Небеса моего брата

Александр Карпов

Младший брат Кости настоящий гений. Говорить и читать он начал раньше, чем ходить. Потом освоил счет, научился играть в шахматы и окунулся в мир литературы и науки. Рано пошел в школу и уже через год был экстерном переведен в третий класс. Добился успехов в музыке и начал писать стихи. Но главным его увлечением стала живопись, в чем он к своим двенадцати годам достиг невероятных высот, добился успеха, славы и богатства. Но лишь один досадный случай разделил жизнь его семьи на «до» и «после».

Глава 2

Край пропасти

С Митрохой, так звали моего друга, мы заказали пиццу с доставкой на дом и всецело погрузились в наши с ним разговоры на простые житейские и подростковые темы, плавно переключившись на компьютерную игру, затянувшую нас в себя до самого вечера.

Мама мне сегодня не звонила. Не позвонила она ни разу. Совсем. Ни через полтора часа, ни через два. Я не был этому удивлен. Обычно ее финишный звонок в те дни, когда я не был дома, происходил ближе к девяти часам вечера. Это было простое и понятное всякому напоминание о том, что надо возвращаться с прогулки. Предыдущие звонки были контрольными. Обычная родительская опека и забота. Но на этот раз я обратил внимание на время лишь тогда, когда телефон моего друга стал издавать сигналы входящего звонка и сообщать на экране, что его голос хочет услышать его мама. Пока Митроха говорил, я заметил стрелки на часах в районе пятнадцати минут десятого вечера.

— Ого! — тихо буркнул я, оценив отсутствие внимания ко мне со стороны родного дома.

Меня никто еще не позвал, не напомнил о позднем времени. Свобода как-то неожиданно затянулась. На полчаса, пока на полчаса. Это не долго. Возможно, обо мне позабыли на какое-то время. Увлеклись. Пришел какой-нибудь новый заказчик портрета к Тиме. Идут переговоры. Все заняты. Обо мне вспомнят, но чуть позже.

— Мои к десяти подъедут, — произнес мой друг, положив телефон.

— Доигрываем, и я ухожу, — ответил ему я, прекрасно понимая, что после моего ухода Митрохе предстоит помыть посуду, что-то убрать и выполнить какие-то еще мелочи по дому, чтобы с доблестью и чувством выполненного долга встретить родителей.

Минут через двадцать я уже подходит к нашему дому. Едва миновав ту самую детскую площадку, на которой днем оставался с друзьями мой брат, я заметил, что в окнах нашей квартиры совершенно нет света. Было удивительно. В это время обычно все уже дома. Последним приходил по выходным дня я с прогулок. Ну ладно. Нет, так нет. Я спокойно вошел в квартиру, снял с себя и повесил на крючок куртку, положил на полку шапку, и едва не споткнулся о кем-то оставленную и не убранную на место обувь. Это было не по-нашему. Мама в нашей семье — это настоящий блюститель чистоты и порядка. А тут целая пара обуви выглядела не просто оставленной, а брошенной на произвол судьбы. Я не особо возмутился по данному поводу. Но, скользнув взглядом по полу, увидел на нем раскиданные тапочки папы, мамы и те, которыми пользовались, попадая к нам в квартиру, дедушка и бабушка.

Я прошел на кухню. Вопреки существующему у нас в семье порядку, занавески в темное время суток не были задернуты. Темная зимняя ночь проникала в помещение. Я не стал их трогать. На столе стояла початая бутылка воды, что обычно покупается в магазине и хранится в холодильнике. Я как раз хотел пить и пытался ее найти. Попил, поставил. Задумался, не хочу ли я есть. Пробежал глазами по полкам с продуктами, остановился на сковороде, потом на кастрюле, но так ничего из этого и не взял. Зачем? Скоро появится мама и всех нас покормит. Если остальные уже сыты, так поели где-нибудь у бабушки, то меня покормят персонально. Ничего не обычного. Только почему в коридоре обувь раскидана, и бутылка с водой стоит на столе с отвинченной пробкой?

