Филиал. Истории для кино

Александр Житинский, 2013

Писатель Александр Житинский (1941–2012) был литератором, нашедшим, а лучше сказать, создавшим своего читателя. Этот читатель интеллигентен, ценит игру воображения, иронию, юмор, милосердный взгляд на мир и жанровое разнообразие. Однако у Житинского был еще и зритель. Опытный прозаик нашел себя и как кинодраматург. В итоге – целая книга сценариев, часть из которых стали фильмами.

Импровизация

^{Первый вариант сценария х/ф «Когда святые маршируют»}

На Неве, в сумерках белой ночи покачивался светящийся изнутри теплоход. Он выглядел немного таинственно. По набережной к нему деловитой походкой устремлялись группки людей. Многие из них были с музыкальными инструментами в чехлах и футлярах. По трапу входили на теплоход.

Прошел контрабасист с огромным футляром. Двое людей, обвешанных барабанами разных размеров, неловко поворачиваясь и гремя, тоже ступили на трап.

Приглушенные приветствия, пожатия рук и некоторая нервозность, будто перед опасным делом.

Точно в детективе, бесшумно подъехал грузовой фургон с потушенными фарами. Оттуда выпрыгнули люди, принялись грузить рояль. С большими предосторожностями и не без труда его тоже затащили на теплоход.

Машина уехала.

Рояль водрузили на верхней палубе. Там уже музыканты расчехляли тромбоны, трубы, кларнеты — блеснула медь. Кто-то пробовал звук.

Высоко в небе золотились облака над Петропавловкой.

В самый последний момент, когда пришла пора убирать трап, на набережной показался белый «рафик» с красным крестом. Из него выскочил человек в плаще, из-под которого виднелся халат врача, и побежал к теплоходу. С палубы ему махали руками: быстрей! Он взбежал по трапу на теплоход, и трап подняли.

А вокруг рояля уже сгрудился классический состав диксиленда: кларнет, тромбон, труба, контрабас, банджо. Тромбонист прищелкнул пальцем, и над тихой ночной набережной грянула музыка. Это была знаменитая пьеса «Когда святые маршируют».

Врач «Скорой помощи» тоже был среди музыкантов, хотя сам не играл. С восторженным и несколько печальным лицом слушал он музыку, глядя на исполнителей, среди которых были все герои фильма.

На этой музыке прошли начальные титры.

Пьеса продолжалась уже на сцене большого Дворца культуры в исполнении других музыкантов. Однако слушатель был тот же — врач «Скорой помощи» Юрий Ганичев с тем же выражением восторженной печали на лице. Он сидел среди публики в переполненном зале.

Когда началась импровизация трубы, Ганичев встрепенулся. Недоуменно свел брови, будто пытаясь что-то вспомнить. Некоторое время он вглядывался в трубача и его трубу, а потом, извиняясь, стал пробираться к выходу.

Ансамбль под аплодисменты зрителей покинул сцену.

А Ганичев был уже в кулуарах Дворца. Он быстро шел по коридору. Все здесь указывало на то, что во Дворце проходит большой джазовый фестиваль: из раскрытых в коридор дверей доносились обрывки музыкальных фраз; в комнатах, временно превращенных в артистические, отдыхали, переодевались, готовились к выступлению участники. Суетились и сновали вокруг помощники с аппаратурой, корреспонденты, любители джаза. Везде висели афиши: «Осенние ритмы» со столбиками фамилий.

Перед закрытой дверью, на которой была табличка «Джаз-Комфорт», Ганичев остановился, потом решительно распахнул дверь.

В комнате он увидел только что отыгравших музыкантов. По стульям были разбросаны портфели, футляры, чемоданы. Висела на плечиках одежда. Ганичев направился к руководителю.

— Здравствуйте, Игорь Павлович!

— А-а, Юрик… — пожилой руководитель устало пожал ему руку.

— Спасибо за игру. Огромное удовольствие… — Ганичев осторожно посматривал по сторонам, пытаясь найти трубача среди переодевающихся музыкантов.

Игорь Павлович снисходительно и добродушно кивал.

— Вы меня с вашим трубачом не познакомите? — спросил Ганичев.

— Дима! — позвал руководитель.

Музыкант средних лет, причесывавшийся перед зеркалом, обернулся.

— Познакомься: верный оруженосец джаза Юра Ганичев.

Ганичев подошел к трубачу, они пожали друг другу руки.

— Простите, можно взглянуть на вашу трубу? — сказал Ганичев.

Музыкант раскрыл футляр, бережно вынул трубу, передал ее Ганичеву. Тот впился в нее глазами, осторожно поворачивал, рассматривая каждую деталь. На раструбе была гравировка «Б. Р.», а у мундштука — чуть заметная вмятинка.

— И вмятинка… — пробормотал Ганичев.

— Что? — не понял музыкант.

— Откуда у вас эта труба? — спросил Ганичев.

— Купил.

— У кого?

— У Сичкина. За пятьсот…

— Всего-то?.. — Ганичев безотчетно гладил трубу ладонью. — Сичкин, Сичкин… — он пытался припомнить.

— Видел я его только что, — бросил руководитель, прислушивавшийся к разговору. — За кулисами вертелся.

— Он всегда там вертится, — сказал трубач.

— Можно я возьму… ненадолго… — Ганичев приподнял трубу, умоляюще поглядев на Диму, потом на руководителя. — Очень нужно.

Руководитель кивнул Диме. Тот не очень охотно пожал плечами.

— Пожалуйста…

— Спасибо! — Ганичев вылетел из комнаты.

Маленький невзрачный Сичкин стоял за кулисами сцены и слушал музыку. Сбоку ему была видна ярко освещенная сцена, а на ней — джазовый ансамбль Валерия Зуйкова. В руках у Сичкина был футляр с электрогитарой, на лице написано полное блаженство. Он раскачивался в такт музыке, притопывал носком ботинка, прикрывал глаза, что-то мычал…

Ганичев тронул его сзади. Сичкин не реагировал. Ганичев потряс его за плечи. Сичкин вышел из экстаза, испуганно обернулся, стрельнул глазами в сторону.

— Отойдем, — сказал Ганичев.

Они отошли за сцену. Сичкин уже заметил трубу в руках Ганичева и опасливо на нее косился.

— Как Валера играет? А? Какой молодец!.. А я тут случайно, и вот такой сюрприз… — тарахтел Сичкин на ходу.

— Инструментами спекулируете? — стараясь быть грозным, спросил Ганичев.

— Да что… да ну… кто вам сказал? — засуетился Сичкин.

— Где вы взяли эту трубу?

— Клянусь богом, все честно. Купил по случаю, за триста. Я же инструмент вижу — стоящий. Вдова продала…

— Вдова… — точно эхо, ошеломленно повторил Ганичев.

— Деньги ей понадобились, вот и продала. Месяц будет.

— Умер, значит… — Ганичев опустил трубу.

— Умер, умер. — охотно подтвердил Сичкин. — Я вдову неделю обхаживал.

— Да вы знаете хоть, чей это инструмент? — с горечью спросил Ганичев.

— Почему не знать? — обиделся Сичкин. — Бориса Решмина инструмент. Вот и монограмма. Слыхали.

— Что вы слыхали… — махнул рукою Ганичев и пошел прочь.

Сичкин смотрел ему вслед.

Трещал в темноте старенький кинопроектор, в узком луче света плясали пылинки.

На экране были документальные кинокадры, запечатлевшие негритянские похороны. Старая черно-белая пленка, дребезжащие звуки диксиленда.

Негритянский хор пел спиричуэлс.

Пленка кончилась, мелькнули полосы на экране. В зале зажегся свет. Ведущий, небольшого роста кругленький человек с лучезарной улыбкой, обратился к небольшой аудитории, состоящей из молодежи:

— Джаз берет свое начало в народной негритянской музыке. В начале нашего века он стремительно распространился по свету, породив массу течений и стилей. Современный джаз — это могучая ветвь музыки, музыки не менее серьезной и проблемой, чем симфоническая… Я хочу познакомить вас с одним из представителей современного джаза, эстонским композитором и пианистом Тыну Найсо.

Раздались аплодисменты. На маленькую сцену вышел огромный бородатый человек с большими руками и детскими голубыми глазами. Сцена была тесна для него. Он неуклюже поклонился и сел за рояль.

Погасили свет. Прожектор высвечивал фигуру музыканта. Несколько секунд он неподвижно сидел над клавиатурой, а потом, опустив на нее свои большие руки, извлек первый, осторожный и мягкий звук…

Музыка продолжалась, разрастаясь, обретая трагическое звучание. Ей соответствовало лицо человека лет пятидесяти — неподвижное, словно окаменевшее, с остановившимся взглядом. Это был тромбонист Алексей Дмитриевич Сокольников — бывший руководитель диксиленда, в котором играл когда-то Борис Решмин.

