, чем у Фалалеева. Противно, да ничего не поделаешь. Надо уцелеть. Жизнь на этом ещё не кончена, а там посмотрим, чья возьмёт…

Стараясь не привлекать внимания, он неторопливо, но деловито зашагал в сторону храма. Возле тротуара, над решёткой водостока стоял какой-то человек в полевой военной форме с невзрачным, пожелтелым лоскутом на предплечье. Каморин поравнялся с ним, и их глаза на миг встретились. Василий Андреевич содрогнулся. Ёкнуло и провалилось, как в холодный погреб, сердце. И зачастило, зачастило вдруг. Это был Супонин. Командир бронедивизиона. Тот тоже узнал его. Остолбенел и выпученными глазами уставился в его удаляющуюся спину. Каморин прибавил шагу и уже смешался было с многолюдьем белоповязочников на площади, как услышал за спиной неуверенное, будто вопросительное:

— Стой?..

А потом во всю мочь, на разрыв груди и рта:

— Сто-ой!!! Стой, гад! Держи! Держи большевика!

Мельком оглянувшись, он увидел, что Супонин бежит за ним, выхватывая револьвер.

— Стой! Стой! — крикнули вслед ещё два голоса.

Недолго думая, Каморин рванулся в сторону Ильи-Пророка и, лавируя между толпящимися у ограды храма перхуровцами, стал пробираться в сторону Пробойной улицы, надеясь уйти проулками. Преследователи в такой скученности стрелять не рискнули, но за спиной слышался уже переполох, крики и беготня. Каморин натыкался на штатских и военных в белых повязках, извинялся, отскакивал, петлял. К концу площади многолюдье чуть разрядилось, и преследователи опять увидели его.

— Вон он! Вон он! Держи! Держи большевика! — понеслось вслед вместе с топотом. Теперь за ним гналось с десяток человек, но близки были спасительные ярославские закоулки. По ним-то и пошёл петлять Каморин, слыша уже привычный топот и матерные окрики за спиной. «Пах! Пах!» — хлопали беспорядочные выстрелы. Пули свистели высоко и где-то в стороне. Преследователи на бегу не могли прицелиться, да и Каморин то исчезал за кустами, деревьями и сараями, то выскакивал откуда-то внезапно, и пули летели мимо. Со времён его детства и юности ничего тут не изменилось. Тут пролом в заборе, там тупичок, где перхуровцы потеряют время, здесь узкий проход, залитый помоями, куда и сунуться-то в голову не придёт, а вот спасительное бельё на верёвках… Перхуровцы потеряли его из виду, и он выскочил в переулок. Тут кругом были глухие стены и запертые ворота, а выходить на улицу, где его наверняка схватят — полное безумие. И, лишь заслышав близкий уже топот, Каморин рванул что было сил к Большой Даниловской, перемахнул в один прыжок изгородь палисадника углового дома и залёг в густом кусте сирени. И сапоги, сапоги, бесконечные сапоги по переулку… Каморин вжался в землю, но преследователи проскочили и загрохотали по Большой Даниловской. Судьба, несмотря на все гримасы, продолжала улыбаться ему.

Долго здесь не пролежишь, рано или поздно заметят. Искать Нахимсона бессмысленно: он наверняка уже схвачен и, вероятнее всего, убит. Всё равно он ничего им не скажет, а оставлять его в живых для Перхурова себе дороже. Эх, Семён, Семён… Жалко его. Но куда жальче Ярославль, мирных горожан, которые ничего ещё не подозревают! И пусть нет его вины в случившемся, пусть он, большевик Василий Каморин, сделал всё, чтобы не допустить этого — всё равно сердце не на месте. Как-то там сын Антон? И Дашка тоже, кажется, в городе… Что с ними будет? Риск выдать себя слишком велик, но он увидится с ними. И переправит за Которосль. Так. А сейчас — в Романов переулок. Там явочная квартира. Узнать новости, сообщить о своих злоключениях, привести себя в порядок, да и просто отсидеться. Перхуров сейчас будет занят обороной города, и до серьёзной охоты на большевиков у него не дойдут руки.

Раздался вдали, в самом центре города, глухой хлопок, и высоко в воздухе что-то трескуче зашипело. Ракета! Видимо, сигнал, что город взят. Зачастили по улице шаги. Перестрелка затихла. Каморин высунулся из-за изгороди и, улучив момент, перемахнул её. Быстро прошагал по Большой Даниловской и шмыгнул в ближайший прогон. Да, главная часть города захвачена. Но на Закоторосльную сторону Перхурову хода нет. Узнав об этом наверняка — а это скоро случится, — он будет очень озадачен и удручён. И в этом заслуга Каморина и его товарищей. Ничего. Ничего. Всё скверно, но ничего ещё не потеряно. Ещё посмотрим, кто кого.