На какое-то время я погрузился в свои дела, пока вновь за чем-то не зашел на кухню. Краем глаза я зацепил еще одну необычную вещь. На подоконнике лежала распахнутая настежь коробка, которая обычно хранилась где-то в шкафу и содержала в себе всевозможные лекарства, порошки и капли медицинского назначения. Домашняя аптечка и только. Но почему она была так оставлена? Крышка от нее отдельно. Внутри явно что-то искали. Привычный порядок, созданный нашей мамой, был нарушен. В лекарствах рылись, ковырялись, делали все в спешке. Кому-то стало плохо?

Я нахмурился. Нужно было позвонить кому-нибудь из взрослых. Узнать, в чем было дело и что произошло у нас? Телефон в кармане куртки на вешалке. Я пошел за ним. На обратном пути, на ходу тыкая пальцами по экрану, я оказался в той комнате, что обычно использовалась нами в качестве мастерской моего брата. Сейчас здесь тоже было как-то не так. Присутствовал беспорядок. У Тимы такого, да еще называемого творческим никогда не было. Мама смотрела за ним. Эта комната была всегда такой же чистой, как вся квартира. Но сейчас!

На диване не было пледа. На полу валялись подушки. На паласе присутствовали следы обутых ног. Я посмотрел в коридор. Оказывается, точно такие же отпечатки были оставлены и на полу в коридоре до самой двери, но я их не заметил. Что за спешка? Аптечка? Вода в бутылке за пределами холодильника? Разбросанная обувь в прихожей? Отсутствие людей вот уже несколько часов. Стемнело давно, а шторы до сих пор не задернуты?

Что-то внутри у меня сжалось, почувствовалось волнение. Я уже готов был услышать гудки телефона деда в трубке, надеясь, что он как самый взвешенный человек в нашей семье, ответит мне на возникшие вопросы или сразу расскажет все так, что мне уже нечего будет спросить. Это конек нашего дедушки. Он все говорит с той подробностью, которая на корню уничтожает возникновение встречных вопросов.

Входная дверь начала открываться. После некоторой возни на пороге появилась необычно сгорбленная бабушка. Я не сразу узнал ее. Она почти задом вошла в квартиру и села в прихожей. В свете лампы я не сразу узнал ее и едва не принял за кого-то другого. Как будто это моя бабушка, но одновременно и не она. При этом дверь оставалась прикрытой. Как я понял, следом должен был войти дедушка. Но тот задержался на лестничной клетке и возился там, судя по звукам, и никак не переступал порог. Я пробежал глазами от бабушки до двери, потом обратно. Изменений не происходило. Мои вопросы оставались вопросами.

Наконец бабушка подняла лицо. Я действительно мог ее не узнать, если бы встретил вне дома. Одновременно опухшая и осунувшаяся, сильно заплаканная, взволнованная и растерянная. Она смотрела на меня и молчала. По одному ее виду вполне можно было получить подтверждение о произошедшей в нашей семье беде. Если вошла в квартиру первой она, а дедушка явно копается на лестнице, значит с ними все в порядке. Под вопросом у меня остаются вторая бабушка, а также родители. С кем-то из них что-то случилось. Кроме деда ответить мне сейчас точно никто не мог. Я так и замер в коридоре с телефоном в руке.

Тот появился на пороге через полминуты. Все это время бабушка просто сидела в прихожей и смотрела на меня заплаканными глазами, молчала и будто готовилась произнести хоть какие-то слова, но не смогла. Дед закрыл за собой дверь, немного отдышался в проходе и продвинулся вперед так, что мне стало видно его лицо и его целиком. Он тоже как будто ссутулился. Лицо посерело, брови устало опустились. Круги под глазами превратились в отчетливо различимые мешки. Всегда опрятный и подтянутый вид главного инженера водоканала превратился в симбиоз неряшливо надетых вещей. Брюки на коленках оттопырились, носы ботинок были грязными, ворот рубашки расстегнут больше обычного. Расческа давно не касалась его волос.

— Тима! — наконец тихо протянул дед и бабушка заплакала.

Что? Тима? У меня волосы на голове встали дыбом. Тима? Я мог, что угодно подумать, про кого угодно, но только не про моего брата. Несчастье в нашей семье случилось именно с ним? Хулиганы, завистники, недовольный клиент? Кто мог что-то плохое сделать Тимофею, которому всего двенадцать лет от роду. Он, как говорится, мухи не обидел. Лекарства из домашней аптечки на подоконнике, вода в бутылке на столе, беспорядок в комнате и в прихожей. Ему стало плохо?