Сокольников тяжело опирался подбородком на трубу Решмина, обхватив ее обеими руками.

Они были в комнате вдвоем с Ганичевым. Ганичев сидел за столом, на котором стояли бутылка водки, наполовину опорожненная, лежала буханка хлеба. На столе было три рюмки — две пустые и третья полная, накрытая ломтиком черного хлеба.

Ганичев говорил, не глядя на Сокольникова и даже будто бы не к нему обращаясь.

–…Я как глянул — вмятинка. Петергоф, пятьдесят восьмой год. Сразу вспомнил. Вас тогда на танцах побить хотели. Помните, Алексей Дмитрич?..

Сокольников был неподвижен.

— Думаю — ну не мог он сам трубу продать! Либо украли, либо… Звук у нее уникальный, я ведь по звуку узнал, хотя не слышал пятнадцать лет…

— Двадцать, — сказал Сокольников.

— Нет, после того как вы разошлись, я Борю еще слушал. Он играл. Как играл! Музыкант божьей милостью.

— Мало божьей милости.

Сокольников отложил трубу, поднялся, подошел к стене, на которой висела пожелтевшая афиша «Диксиленд п/у Алексея Сокольникова» с датой концерта «15 апреля 1961 г.». И фотография — шесть молодых музыкантов в белых рубашках с закатанными рукавами и при бабочках и певица в юбке колокольчиком.

Сокольников смотрел на фотографию.

— Какая была команда! — вздохнул Ганичев. — Решмин, Баня, Витек Кротов… Клуб завода «Вулкан». У Бани контрабас сперли, помните? Я же за него отвечал. Ревел, как девчонка…

— Теперь писатель. Драматург, — сказал Сокольников, посмотрев на фотографию.

— А Боря свою трубу мне даже поносить не давал…

— Первый ушел, — Сокольников вернулся к столу, налил в рюмки.

— В Мраморном Носов, Гольштейн, Додик совсем еще пацан. Все танцуют, а мы у сцены столпимся, наглядеться не можем… «Глори, глори, аллилуйя…» — тихо запел Ганичев, прикрыв глаза.

— Вот так и… — Сокольников не закончил фразу, взялся за рюмку, но вдруг отставил ее, пораженный какой-то мыслью.

— Где теперь все… — покачал головой Ганичев.

— Юра, ты мне их найди. Где хочешь. Я их видеть хочу, — резко сказал Сокольников.

Джазовый теплоход вышел в море. Вставало солнце. На верхней палубе, подхватив мелодию Ганичева, играли «Глори, глори…». Струны контрабаса перебирал высокий сутуловатый человек лет пятидесяти. Аккомпанировал он серьезно и несколько чопорно. Когда началось его соло, он склонился к грифу, закрыл глаза и принялся с каким-то мучительным сладострастием дергать толстые струны.

Гудел, будто жалуясь на что-то, контрабас.

Драматург Олег Олегович Банькович, он же контрабасист с теплохода, готовился у себя дома к священнодействию. Он настроил видеомагнитофон, включил телевизор, всунул видеокассету… По тому, как он это делал, было видно, что это составляет одно из главных его жизненных наслаждений. Он предвкушал удовольствие.

Из телевизора полилась музыка. На экране появился оркестр Гленна Миллера из «Серенады Солнечной долины».

Банькович, суетясь, подбежал к платяному шкафу в углу своей хорошо обставленной комнаты и извлек из него видавший виды контрабас.

Он встал перед телевизором, повертел колки и с очередного такта включился в музыку.

Гудели струны контрабаса, а на экране худощавый элегантный Гленн Миллер в золоченых очках дирижировал своим знаменитым биг-бэндом и одиноким контрабасистом.

Банькович не расслышал, как позвонили в дверь.

— Алик, это к тебе, — заглянула в комнату мать.

— Я же просил! Кто это?! — плачущим голосом воскликнул Банькович, прекращая играть.

— Говорит, из «Скорой помощи».

Банькович насторожился, спрятал контрабас в шкаф, выключил магнитофон и сел за письменный стол с недовольным лицом.

На пороге уже стоял Ганичев.

— Здравствуйте, — сказал он, застенчиво улыбаясь.

— Здравствуйте. Простите, вероятно, ошибка. Мы вас не вызывали, — сказал Банькович.

— Баня, вы меня помните? — тихо спросил Ганичев.

Банькович вздрогнул. Его не называли так уже двадцать лет. Он внимательно посмотрел на вошедшего.

— Не-ет, — сказал он неуверенно.

— Я вам контрабас таскал. Помните клуб «Вулкан»? Я тогда мальчишкой был.

Банькович не узнавал. Он взял курительную трубку и стал ее набивать, чтобы выиграть время.

— Садитесь, курите…

— Спасибо, не курю, — Ганичев сел в кресло.

— Так чем… э-э… так сказать, обязан? — осторожно спросил Банькович.

— У меня ведь все записи сохранились, — будто не слыша Баню и настраиваясь на долгую беседу, сказал Ганичев. — Ребята, конечно, были — первый класс. Герасим, Мендель, Люси… — он мечтательно улыбнулся. — Помните, как она… «О вен зе сейнз, гоу мачин и-ин…» — запел Ганичев.

Банькович чувствовал себя не в своей тарелке. Что нужно этому человеку? Может быть, сумасшедший?

— Не знаете, где они сейчас? — спросил Ганичев как бы между прочим.

— Нет… Простите, как вас по имени-отчеству?

— Зовите меня Юрик. Раньше вы звали меня Юрик.

— М-м… Юрик… Простите, мне нужно работать…

— Читал вашу книжку. — сообщил Ганичев, явно не собираясь уходить.

— Это приятно, — Банькович нервно забарабанил пальцами по столу.

— Баня, джаз-клуб приглашает вас на ночной джем, — внезапно сказал Ганичев.

Он вынул билет и издали показал его Бане.

Банькович словно окаменел. Он попыхтел трубкой и только потом ответил:

— Спасибо. Я не могу.

— Конечно, писатель — человек занятой… Где уж там, чтобы поиграть со старыми друзьями, — с укором произнес Ганичев.

Банькович рассердился.

— Послушайте, по какому праву? Я расстался с джазом двадцать лет назад. Навсегда! Бесповоротно! И контрабас давно продал.

— Вот это напрасно, — мягко заметил Ганичев. — На чужом играть хуже.

— А я и не собираюсь ничего играть! Слышите! Не пойду! Я никого не видел двадцать лет. Что я им скажу?

— Говорить не надо. Вы сыграете.

— Сыграете… — проворчал Банькович, но уже добродушно. — Вы знаете, как мы разошлись? Атомный взрыв! Тайфун! Пять лет были не разлей вода, а расплевались в один день. У Лешки Сокольникова характер! Время какое — помните? Хотя вы еще в телячьем возрасте были. Извините… Шестьдесят четвертый год. Битлы, длинноволосые с гитарами. Джазу крышка…

Ганичев устало кивал, потирая лицо ладонью.

— Я это все знаю. Вы просто испугались.

— А вы бы не испугались?! Что играть? Для кого? Тут либо — либо… Надо дело иметь в руках! О семье думать, о детях…

— А у вас семья, Баня? — спросил Ганичев.

— У меня лично нет. Это дела не меняет. Нас уже не склеить. Да и какой смысл?

— Смысл! Смысл! — вскипел Ганичев. — Да люди до сих пор вспоминают, как вы играли! Фаны, вроде меня, пленки переписывают. Вы же нам, Олег Олегович, в душу плюнули. Не имели вы права этого делать!

— Нам лучше знать, — заметил Банькович.

— Алексей Дмитрич джаза не бросил. Перебивался кое-как, бывало, последнее продавал, — укоризненно сказал Ганичев.

— Молодой человек, не надо читать мне морали, — снова рассердился Банькович. — Леша — это Леша, а я — это я. Мы из разного теста. Если хотите, я уже тогда писал стихи и мечтал о литературе. Настоящих музыкантов среди нас двое было: Сокольников и Решмин… И Люси… — Банькович тяжело вздохнул.

Ганичев поспешно поднялся с кресла, испугавшись, что зайдет разговор о Решмине.

— Я вас понял, Олег Олегович, — сухо сказал он.

— А ее вы пригласили? — спросил Баня.

— Кого?

— Люду Левченко. Люси…

— Конечно, — соврал Ганичев.

— И что… она?

— Люси визжала от восторга, — небрежно бросил Ганичев, направляясь к двери. В кресле остался лежать билет на джем-сейшн, будто бы забытый нечаянно…

А во Дворце культуры полным ходом продолжался джазовый фестиваль. Со сцены доносились звуки музыки, где-то репетировали, кого-то интервьюировал репортер. В артистических отдыхали отыгравшие музыканты, выжатые как лимоны — вытянув ноги и утирая пот.