Я продолжал с волнением смотреть на дедушку. В воздухе повисла непродолжительная пауза. Все молчали. Я ждал начала повествования и сам не в силах был начинать спрашивать самому. Тот уперся плечом в стену, искривил лицо, посмотрел сначала на бабушку, потом на меня.

— Тима ударился обо что-то, когда прыгнул с бывшей трансформаторной будки в сугроб. Все прыгали и ничего. Он присоединился к ребятам, которые там были. Сначала прыгнул удачно, а потом нет. Почувствовал себя плохо и сразу направился домой. Один пролет не дошел до двери и потерял сознание. Лежал на лестничной клетке, пока его сосед не обнаружил. Он и позвонил нам в дверь, — как всегда коротко, емко и только по делу рассказал о произошедшем мне дедушка.

Как только он замолчал, бабушка зарыдала в голос. Она закрыла лицо руками и уткнулась в собственную шапку. Плечи и спина ее сильно дергались в такт плачу. Она по-настоящему громко плакала и выла, и я такого от нее за всю жизнь еще не видел.

— Что ты как по покойнику! — громко произнес дедушка, адресуя ей свои слова.

Эта фраза неожиданно дала мне понять, что брат жив. В какой-то момент я просто не понял, что этот факт имеет значение, и я никак его не уточнил. Возможно по растерянности, неопытности, малому своему возрасту. А первоначальный вид бабушки вполне мог дать мне информацию о самом худшем, что могло произойти в нашей семье.

Я перевел взгляд на деда. Хотел задать ему какой-нибудь уточняющий вопрос, но у меня ничего не получалось. Нужно было говорить, вытягивать из него подробности, но я не мог этого сделать. Язык не поворачивался, воздух не поступал к горлу. Меня что-то сдавливало изнутри. Наконец, бросив на меня взгляд, дед сам, видимо, все понял, увидел в моих глазах недосказанность, отсутствие ответов на многие вопросы. Через какое-то время он все же обрисовал несколькими предложениями общую картину произошедшего.

Из всего им поведанного выходило, что стоящая возле нашего дома старая кирпичная и давно выведенная из эксплуатации трансформаторная будка использовалась не совсем по назначению. Ее когда-то собирались снести, но так ничего и не сделали. А с тех пор, как с ее крыши были срезаны последние подводящие провода и сняты предупреждающие таблички, к ее стене со стороны въезда во двор, коммунальные службы начали сгребать снег. Это было им удобно. Куча со временем образовывалась огромная. Видно ее было отовсюду. А самое главное заключалось в том, что она совершенно в этом месте никому не мешала. Детская площадка находилась с другой от нее стороны. Стоянки машин задеты не были. Проход людям она не перекрывала. Даже создаваемая каждый год из этой снежной кучи пологая горка для катания на санках, была как на своем месте. Детвора испытывала восторг. Взрослые были довольны тем, что идти далеко не нужно. Двадцать метров скользкой поверхности находились прямо во дворе. Радость, да и только! Даже коммунальные службы создавали новые навалы снега так, чтобы и горка, в конечном итоге получалась, и еще место для новых подвозов оставалось. Так было и в этот раз.

Перед новым годом снег свалили, как обычно, в одну огромную кучу. По ней с одной стороны ребята вроде моего брата карабкались на крышу трансформаторной будки. Потом они прыгали, кувыркаясь, назад в сугроб. С криком и потоком радости выбирались из него, освобождая место следующему ныряльщику. И все это продолжалось по кругу. Поднялся на крышу, подбежал на край и, не останавливаясь, бросился вниз. Выбрался и на второй круг. Так, пока не надоест.

На каком-то этапе сбой случился именно с моим братом. Он завершил очередной заход неудачным падением. Со слов дедушки окончательная версия случившегося еще не сформировалась. Тима либо ударился о какой-то предмет, либо просто неудачно упал, повредив себе что-то. Дедушка еще упомянул о приходе участкового полицейского, который пытался выяснить возможность воздействия на тело моего брата кого-то третьего. Будто его специально толкнули или ударили. Он задавал вопросы о друзьях, увлечениях, конфликтах в школе и на улице. Взял номера телефонов нескольких ребят из тех, кто гулял с Тимой днем во дворе.

— Папа и мама в больнице, — произнес дедушка, так и не услышав от меня ни одного вопроса.

Все было ясно. Так же как и не все. Услышанный мною рассказ выглядел полным, но вопросов оставалось еще много. Стало понятно, что мне никто не звонил лишь потому, что было просто не до меня. После сообщения соседа о бессознательно лежащем моем брате на лестнице, папа внес его в квартиру и уложил на диван. Вызвали «скорую» и попытались хоть как-то самостоятельно привести Тиму в чувство. Для этого использовали возможные лекарства из нашей домашней аптечки. Приехавшие врачи сочли нужным увезти моего брата сразу в больницу. С ним отправились папа и мама. Дедушка и бабушка поехали следом. Пока я наслаждался игрой, пил газировку и ел пиццу, травя разговоры с другом на ерундовые темы, вся моя семья боролась за жизнь и здоровье моего брата.

Папа приехал еще через час. Каким он был, я не понял. Не то серый, не то бледный. Цвет лица в свете ламп было не определить. Его лицо искривилось, покрылось морщинами. Не разуваясь, он прошел в комнаты, набил пару пакетов какими-то вещами младшего сына, и, кажется, схватил из шкафа два или три полотенца. Повозившись на кухне, он направился к выходу.

— Что там? — еле слышно выдавила из себя бабушка.

— Ничего! Пока ничего! — ответил он ей.

Все происходящее дальше стало словно туманом. О том, что меня нужно покормить вспомнили еще через час, когда уже было за полночь. Этим вопросом занялся дедушка. Бабушку он отправил вымыть полы, остававшиеся грязными после врачей, папы и всех тех, кто ходил по квартире, не разуваясь. Такова была обстановка. В свою очередь я находился не то в полусне, не то в прострации. Спать мне одновременно и хотелось, и нет. В голову лезли и тут же покидали ее всякие мысли. Но больше всего нужным для меня сейчас казался голос мамы. Мне очень ее недоставало. Опять же и ей было не до меня. Это осознание сдерживало меня от ненужных звонков ей.

В квартиру она вошла утром вместе с папой. По ним было видно, что ночь для них обоих прошла в бессоннице. Я сам смог провалиться только часам к пяти, ворочаясь под одеялом до утра.

— Ну? — снова первой ожила бабушка.

— Ничего. Состояние по-прежнему тяжелое! — прозвучал ответ мамы.

Потом в прихожей начался негромкий и почти не разборчивый разговор папы с дедушкой, из которого я понял, что они обсуждают репутацию врачей и медицинского персонала, с которым, по слухам и отзывам, можно иметь дело. Однако ничего конкретного я так и не услышал. А вся их беседа закончилась потоком отборного мата, опять же в адрес кого-то в больнице. По всей видимости, большинство порядочных врачей, по воле злого рока в этот день на работе отсутствовали. К тому же накладывал огромный отпечаток фактор новогодних праздников и зимних школьных каникул.

Испытывая информационный голод и, явно соскучившись по родителям, я устремился им навстречу, стараясь насладиться их запахом, их присутствием дома. Но ни папы, ни мамы я толком не увидел. В стремительной спешке они оба переоделись, наскоро умылись, что-то взяли из вещей, извлекли откуда-то, видимо из тайника, деньги и, быстро покинули квартиру. Лишь под занавес их присутствия до меня донеслись короткие обрывки фраз взрослых, снова не прояснившие ситуации с Тимой.

Следующий день выглядел как прошедшее ночь и утро. Нам кто-то иногда звонил, кому-то звонили дедушка и бабушка. Пришла вторая бабушка, на вид такая же заплаканная, как и первая. В районе времени обеда опять вспомнили обо мне и покормили завтраком. Я молчал, растерянно глядя на всех. Но, в итоге предпочел спрятаться в комнате и побыть наедине с собой.