Ганичев кого-то здесь искал. Подошел к одному, что-то спросил, нырнул в артистическую.

В кресле полулежал саксофонист — старая гвардия джаза.

— Толя, привет, — Ганичев пожал его вялую руку. — Колоссально играли!

Музыкант уныло покачал головой.

— А я лажанул…

— Где? Да брось ты! Сыграли железно! — успокоил его Ганичев.

— Лажанул, Юрик. Нет звука. Играю только по праздникам.

— Толя, ты Витьку Кротова помнишь? — спросил Ганичев.

— Крота? Из первого Лехиного состава?

— Ну да, банджист.

— Видел лет пять назад.

— Где?

— А-а… Лучше бы не видел, — махнул рукой Толя.

— Что? — насторожился Ганичев.

В ответ саксофонист провел ребром ладони по шее.

— Не играет? — спросил Ганичев.

— У него же руки трясутся.

— А где его найти, не знаешь?

— Не… Спроси у Ершова.

Ганичев кивнул и быстро удалился.

Музыканты Ленинградского диксиленда в концертных красных смокингах ожидали выхода. На сцене доигрывало трио Лыткина.

Ганичев подошел к банджисту Ершову, о чем-то спросил. Из-за музыки не было слышно, что ответил Ершов. Послышались аплодисменты. Трио раскланялось и покинуло сцену. Проходя мимо, музыканты дружески напутствовали коллег перед выходом.

Стихли аплодисменты — это диксиленд появился на сцене. Началась музыка.

Ершов сначала подыгрывал, но вот пришла его очередь, и он начал солировать.

Джазовый теплоход плыл по какой-то речушке среди полей, березовых рощ, деревень в несколько домиков, среди пасущихся на лугах коров, цветущей земли.

Музыканты на палубе, раздевшись кто до трусов, кто просто скинув пиджак, играли нечто джазово-пасторальное. На банджо играл человек с худым лицом и впалыми щеками, зачесанный на пробор.

Под дребезжащие звуки банджо во двор продовольственного магазина зарулил «рафик». Ганичев выпрыгнул из машины.

— Вася, две минуты! — крикнул он шоферу и побежал ко входу.

В зарешеченном окне подсобки мелькнуло мужское небритое лицо. Увидев белый халат врача, человек скорчил испуганную гримасу и исчез.

Ганичев вошел. Навстречу шла женщина в халате продавца.

— Обед у нас.

— Кротова можно видеть? — спросил Ганичев.

— Там, — указала она на дверь.

Ганичев распахнул ее и вошел.

На цементном полу в пустой подсобке стояли три ящика. На двух сидели мужчины — тот, что выглянул в окно, и Виктор Кротов — в ватнике, с гладкими впалыми щеками, зализанный на пробор. На третьем ящике лежал плавленный сырок и стояли два пустых стакана.

— Виктор Иванович? Кротов? — спросил Ганичев, с трудом узнавая бывшего банджиста.

Небритый встал, подобострастно улыбаясь. Кротов продолжал сидеть.

— Согласия моего не было, — сказал Кротов мрачно. — Принудительно — только через суд.

— Витек, ты погоди, Витек, — залебезил небритый. — Может, амбулаторно.

— Люська его вызывала — пускай сама и лечится! — Кротов демонстративно отвернулся.

Несколько секунд Ганичев с жалостью смотрел на Кротова.

— Витек, ты много принял сегодня? — спросил он почти ласково.

— Вы мне не тыкайте! — закричал Кротов.

— Ничего с утра не пили, ни капелюшки. Как на духу… — оправдывался небритый.

Внезапно дверь подсобки распахнулась, и на пороге возникла пышная женщина в белоснежном халате и крахмальной наколке. Ганичев изумленно отшатнулся: он узнал в этой дородной немолодой продавщице Люду Левченко, Люси — бывшую вокалистку.

— Твоя работа?! — заорал Кротов, вскакивая.

— Люся… Вы… — пробормотал Ганичев.

— Что случилось? Да постой ты! — отбивалась она от мужа.

— В психушку меня решила! — кричал он.

— Тихо, Витя! Товарищ, вы к кому? — обратилась она к Ганичеву.

— К вам. Обоим, — Ганичев сел на ящик и тяжело вздохнул, не в силах ничего больше сказать.

Они тоже молчали.

— Вы из санэпидстанции? — попыталась угадать Людмила.

— Я из вашей молодости… — он криво улыбнулся, но тут же понял, что пошутил неудачно. — Юрик я, Ганичев. Я от Леши Сокольникова.

Он вытащил из нагрудного кармана пригласительный билет, протянул им. Людмила осторожно взяла, стала читать.

В служебку заглянула молодая продавщица.

— Кротов! Долго мне кричать? Иди селедку принеси в отдел!

Кротов очумело взглянул на нее, только рукою махнул. Вместо него услужливо побежал небритый.

— Он что… пригласил нас? — дрогнувшим голосом спросила Людмила.

— Да. Он хочет сыграть с вами, — без энтузиазма пояснил Ганичев.

— Куда уж нам! — горько махнула она рукой.

— Я… Да я… — повернулся к ней Кротов.

— Молчи. Банджо давно пропил.

— Продал я его. Хорошему человеку, — хмуро сказал Кротов.

— Значит, не сможете… — Ганичев уже смирился с тем, что они не пойдут, да и нечего им там делать.

— Да, не сможем, — с едва уловимой обидой произнесла она. — Скажете Леше: не нашли нас.

— Простите, что побеспокоили, — Ганичев, не глядя, кивнул им и вышел.

— Кто не сможет?! Это я не смогу? — грозно сказал Кротов и вырвал билет у жены. — Еще как сыграю, не боись!

— Дурачок… — с жалостью сказала она.

— Я, может, пью оттого… — он не договорил, отвернулся.

Задремавший на станции «Скорой помощи» Ганичев встрепенулся от резкого звонка. Вызов! Бригада устремилась к машине. «Рафик» отъехал.

Одновременно с отъездом «Скорой» началась джазовая пьеса в исполнении ансамбля музыкантов. Далее, сменяя друг друга, проходят сцены работы бригады Ганичева по спасению больного — и импровизации музыкантов. Четкость, с какой вступает в дело каждый член бригады: водитель, врач, санитары, — напоминает сольную игру музыкантов. Каждый эпизод работы «Скорой» находит себе эквивалент в музыке.

Лица врачей и лица музыкантов. Труд одинакового напряжения и равной душевной отдачи.

Уставший до предела Ганичев вышел из дверей кардиологической больницы, куда только что был доставлен больной. Он утер лицо белой шапочкой.

— Успели… — сказал водителю.

И расплылся в улыбке.

Устало улыбались и музыканты, закончив пьесу под гром аплодисментов.

Ганичев метался перед студией телевидения, взглядывал на часы. Наконец не выдержал, сунулся внутрь к вахтерше.

— Вы меня не пропустите?

— Пропуск!

— Был бы пропуск, я бы не спрашивал.

— Не имею права. Отойдите, гражданин!

Ганичев опять вышел на улицу. Мимо шли знакомые музыканты. Ганичев остановил одного.

— Простите, вы Сокольникова не вызовете?

— Вряд ли он сможет. Сейчас запись.

К телецентру подошел автобус. Из него вышла большая группа финских музыкантов. Ганичев подскочил к молодому парню, который тащил ударную установку. Взялся за барабан.

— Плиз? Ай хелп.

Тот пожал плечами, отдавая барабан. Прикрываясь им, Ганичев прошел мимо вахтерши. На лице его сияла улыбка: он был доволен своею выдумкой, а также тем, что снова, как в юности, носит инструменты за музыкантами.

В павильоне все было готово к записи. На освещенной площадке за столиком сидели ведущий передачи — тот же толстячок, что показывал старую хронику, — и Сокольников.

— Алексей Дмитрич! — помахал ему рукою Ганичев, пронося барабан на другую площадку.

Сокольников кивнул, продолжая о чем-то тихо разговаривать с ведущим. Рядом готовились к записи музыканты его состава: все в одинаковых концертных костюмах, таких же, как у Сокольникова.

Ганичев поставил барабан перед телекамерой и пожал руку финскому музыканту.

За столиком между Сокольниковым и ведущим шел разговор.

— Я не понимаю, почему ты не хочешь сказать о своем первом составе! — кипятился ведущий.

— Не хочу, и все, — сказал Сокольников.

— Я понимаю, ты на них обижен, но это был первоклассный состав. Давай я скажу.

— Не надо. Не в обиде дело.