— Что с твоим братом? — услышал я в телефоне голос Митрохи, который вслед за вопросом сразу изложил мне дошедшую до него версию случившегося.

Из нее получалось больше похоже на то, что мой брат начал сходить с ума из-за своей излишней учености и большой заумности. У него, как говорят, поехала крыша. Как следствие этому было его целенаправленное падение с крыши трансформаторной будки. Причем не в сугроб, что подтвердили все дети во дворе, потому как видели это лично, а непременно на твердую поверхность. По второй версии, озвученной мне Митрохой, Тима и вовсе спрыгнул с крыши нашего дома. А там все девять этажей.

Разговор с другом меня нисколько не отвлек. Я по-прежнему был погружен в действительность и как все в квартире ждал вестей из больницы. Чтобы хоть как-то внести ясность, я выдал Митрохе все, что знал сам. Меня он, конечно, понял, но подчеркнул наличие разных слухов, основанных, прежде всего, на всевозможных небылицах. Причем, довольно злых, или, как минимум, не добрых.

Да, завистников у нашей семьи хватало. Сначала они появились на почве наличия незначительного достатка в нашей семье. Хотя, какой он там? Дедушка с бабушкой переехали жить на дачу с комбинированным, одновременно печным и электрическим отоплением. Это было сделано для освобождения жилой площади как раз под второго внука, каким оказался Тима. Мои папа и мама остались в квартире одни и задались целью когда-нибудь найти возможность улучшить жилищные условия не то себе, не то бабушке с дедушкой. Машины у всех были далеко не новые. А наше еще и кредитная. Ремонт доставшихся в пользование квадратных метров самый простой и далеко не полный. Заграницу мы не выезжали. Да и вообще лишних трат не могли себе позволить. К тому же мои родители жили лишь на свою зарплату.

Второй круг завистников, при продолжении существования первого, образовался на почве опережающего умственного развития моего брата. Мамочки многих малышей из детского сада, открыто или не очень, высказывали друг другу обращения с жалобами на несоответствующего общему уровню развития ребенка у них под носом. Кое-кто из них умудрялся похвалить Тиму маме в лицо, а за ее спиной выливал поток словесной гадости. Благо, что таких было не очень много. Правда к их числу можно отнести и тех, кто прослышал о невероятных ранних успехах моего брата в шахматах, где он легко обыгрывал бывших местных чемпионов, включая самого дедушку.

Третья волна завистников захлестнула нас в то самое время, когда мой брат стал первоклассником на год раньше срока. Ко многим родителям детей, что учились параллельно с Тимой и не хотели видеть кого-либо еще в звездах, кроме своих персональных детей, присоединились некоторые учителя. Это было нам удивительно. Казалось бы, что педагоги должны всячески двигать вперед своего самого талантливого ученика, делать на нем себе имя и заслуги. Однако, на практике все вышло далеко не так. Работать немного активнее, чем нужно, классная руководительница моего брата не желала, а потому получила от него в подарок довольно искусно выполненный, но все же обидный шарж. Это, как потом определили школьные психологи, была Тимина защитная реакция. К этой же волне завистников я бы причислил и тех, чьи дети стали его коллегами в музыкальной школе. Там он то же затмил всех намного раньше срока и выбился в конкуренты явному лидеру, едва не подмяв его под себя. Но, инструмент для расправы, по мнению нашей мамы, был выбран не тот:

— Не скрипка и не рояль!

Четвертую очередь выстроившихся к нашим дверям завистников можно было назвать и огромной волной, и потоком, и бесконечной вереницей, и штормом продолжительного действия. Она была самая многолюдная и длительная по времени. Образовалась она одновременно с началом генерации прибыли моим братом. Даже самые небольшие его первые заработанные деньги отозвались в наши стены громким эхом людской зависти. Для начала, хоть мы это и не особо афишировали, никто не верил, что маленький мальчик из его школы, его дома, его района, способен продавать свои картины за какие-нибудь деньги. Кто-то даже заявил нашей маме, что она обманщица. Но нам было наплевать. Стало вообще не до того. Тима творил. Интерес к его работам рос с каждым днем. Дело шло вперед семимильными шагами.

Наконец, наступили те дни, когда в адрес мамы уже никто не мог сказать прежних обидных слов. Под окнами нашей квартиры часто стали парковаться автомобили престижных марок и высокой стоимости, на которых приезжали к нам заказчики картин. Появлялись среди них и те, кого привозили персональные водители, подолгу потом курившие в нашем дворе. Спрятать это от людей, от посторонних глаз было никак нельзя. Пришло время, и мой папа сам распахнул изнутри дверь новой машины, час назад покинувшей павильон автосалона. Затем то же самое проделал дедушка. Вслед за этим в нашей семье появились новые шубы, куртки, шапки, сапоги, часы, телефоны, ювелирные украшения. Лоск и роскошь было уже не спрятать. Мы узнали о существовании в нашем городе клубов и ресторанов, причем не самого низкого ценового сегмента. В лексиконе появились такие слова, как бутик, массаж, салон, ресепшен, прием, бенефис. Наш кругозор расширился.

Но, ко всему этому к борту нашей семейной шхуны начали прибиваться всевозможные проблемы. Самыми безобидными из них казались те, где люди просто злословили, слали проклятия на нас или говорили какие-нибудь гадости. Чуть хуже оказались ситуации, когда нам измазали краской входную дверь в квартиру, а папиной машине прокололи во дворе ночью все четыре колеса. Мама постоянно жаловалась на нечестных заемщиков, которые одалживали у нее деньги и не стремились их возвращать.

С этим в школе столкнулся и я.

— У вас все равно много! — заявил мне один из одноклассников, намекнув в мой адрес о простой формальности в необходимом отсутствии у меня претензий к нему по случаю невозвращенного долга.

— Забудь. Твой брат еще чего-нибудь там намалюет, — услышал я от второго, также не желавшего расставаться с моими деньгами в своем кармане.

— Закажи на весь класс пиццы с доставкой. Чего тебе стоит? — произнесла моя одноклассница и ее поддержали абсолютно все.

Я заказал. Но, как потом оказалось: зря. Скрягой я никогда не был. А лучше бы им стал. Один раз дав слабину, я подставил шею, на которую тут же попытались взгромоздиться все, кому не лень. Впрочем, благодаря репутации нормального компанейского парня, я не испытывал крайне сложных проблем в общении в школе. Новым телефоном или кроссовками я не кичился. Оставался таким же, каким был раньше.

Новый телефонный звонок вывел меня из оцепенения. Сколько не звонил нам кто-нибудь в течение дня, но именно сейчас, почему-то, меня передернуло от самого звука мелодии. За закрытой в комнату дверью послышались шаги бегущей по коридору бабушки к оставленному на кухне телефону. Шум возни, привычное начало разговора взволнованным голосом. Непродолжительная пауза. Видимо, она слушала того, кто был на противоположном конце провода. Вдруг что-то громко ударилось о пол. Послышался протяжный звук, произведенный непонятно чем или кем. После этого на кухню побежал дедушка. Мне ничего не оставалось, кроме как направиться за ним, так как все случившееся казалось подозрительным.

Я застал их на кухне. Дед удерживал обмякшую и почти упавшую на пол бабушку за плечи. Та была ужасно бледной. Глаза ее были полны слез и не выражали абсолютно ничего. Она смотрела сквозь меня и на меня одновременно. Губы ее медленно шевелились в попытке что-то нам сказать.

— Ну? Что там? — не выдержал дедушка, усаживая ее на табурет.

Я кинулся к кувшину с водой.

— Тимочку парализовало, — наконец выдавила из себя бабушка очень сдавленным голосом.

Поток вдыхаемого воздуха застрял во мне где-то по пути к легким. Стакан для воды я так и не смог взять в руку и оставил его возле кувшина. Стены кухни, окно, холодильник поплыли передо мной.

— Подержи ее, Костик! — взбодрил меня голос дедушки, который прямо в эту секунду передавал мне в руки слабеющую от избытка эмоций бабушку.

— Ой, ой, ой! — тихо выдавливала она из себя.

Я придерживал ее за плечи, пока для нее готовилось что-то из лекарств, лежавших в нашей домашней аптечке.

— Звонить в скорую? — Пришел я в себя, спрашивая дедушку.