— А в чем? Для истории советского джаза эти имена кое-что значат, поверь мне. Кротов, Банькович, Решмин…

— Боря умер, — сказал Сокольников.

— Что?

— Решмин умер. А мы и не знали… А другие? Где они? Мы их потеряли, понимаешь? Нечего делать вид…

— Тогда конечно, — неуверенно сказал ведущий. — Ай-яй-яй! Боря умер…

Зажглось табло «ТИШИНА В СТУДИИ. ИДЕТ ЗАПИСЬ!» Голос режиссера сказал по трансляции.

— Внимание, начинаем! Пожалуйста, Владимир Борисович.

Сокольников вышел за пределы освещенного круга. Ведущий приготовился говорить.

Ганичев сделал знак финскому барабанщику: тихо! Однако тот обворожительно улыбнулся и, как бы приветствуя Ганичева, вдруг произвел невероятный шум, пустив в ход большой и малый барабаны и тарелки. Опустив палочки, он победоносно взглянул на испуганного Ганичева.

По трансляции раздался рассерженный голос режиссера:

— Я сказал: тишина! Начинаем сначала!

Ганичев знаками показал финну, чтобы он спрятал палочки. Тот наконец повиновался.

В отдалении, на ярко освещенной площадке, начал что-то говорить ведущий. Его снимала одна камера.

К Ганичеву на цыпочках подошел Сокольников. Они обменялись рукопожатием.

— Ну как? — шепотом спросил Сокольников.

— Баню нашел и Крота с Люси. Она его жена, представляете? — тихо доложил Ганичев.

— Баньковича?

— В том-то и дело! Кротова! — Ганичев испуганно зажал себе рот, опасаясь нарушить тишину. — Я тоже думал, что она за Баню выйдет…

— Ай да Крот! — покрутил головой Сокольников. — Как он?

Ганичев уклончиво пожал плечами — он не хотел расстраивать Алексея Дмитриевича.

— Рады были? — спросил Сокольников, уверенный, что иначе не могло быть.

— В общем, да… — Ганичев спрятал глаза.

— Я тебя чего позвал, — торопливо зашептал Сокольников, увидев, что ведущий заканчивает и его музыканты собираются перед камерой. — Мой флейтист — видишь, вон тот, белобрысый, — знает, как найти Менделя. Поедешь с ним после записи.

Сокольников поспешил к своему составу, двигая на ходу кулису тромбона.

Ведущий заканчивал:

–…Мы послушаем в исполнении этого коллектива пьесу «Вниз по реке». Она входит в репертуар ансамбля Алексея Сокольникова уже четверть века, со времен первого состава, о котором теперь помнят лишь старые любители джаза…

Ансамбль Сокольникова заиграл. Ганичев смотрел на молодого флейтиста.

После записи Ганичев с флейтистом, которого звали Севой, усаживались на мотоцикл. Сева протянул Ганичеву шлем, тот надел довольно неумело. Сева завел машину.

— Не боитесь?

— Еще не знаю, — Ганичев сел на заднее сиденье и обхватил Севу руками.

Сева нажал газ. Мотоцикл взревел и сорвался с места. Футляр с флейтой был приторочен к седлу, как колчан.

— Куда мы едем? — на ходу прокричал Ганичев.

— Клуб завода «Вулкан»! Знаете?

— Еще как! — обрадовался Ганичев.

Джазовый теплоход шел в порту, пробираясь между громадами советских и иностранных судов. Проплывали названия, мелькали вымпелы и флаги, матросы гуляли по палубам.

На теплоходе продолжали играть. Кудрявый седой человек с маслянистыми черными глазами играл на рояле, чутко прислушиваясь к каждому звуку.

В клубе завода «Вулкан» было пустынно. Ганичев с Севой поднялись по лестнице, пошли по коридору. Откуда-то доносился странный неясный гул, точно извергался вулкан. Гул нарастал. Стало ясно, что источник его находился за дверью в конце коридора.

Они дошли, и Сева распахнул дверь. Им в лицо ударил плотный, почти осязаемый комок звуков. Ганичев даже остановился от неожиданности.

В глубине небольшого зала, на низкой сцене, репетировал состав рок-группы: две гитары, ударник…

…а за электроорганом сидел кудрявый седой человек с маслянистыми черными глазами. Это и был пианист первого состава Сокольникова Илья Менделев. По возрасту он сильно отличался от своих партнеров — тем было не более тридцати. Тем не менее Менделев с увлечением и азартом пел вместе с ними какую-то песню. Слов было почти не разобрать из-за невероятно громкого звука.

Сева с Ганичевым уселись в последнем ряду.

— Менделев, видите? — прокричал Сева на ухо Ганичеву.

Тот кивнул. Он узнал Менделева сразу.

— Вы тоже с ними играете? — крикнул Ганичев Севе.

— Бывает!

— А Алексей Дмитрич?

— Он не знает. Он эту музыку не уважает!

— А вам самому что больше нравится?

Сева подумал.

— Понимаете, там — дело. А здесь — для души…

Песня закончилась мощным электроаккордом.

— Сева! Давай сюда! Нужно попробовать, — позвал гитарист.

Сева взошел на сцену и принялся репетировать дуэт с гитаристом.

Менделев, потянувшись, вышел из-за электрооргана. Он был в свободном свитере, волосы падали на плечи.

Ганичев не спеша пошел по проходу к сцене. Менделев, почувствовав на себе его взгляд, остановился.

Сева с гитаристом играли, обрывали игру, начинали сначала. В аккомпанемент включилась бас-гитара.

— Илья Захарыч, я к вам, — сказал Ганичев, подойдя.

Менделев посмотрел на него со сцены и вдруг расцвел в улыбке.

— Юрик! Ты что здесь делаешь?

Он спрыгнул вниз и горячо обнял Ганичева. Тот был тронут.

— Думал, что вы меня не узнаете…

— Да ты такой же! Не ожидал тебя здесь встретить!

— Это я не ожидал вас здесь встретить, — с едва уловимым укором проговорил Ганичев.

Менделев сделал вид, что не понял намека. Он взял Ганичева под руку и увлек в глубь зала.

— Почему же? Это наша молодость, помнишь? «Вулкан»! Сколько мы здесь пота пролили, слез… Лучшие годы, Юрик!

— Значит, вспоминаете молодость? — съехидничал Ганичев.

Менделев огорченно посмотрел на него.

— Зачем язвишь? Нравится мне это.

— Да как вам может это нравиться?! — вскипел Ганичев. — Это же мусор!

Менделев потемнел.

— Вот что, Юрик. Говори, зачем пришел.

— Алексей Дмитрич вас приглашает на джем, — он протянул билет.

Менделев присвистнул.

— Вспомнил-таки старого Менделя! А он таки не думает, что Менделю уже не хочется трясти стариной? Юрик, я отдал джазу молодость, ты знаешь, но старость я ему не отдам. Меня греет это…

Он кивнул в сторону сцены, где пели молодые.

— Простите, Илья Захарыч, но это примитив. Разве это можно сравнить с Армстронгом? Бейси? Дюком?

— Зачем сравнивать? Ты «Битлз» слышал? — спросил Менделев.

— Ну слышал…

— Считай, как хочешь. Может, это и примитив, — завелся Менделев. — Только этот примитив в тысячу раз живее той дохлятины, которую уже двадцать лет играет Леха!

— Так ему и передать?! — крикнул Ганичев.

— Так и передай!

— И Дюк — дохлятина?

— Нет, Дюк — не дохлятина. Дюк — классика. Но он уже свое сделал, сделал! Нужно дальше идти! А вы будете еще сто лет повторять Дюка!

— Это лучше, чем играть всякую муру!

— Муру?! Что ты понимаешь? Ты музыкант?!

Ребята на сцене давно остановились и кто с улыбкой, кто с тревогою всматривались в зал, где два немолодых человека, казалось, готовы были подраться.

— Илья, чего у вас там? — спросил гитарист.

Вместо ответа Менделев бросился к сцене, вспрыгнул на нее, обернулся к Ганичеву:

— У тебя есть две минуты? Слушай!.. Ребятки, сделаем для этого пенька «Йестердей».

Он сел на клавишные, ребята взяли аккорд и запели известную песню «Битлз» — грустную и мелодичную. Ганичев уселся, стал слушать. Музыка умиротворила его.

Он смотрел на сцену и видел на ней других музыкантов, которые репетировали здесь четверть века назад, горячились, спорили о музыке. Сквозь песню «Битлз», казалось, доносились обрывки тех споров.

— Нельзя вечно играть Цфасмана! Нужно идти вперед, — говорил трубач.

— Авангард публика не поймет…

— При чем здесь авангард? Мы заторчали на диксиленде. Давайте попробуем «боп»…

— Боп-боп-боп-боп-боп… — разнеслось, точно эхо.