— Нет. Пока не надо, — быстро ответил мне он и начал вливать в рот бабушке что-то из маленькой кружки.

Едва он это проделал, как мы проводили ее в комнату и уложили на диван.

— Тимочку парализовало! — снова напомнила нам она о трагедии, в которую сложно было сейчас поверить.

Дедушка сел возле нее на край диван. Я встал рядом, но не смог долго находиться без дела. Поток непонятных мыслей разрывал мою голову на части. Что-то навалилось на меня так сильно, что я неудержимо зарыдал, не в силах справиться со своими эмоциями. Слезы лились сами собой минут пять или больше. Я смотрел в окно комнаты и не видел в нем ничего, кроме света.

— За что? За что? За что? — бубнил я шепотом самому себе, прекрасно понимая вместе с этим, что не получу ответа на свой вопрос.

Случившегося уже не повернуть назад. Факт был на лицо. В жизни моей семьи случились катаклизмы, характер которых был еще никому до конца не ясен. Моего брата не скоро выпишут из больницы. Если дело дошло до паралича, то явно речь пойдет о долгом лечении и завтра утром он, как всегда сияющий или сосредоточенный, не появится на пороге нашей квартиры, чтобы донимать меня своим физическим превосходством и писать очередной портрет заказчику.

Папа появился дома лишь к ночи. Его было не узнать. Словно в прихожую вошел посторонний мужчина. Цвет лица его сменился с бледного на серо-коричневый. Щеки впали так, что на их месте образовались глубокие провалы. Глаза ввалились внутрь, обнажив не то синяки под собой, не то еще что-то темное. Он устало, без сил опустился на стул в кухне.

— Тебя покормить? — спросил его дедушка, на что папа медленно покачал головой.

По щекам его потекли струйкой слезы. Поседев так минут десять, он уснул прямо за столом, сложившись в неестественной позе. Рано утром, ка я понял потом, папа снова уехал в больницу к Тиме и маме. Я не видел его, так еще спал. Впрочем, утром я совсем остался один в квартире. Меня никто не разбудил. Дедушка и бабушка тоже ушли. Куда? Я не знал. Но сознательно не стал никого из них беспокоить. Лишний звонок с простым вопросом о состоянии дел сейчас им был не нужен. Никому не нужен. Все заняты борьбой за здоровье моего брата. Борьбой где-то там, где врачи, лекарства, весь медицинский персонал, где могут помочь ему поправиться и встать на ноги.

Звонок домофона отвлек меня от разных мыслей и переживаний. К нам в квартиру просился клиент Тимофея, работу над портретом которого он собирался закончить на каникулах. Я впустил его в подъезд и пока тот поднимался к нам на третий этаж, я никак не мог вспомнить, что конкретно нужно забрать у нас этому человеку. Ответ на вопрос могла дать только мама. Она всем этим ведала. Я уже было хотел позвонить ей, так как ничего другого не оставалось, как клиент уже вошел в прихожую и сам кивнул головой в сторону обернутого в упаковочную бумагу высокого свертка.

— Он? — спросил мужчина.

Точно. Он.

Я аккуратно передал ему сверток. Взамен получил конверт, видимо, с деньгами и добродушную приветливую улыбку. Так искренне улыбаются только хорошие люди. Он попрощался и ушел также быстро, как и пришел. На все ушло примерно две-три минуты. Мой брат работал над портретом почти неделю. Тратил по несколько часов каждый день. Это не сам клиент, это его водитель. Но не он сам, ни его шеф, не знают о нашей трагедии. Иначе такой улыбки я бы от него не увидел. Вот так все и устроено в современном мире. Давно устроено. Товар, деньги, товар. Деньги, товар, деньги. Нам об этом уже говорили в школе. Формула товарно-денежных отношений. Каждый труд чего-то стоит. Картины моего брата стоят не мало. Когда-то за них почти ничего не давали. Но о маленьком гении заговорили. О нем стали писать блогеры и газетчики. О нем вышел репортаж на телевидении. Потом сняли фильм. Потом еще пришли блогеры, корреспонденты. Ценник на картины брата вырос. Потом еще и еще вырос. Так один портрет стал обмениваться на пухлый конверт с деньгами.

Конец ознакомительного фрагмента.