— Рок-рок-рок…

Песня кончилась.

— Ну что, разве это не музыка? — спросил Менделев.

— Старую собаку не научишь новым фокусам, — грустно улыбнулся Ганичев.

На танцевальной площадке грохотала музыка, переливались цветные огни, было полутемно. Молодые люди плясали.

Ганичев пробирался от дверей к эстраде, где играл небольшой состав. Среди музыкантов выделялся тучный немолодой саксофонист. Он стоял в центре и дул в саксофон. С него лил пот.

К микрофону вышла певица.

— Белый танец, — объявила она и запела медленную мелодию.

Не успел Ганичев опомниться, как к нему подошла маленькая девушка в брюках и, сделав книксен, пригласила танцевать. Ганичев страшно смутился, сделал даже попытку убежать, но взял себя в руки и принял приглашение.

Неуверенно ступая и глядя куда-то в сторону, он начал танец. Видно было, что он не танцевал уже тысячу лет.

— Я вас здесь раньше не видела. — сказала девушка, положив голову ему на плечо.

— Да… я обычно… в других местах, — в панике бормотал Ганичев.

— В «Пятилетке»? — спросила она деловито. — Там грубо.

— Нет, я в клубе завода «Вулкан».

Девушка подняла голову и удивленно посмотрела на него.

— Там одни хипари.

— Я тоже хипарь. Внутри, — улыбнулся Ганичев.

Он осмелел. Его движения приобрели целенаправленность: он увлекал партнершу к эстраде.

Танец кончился. Ганичев с сожалением посмотрел на девушку. Ансамбль вдруг заиграл старый рок-н-ролл, прекрасно известный Ганичеву по пятидесятым годам. Певица запела на английском.

— Вы рок-н-ролл умеете? — с сомнением спросила девушка.

— Да я танцевал это, когда вас на свете не было! — притворно возмутился Ганичев.

Он ухватил девушку за руку и вдруг начал выделывать ногами бог знает что. Партнерша со смехом включилась. Публика образовала круг перед эстрадой. Все перестали танцевать, только смотрели на Ганичева и подхлопывали в такт. Музыканты тоже старались, увидев настоящий рок-н-ролл. Ганичев кутил партнершу, вертелся сам, пиджак у него расстегнулся, волосы растрепались. С последним аккордом Ганичев подхватил девушку на руки да так и замер с нею.

Раздался гром аплодисментов. Девушка чмокнула Ганичева в щеку. Тяжело дыша, он опустил ее на пол.

— Надо же! — сказала она с уважением.

— Приз за лучшее исполнение рок-н-ролла вручается… — певица вынула откуда-то коробку мармелада и поманила Ганичева к себе.

— Как ваша фамилия?

Ганичев тихо назвал себя.

–…Юрию Ганичеву с партнершей! — закончила певица.

Ганичев принял коробку и галантно вручил ее девушке.

Саксофонист сошел с эстрады, подошел к Ганичеву.

— Здравствуй, Юрик! Думаю, кто это так лихо пляшет. Совсем по-нашему… Молоток!

— Здравствуйте. — сказал Ганичев, пожимая ему руку.

Девушка уже ела мармелад, поглядывая на Ганичева с любовью.

Саксофонист Герасимов и Ганичев, пользуясь перерывом, сидели в буфете и пили пиво. Девушка сидела тут же со своею коробкою мармелада и пила пепси-колу, прислушиваясь к разговору мужчин.

— Поболтался в Тульской филармонии, потом в Сибири, — рассказывал Герасимов, — работы нет, джаз не покупают… А раз нет работы, то и звука нет. Нет игры. Я уже лет пять не музыкант, а лабух.

— Ешьте мармелад, — предложила девушка.

Герасимов посмотрел на нее с удивлением, но мармелад взял.

— Да, честно сказать, из нашей компании только Леха и Боря джаз понимали. А мы так — попали в струю… Я Бориса несколько лет назад встречал. Посидели с ним у него на кухне, потом он мне сыграл. Идеи у него колоссальные, никому не снилось. А слушать кто будет?

— Адрес его знаешь? — спросил Ганичев.

— Записан… — Герасимов достал записную книжку, раскрыл и положил перед Ганичевым.

Ганичев списал адрес.

— А Леху мы просто предали, — сказал Герасимов, пряча книжку. — Сейчас даже на глаза ему стыдно показаться… Да не хочу я мармелада! — вдруг вскричал он, заметив, что девушка снова подсовывает ему коробку.

Девушка испугалась.

— Дядя шутит, — мрачно прокомментировал Ганичев. — Эх вы! — вздохнул он. — Мы же вашими руками, вашими губами играли! Вы для нас были… ну как не знаю кто. Свет в окошке. Своя команда. Мы за вас были готовы в огонь и в воду… Если бы я играть умел! Может, я двадцать лет ждал, что вы вернетесь… — закончил он, опустив голову.

Герасимов тяжело сопел. Девушка растерянно переводила взгляд с одного на другого.

Подошел музыкант из ансамбля.

— Геннадий Петрович, время! — он постучал по часам.

Герасимов тяжело поднялся.

— Извини, — сказал он, пожимая Ганичеву плечо.

— Ну я пойду… — с сочувствием проговорила девушка.

Она не знала — брать ей мармелад или нет. Потом решилась, взяла.

Ганичев сидел, обхватив голову руками. Из зала донеслась музыка. Это было вечно: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…»

Джазовый теплоход был уже где-то среди сплошных льдов, едва пробирался между ними — заиндевелый, покрытый льдом, — и на палубе его не было ни души.

В полной тишине было слышно, как трутся о борт льдины.

Один среди бескрайних просторов.

Сокольников был в ярости.

— Ты меня жалел, да? А я не нуждаюсь! Я правду люблю. Мендель рок лабает — вот правда! Почему я должен об этом от других узнавать?

— Извините, Алексей Дмитрич, — виновато оправдывался Ганичев.

Разговор происходил в фойе Дворца культуры, где происходил очередной концерт фестиваля.

— Извините… — проворчал Сокольников. — А что остальные?

— Ну Баня, вы знаете, книжки пишет. Кротов… грузчиком в гастрономе…

— Что? Вот это? — Сокольников щелкнул себя по кадыку.

Ганичев уныло кивнул.

— Идиот!

— Гена Герасимов на танцах играет в Мурино…

— Та-ак… Господи боже мой! А как петушились! Говорил им — выживем только вместе… Не хочу я их видеть!

— Да они и сами не очень-то, — признался Ганичев.

— Что-о? — обиделся Сокольников.

— Стыдно им, Алексей Дмитрич.

— Правильно. И должно быть стыдно.

Прозвенел звонок.

— Пойдем послушаем. Интересные ребята, — сказал Сокольников. — Главное, молодые.

На сцену вышел ансамбль молодых джазистов. Ведущий объявил:

— Выступает ансамбль Константина Дюбенко.

Музыканты заиграли.

Сокольников и Ганичев слушали в ложе.

— Пианист консерваторию кончил, представляешь? — с некоторой завистью сказал Сокольников, оборачиваясь к Ганичеву. — Боря бы видел! Он все страдал, что нам образования не хватает.

Молодые играли легко, технично, азартно.

Дверь открыл юноша лет восемнадцати — высокий, стройный, с пробивающимися черными усиками.

— Это квартира Решминых? — спросил Ганичев.

— Да.

— Простите, я старый приятель Бориса Игоревича…

— Проходите, — без улыбки кивнул юноша.

Ганичев зашел в прихожую небольшой двухкомнатной квартиры. Протянул руку юноше.

— Ганичев.

— Борис.

— Сын?

Юноша кивнул все так же сдержанно.

— Мог бы я видеть его жену?

— Мама! — позвал Борис.

— Значит, вы тоже Борис… — задумчиво сказал Ганичев.

Он раскрыл портфель и достал оттуда букетик цветов.

Из кухни показалась женщина с нервным лицом. Она настороженно посмотрела на гостя.

— Здравствуйте. Я из джаз-клуба, — Ганичев протянул ей букетик.

Она не торопилась брать.

— У нас проходит джазовый фестиваль… — продолжал он, держа букетик в вытянутой руке.

— Спасибо, — холодно кивнула она, взяла цветы и тут же отдала их сыну.

Борис ушел с цветами в кухню…

— Мы хотели… — Ганичев замялся.

— Хотели пригласить? Я угадала? — язвительно проговорила она. — Нужно было думать раньше! Может быть, всего этого и не случилось бы! Вы забыли о нем!

Сын снова появился в прихожей.

— Мама… — успокаивающе обратился он к матери. — Проходите, пожалуйста, в комнату…

Ганичев зашел.

На самом видном месте висела большая фотография Бориса Решмина, играющего на трубе.

Ганичев скорбно покачал головой.

— Борис был прекрасным музыкантом…

— Хватились! — воскликнула она. — Где вы раньше были? Вы же его знали! При его гордости, впечатлительности, мнительности… Он не хотел навязываться, а вы не звали. Он никому не был нужен!

— Мама, он преподавал, — мягко заметил сын.

— Оставь! Он максималист, это не могло его удовлетворить. Вы погубили его! — бросила она Ганичеву.

— Я… я не знал всего… — Ганичев прижал руки к груди.

— Зачем вы пришли? — она впилась в него взглядом.

— Мне поручили пригласить…

— Его не вернуть!.. Столько лет, столько лет! — она зарыдала.

Ганичев помог сыну усадить ее на диван. Сын сделал знак Ганичеву, чтобы тот молчал. Он принес воды из кухни и дал матери. Она отпила глоток.

— Боря дорог нам, — пробормотал Ганичев.

— Понимаю. Его вы пригласить не можете, — сказала она, сделав особое ударение на слове «его».

Ганичев вынул билет, положил на стол.

— Собирается старый состав Сокольникова…

Молодой Решмин встрепенулся, бросил взгляд на мать, потом на билет.

— И без него. Кто бы мог подумать! Нет, я не верю! — она снова заплакала.

— Простите, — Ганичев мялся, не решаясь задать последний вопрос, но уйти так тоже не мог. — Я знаю, что вы продали его трубу. Зачем вы это сделали?

Сын сделал страдальческое лицо. Незаметно от матери он пытался показать Ганичеву, что говорить об этом не нужно.

— Ах, вам это известно? — холодно отреагировала она, вскинув голову. — Это лично мое дело!

— Да, конечно… И все же… — с сомнением сказал Ганичев.

— Я не могла на нее смотреть! Она мне мешала, мешала, мешала! Она — это он! Сначала я надеялась, что он вернется. Но теперь это прошло. Надежды нет.

— Вернется? — ошеломленно спросил Ганичев. — Он ведь… умер…

— Умер?! — вскрикнула она. — Боря умер?!

— Кто вам сказал? — испуганно спросил сын.

— Да вы… Труба… — Ганичев смешался. — Человек, которому вы продали трубу. Он сказал, что купил у вдовы, — наконец объяснил он.

— О господи! — она уронила руки. — Как вы меня напугали! Я его обманула. Мне не хотелось говорить, что Борис ушел.

— Значит… он жив? — Ганичев почти лишился чувств.

— Конечно, жив. Прекрасно жив, — сказала она со злостью. — Мы расстались в прошлом году. Я готова была бедствовать с непризнанным музыкантом, но с признанным дельцом…

— Мама, это не так! — воскликнул младший Решмин.

— Так, — спокойно кивнула она.

Ганичев раскланялся.

Он вышел на лестничную площадку. Сын Решмина шел за ним.

— Я вас провожу… Не слушайте ее, она сгоряча… — он торопился сказать. — У них все сложно. Отец три раза уходил, потом возвращался, а сейчас она трубу продала… Она сама простить себе не может! Он же для нее гениальный музыкант. Понимаете? Чем хуже, тем лучше, понимаете?..

— А ты играешь? — спросил Ганичев.

— Играю. Мать не знает. Хватит ей одного музыканта, — усмехнулся Борис. — Трубу она зря продала. Ничего, купим!

Они пожали друг другу руки.

Джазовый теплоход попал в шторм. Верхнюю палубу заливало водой, но музыканты играли — мокрые, веселые — играли с бешеным азартом, выплевывая из труб фонтаны воды.

Ганичев потерянно брел по городу, направляясь к кафе, где должен был состояться заключительный джем-сейшн джазового фестиваля. Он не знал, что ему делать.

У самых дверей «стекляшки» его окликнули:

— Юрик!

Он обернулся. Перед ним стоял писатель Банькович с футляром контрабаса. Банькович улыбался ему, как доброму знакомому.

— А-а… Это вы… — сказал Ганичев вяло.

— Я! Я! Я пришел! — воскликнул Баня, удивляясь самому себе. — Вы видите — я пришел!

— И напрасно, — сказал Ганичев.

— Что? — удивленно вскинул брови писатель.

— Нет, ничего…

И тут с противоположной стороны улицы раздался пронзительный крик:

— Баня!!!

Банькович оглянулся. К нему спешили Кротов и Люси. Они были при полном параде — причесанные, отутюженные. Они светились.

— Подержите контрабас, — Баня сунул инструмент Ганичеву, и через секунду они уже сжимали друг друга в объятиях — все трое.

Ганичев стоял, печально глядя на эту встречу, которую он подготовил, и не чувствуя никакой радости. Стоял, как двадцать лет назад, на посту у Баниного контрабаса.

Внезапно возник Герасимов с футляром саксофона. Снова объятия, поцелуи, смех…

— Мальчики, мальчики… — повторяла Люси, вытирая платочком слезы.

— Люси, ты совсем не изменилась, — пробормотал писатель, что было явной, но простительной ложью.

— Мужики, требуется банджо, — сказал Кротов. — Мое в ремонте.

— А что, тряхнем стариной! — воскликнул Баня.

— Есть ли, чем трясти… — с сомнением заметил Герасимов.

Менделев появился незаметно за спиною Бани — в кроссовках, в легкой молодежной курточке, с длинными седыми волосами. Вдруг раздался его печальный вопрос:

— Я сюда попал или я не сюда попал?

— Мендель! — Кротов стукнул его в грудь и бросился на шею.

— Ай да Илья! Посмотрите на него! — смеялась и плакала Люси.

— Юрик, вы Бориса нашли? — вдруг спросил Баня.

Все разом смолкли, посмотрели на Ганичева. Тот неуверенно переминался у контрабаса.

— Он в командировке, — сказал Ганичев, отводя глаза.

— Э-эх! — воскликнул Кротов.

— Без Бори не сыграть, — сказал Герасимов. — Обидно.

— Мендель, ты не можешь достать банджо? — спросил Кротов.

— Раз плюнуть, Витек. Только зачем?

— Играть буду.

— Вытяни вперед руки. Так. Закрой глаза, — скомандовал Менделев. Кротов выполнил команды. — Видите? Типичный тремор, — указал он трясущиеся пальцы Кротова.

— Сам ты тремор! — закричал Кротов.

— Попрошу без намеков, — сказал Менделев.

Они рассмеялись, пошли ко входу в кафе, на ходу доставая билеты. Ганичев нес за ним контрабас.

В фойе уже было полно народу, новые гости входили с улицы. Многие были с инструментами. Торговал буфет. По стенам висели газеты и информационные бюллетени джаз-клуба, возле них толпились, читали. То там, то здесь вспыхивали дружеские приветствия.

Музыканты первого состава Сокольникова вошли кучно, робея — как-никак они не показывались в этом мире уже давно. Посматривали по сторонам, волновались, наблюдая родное, но почти забытое. Их никто не узнавал.

Люси уселась за столик у буфета, куда подвел всех Ганичев. Он понял их состояние, старался помочь.

— Располагайтесь… Пожалуйста.

Рядом с Люси уселся Баня. Остальные продолжали стоять, оглядываясь по сторонам.

— Я сейчас, — сказал Ганичев.

Он отправился искать Сокольникова. Прошел через людное фойе, вошел в зал, где заканчивали накрывать столы. В глубине зала виднелась низкая эстрада с микрофонами и аппаратурой. Там готовились к джему музыканты, среди них — Сокольников.

Ганичев подошел к нему.

— Алексей Дмитрич!

— Ну? — строго обернулся к нему Сокольников.

— Все пришли. Как один, — доложил Ганичев.

— Пришли?!

У Сокольникова гора с плеч свалилась. Все эти дни он думал о том, придут или не придут на его зов бывшие музыканты, мучался этим — и вот пришли!

— Молодец, Юрик! — он обнял Ганичева в порыве чувств, но тут же взял себя в руки. — Ну, я их помариную! Пускай потомятся.

— Алексей Дмитрич… — развел руками Ганичев.

— Людей надо воспитывать. У вдовы был?

— Был.

— Придет?

— Не знаю… — замялся Ганичев.

Но тут Сокольникова отвлекли, он пошел настраивать аппаратуру, а Ганичев возвратился в фойе.

Рядом со стойкой буфета расчехляли инструменты трое: трубач, кларнетист, тромбонист. Начали пробовать звук, подстраиваясь друг к другу. Толпа расступилась полукругом, поняв, что они собираются играть.

— Банджо есть? — крикнул трубач в толпу.

— Есть! — сорвался с места Кротов.

— Сиди! — цыкнула на него Люси, но поздно. Кротов выскочил к музыкантам.

— Я сыграю!

— А инструмент?

— Мендель, я же просил тебя! — в отчаянии крикнул Кротов.

И тут же, откуда ни возьмись, появился сияющий Менделев с банджо на вытянутых руках.

— Помни про тремор, — шепнул он Кротову.

— Иди ты!

— «Олл оф ми» знаешь? — спросил трубач Кротова.

— Ну!

— Поехали.

Они заиграли. Кротов старался. Он побледнел, закусил губу.

Люси в волнении смотрела на мужа. Да и все «бывшие» волновались, как бы оценивая свои собственные возможности: смогут ли сыграть сегодня.

В толпе перешептывались любители.

— Кто это на банджо?

— Первый раз вижу.

— Мальчишки! — бросил кто-то. — Это же Витя Кротов.

— Да ты что! Кротов давно сгинул.

— Кротов это, факт. Послушай звук.

Началась импровизация тромбона. Трубач отнял инструмент от губ, шепнул Кротову:

— Лажаешь, старичок.

— Сейчас, сейчас… — у Кротова пот выступил на лбу. Он играл, мучительно вспоминая прошлое.

— Вот так лучше, — сказал трубач.

Ганичев, поначалу наблюдавший за Кротовым с тревогой, улыбнулся с облегчением. Понял: музыка в пальцах осталась.

Из зала вышел распорядитель.

— Стоп! Стоп! Что за самодеятельность? — накинулся он на музыкантов. — Наиграетесь. Целая ночь впереди. Прошу всех в зал! Занимайте места согласно билетам!

Публика повалила в зал.

Гостей встречал приветственным маршем диксиленд Сокольникова на эстраде.

Ганичев усадил «бывших». Им достались места за предпоследним от эстрады столиком.

Закончив марш, Сокольников со своими музыкантами занял место за ближайшим к эстраде столиком. Назад он демонстративно не смотрел.

— Юрик, вы сказали Леше, что мы пришли? — обеспокоенно спросил Баня.

Ганичев поежился. Ему не хотелось никого огорчать.

— Да… То есть нет. Он еще не знает.

— Хоть бы башку повернул! — сказал Кротов.

— Генерал… — заметил Герасимов.

— Леха! Сокольников! — крикнул Кротов, но его крик утонул в общем шуме.

— Не надо кричать. Он прекрасно все видел, — тонко улыбнулся Менделев.

Вокруг рассаживались, произносили первые тосты…

На эстраду взошел распорядитель.

— Начинаем наш традиционный джем-сейшн, посвященный закрытию фестиваля «Осенние ритмы». Первое слово Костюшкину… Он вчера саксофон новый купил… Миша, давай! Сам скажешь, с кем будешь играть.

— Миша, со мной! — крикнул кто-то.

На эстраду поднялся Костюшкин с саксофоном. Подошел к микрофону и, вглядываясь в зал, принялся выбирать себе партнеров.

Он называл их, и они выходили на эстраду с инструментами.

Джем начался!

Чувствовалось, что все друг друга хорошо и давно знают — со всеми слабостями и недостатками. После импровизаций хлопали, свистели, обменивались одобрительными возгласами. Кто-то сидел, погрузившись в свои думы. Давно не видевшиеся друзья разговаривали, отрешившись от всего. Жены и возлюбленные музыкантов были активны, чокались, смеялись, звали кого-то…

Ганичев незаметно куда-то исчез, оставив гостей одних.

А на эстраде была непрекращающаяся музыка. Одна тема сменяла другую, выходили новые музыканты, менялись составы, стили, направления.

«Бывшие» тоже узнавали старых коллег. За их столиком то и дело вспыхивало:

— Смотри, это же Мысовский!

— А это кто? Знакомое лицо.

— Канунников, ей-богу!

Однако постепенно, по мере нарастания экспрессии концерта, гости становились сумрачнее. Они явно чувствовали себя не в своей тарелке. Точнее всех выразил общее настроение Банькович:

— В чужом пиру похмелье.

— Точно! — сказал Кротов. — Сидим как дураки.

— Надо пойти и сказать Леше, что мы тут, — предложила Люси.

Идти никто не хотел — побаивались.

— Мендель, пойди! — сказал Кротов.

— Вы шутите, — печально улыбнулся Менделев. — Леша спросит: «Где ты играешь, Мендель?» И что скажет Мендель? Что он играет с подростками рок-н-ролл?

На эстраде появился ансамбль Голощекина.

— Додик, смотри! — воскликнул Кротов.

— Олежка, пойди ты. Ты самый солидный, — сказала Люси Бане.

— Почему мы вообще должны подходить первыми? Он нас пригласил! Он хозяин! Это бестактно, в конце концов! — возмутился тот.

Сокольников по-прежнему не поворачивал головы. Казалось, он затылком чувствовал, что происходит за его спиной в другом конце зала.

Дотоле немногословный Герасимов утер салфеткой губы.

— Спасибо, ребята. Рад был всех повидать. Мне далеко ехать.

— А сыграть?! — взвился Кротов.

— Витя, оставь фантазии. Ты же видишь. Он не хочет нас замечать.

Кротов затравленно оглянулся по сторонам.

— Где этот Юрик?!

Ганичева не было видно.

— Сядь! — заорал Кротов Герасимову так, что за соседними столиками удивленно обернулись на них.

Кротов вскочил со стула и решительно направился к эстраде. Остальные, затаив дыхание, наблюдали за ним.

Кротов подошел к Сокольникову, наклонился и что-то сказал. И вдруг они увидели, как поднялся Алексей Дмитрич, как обнял и расцеловал Кротова, как они, смеясь, принялись хлопать друг друга по спинам.

Голощекин приветственно помахал им со сцены.

— Уфф! — вздохнул Баня.

Люси промокнула глаза платком.

А Ганичев в это время находился в фойе, у стойки буфета, куда он сбежал, чтобы не присутствовать при этой драме. Сюда доносилась музыка из зала. Ганичев сидел перед рюмкой коньяка, глубоко задумавшись.

Он выпил коньяк, придвинул рюмку буфетчице.

— Повторите, пожалуйста.

— Юрик, да чего стряслось-то? На тебе лица нет, — сказала буфетчица.

Ансамбль Голощекина продолжал играть. Как всегда, элегантный, в синем костюме с золотыми пуговицами, Голощекин импровизировал на флюгельгорне. Он увидел, как в конце зала Сокольников обнимается со своими музыкантами, как Сокольников усаживается к ним за столик.

Голощекин взял скрипку и заиграл медленную блюзовую тему. Скрипка рыдала.

Под стать было настроение за гостевым столиком. После объятий, смеха, приветствий и первых расспросов здесь воцарился траур: Сокольников сказал о смерти Бориса. Они молчали, не чокаясь, выпили и теперь сидели, думая каждый о своем, пока рыдала скрипка.

Сокольников встал и направился к распорядителю вечера.

Тот в углу вел переговоры с официанткой, проверяя счет.

— Саша, я сегодня играю старым составом, — сказал Сокольников.

— Вот это дело! — обрадовался тот. — Сюрприз. А я смотрю — они или не они?

— Они, — кивнул Сокольников. — Все, кроме Бориса. Мы хотим сыграть в его память.

Распорядитель оторвался от денег, вытаращил глаза.

— В чью память?

— Решмина.

— С чего ты решил, что он умер? Я его позавчера видел…

— Где?! — оторопел Сокольников.

Ганичев пытался объяснить буфетчице ситуацию.

— Понимаете, Фаина Петровна, мы думали, что он умер, а он не умер…

— Так радоваться надо!

— Так-то оно так… — вздохнул Ганичев.

Из зала выскочил разъяренный Сокольников. Увидев Ганичева, зарычал и бросился к нему.

— Ты знал?! Знал?!

Ганичев поспешно сполз с высокого табурета и бросился наутек.

Они бежали по длинному пустому коридору. Сокольников, нагоняя, пытался ударить Ганичева ногой по заду, но промахивался.

— Я тебе покажу! Лгун!..

— Алексей Дмитрич! — пищал Ганичев.

— Я тебе покажу, как живых людей хоронить!

А джазовый теплоход плыл уже по ослепительному горному озеру с чистой прозрачной водой, в которой отражались снеговые пики гор. На палубе музыканты в строгих костюмах играли что-то торжественное.

Лица у всех были серьезны и немного печальны.

Здесь был весь состав Сокольникова, включая трубача.

Поговорив со швейцаром у входа в ресторанный зал, Сокольников двинулся к свободному столику у окна. Ганичев последовал за ним. Весь его облик говорил о том, что ему страшно не хочется участвовать в этом деле.

Сокольников сел, развернул меню.

— Ты только не вякай, — предупредил он Ганичева.

В дверях кухни показался официант средних лет.

— Он, — шепнул Ганичев.

— Вижу.

Решмин привычно двинулся к столику, но за несколько метров замедлил шаг: он узнал бывших друзей. Однако, взяв себя в руки, профессионально подобрался и подошел к ним.

— Я вас слушаю.

Сокольников смерил его взглядом. Они встретились глазами. Последовала пауза.

— Принеси-ка нам, братец, водки и селедки.

— Попрошу на «вы», — тихо, но твердо сказал Решмин.

— У нас сегодня поминки, — будто не слыша, продолжал Сокольников.

— Больше ничего не желаете? — бесстрастно проговорил Решмин.

— Нет. Ступай.

Решмин отошел.

— Халдей! — отрубил Сокольников.

Заиграл ресторанный оркестр, публика потянулась танцевать.

— Лучше бы он здесь играл! — в сердцах кивнул в сторону оркестра Сокольников. Он сам себя заводил.

Подошел Решмин — подчеркнуто прямой — с подносом, на котором стояли графинчик и закуска. Сокольников смотрел на него тяжелым презрительным взглядом.

Решмин выставил закуски, разлил водку в маленькие рюмочки.

— Помянем, Юрик, хорошего музыканта, — поднял свою рюмку Сокольников.

Ганичев неохотно потянулся к рюмке.

— Я могу быть свободен? — холодно спросил Решмин.

— Нет, погоди… Не чокаемся, Юрик.

Он выпил. Ганичев выпить не решился, вертел рюмку за ножку. Решмин ждал.

— Настоящий был трубач… — продолжал Сокольников.

— Алексей, что ты от меня хочешь? — тихо проговорил Решмин.

— Я все мог понять, Юрик, — Сокольников подчеркнуто обращался только к Ганичеву. — Сбежал от друзей, из дому, устал… Но чтобы музыкант трубу продал.

Решмин кошкой кинулся на него, вцепился в грудь.

— Не продавал я трубы!

Метродотель с озабоченным лицом засеменил к столику.

— Решмин! Опять двадцать пять!

— Отойдите! — прикрикнул на него Сокольников. — Сами разберемся… Сядь, Боря.

Метродотель испуганно отошел.

Решмин продолжал стоять.

— Сядь, говорю!

— Не положено, — он вскинул голову.

— У-у, характер! — погрозил ему кулаком Сокольников. — Трубу твоя жена продала. Вернее, вдова. Так она себя назвала.

— Вдова? — Решмин вздрогнул.

— Да, представь. Мы тебя уже похоронили.

Решмин побледнел, стиснул зубы. Сказал с усилием:

— Как видишь, я не умер.

— Лучше б ты умер! — вырвалось у Сокольникова.

— Тебе лучше знать, — криво усмехнулся он.

— Откуда у тебя столько гонору?! — корил Сокольников. — Все от него. Говорил я тебе тогда: пропадешь…

Сокольников был отходчив, уже готов был простить.

— Не пропаду, — упрямо сказал Решмин.

— Ты уже пропал. Я же знаю, что такое для тебя музыка!

— Кончилась наша музыка! — окрысился Решмин. — В нас молодость играла, а не музыка. А что дальше? Ни здесь нет, — Решмин пошевелил пальцами, будто играя на трубе. — Ни здесь! — он постучал себя по лбу. — И дела другого тоже нет. Значит, плюнуть и забыть! Черт с ней, с трубой!.. Так что получается, я честнее, чем ты, поступил, Алексей…

Сокольников слушал добродушно. Разлил из графина водку.

— Выпьешь? — спросил он.

— Я на работе.

— Ну, твое здоровье. С воскресеньицем!

Сокольников выпил, не спеша закусил огурцом.

— А музыку нашу не трогай, — сказал он. — Пока я сам от нее не отказался, она при мне… Подумай.

— Ты полагаешь, что я мало думал? — заносчиво проговорил Решмин.

— Ладно… Сколько с меня? — Сокольников снова начал сердиться.

— Я угощаю, — осклабился Решмин.

— Тьфу!

Сокольников бросил на стол десятку и встал.

Сердобольный Ганичев незаметно подсунул под тарелку пригласительный билет и последовал за шефом.

Решмин смотрел, как они уходят.

В кафе продолжался концерт. Уже перемешались за столиками все гости, а сами столики были частью сдвинуты вместе, частью отодвинуты в сторону, так что образовалось место для танцев, где в манере пятидесятых годов танцевали три-четыре пары.

Баня сидел рядом с Люси, они о чем-то тихо разговаривали. Кротов увлеченно репетировал на банджо, подыгрывая музыкантам на сцене. Герасимов скучал. Менделев обменивался адресами со старым приятелем.

— Где же Леша? — сказал Герасимов, взглянув на часы.

— А куда он поехал? — спросил Баня, оторвавшись от разговора.

Герасимов пожал плечами.

Наконец в зал решительной походкой вошел Сокольников. Ганичев едва поспевал за ним. Сокольников был бодр и весел. Приветственно помахал кому-то, обнял, проходя, Кротова за плечи.

— Ребята, готовьтесь…

И прошел к эстраде.

Ганичев увидел в стороне за столиком жену Решмина с сыном. Они сидели, отъединенные от всех. Лицо жены было строгим, глаза сына сияли. Ганичев поклонился им. Жена Решмина кивнула в ответ.

Кончил играть очередной состав, и распорядитель поднялся к микрофону.

— Внимание!.. Коля, я тебя слушал, послушай меня, — обратился он к кому-то в зале. — А сейчас в программе нашего джема — сюрприз. Алексей Сокольников и его ансамбль!

Присутствующие недоуменно переглянулись: какой же это сюрприз? Все сто лет знают. Сокольников вспрыгнул на эстраду с тромбоном и поднял руку. Наступила тишина.

Молодые музыканты нынешнего состава Сокольникова готовили инструменты, собираясь идти на эстраду.

Последовала пауза. «Бывшие» впились глазами в своего руководителя. Они заметно волновались.

— Баня… — сказал наконец Сокольников и протянул руку по направлению к Баньковичу. В голосе его прозвучала нежность.

Баня подхватил контрабас и пошел к эстраде.

— Витя Кротов, пожалуйста, — приглашал Сокольников. — Мендель… Гена… Люси, прошу…

Музыканты шли к эстраде.

Ганичев смотрел на них, закусив губу.

И тут зал понял. Кто узнал старых музыкантов, кто догадался, кто успел услышать быстрый шепот:

— Это же первый состав…

Под гром аплодисментов музыканты заняли свои места на эстраде. Они отвыкли от приветствий, неловко кланялись, улыбались.

Сокольников снова поднял руку, требуя тишины.

— Как видите, не прошло и двадцати лет… нам не хватает трубача. В нашем составе играл Борис Решмин, но он…

Сокольников вздохнул, остальные музыканты потупились. Всем стало понятно, что Решмина больше нет. Алексей Дмитриевич уже хотел было назвать трубача своего нынешнего состава, он протянул к нему руку, а тот с готовностью сжал трубу в кулаке, как вдруг перед эстрадой появился сын Решмина.

— Можно я сыграю? Я Борис Решмин, — сказал он.

И в этот момент, не замеченный никем, в зал вошел его отец в мокром плаще, с мокрыми слипшимися волосами. Он остановился у входа.

— Становись с нами, — сказал младшему Решмину Сокольников.

Он подозвал трубача, взял у него инструмент и протянул юноше. Тот встал в центре, как и подобает трубачу.

Мать смотрела на него. Смотрел отец.

— Мы сыграем эту пьесу в память всех ушедших музыкантов, — сказал Сокольников.

И все встали.

В напряженной звенящей тишине Люси вывела первую фразу охрипшим от волнения голосом.

— О вен зе сейнз, гоу мачин и-ин…

Подхватили тему инструменты — медленно сдержанно. Кто-то негромко начал подпевать в зале, его поддержал другой голос, третий. Пел весь зал.

Не пели только двое — жена Решмина и он сам. Решмин стоял бледный, с каменным лицом и плотно сжатыми губами. Его друзья играли, может быть, не так умело, как в молодости, но теперь они говорили не о будущей жизни, а о прожитой.

Мелодия набирала силу, темп, люди стали улыбаться. Хор смолк, остались одни инструменты, которые повели свой разговор дальше, все с большим азартом и надеждой…

А что же Ганичев?.. Ганичев плакал, рыдал, как ребенок, не скрывая своих слез. Этого момента он ждал двадцать лет — и дождался!

И представлялось ему горное, чистое, как хрусталь, озеро — и теплоход, уткнувшийся носом в берег. А на берегу, на лугу, покрытом весенними маками, лежали музыканты со своими инструментами и возносили звуки прямо в высокое небо.

И когда появилась надпись «КОНЕЦ ФИЛЬМА», музыка остановилась на мгновение… и грянула с новой силой!